|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
***
… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья
Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.
И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.
Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,
Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.
С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,
Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…
|
|
2015-Николай ШАМСУТДИНОВ
НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ
Ни Данте, ни Овидию не вторю,
Когда, с бранчливой галькой под стопой,
По зною, увлекаем тенью, к морю
Тяжелою, затверженной тропой
Спускаюсь… возвращение покато...
Не ионийский – эолийский лад
Полуденного мерного наката
Не фабулами, видит Бог, богат –
Вокабулами. Синь и зной не в бремя,
Покуда – вялый парус на мысу –
Над бездною распаренное время
Песчаный берег держит на весу.
...Прохлада бара. Страсти – вполнакала.
И, как тут панорама ни язвит,
Запотевая, краешек бокала
Разбуженные губы холодит.
Что, милая моя? Сомлевший вереск
В скупой тени… не отрицая зной,
Но – утверждая вид, лукавый херес
Глядит в бокал всевидящей струей.
Что, кроткая моя? Не виновато
Ознобное вино – еще дыша
Прогорклым летом, осенью объята,
Страдалица, согбенная душа,
Бредущая по каменному зною,
И лишь глаза, бледнея, притворю,
Как вспомню, что тяжелой сединою
Я искупаю молодость твою...
* * *
Загостившийся в жизни, страницы горбом,
Черствый сгусток подложной реальности, если б не ком
В нищем горле, взращенный за десятилетья,
Прибывает альбом, с родословной – в былом.
Без доверия к Паркам, с изнанки осеннего дня
Осыпаются воспоминания, ибо, дразня
Улизнувших от прялки их, словно Улисса,
Обязательства месту и времени гонят меня
По слепым фотографиям... Запечатленный наив
Поз… оборок... и рюшей… и, в шелесте их, объектив,
Испокон – бельмо вечности, не лицемерит надежде
Удержаться в грядущем, но – к прошлому взор обратив.
Вспять пустившись от яви, юнец, навести праотца
В буколических сумерках, чтоб, долистав до конца
И вздыхая, столкнуться с подтеком забвенья
На последней странице, студеная, вместо лица.
* * *
Мы разрушили всё, что, пеняя друг другу, смогли,
И, пока нас репризы твои не сожгли,
Перелетная, перед разлукой дай честное слово,
Что забудешь, когда бы меня ни смахнуло с земли.
И, однако, под занавес, не опуская глаза,
Снисходительней зрелость, приглядывающая за
Опрометчивой юностью, тянущей в горы,
Где, по рокоту судя, уже назревает гроза.
Неизбежность еще, я надеждой спасаюсь, в пути,
Ибо прошлое (как ты обмолвилась, да?..) впереди.
Ты уносишь с собой горы с грозами, тихое море,
Оставляя, любимая, опустошенность в груди.
И, хотя предрешенность еще отложила ответ,
Ничего нет дороже, да и беззащитнее нет,
В череде обещаний, перевоплощений, обличий,
Этой тоненькой тени, на жизнь проливающей свет...
|
|
Софья Шапошникова
ШАПОШНИКОВА, Софья Сауловна, Беэр-Шева. Поэт, прозаик. Род. в Днепропетровске в 1927 году. Окончила Одесский университет. Работала в Краснодаре и Одессе преподавателем русской литературы. После – в Кишиневе, редактором отдела прозы журнала «Днестр». В Израиле – с 1992 года. Автор 9 сборников поэзии: «Предвечерье», «Миг до зари», «Потревоженный день», «Общий вагон», «Ливни» (издательство «Советский писатель») и (изданы в Израиле) «Вечерняя книга» и ее второе дополненное издание, «Гений в плену или в плену у гения» и «Листая жизнь свою». Автор более 20 книг прозы: «Досрочный выпуск», «В погонах и без погон», «Снегопад в октябре» (издательство «Советский писатель, Москва»), «После полуночи» (издан в Израиле) – романы; повести и рассказы: «Парашют не раскрылся», «Встречные ветры», «Благополучный исход», «Дом над катакомбами», «Конец тихой улицы» и др. Печаталась в журналах Москвы, Ленинграда, Кишинева. Лауреат Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР. Переводы на польский, украинский, молдавский. Была членом Союза писателей СССР, член Союза писателей Израиля.
|
|
Софья Шапошникова
ШАПОШНИКОВА, Софья Сауловна, Беэр-Шева. Поэт, прозаик. Род. в Днепропетровске в 1927 году. Окончила Одесский университет. Работала в Краснодаре и Одессе преподавателем русской литературы. После – в Кишиневе, редактором отдела прозы журнала «Днестр». В Израиле – с 1992 года. Автор 9 сборников поэзии: «Предвечерье», «Миг до зари», «Потревоженный день», «Общий вагон», «Ливни» (издательство «Советский писатель») и (изданы в Израиле) «Вечерняя книга» и ее второе дополненное издание, «Гений в плену или в плену у гения» и «Листая жизнь свою». Автор более 20 книг прозы: «Досрочный выпуск», «В погонах и без погон», «Снегопад в октябре» (издательство «Советский писатель, Москва»), «После полуночи» (издан в Израиле) – романы; повести и рассказы: «Парашют не раскрылся», «Встречные ветры», «Благополучный исход», «Дом над катакомбами», «Конец тихой улицы» и др. Печаталась в журналах Москвы, Ленинграда, Кишинева. Лауреат Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР. Переводы на польский, украинский, молдавский. Была членом Союза писателей СССР, член Союза писателей Израиля.
|
|
Софья Шапошникова
ШАПОШНИКОВА, Софья Сауловна, Беэр-Шева. Поэт, прозаик. Род. в Днепропетровске в 1927 году. Окончила Одесский университет. Работала в Краснодаре и Одессе преподавателем русской литературы. После – в Кишиневе, редактором отдела прозы журнала «Днестр». В Израиле – с 1992 года. Автор 9 сборников поэзии: «Предвечерье», «Миг до зари», «Потревоженный день», «Общий вагон», «Ливни» (издательство «Советский писатель») и (изданы в Израиле) «Вечерняя книга» и ее второе дополненное издание, «Гений в плену или в плену у гения» и «Листая жизнь свою». Автор более 20 книг прозы: «Досрочный выпуск», «В погонах и без погон», «Снегопад в октябре» (издательство «Советский писатель, Москва»), «После полуночи» (издан в Израиле) – романы; повести и рассказы: «Парашют не раскрылся», «Встречные ветры», «Благополучный исход», «Дом над катакомбами», «Конец тихой улицы» и др. Печаталась в журналах Москвы, Ленинграда, Кишинева. Лауреат Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР. Переводы на польский, украинский, молдавский. Была членом Союза писателей СССР, член Союза писателей Израиля.
|
|
-
РОДНОЙ ЯЗЫК
Мне жаль язык – он был и будет наш,
Но без родной земли он истощится.
Сронив слезу, промчится колесница,
но издали грозу не передашь.
Весенняя березка на юру
Вся в трепетно-прозрачном одеянье
Так сладостно души уже не ранит –
Нет слов живописать ее игру.
А нити новорожденно-слепого
Дождя с переливающимся блеском,
Чуть тронутые тенью перелеска
И теплым бликом солнца золотого!
Язык родной, что осень поредел,
Он чувства приоткрыть уже не в силах:
«Люблю, любил», «люблю,
всегда любила»
Мертвы слова, лист бессловесный бел.
Теперь уже мы сосчитать вольны,
Как мало слов нам нужно для общенья.
А было же общенье, словно пенье
Высокое, пусть только в две струны.
* * *
Не было свадьбы, кольца обручального,
Не было и гостей.
Снова дорога мерещилась дальняя –
С ней обручились – вольней.
Не было дома, работы заслуженной.
Мы «аморальны» с тобой.
Ты был единственный. Ты был мой суженый.
Я была лучше любой.
Больше шестидесяти «аморальные».
Ты мой студент, вот позор!
Ты мой профессор, а годы те дальние –
Радость души до сих пор.
* * *
Удача тебя не приметит –
Ты слишком и скромен, и тих.
Других она радостно встретит,
Тебе же – беду на двоих.
А ей бы испытывать надо:
Чего-то ты стоишь? И дать
Хоть, может быть, поздно награду:
Заслуженный путь свой познать.
А были болота, болота…
Ты их победил – и нет сил.
Судьба не спасала, но Кто-то
Мученья на время гасил.
Ищи же удачу, ищи же,
Для этого жизнь продлена.
А ты все скромнее, все тише…
Опять не заметит она!
…Вот этим и дорог ты мне,
Пусть жить и трудней, и больней.
* * *
Шаги мои всегда, везде тихи.
Сейчас их и совсем уже не слышно.
А ломкие, негромкие стихи
Дают росточки в старость от малышки.
…Был Николаев. И цвела сирень
В саду у нас. И я по ней тоскую.
Мне и теперь еще нужна свирель
И веток ароматных поцелуи.
И, может статься, родились стихи
За те четыре первых в жизни мая,
И я ребенку этому внимаю.
Поэзию потом забили мхи,
Чтобы вернуться в самый страшный год,
Когда стал черным даже небосвод
Как отраженье: кровь черно лилась,
И множила детей-сироток Власть…
ОСТРОВОК
В потоке общем – островок.
На нем сгрудились люди.
И эту сушу создал Бог,
Но он-то нас и судит.
А веришь в Бога или нет,
Ты сам себя карай
За неотдачу, непривет,
За то, что здесь не рай…
ТРЕТИЙ
Чужое счастье обожгло на миг
Не завистью, а слитностью в полете.
Вы вместе? Вы друг другу не солжете?
Любовь – не миф?
Как хорошо! Я счастлива за вас.
Нет, не за вас, иначе: вместе с вами.
И если вдруг изменитесь вы сами –
В моей душе останется запас
Того огня, которым обожгло.
