Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.