Я вам верну! Быть может, нужен третий,
Чтобы двоим напомнить о рассвете?
Глядишь – и рассвело.
* * *
Последний огрызок хлеба,
Последнюю влагу неба,
Последнюю сердца боль
Разделим с тобой.
Но ты удержись, слышишь?
Ты сильный, ты можешь, слышишь?
Вот краски, холсты – ты пишешь.
Чем дышишь?.. Ты прошлым дышишь.
Палитра твоя светла:
Дорога… ручей… ветла…
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Израильский «пейзаж»
Небо ночное. Венера надраена,
Дерзко блестит – и кинжально, и фраерно,
Город затих, беды спят.
У дискотеки лишь юность тусуется,
Пусть уж «оттянется», пусть покрасуется,
Как же тут много ребят!
Девочки, мальчики
В брючках и маечках,
Слышится русская речь.
Взрыв!.. На умытой дороге так огненно.
То, что смеялось, на части разорвано.
Головы с плеч… Головы с плеч…
Город разбужен гудками безумными.
…Были живыми, красивыми, умными…
Не возродить – не дано.
Крики и стоны обрубленных, раненых,
Тут и страдания, тут и стенания…
…Мир закрывает окно…
ПОРА ЦВЕТЕНЬЯ
В Израиле пора цветенья
Совсем иная, чем везде,
Где я жила. Так мало тени,
Так велика нужда в воде,
А травы ранние восходят,
И яростно кусты цветут.
Вглядитесь: вся палитра тут –
Вся, что дарована природе.
И водопады цвета чаю,
И снегопады на кустах…
Их многие не замечают –
Привыкли: краски – нараспах.
Зимой кусты цветут скромнее.
И в старости любовь скромней,
А сердце трогает сильней,
И зимний кустик душу греет –
Его цветы дороже мне.
* * *
Только близких друзей взяла
Драгоценные номера.
Остальные – давно зола.
И дымок этот ест глаза.
Вспоминаю – себя корю.
Написала бы, да куда?..
Убегают в мою зарю
Безопорные поезда.
Слышу голос и взгляд ловлю,
Жест, улыбку в себе храню,
Я могла бы сказать «люблю»
Пролетевшему мимо дню,
Всем, кого уже не найти,
Но хотя бы послать «прости…»
* * *
Разъехались все ученицы,
Без писем не прожить никак,
Хоть расставались впопыхах,
А дружбе нашей век продлиться.
С тех пор стихи, роман, рассказы –
Моя работа и сейчас.
Нас телефон однажды спас
И дорог каждой вашей фразой.
Вся наша жизнь с далеких лет
Жива в полуослепшем взоре.
Березки стали рощей вскоре
И до сих пор мне дарят свет.
* * *
Кишиневские милые улицы
Мне не снятся теперь по ночам,
Но в глазах те же толпы беснуются,
Угрожая отвергнутым нам,
Все, кто мог, убежали, уехали.
Там старушки стоят на ветру
И торгуют вещами, как вехами
Прежней жизни. Не сбудут – умрут.
Ох, Молдавия, чудо-Молдавия,
Лет безоблачных череда.
Я сыта – их бедою придавлена.
Кто-то едет?.. Молю передать…
|
|
-
РОДНОЙ ЯЗЫК
Мне жаль язык – он был и будет наш,
Но без родной земли он истощится.
Сронив слезу, промчится колесница,
но издали грозу не передашь.
Весенняя березка на юру
Вся в трепетно-прозрачном одеянье
Так сладостно души уже не ранит –
Нет слов живописать ее игру.
А нити новорожденно-слепого
Дождя с переливающимся блеском,
Чуть тронутые тенью перелеска
И теплым бликом солнца золотого!
Язык родной, что осень поредел,
Он чувства приоткрыть уже не в силах:
«Люблю, любил», «люблю,
всегда любила»
Мертвы слова, лист бессловесный бел.
Теперь уже мы сосчитать вольны,
Как мало слов нам нужно для общенья.
А было же общенье, словно пенье
Высокое, пусть только в две струны.
* * *
Не было свадьбы, кольца обручального,
Не было и гостей.
Снова дорога мерещилась дальняя –
С ней обручились – вольней.
Не было дома, работы заслуженной.
Мы «аморальны» с тобой.
Ты был единственный. Ты был мой суженый.
Я была лучше любой.
Больше шестидесяти «аморальные».
Ты мой студент, вот позор!
Ты мой профессор, а годы те дальние –
Радость души до сих пор.
* * *
Удача тебя не приметит –
Ты слишком и скромен, и тих.
Других она радостно встретит,
Тебе же – беду на двоих.
А ей бы испытывать надо:
Чего-то ты стоишь? И дать
Хоть, может быть, поздно награду:
Заслуженный путь свой познать.
А были болота, болота…
Ты их победил – и нет сил.
Судьба не спасала, но Кто-то
Мученья на время гасил.
Ищи же удачу, ищи же,
Для этого жизнь продлена.
А ты все скромнее, все тише…
Опять не заметит она!
…Вот этим и дорог ты мне,
Пусть жить и трудней, и больней.
* * *
Шаги мои всегда, везде тихи.
Сейчас их и совсем уже не слышно.
А ломкие, негромкие стихи
Дают росточки в старость от малышки.
…Был Николаев. И цвела сирень
В саду у нас. И я по ней тоскую.
Мне и теперь еще нужна свирель
И веток ароматных поцелуи.
И, может статься, родились стихи
За те четыре первых в жизни мая,
И я ребенку этому внимаю.
Поэзию потом забили мхи,
Чтобы вернуться в самый страшный год,
Когда стал черным даже небосвод
Как отраженье: кровь черно лилась,
И множила детей-сироток Власть…
ОСТРОВОК
В потоке общем – островок.
На нем сгрудились люди.
И эту сушу создал Бог,
Но он-то нас и судит.
А веришь в Бога или нет,
Ты сам себя карай
За неотдачу, непривет,
За то, что здесь не рай…
ТРЕТИЙ
Чужое счастье обожгло на миг
Не завистью, а слитностью в полете.
Вы вместе? Вы друг другу не солжете?
Любовь – не миф?
Как хорошо! Я счастлива за вас.
Нет, не за вас, иначе: вместе с вами.
И если вдруг изменитесь вы сами –
В моей душе останется запас
Того огня, которым обожгло.
Я вам верну! Быть может, нужен третий,
Чтобы двоим напомнить о рассвете?
Глядишь – и рассвело.
* * *
Последний огрызок хлеба,
Последнюю влагу неба,
Последнюю сердца боль
Разделим с тобой.
Но ты удержись, слышишь?
Ты сильный, ты можешь, слышишь?
Вот краски, холсты – ты пишешь.
Чем дышишь?.. Ты прошлым дышишь.
Палитра твоя светла:
Дорога… ручей… ветла…
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Израильский «пейзаж»
Небо ночное. Венера надраена,
Дерзко блестит – и кинжально, и фраерно,
Город затих, беды спят.
У дискотеки лишь юность тусуется,
Пусть уж «оттянется», пусть покрасуется,
Как же тут много ребят!
Девочки, мальчики
В брючках и маечках,
Слышится русская речь.
Взрыв!.. На умытой дороге так огненно.
То, что смеялось, на части разорвано.
Головы с плеч… Головы с плеч…
Город разбужен гудками безумными.
…Были живыми, красивыми, умными…
Не возродить – не дано.
Крики и стоны обрубленных, раненых,
Тут и страдания, тут и стенания…
…Мир закрывает окно…
ПОРА ЦВЕТЕНЬЯ
В Израиле пора цветенья
Совсем иная, чем везде,
Где я жила. Так мало тени,
Так велика нужда в воде,
А травы ранние восходят,
И яростно кусты цветут.
Вглядитесь: вся палитра тут –
Вся, что дарована природе.
И водопады цвета чаю,
И снегопады на кустах…
Их многие не замечают –
Привыкли: краски – нараспах.
Зимой кусты цветут скромнее.
И в старости любовь скромней,
А сердце трогает сильней,
И зимний кустик душу греет –
Его цветы дороже мне.
* * *
Только близких друзей взяла
Драгоценные номера.
Остальные – давно зола.
И дымок этот ест глаза.
Вспоминаю – себя корю.
Написала бы, да куда?..
Убегают в мою зарю
Безопорные поезда.
Слышу голос и взгляд ловлю,
Жест, улыбку в себе храню,
Я могла бы сказать «люблю»
Пролетевшему мимо дню,
Всем, кого уже не найти,
Но хотя бы послать «прости…»
* * *
Разъехались все ученицы,
Без писем не прожить никак,
Хоть расставались впопыхах,
А дружбе нашей век продлиться.
С тех пор стихи, роман, рассказы –
Моя работа и сейчас.
Нас телефон однажды спас
И дорог каждой вашей фразой.
Вся наша жизнь с далеких лет
Жива в полуослепшем взоре.
Березки стали рощей вскоре
И до сих пор мне дарят свет.
* * *
Кишиневские милые улицы
Мне не снятся теперь по ночам,
Но в глазах те же толпы беснуются,
Угрожая отвергнутым нам,
Все, кто мог, убежали, уехали.
Там старушки стоят на ветру
И торгуют вещами, как вехами
Прежней жизни. Не сбудут – умрут.
Ох, Молдавия, чудо-Молдавия,
Лет безоблачных череда.
Я сыта – их бедою придавлена.
Кто-то едет?.. Молю передать…
|
|
-
РОДНОЙ ЯЗЫК
Мне жаль язык – он был и будет наш,
Но без родной земли он истощится.
Сронив слезу, промчится колесница,
но издали грозу не передашь.
Весенняя березка на юру
Вся в трепетно-прозрачном одеянье
Так сладостно души уже не ранит –
Нет слов живописать ее игру.
А нити новорожденно-слепого
Дождя с переливающимся блеском,
Чуть тронутые тенью перелеска
И теплым бликом солнца золотого!
Язык родной, что осень поредел,
Он чувства приоткрыть уже не в силах:
«Люблю, любил», «люблю,
всегда любила»
Мертвы слова, лист бессловесный бел.
Теперь уже мы сосчитать вольны,
Как мало слов нам нужно для общенья.
А было же общенье, словно пенье
Высокое, пусть только в две струны.
* * *
Не было свадьбы, кольца обручального,
Не было и гостей.
Снова дорога мерещилась дальняя –
С ней обручились – вольней.
Не было дома, работы заслуженной.
Мы «аморальны» с тобой.
Ты был единственный. Ты был мой суженый.
Я была лучше любой.
Больше шестидесяти «аморальные».
Ты мой студент, вот позор!
Ты мой профессор, а годы те дальние –
Радость души до сих пор.
* * *
Удача тебя не приметит –
Ты слишком и скромен, и тих.
Других она радостно встретит,
Тебе же – беду на двоих.
А ей бы испытывать надо:
Чего-то ты стоишь? И дать
Хоть, может быть, поздно награду:
Заслуженный путь свой познать.
А были болота, болота…
Ты их победил – и нет сил.
Судьба не спасала, но Кто-то
Мученья на время гасил.
Ищи же удачу, ищи же,
Для этого жизнь продлена.
А ты все скромнее, все тише…
Опять не заметит она!
…Вот этим и дорог ты мне,
Пусть жить и трудней, и больней.
* * *
Шаги мои всегда, везде тихи.
Сейчас их и совсем уже не слышно.
А ломкие, негромкие стихи
Дают росточки в старость от малышки.
…Был Николаев. И цвела сирень
В саду у нас. И я по ней тоскую.
Мне и теперь еще нужна свирель
И веток ароматных поцелуи.
И, может статься, родились стихи
За те четыре первых в жизни мая,
И я ребенку этому внимаю.
Поэзию потом забили мхи,
Чтобы вернуться в самый страшный год,
Когда стал черным даже небосвод
Как отраженье: кровь черно лилась,
И множила детей-сироток Власть…
ОСТРОВОК
В потоке общем – островок.
На нем сгрудились люди.
И эту сушу создал Бог,
Но он-то нас и судит.
А веришь в Бога или нет,
Ты сам себя карай
За неотдачу, непривет,
За то, что здесь не рай…
ТРЕТИЙ
Чужое счастье обожгло на миг
Не завистью, а слитностью в полете.
Вы вместе? Вы друг другу не солжете?
Любовь – не миф?
Как хорошо! Я счастлива за вас.
Нет, не за вас, иначе: вместе с вами.
И если вдруг изменитесь вы сами –
В моей душе останется запас
Того огня, которым обожгло.
Я вам верну! Быть может, нужен третий,
Чтобы двоим напомнить о рассвете?
Глядишь – и рассвело.
* * *
Последний огрызок хлеба,
Последнюю влагу неба,
Последнюю сердца боль
Разделим с тобой.
Но ты удержись, слышишь?
Ты сильный, ты можешь, слышишь?
Вот краски, холсты – ты пишешь.
Чем дышишь?.. Ты прошлым дышишь.
Палитра твоя светла:
Дорога… ручей… ветла…
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Израильский «пейзаж»
Небо ночное. Венера надраена,
Дерзко блестит – и кинжально, и фраерно,
Город затих, беды спят.
У дискотеки лишь юность тусуется,
Пусть уж «оттянется», пусть покрасуется,
Как же тут много ребят!
Девочки, мальчики
В брючках и маечках,
Слышится русская речь.
Взрыв!.. На умытой дороге так огненно.
То, что смеялось, на части разорвано.
Головы с плеч… Головы с плеч…
Город разбужен гудками безумными.
…Были живыми, красивыми, умными…
Не возродить – не дано.
Крики и стоны обрубленных, раненых,
Тут и страдания, тут и стенания…
…Мир закрывает окно…
ПОРА ЦВЕТЕНЬЯ
В Израиле пора цветенья
Совсем иная, чем везде,
Где я жила. Так мало тени,
Так велика нужда в воде,
А травы ранние восходят,
И яростно кусты цветут.
Вглядитесь: вся палитра тут –
Вся, что дарована природе.
И водопады цвета чаю,
И снегопады на кустах…
Их многие не замечают –
Привыкли: краски – нараспах.
Зимой кусты цветут скромнее.
И в старости любовь скромней,
А сердце трогает сильней,
И зимний кустик душу греет –
Его цветы дороже мне.
* * *
Только близких друзей взяла
Драгоценные номера.
Остальные – давно зола.
И дымок этот ест глаза.
Вспоминаю – себя корю.
Написала бы, да куда?..
Убегают в мою зарю
Безопорные поезда.
Слышу голос и взгляд ловлю,
Жест, улыбку в себе храню,
Я могла бы сказать «люблю»
Пролетевшему мимо дню,
Всем, кого уже не найти,
Но хотя бы послать «прости…»
* * *
Разъехались все ученицы,
Без писем не прожить никак,
Хоть расставались впопыхах,
А дружбе нашей век продлиться.
С тех пор стихи, роман, рассказы –
Моя работа и сейчас.
Нас телефон однажды спас
И дорог каждой вашей фразой.
Вся наша жизнь с далеких лет
Жива в полуослепшем взоре.
Березки стали рощей вскоре
И до сих пор мне дарят свет.
* * *
Кишиневские милые улицы
Мне не снятся теперь по ночам,
Но в глазах те же толпы беснуются,
Угрожая отвергнутым нам,
Все, кто мог, убежали, уехали.
Там старушки стоят на ветру
И торгуют вещами, как вехами
Прежней жизни. Не сбудут – умрут.
Ох, Молдавия, чудо-Молдавия,
Лет безоблачных череда.
Я сыта – их бедою придавлена.
Кто-то едет?.. Молю передать…
|
|
2014-Наталья ШАХНАЗАРОВА
ЗОЛОТЫЕ КОЛОКОЛЬЦА ЭТИ
* * *
В.Б.
А в моем селе колокола
Издавна будили на рассвете.
Я в сердцебиении нашла
Золотые колокольца эти.
Прозвучали разом на весь свет,
Голуби взлетели с колокольни,
И соседней церкви звон в ответ
Слышала тогда. И нынче больно,
Если перезвона рядом нет.
* * *
Дуб этот пристанционный, лапотник,
Каторжник,
Поезд встречает, листвой шевеля.
Мирно гремит богатырскими латами –
Рельсами старыми эта земля.
Пашнями скроена, словно заплатами,
Косоворотка ее. Здесь, в лесах,
Над погребенными в глине солдатами
Зреет трава в предрассветных слезах.
Духом еловым, с просмоленных, выжженных
Солнцем всеведущим, бревен средь пней
Так обдает, что не будет обиженным
Хмелем таким ни один из людей.
Дубом могучим века охраняема,
Смолами вскормлена, пашнями взрыта,
Нами прославлена и обитаема,
Нами не будет она и забыта.
Я ПОМНЮ
Я помню: перекошенные рамы,
Обшарпанные стены и паркет,
И как сияли звезды в угольке,
И как входила полночь налегке.
И чашку молока в руках у мамы,
И эти, мной начищенные, рамы,
И этот, мной надраенный, паркет.
По радио передают, как Крамер
Играет джаз, и Бог живет в руке.
Я помню – ах, как память прихотлива –
Корзину, где вино, лаваш и сыр.
И как висел на ветке этот мир,
Земля, напоминающая сливу.
Как в шкафчиках, где кружево и лен,
Открытки, перемешанные с фото,
Те, на которых май запечатлен,
Лежали приложением к блокноту.
Исписанному бабушкой в саду,
Где пахло виноградною лозою.
Где пахло так, как пахнет пред грозою.
Я помню эти ливни на пруду.
Когда в атласном платьице и шали,
В летящих босоножках под навес
Когда-то наши бабушки бежали,
Похожие на маленьких принцесс.
И можно бесконечно удивляться,
Насколько мы прапрадедам верны.
Мы продолжаем верить и влюбляться
В тех, в ком они едва-едва видны.
Я помню только яблоневый вечер,
И звон колоколов. Луч в облаках.
Как обнимаю деда я за плечи
И засыпаю на его руках.
* * *
Всё, что было во мне – выжжено.
До весны из полей убрано.
Ничего, всё равно – выживу.
И наступит во мне утро. Но…
Но ночами мне петь легче. Я
С соловьями росла, плакала.
Птица-Русь, как и я, певчая.
Перья крыльев-полей – злаками.
Рассветет над землей. Почками
Расцветет моя жизнь вешними.
Одиночки: сыны с дочками,
Все детишки Твои грешные
За Пасхальным столом. Разные
Судьбы-лица. Любой важен – нам.
Потому каждый день празднуем.
Принимаем сирот, ряженных.
Есть пшеница у нас озимая,
Есть теплица – хранить зернышки.
Рассветет. И взойдет солнышко.
Потерплю нелюбви зиму я.
Дар – понять и любить всякого.
Из зимы, из земли вышедших.
Ничего, всё равно – выживем.
Зацветем, как любовь, злаками.
ОБ АВТОРЕ: Наталья ШАХНАЗАРОВА родилась в 1986 году в Москве. Стихи сочиняет с трех лет. Закончила Литературный институт имени Горького, семинар поэзии Олеси Николаевой. Автор книги стихов «Два полюса во мне».
|
|
Павел Голушко
ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года. Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008; "Когда я вернусь...", 2009; "Уходя за горизонт", 2009; "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта", 2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
|
|
Михаэль Шерб
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
Михаэль Шерб
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
Михаэль Шерб
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2013-Шерб, Михаэль
МОЯ ЖИЗНЬ
МАЛЕНЬКИЕ РАДОСТИ ЖИЗНИ
маленькие радости жизни покупать книги
покупать чай причудливые сорта
странные названия киба флип еарл грэй
девушки продают чай всегда милы
и вежливы с каждым
они любят кто любит чай разбирается в чае
столько коробочек аптека для здоровых
этот сорт дешевле этот для знатоков
в бордовых коробочках фруктовые
в темнозеленых черный чай аромат
понюхайте рихен зи мал ист вирклих
старая европа тень в полдень скукожилась
до размеров чайного магазинчика.
На английском фарфоре
переверните чина бон
легкая недорогая доступная роскошь
Tahta Vieh
Черное золото моих струн –
Камерун.
Всю ночь танцевали зверей.
Разве мы были людьми?
В твоем доме есть занавески,
Но нет дверей.
Ви. Тата Ви.
Черная звездочка в белом песке.
Что я знал о тебе?
Что я знал о любви?
Ви. Тата Ви.
ДЗЕН
Opium? Surely there won't be opium.
«A Murder is Announced»
Эпоха дзен – кайма фарфора,
Заката узкие глаза...
По воле злого бутафора
На маске – хищная слеза
Из глицерина. Платье ливня
В стране обласканных вещей
Поддето плечиком, как бивнем,
И спрятано в тени пещер,
Там, где раскрашены иконно
В цвета гранита и вина,
Пыхтят кленовые драконы
И спит прозрачная весна.
Но тонкий меч сверкнет, как ключик,
На солнце остром, как чеснок.
И ласковый последний лучик
Сосна подцепит на крючок,
И заплетет в густые кольца,
И ты увидишь наяву,
Как с наковальни колокольцы
Летят в хрустящую траву.
Но, наливаясь краской гнева,
День новый вспыхнет, юн и жгуч,
Но взмах, – и крик гортанный неба
Зажат подушкой плотных туч.
Благословенье глины – влаге,
И колокольцы – вперебор,
И складки рисовой бумаги
Дотошно повторит фарфор.
с тех пор, как ты уехала из Д....
И если мне захочется любить,
придумаю тебя с ножом в арбузе...
Wasserman
С тех пор, как ты уехала из Д.,
Из К., из П., и далее везде,
Вонзая шпаги молний в пузо моря,
Гроза прогрохотала на арбе,
Соорудив (Мираллес? Корбюзье?)
Прозрачный куб из ветра и историй.
А я пытаюсь встать из-за стола:
В единый ком слипаются слова,
И цепью, – за лавиною – лавина, –
Без паузы, без перерыва, длинно,
Медовая жевательная вязь,
Попса, джинса, пыльца аквамарина.
Навстречу плыл печальный карнавал.
Я кланялся, я руку подавал
Тореадорам в платье скоморохов.
Мой город выл, мой город падал ниц,
Сбегал к воде, цеплялся за карниз
И рассыпался мраморным горохом.
Но за спиной дышал сосновый лес,
И камешек-янтарь, как леденец,
Лежал у ног, обсосанный волною,
И лопались цветные пузыри,
И тыкалось в ширинку изнутри
Упрямой, умной мордою коровьей
Желание – любовь на безлюбовьи.
Бывало, вспыхнет яблоня в дыму,
Или миндаль на родине, в Крыму
Вдруг расцветет, – неробко, негасимо,
И в воздухе дрожит, как Хиросима, –
Сверкать и спать, – в густую пелену...
Ну как тут не прочувствовать: в плену
Кровавой глины, пыльного кармина,
Танцует жизнь, бесцветная Кармен,
Иродиада, наволочка, чайка,
Отскочит взгляд, – бессмысленный всезнайка,
Хохочущий над Деей Гуинплен, –
От полушарий матовых колен, –
И брызнет слез серебряная стайка.
И брызнет серебристая икра,
Условность, иерархия, игра, –
Скукожились до рамы, до оправы
Шагальего гостиного двора, –
Шагальего павлиньего пера –
Дубового дупла Гранд Опера,
Алхимии, целительства, отравы.
Танцуй, Кармен, на плоскости стола,
Пока тебя не вздернет каббала
Качаться на путях спиральных странствий,
На нитках неэвклидова пространства
Качайся, закусивши удила,
Замешивай невидимую глину,
Покуда ангел скальпелем крыла
Не рассечет тугую пуповину.
Танцуй Кармен, пока не родила!
* * *
Женские взгляды – морозны, мужские – волнами жара.
Жадно глядят подростки на экзотический фрукт.
Гита идет по кромке узенького тротуара.
Ей салютуют окна, фасады стоят во фрунт.
Гита подходит к витрине, словно актриса к рампе.
На Гите звенят украшения, ненужная ерунда.
В лавке от напряжения перегорают лампы,
И на стене наружные трескаются провода.
У Гиты пухлые губы, сухие на вкус, как вата.
Гита опять в движенье, она никогда не ждет.
Гита идет по асфальту, а кажется – по канату,
И этот канат напряженный проходит сквозь мой живот.
БЛАГОДАРСТВЕННОЕ
Благодарю тебя, Боже, за этот дом.
Разве я смог бы жить в каком-то другом?!
Там тараканы б ползли изо всех щелей,
Сыростью пахло, струился сквозняк из дверей.
Благодарю и за то, что женат на своей жене,
А не на этой, которую давеча видел во сне.
Я у нее голодным вставал бы из-за стола.
Да что там голодным, просто б со свету сжила!
Слава Тебе, что у нас родился именно этот сын!
Разве любой другой был бы мной так любим?!
Он ведь один такой из миллиардов детей.
Как же мне, Господи, жалко других людей!
элегия к C.
Ветка акации нам шелестела: «еще-еще».
Над головами кружилась пчелиного роя праща.
Полупрозрачные птицы касались крыльями наших щек.
Переминаясь с корня на корень, трава ожидала дождя.
Старый подсолнух сухой головой на ветру кивал,
Сказочный лес кукурузы дрожал, шурша,
Я с кукурузных початков шершавое платье рвал,
Острым ножом подсолнуху делал «секир-башка».
Поезда змей прополз, сизой гарью навзрыд дыша,
Полый, стежками окон насквозь прошит.
Грустно скрипели початки в тугих мешках.
Падала шелуха с пухлых губ твоих.
Строго и холодно нам из ведра улыбалась вода.
Синее масло неба резали провода...
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2013-Шерб, Михаэль
МОЯ ЖИЗНЬ
МАЛЕНЬКИЕ РАДОСТИ ЖИЗНИ
маленькие радости жизни покупать книги
покупать чай причудливые сорта
странные названия киба флип еарл грэй
девушки продают чай всегда милы
и вежливы с каждым
они любят кто любит чай разбирается в чае
столько коробочек аптека для здоровых
этот сорт дешевле этот для знатоков
в бордовых коробочках фруктовые
в темнозеленых черный чай аромат
понюхайте рихен зи мал ист вирклих
старая европа тень в полдень скукожилась
до размеров чайного магазинчика.
На английском фарфоре
переверните чина бон
легкая недорогая доступная роскошь
Tahta Vieh
Черное золото моих струн –
Камерун.
Всю ночь танцевали зверей.
Разве мы были людьми?
В твоем доме есть занавески,
Но нет дверей.
Ви. Тата Ви.
Черная звездочка в белом песке.
Что я знал о тебе?
Что я знал о любви?
Ви. Тата Ви.
ДЗЕН
Opium? Surely there won't be opium.
«A Murder is Announced»
Эпоха дзен – кайма фарфора,
Заката узкие глаза...
По воле злого бутафора
На маске – хищная слеза
Из глицерина. Платье ливня
В стране обласканных вещей
Поддето плечиком, как бивнем,
И спрятано в тени пещер,
Там, где раскрашены иконно
В цвета гранита и вина,
Пыхтят кленовые драконы
И спит прозрачная весна.
Но тонкий меч сверкнет, как ключик,
На солнце остром, как чеснок.
И ласковый последний лучик
Сосна подцепит на крючок,
И заплетет в густые кольца,
И ты увидишь наяву,
Как с наковальни колокольцы
Летят в хрустящую траву.
Но, наливаясь краской гнева,
День новый вспыхнет, юн и жгуч,
Но взмах, – и крик гортанный неба
Зажат подушкой плотных туч.
Благословенье глины – влаге,
И колокольцы – вперебор,
И складки рисовой бумаги
Дотошно повторит фарфор.
с тех пор, как ты уехала из Д....
И если мне захочется любить,
придумаю тебя с ножом в арбузе...
Wasserman
С тех пор, как ты уехала из Д.,
Из К., из П., и далее везде,
Вонзая шпаги молний в пузо моря,
Гроза прогрохотала на арбе,
Соорудив (Мираллес? Корбюзье?)
Прозрачный куб из ветра и историй.
А я пытаюсь встать из-за стола:
В единый ком слипаются слова,
И цепью, – за лавиною – лавина, –
Без паузы, без перерыва, длинно,
Медовая жевательная вязь,
Попса, джинса, пыльца аквамарина.
Навстречу плыл печальный карнавал.
Я кланялся, я руку подавал
Тореадорам в платье скоморохов.
Мой город выл, мой город падал ниц,
Сбегал к воде, цеплялся за карниз
И рассыпался мраморным горохом.
Но за спиной дышал сосновый лес,
И камешек-янтарь, как леденец,
Лежал у ног, обсосанный волною,
И лопались цветные пузыри,
И тыкалось в ширинку изнутри
Упрямой, умной мордою коровьей
Желание – любовь на безлюбовьи.
Бывало, вспыхнет яблоня в дыму,
Или миндаль на родине, в Крыму
Вдруг расцветет, – неробко, негасимо,
И в воздухе дрожит, как Хиросима, –
Сверкать и спать, – в густую пелену...
Ну как тут не прочувствовать: в плену
Кровавой глины, пыльного кармина,
Танцует жизнь, бесцветная Кармен,
Иродиада, наволочка, чайка,
Отскочит взгляд, – бессмысленный всезнайка,
Хохочущий над Деей Гуинплен, –
От полушарий матовых колен, –
И брызнет слез серебряная стайка.
И брызнет серебристая икра,
Условность, иерархия, игра, –
Скукожились до рамы, до оправы
Шагальего гостиного двора, –
Шагальего павлиньего пера –
Дубового дупла Гранд Опера,
Алхимии, целительства, отравы.
Танцуй, Кармен, на плоскости стола,
Пока тебя не вздернет каббала
Качаться на путях спиральных странствий,
На нитках неэвклидова пространства
Качайся, закусивши удила,
Замешивай невидимую глину,
Покуда ангел скальпелем крыла
Не рассечет тугую пуповину.
Танцуй Кармен, пока не родила!
* * *
Женские взгляды – морозны, мужские – волнами жара.
Жадно глядят подростки на экзотический фрукт.
Гита идет по кромке узенького тротуара.
Ей салютуют окна, фасады стоят во фрунт.
Гита подходит к витрине, словно актриса к рампе.
На Гите звенят украшения, ненужная ерунда.
В лавке от напряжения перегорают лампы,
И на стене наружные трескаются провода.
У Гиты пухлые губы, сухие на вкус, как вата.
Гита опять в движенье, она никогда не ждет.
Гита идет по асфальту, а кажется – по канату,
И этот канат напряженный проходит сквозь мой живот.
БЛАГОДАРСТВЕННОЕ
Благодарю тебя, Боже, за этот дом.
Разве я смог бы жить в каком-то другом?!
Там тараканы б ползли изо всех щелей,
Сыростью пахло, струился сквозняк из дверей.
Благодарю и за то, что женат на своей жене,
А не на этой, которую давеча видел во сне.
Я у нее голодным вставал бы из-за стола.
Да что там голодным, просто б со свету сжила!
Слава Тебе, что у нас родился именно этот сын!
Разве любой другой был бы мной так любим?!
Он ведь один такой из миллиардов детей.
Как же мне, Господи, жалко других людей!
элегия к C.
Ветка акации нам шелестела: «еще-еще».
Над головами кружилась пчелиного роя праща.
Полупрозрачные птицы касались крыльями наших щек.
Переминаясь с корня на корень, трава ожидала дождя.
Старый подсолнух сухой головой на ветру кивал,
Сказочный лес кукурузы дрожал, шурша,
Я с кукурузных початков шершавое платье рвал,
Острым ножом подсолнуху делал «секир-башка».
Поезда змей прополз, сизой гарью навзрыд дыша,
Полый, стежками окон насквозь прошит.
Грустно скрипели початки в тугих мешках.
Падала шелуха с пухлых губ твоих.
Строго и холодно нам из ведра улыбалась вода.
Синее масло неба резали провода...
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2013-Шерб, Михаэль
МОЯ ЖИЗНЬ
МАЛЕНЬКИЕ РАДОСТИ ЖИЗНИ
маленькие радости жизни покупать книги
покупать чай причудливые сорта
странные названия киба флип еарл грэй
девушки продают чай всегда милы
и вежливы с каждым
они любят кто любит чай разбирается в чае
столько коробочек аптека для здоровых
этот сорт дешевле этот для знатоков
в бордовых коробочках фруктовые
в темнозеленых черный чай аромат
понюхайте рихен зи мал ист вирклих
старая европа тень в полдень скукожилась
до размеров чайного магазинчика.
На английском фарфоре
переверните чина бон
легкая недорогая доступная роскошь
Tahta Vieh
Черное золото моих струн –
Камерун.
Всю ночь танцевали зверей.
Разве мы были людьми?
В твоем доме есть занавески,
Но нет дверей.
Ви. Тата Ви.
Черная звездочка в белом песке.
Что я знал о тебе?
Что я знал о любви?
Ви. Тата Ви.
ДЗЕН
Opium? Surely there won't be opium.
«A Murder is Announced»
Эпоха дзен – кайма фарфора,
Заката узкие глаза...
По воле злого бутафора
На маске – хищная слеза
Из глицерина. Платье ливня
В стране обласканных вещей
Поддето плечиком, как бивнем,
И спрятано в тени пещер,
Там, где раскрашены иконно
В цвета гранита и вина,
Пыхтят кленовые драконы
И спит прозрачная весна.
Но тонкий меч сверкнет, как ключик,
На солнце остром, как чеснок.
И ласковый последний лучик
Сосна подцепит на крючок,
И заплетет в густые кольца,
И ты увидишь наяву,
Как с наковальни колокольцы
Летят в хрустящую траву.
Но, наливаясь краской гнева,
День новый вспыхнет, юн и жгуч,
Но взмах, – и крик гортанный неба
Зажат подушкой плотных туч.
Благословенье глины – влаге,
И колокольцы – вперебор,
И складки рисовой бумаги
Дотошно повторит фарфор.
с тех пор, как ты уехала из Д....
И если мне захочется любить,
придумаю тебя с ножом в арбузе...
Wasserman
С тех пор, как ты уехала из Д.,
Из К., из П., и далее везде,
Вонзая шпаги молний в пузо моря,
Гроза прогрохотала на арбе,
Соорудив (Мираллес? Корбюзье?)
Прозрачный куб из ветра и историй.
А я пытаюсь встать из-за стола:
В единый ком слипаются слова,
И цепью, – за лавиною – лавина, –
Без паузы, без перерыва, длинно,
Медовая жевательная вязь,
Попса, джинса, пыльца аквамарина.
Навстречу плыл печальный карнавал.
Я кланялся, я руку подавал
Тореадорам в платье скоморохов.
Мой город выл, мой город падал ниц,
Сбегал к воде, цеплялся за карниз
И рассыпался мраморным горохом.
Но за спиной дышал сосновый лес,
И камешек-янтарь, как леденец,
Лежал у ног, обсосанный волною,
И лопались цветные пузыри,
И тыкалось в ширинку изнутри
Упрямой, умной мордою коровьей
Желание – любовь на безлюбовьи.
Бывало, вспыхнет яблоня в дыму,
Или миндаль на родине, в Крыму
Вдруг расцветет, – неробко, негасимо,
И в воздухе дрожит, как Хиросима, –
Сверкать и спать, – в густую пелену...
Ну как тут не прочувствовать: в плену
Кровавой глины, пыльного кармина,
Танцует жизнь, бесцветная Кармен,
Иродиада, наволочка, чайка,
Отскочит взгляд, – бессмысленный всезнайка,
Хохочущий над Деей Гуинплен, –
От полушарий матовых колен, –
И брызнет слез серебряная стайка.
И брызнет серебристая икра,
Условность, иерархия, игра, –
Скукожились до рамы, до оправы
Шагальего гостиного двора, –
Шагальего павлиньего пера –
Дубового дупла Гранд Опера,
Алхимии, целительства, отравы.
Танцуй, Кармен, на плоскости стола,
Пока тебя не вздернет каббала
Качаться на путях спиральных странствий,
На нитках неэвклидова пространства
Качайся, закусивши удила,
Замешивай невидимую глину,
Покуда ангел скальпелем крыла
Не рассечет тугую пуповину.
Танцуй Кармен, пока не родила!
* * *
Женские взгляды – морозны, мужские – волнами жара.
Жадно глядят подростки на экзотический фрукт.
Гита идет по кромке узенького тротуара.
Ей салютуют окна, фасады стоят во фрунт.
Гита подходит к витрине, словно актриса к рампе.
На Гите звенят украшения, ненужная ерунда.
В лавке от напряжения перегорают лампы,
И на стене наружные трескаются провода.
У Гиты пухлые губы, сухие на вкус, как вата.
Гита опять в движенье, она никогда не ждет.
Гита идет по асфальту, а кажется – по канату,
И этот канат напряженный проходит сквозь мой живот.
БЛАГОДАРСТВЕННОЕ
Благодарю тебя, Боже, за этот дом.
Разве я смог бы жить в каком-то другом?!
Там тараканы б ползли изо всех щелей,
Сыростью пахло, струился сквозняк из дверей.
Благодарю и за то, что женат на своей жене,
А не на этой, которую давеча видел во сне.
Я у нее голодным вставал бы из-за стола.
Да что там голодным, просто б со свету сжила!
Слава Тебе, что у нас родился именно этот сын!
Разве любой другой был бы мной так любим?!
Он ведь один такой из миллиардов детей.
Как же мне, Господи, жалко других людей!
элегия к C.
Ветка акации нам шелестела: «еще-еще».
Над головами кружилась пчелиного роя праща.
Полупрозрачные птицы касались крыльями наших щек.
Переминаясь с корня на корень, трава ожидала дождя.
Старый подсолнух сухой головой на ветру кивал,
Сказочный лес кукурузы дрожал, шурша,
Я с кукурузных початков шершавое платье рвал,
Острым ножом подсолнуху делал «секир-башка».
Поезда змей прополз, сизой гарью навзрыд дыша,
Полый, стежками окон насквозь прошит.
Грустно скрипели початки в тугих мешках.
Падала шелуха с пухлых губ твоих.
Строго и холодно нам из ведра улыбалась вода.
Синее масло неба резали провода...
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2015-Михаэль ШЕРБ
гамма
На месте, где гуляли пышные
Эквирии да сатурналии,
Теперь собор играет мышцами, –
С него как будто кожу сняли.
Монах привычным жестом крестится,
На солнце выходя из храма,
Чернеет клавишей на лестнице,
Семиступенной, словно гамма.
Вдали блестит реки излучина
Изогнутою веткой пальмы.
И колокольный звон задумчиво
Всплывает, словно карп зеркальный.
элегия для Александра Павлова
Отче наш, иже еси на небеси,
Когда не смогу больше я встать с постели,
Лики любимых мимо меня пронеси,
И фигурки правнуков, кружащихся на карусели.
Прежде чем я горькой хлебну земли,
Дай мне глотнуть сладкую стынь свирели,
Триста оттенков зелени мимо меня пронеси,
Тридцать кустов синели.
Будь до конца со мной, Господи сил,
И перед тем, как я навсегда исчезну,
Ягоды звёзд мимо меня пронеси
В черном лукошке бездны.
радуница
Радуница. Журавль над криницей.
Тепловозы гудят вдалеке.
Бездыханной бесцветной синицей
Корка хлеба зажата в руке.
Много водки, да мало закуски,
Набухают дождем куличи.
Здесь, на кладбищах нищих, по-русски
Украинское горе кричит.
Выцветают цветы из картона,
Низко стелется дух смоляной.
Журавлиные белые стоны
Из груди вылетают лесной.
элегия для Марины Гарбер
Рвами земля распорота –
Надо бы сшить травой.
Плоть моя – альт – до ворота,
Выше звучит гобой.
Молнией стриж расстёгивает
Неба стальную гладь.
Пусть мне расскажет сёгун мой
Как это – не дышать.
Пусть мне подарит, избранному,
Остров, да покрупней,
С бухтой, где стынут призраки
Парусных кораблей.
Сны порублю я в крошево,
К ним подмешаю быль.
Выйдут тумана лошади
Пепельный мять ковыль.
Стану в белесом мареве
Тушью чертить стволы.
Будут во тьме над травами
Сонные плыть волы.
Я разукрашу инеем
Слабый язык свечи,
Чтобы стеклянно-синие
Пели огни в ночи,
Чтоб в серебристых зарослях
Рядом лежать с тобой:
Выдох альта – диастола,
Систолы вдох – гобой.
Дымом костра створоженна,
Мягкою станет твердь.
Смерти не будет. Может быть,
Это и будет смерть.
элегия для Fulgur Conditum
Да, я знаю, все это пустое, –
Язык мой лишен алфавита,
Словно волны – накатом,
Одно слоговое письмо,
В нем тоска сухостоя
Барвинком блакитным увита,
И стаккато лучей
Дождевою прошито тесьмой.
Колокольчик Титаника,
Тень наплывающей глыбы,
Для коктейлей
Красавцем-лакеем наколотый лёд,
И неведомый странник
На ладонь мне не камень, не рыбу –
Серебристую песню
Как тайную правду кладет.
довоенное
Синька, чернила, мёд –
Тот, довоенный мир.
Мел или самолёт
Чертит прямой пунктир?
Россыпью на полу
Хрупкий петит газет.
Пыльный кристалл в углу –
Окаменевший свет.
А на верандах дач
Лечит детей во сне
Ворон, картавый врач,
Чеховское пенсне.
Будем гулять в саду,
Будем смотреть потом,
Как из воды в пруду
Строят мальки свой дом.
Стен невесомых стон,
Мелкая дрожь мольбы,
Лики святых икон,
Их голубые лбы.
лётное
То не ядра, а хлопушки:
Конфетти, фольга, рубли.
Что щебечешь, милый Пушкин:
«Риволи» да «Тюильри»?
Чёрен фрак, бела манишка,
Только с перьями беда.
Кошки-совы-птички-мышки –
Упорхнешь ли навсегда?
Тут пилястры да колонны,
С пеною волна у губ,
Город твой – стакан граненый,
Санкт- Стеклянный Петербург.
Жменя крошек, тучка дроби.
Вот и всё: ощипан, гол,
Задрожишь и ты в ознобе,
Как дрожал другой щегол,
Поднимаясь на Голгофу
Русских сахарных равнин.
Улетай скорей в Европу:
Там помрешь, как христьянин.
Сыплет солью снег на тушку, –
Остывает смерти месть.
Улетай скорее, Пушкин,
Ни пшена, ни солнца в кружке
Никогда не будет здесь.
январь
На хлипких санках маленький январь:
Ушанка, шарф, растресканные губы.
Земля теряет волосы и зубы,
А в небе спорят киноварь и гарь.
Медлительны и слишком горячи
Глотки глинтвейна в веточке трахеи.
Воняют краской рёбра батареи,
И чашка гаснет, как огонь свечи.
Январь играет с выводком котят,
Он так далёк от совершеннолетья!
На круглых щёчках – сакуры соцветья,
В ладоши хлопнет – мотыльки летят.
Клеёнка сложена и влажной тряпкой вытерт
Широкий стол, похожий на кровать.
Я в шею захотел поцеловать
Тебя, но шею облегает свитер.
Январь, я оказался не готов
К твоим зрачкам, прицельным как мишени,
И ангелы высоких напряжений
Слетают в небо с голых проводов.
|
|
Михаэль Шерб
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2014-Михаэль ШЕРБ
ОДЕССА
1
Вскинула от бессилия
Руки над головой...
Стебель изогнут – лилия
Линии береговой.
Не различить сквозь вымысел
Подлинную маету, –
В детстве мазутом вымазал
Сердце в твоем порту.
Я полюбил неистово
Твой белопенный рот:
Ветром он полон, свистом и
Медом песчаных сот.
Мне притвориться нежным и
Перебороть бы страх, –
Лишь бы остались прежними
Искры в твоих зрачках.
Плавьтесь, торговцы видами,
В медных котлах жары.
Ветхими Атлантидами
Тонут в пыли дворы...
2
Благословением огня
И плодородием навоза
Вокруг меня, внутри меня
Живет гармония Привоза.
Не праздных звуков пустота,
Не нот тягучих зуд и скука:
Картофелины теплота,
Прохлада репчатого лука, –
Всё, что собрал крестьянский Ной, –
Все караваны и поклажа, –
Рассыпаны передо мной
Созвездиями Эрмитажа.
Протерт, настоян на спирту,
Украден и переукраден,
Но разливается во рту
Медовым всплеском виноградин.
И престарелый Бог-пастух,
Забыв о торжестве науки,
В овечий окунает пух
Свои обветренные руки.
3
Я полюбил покладистость камней,
Их гладкие бока в татуировках,
И сонное презренье серых змей,
И душный сумрак в глиняных коробках.
Меня сжигали и песок, и страх,
Но царственные жесты каравана
Мерцали в длинношеих куполах
Виденьем золотого Туркестана.
Усталые творения земли
Сгибали шеи от жары и пыли,
А спящие на рейдах корабли
Как будто в жидком воздухе парили.
Я помню, что кричал: «Нева, Нева»
Покуда влаги девственное тело
Делилось на притоки, рукава
И улицей безжизненной звенело.
И не было ни мира, ни войны,
Пространство не дробилось на кварталы,
И по ночам не снились больше сны,
А только небо, яркий свет и скалы.
4
Я житель улицы с бульварным пояском
И тех эпох, когда был не засыпан гравий
Ни глиной, ни землей, ни пылью, ни песком
Загадочных пустынь – Аравий? Бессарабий?
Там майскому огню курила фимиам
Преображенской праздничная хорда, –
Покуда золоченный оперный фигвам
Вступал в Пале-Рояль гуденьем септаккорда.
Там вонью овощной напоминал сквозняк,
Каким гнильем набухли вены и аорты,
Но тысячью теней и нитей ракушняк
Был связан с ветерками гавани и порта.
Я очереди ждал у запертых ворот,
Среди других приматов и рептилий,
Покуда торговал международный сброд
Порнухой и фарцой невидимых флотилий.
За то, что полюбил и флейту, и гобой,
За то, что избежал потопа и пожара
Пожалован большой Тираспольской звездой,
И шпагой золотой Приморского бульвара.
ЗАКАТ
Твой запах, свежескошенная, мед
Движений, – полотняная, живая.
Бумажной кожи жаркий гололед,
Песчаный берег, окоем без края.
Сгущенный жест – парное молоко,
Легко любить и уходить легко.
______________________________
Нас дожимал осточертевший зной
Закат был, как любой закат – кровавый,
И город распадался на кварталы, –
Истек людьми и умер город мой.
Густой травой заросшие дворы
Раскрылись, словно створки дохлых устриц.
Не слышалось журчанье детворы
На пересохших руслах пыльных улиц.
С полудня жар крутил свою юлу,
Разглаживал асфальтные заплаты.
Измученные поиском прохлады,
Мы не в постели спали – на полу.
Казалось, круглосуточно плыло
В бесцветном небе черное свеченье.
Нам помогало только ощущенье,
Что худшее уже произошло...
ШЕРБ, Михаэль, Германия. Родился в Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил Дортмундский технический университет. Автор поэтического сборника «Река». Публиковался в журналах “Крещатик”, “Интерпоэзия”, альманахе “Побережье”. Победитель поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» 2013 года.
|
|
2015-Татьяна ШЕРЕМЕТЕВА о книге Елены ЛИТИНСКОЙ
СВОБОДНОЕ ПРОСТРАНСТВО ЕЛЕНЫ ЛИТИНСКОЙ
Е л е н а Л и т и н с к а я. Женщина в свободном пространстве. Bagriy & Company, Чикаго, 2016, 270 с.
Я давно позабыла черёмухи запах.
И за мною навеки закрылся сезам.
Я бежала по солнцу – с востока на запад –
По весенним следам, по весенним слезам…
Елена Литинская
Ее стихи обладают свойством задевать за душу, они заставляют думать, могут тревожить, а иногда смешить, их любят перекладывать на музыку. Ее стихи обладают редким сочетанием воздушности, прозрачности и высоким удельным весом каждого точно подобранного слова.
Голос поэта Литинской – негромкий, выразительный, принадлежащий безнадежно интеллигентному человеку. Но это не всё. Этот голос принадлежит безнадежно интеллигентной талантливой женщине, которая пишет не только стихи, но и увлекательную, предельно откровенную и честную прозу. Вот такая незадача.
Четверостишие из стихотворения Елены «Запоздала весна», ставшее эпиграфом к данной статье, могло бы послужить эпиграфом и к ее роману "Женщина в свободном пространстве". Героине романа, как и лирической героине автора, пришлось пройти все круги ада на пути к свободному пространству прежде, чем они обрели и осмыслили свое место в нем…
Люся Теплицкая, судьбе которой посвящен роман «Женщина в свободном пространстве» (Bagriy and Company, Chicago, 2016),– тоже безнадежная интеллигентка, и эта беда не поддается коррекции, не зависит от обстоятельств жизни, возраста и страны проживания. Это крест, который обречены нести «посвященные», независимо от их абстрактных желаний и конкретных планов на жизнь. Это свойство натуры, врожденное ли, или приобретенное– до сих пор идут споры на эту тему – чаще мешает, чем помогает. Но это последнее, от чего человек откажется, потому что интеллигентность – и есть та самая имманентная составляющая личности, что помогает человеку оставаться человеком, при любых жизненных обстоятельствах.
Главной героине романа не позавидуешь. Казалось, все, что может свалиться на голову отличнице, девочке из хорошей семьи, выпускнице филфака МГУ, не обошло ее стороной. Немножко истории, чтобы было понятно, что представлял собой филологический факультет МГУ в «застойные годы». Это было несколько не то, что есть сейчас, это был храм не только науки, но и красоты: «факультет невест» называли его те, кто понимал. И, может быть, по этой причине вестибюль и старого университетского здания на Моховой, и нового гуманитарного корпуса на Ленинских горах был местом паломничества для многочисленных особей мужского пола с развитым чувством прекрасного.
Почему Люсе не повезло с любимым мужчиной, школьной еще любовью, не знает никто. Ответа на этот вопрос в романе нет. А на вопрос, почему она принимает решение начать «заместительную терапию» по неважно зарекомендовавшей себя методике «клин клином», предположительный ответ найти можно. Если бы Люся в детстве меньше времени проводила за письменным столом, а позже – в университетской библиотеке, то и опыта, наверное, у нее было бы побольше. Того самого житейского опыта, который так хорошо помогает другим девочкам с другими преференциями, у которых в жизни обычно все просто.
А у Теплицкой все сложно. И с самого начала повествования чувствуется некоторая обреченность, замешанная на грустном осознании того, что и дальше ей тоже будет нелегко.
Это история о том, как молодая, отягощенная комплексами наследственной интеллигентности, не обладающая житейскими навыками и практической сметкой женщина осталась в чужом, незнакомом для себя мире – том самом «свободном пространстве», которое упоминается в заголовке. Можно было бы написать, что она осталась «один на один с суровыми реалиями жизни», но все гораздо хуже. Она «не один», она остается с ребенком на руках. Без мужа, без родителей, без друзей, без денег. Проще сказать, что у нее было, чем перечислять то, чего у нее на тот момент не было. А были воля, сила характера, личное мужество, о существовании которых она, может быть, и сама раньше не догадывалась.
В романе есть персонаж, который можно назвать антиподом героини. Это ее муж Андрей. Совершенно разные реакции на одни и те же «вызовы», взаимоисключающие приоритеты, противоположные экзистенциальные выборы: им никогда не выстроить общую жизнь, никогда не понять друг друга.
Люся, оказавшись в экстремальной ситуации, когда от благополучного, выложенного мягким войлоком заботы и любви родительского гнезда ее теперь отделяют даже не географические десять тысяч километров, а парсеки, собирается в пружину, предельно концентрируется и начинает свой путь «вперед и вверх», ведя за собой сына. Назад пути нет, она уезжала в ту пору, когда это было навсегда.
И принимает единственно правильное решение расстаться с Андреем.
Красивый, сильный, молодой, образованный мужчина, не умеющий самостоятельно жить, не понимающий своей роли отца и мужа, – да кто ж его не знает? Его могут по-другому звать, и глаза у него могут быть не зеленые, и образование не медицинское, но образ этот, увы, печально знаком многим, и большая удача, если такой мужчина не осчастливит какую-нибудь юную деву предложением своей неумелой руки и холодного сердца.
Пока Люся Теплицкая пытается наладить свою жизнь, у нас есть возможность присмотреться к ее окружению. Перед нами проходит галерея портретов, мужских и женских. Это коллеги по работе, которых все-таки нашла Люся, начальницы – вредные и не очень.
Героиня входит в неведомую ей ранее американскую жизнь – деловую, бытовую и личную.
И, конечно же, читатель слаб, и ему очень интересно: а как там у молодой и привлекательной женщины на сердечном фронте? Может быть, она не станет перед нами притворяться, что учеба, карьера и материнство отныне заменят ей все остальные радости жизни? – Не станет. Люся – не только женщина, оказавшаяся в трудных жизненных обстоятельствах, она еще и романтическая натура, воспитанная на лучших образцах русской и мировой литературы.
И опять галерея портретов, на этот раз мужских. Симпатичные и не очень, приятные во всех отношениях и неприятные совсем, широкие и прижимистые – разные. Там нет только одного, такого, в кого бы она влюбилась так, как читала об этом в девичестве – «сразу и навсегда». А «заместительная гормонотерапия» – это не для нее, приходит она в конце концов к грустному выводу.
Людмила Теплицкая училась в МГУ, потом работала и не собиралась уезжать из своей страны. Инициатива принадлежала ее мужу, ей самой это решение давалось очень тяжело. Но ей помогли. Ей помогли понять, что уезжать нужно, и чем скорее, тем лучше.
Елена Литинская проводит свою героиню через маленькие круги советского ада. И, вероятно, только человек, сам прошедший через оформление эмиграции, может до конца понять, что же пришлось пережить Люсе перед отъездом.
Вялотекущее оформление документов, многочисленные унижения – большие и не очень, наконец, прощание в аэропорту, досмотр, вернее, обыск, вскрытые утюги и выброшенные из чемодана личные вещи… На этой высокой ноте проходило ее расставание с родиной. О последних днях на родине рассказано не много, несколькими строками, но читатель понимает, где и почему героиня романа поставит запятую в знакомом многим «остаться нельзя уехать».
Роман Елены Литинской выдержан в строгой, сдержанной манере повествования, и в то же время автор честен и откровенен с читателем. Он дает нам возможность увидеть свою героиню разной, в том числе и в ситуациях, которые той, вероятно, будет нелегко вспоминать в будущем. Этому способствует интересная форма изложения сюжета, выбранная автором. В книге два повествовательных плана. Один – внешний, который следует за канвой событий, другой – внутренний, от лица героев произведения, позволяющий нам увидеть драматическое и в то же время такое обычное несовпадение первого и второго.
Внутренние монологи самой Людмилы – это ее реакция на происходящее, раздумья о жизни, оценка людей и самоанализ: «Если рассматривать человеческую судьбу как Божий дар, на весах справедливости груз негатива и страданий должен уравновешиваться грузом радостей и счастья, – мечтала Люся и сама же с собой спорила: – Должен? Иллюзорное философское умозаключение, не подтверждённое жизнью. Никто в этом мире никому ничего не должен. А уж тем более Всевышний – роду человеческому»
«Свободное пространство» – прекрасная метафора, которая верна по сути и по форме. Оказавшись в этом пространстве, мы свободно перемещаемся из настоящего в прошлое, из одной страны в другую. Каждая глава имеет свой хронологический указатель, который помогает нам существовать в двух параллельных мирах романа.
Елена Литинская, обладает редким, исчезающим на наших глазах даром – абсолютным литературным слухом, что позволяет ей создавать безупречные с точки зрения языка поэтические и прозаические произведения. Этот роман не стал исключением, читающим его он приносит отдельную радость и в этом отношении. Это не означает, что язык книги стерилен, это означает лишь то, что он красив своей насыщенностью, выразительностью, разнообразием и точностью.
История жизни Людмилы Теплицкой не заканчивается с последней главой. Последние строчки застают героиню на гребне надежды и предчувствия новой, очень важной для нее встречи. Людмила уже многому научилась, многое поняла, увидела, и мы можем быть уверены: она и сама не пропадет, и сына своего вырастит. Эта женщина сделала главное: она научилась жить в свободном пространстве.
И «коротко о погоде»: на картине, которая украсила обложку книги, тихий и ясный вечер. Там разноцветные тени отражаются тысячью красок в спокойной воде, а мягко мерцающий свет в окнах говорит о том, что солнце только-только село. На переднем плане молодая синеглазая женщина, на открытых ладонях у нее птица. Эта птица свободна, она уже расправила крылья и готовится к полету. И что-то говорит нам, что и сама женщина тоже свободна.
Художник Лана Райберг, картина «Голубая тишина», выбор Елены Литинской.
Нью-Йорк
ШЕРЕМЕТЕВА, Татьяна, Нью-Йорк. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ. Автор двух книг. Ведущая блогов и авторских колонок в журналах “Чайка“, “Elegant New York” и в новостном портале “RuMixer” (Чикаго). Лауреат и член жюри международных литературных конкурсов. Член Американского ПЕН-Центра и Национального союза писателей США.
|
|
2015-Андрей ШИРЯЕВ
* * *
В порту, на бумажных фонариках этой страны –
нелепые буквы, подобные скудным нарядам
туземок, которые, впрочем, не так уж страшны,
как мнится Гогену, а просто – чужие. Не рядом.
Не пахнут, как люди. Не севером. Мой адмирал,
вы помните свадьбу. Жена, сорванец, недотрога –
она прижималась, мурлыкнув, и я замирал
от запаха женщины, точно от голоса бога.
В служебной депеше нет места амурам. Засим
закончу. Простите мне вывод, но наше либидо
зависит от нюха, а весь пресловутый расизм –
вопрос остроты обоняния. Как ни обидно.
У крейсера течь. У мартышек веселье. Они
разят ароматами спермы и свежего пота.
Мы – пахнем унылой капустой, и клочья брони
шлифуем, сто лет дожидаясь резервного флота.
Сознание молится запахам. Где-то во мне
шевелится ужас, что я ни в одном ритуале
не чувствую запаха родины. В этой войне,
отец, мы уже проиграли.
07.09.2013
* * *
Рогатый череп бога. По рогам
расселись птицы. В горло по горам
проникла осень. Стиснула. Сковала.
«Ты станешь нем. Ты слышишь, мой поэт?»
Молчание – осенний пируэт
бельканто. Каллиграфия вокала.
Опять учусь безмолвию. Опять
боюсь, что не успею опоздать
не к танцу, но к усталости от танца.
Белеет кость. Кончается коньяк.
Вот только эта осень всё никак
не кончится. «Я ухожу». «Останься».
Июнь. Зима. Проходит немота,
слова не уплывают мимо рта,
и снова голос ясен и певуч. Но –
кому теперь нужны мои слова?
Я крикну. Хлопнув крыльями, сова
взлетит и расхохочется. Беззвучно.
9.09.2013
* * *
Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился ко мне.
Он падал, как молния через грозу,
ко мне – потому что я бегал внизу.
Шалтай-Болтай продумал маршрут.
Шалтай-Болтай закрыл парашют.
Он падал ко мне миллионами жал
прицельно – куда бы я ни побежал.
Шалтай-Болтай ломает мой бок.
Шалтай-Болтай глотает желток.
Он лезет в дыру, не снимая кальсон,
и я понимаю, что всё это – сон.
Шалтай-Болтай проснулся во мне.
Шалтай-Болтай прижался к стене.
Я чую: он чует чутьём неземным,
что я со стены наблюдаю за ним.
10.09.2013
* * *
Шарманка – от щеки до горизонта,
настойчива, наивна и картава,
мелодия скандалов и ризотто
из окон итальянского квартала,
венчайся с ним на празднике весеннем,
где он торгует музыкой из Вены,
бездумным летаргическим весельем
оправдывая быстрые измены
тебе – с тобою;
в воздухе окрестном
он пишет, удивлён и осчастливлен,
твой город, обернувшийся оркестром,
и море, обратившееся в ливень,
и эти неизбежные длинноты
июньских фраз и сырости осенней,
девчонку, выбирающую ноты
на ярмарке его прикосновений,
почти неосязаемых, полётных,
как радуга на кончике стилета,
фламенко на классических полотнах,
живой огонь в ловушке силуэта;
он пишет вас. Вы – музыка. Ни места,
ни времени для меньшего. Седея,
храни его, мелодия, невеста,
шарманка под щекой у Амадея.
14.09.2013
* * *
В теле, холодном, как утро над Андами. Или
в мокрых осенних проулках под сетью брусчатки.
Или в подлеченной лаймом дешёвой текиле,
высохшей годы назад на беспалой перчатке.
В гонке по горному городу. В памяти. Вроде,
ты и не ищешь его, наглеца, самозванца,
лживого, точно чужие стихи в переводе
на торопливый жаргон поцелуев и танца.
Длинный, в нелепой одежде из мятого блеска,
ливень как ливень. Единственный. Бывший однажды.
Вроде, и ты для него – не скользящая леска
ниже щетины на горле. Лекарство от жажды.
Вы не вернётесь. Но здесь, над жаровней с углями,
в байкерском баре на всё ещё юном востоке,
светит квадратное солнце с кривыми углами –
ваш амулетик, случайно забытый на стойке.
06.10.2013
* * *
Да, птицелов, сегодня последний рейс.
Не позовут птенцы, не загонят псы
к небу, где сердце мерно колотит в рельс –
там, на конце посадочной полосы.
Там, где моя земля. И по всей земле –
змеи. На каждый шаг по одной змее.
Помнишь узор на коже? В узоре тлел
воздух, струилась кобра, ползла гюрза,
властно текли тугие спирали тел
вверх по рукам. И выше – глаза в глаза.
Верь им. Люби их гнёзда. Корми с утра
кровью и тихим золотом изо рта.
Видишь плечо? Ложись на него и спи.
Кожа крепка. Узоры подобны снам.
Я помогу, не бойся. В моей степи
можно начать со смерти. Но дальше – сам.
Спи, змеелов. Иди к девяти кругам.
К небу, по пояс вкопанному в курган.
06.10.2013
* * *
Веер. Бамбуковый ветер. Натянутый шёлк.
Вечный мальчишеский голос читает стишок.
Тысячу лет он приходит с пустого листа.
Девочка трогает лист, но не видит лица.
Веер касается воздуха. Воздух искрит.
Губы касаются слов, вспоминая санскрит.
Тает янтарь на ладони. Поёт вдалеке
древнее время на древнем чужом языке.
Девочка слушает. Девочка слышит слова.
Мальчик читает. По шёлку стекает смола.
11.10.2013
ШИРЯЕВ, Андрей Владимирович (1965, Целиноград – 2013, Сан-Рафаэль, Эквадор). Русский поэт, прозаик. Член Союза писателей Москвы. Автор «Записок об Эквадоре». Учился в Литературном институте им. Горького на отделении поэзии в семинаре Юрия Левитанского. Работал журналистом, редактором. В начале 2000-х переселился в Эквадор. При жизни вышло шесть сборников стихов.
Также на сайте: http://www.shiryaev.com
|
|
Александра Смит
СМИТ, Александра (Alexandra Smith), Эдинбург. Родилась в 1959 году в Ленинграде. В 1980 году окончила ЛГПИ им. Герцена. Переехала в Лондон в 1983 году. Окончила аспирантуру Лондонского университета в 1993 году по специаль-ности "Русская литература". Литературовед, переводчик и поэт. Профессор - Reader Эдинбургского университета, преподает русскую и сравнительную литературу. Автор двух книг – "Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой", 1994, 1998; "Монтажирование Пушкина: Пушкин и отклики на модернизацию в русской поэзии 20-го века", 2006. Автор многочисленных статей по Пушкину, русской и европейской литературе и культуре 20-21 веков.
|
|
2014-Сергей ЖАДАН. Стихи. Перевод с украинского Аркадия ШПИЛЬСКОГО.
Сергей Викторович ЖАДАН – украинский поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Родился в 1974 г., в Старобельске, Луганской области. В 1996 году закончил Харьковский национальный педагогический университет имени Сковороды. В 2000-2004 гг. – преподаватель кафедры украинской и мировой литературы ХНПУ. Кандидат филологических наук. Живет и работает в Харькове. Переводит поэзию с немецкого, английского, белорусского, русского языков. Переводы Пауля Целана, Чарльза Буковски, Андрея Хадановича, Данилы Давыдова и др. В марте 2008 года роман Cергея Жадана «Anarchy in the UKR» в русском переводе вошел в «длинный список» российской литературной премии «Национальный бестселлер» (номинатором выступил российский писатель Дмитрий Горчев). Эта же книга в 2008 году вошла в шорт-лист и получила почетную грамоту конкурса «Книга года» на Московской международной книжной выставке-ярмарке.
* * *
«Ти так давно не голився, – говориш ти, – давай тебе поголю.
Бритва не знає злості.
Бритва не знає жалю.
Бритва не знає подяки,
бритва не знає кривд.
Я знаю твоє лице, як сліпі знають свій шрифт.
Бритва зрізає пам’ять, мов очерет.
Бритва тягне на дно,
бритва кличе вперед,
крізь посуху зморщок,
крізь піщані дюни лиця,
тягне крізь вилиці – гострі, як у мерця.
Я знаю твоє дихання і тепло,
я знаю те місце в тобі,
де любов перетворюється на зло,
я знаю твою шкіру – суху, наче грунти,
я знаю все те, чому навчив мене ти.
Бритва ніколи не запитає чому.
Бритва пускає кров, ніби до міста чуму.
Бритва править шрами, як маршрут кораблю.
Ти так давно не голився – давай тебе поголю».
І ведеш холодну сталь уздовж судин,
уздовж потоків крові, уздовж ранкових годин,
ведеш, ведеш уздовж подихів і зітхань,
ведеш без подиву,
ведеш без нарікань,
поміж люті й ніжності, поміж втіхи й біди,
поміж небес і чорноземів,
поміж суші й води,
поміж голосу і мовчання, ведеш углиб.
Головне не схиб, чуєш, головне не схиб.
Ніхто не знає, як працює любов,
з яких рухів вона народжується, з яких розмов,
з якої виймається радості, з якої вини.
Але вона працює, спробуй її зупини.
Тонко-тонко проходячи між вен,
ледь торкаючись лезом імен,
виснучи в порожнечі,
не маючи опертя,
за крок від смерті,
за крок від життя.
* * *
«Ты так давно не брился, – говоришь ты, – давай побрею тебя.
Бритва не знает злости.
По бритве не скорбят.
Бритва не знает благодарности,
бритва не знает кривд.
Я знаю твое лицо, как слепые знают свой шрифт.
Бритва срезает память, как камышей тростники.
Бритва зовет вперед,
тянет на дно реки,
сквозь засуху морщин,
сквозь песчаные дюны лица,
тянет она сквозь скулы – острые, как у мертвеца.
Я знаю твое дыхание и тепло,
я знаю то место в тебе,
где любовь превращается в зло,
я знаю твою кожу – сухую, словно грунты,
я знаю всё то, чему научил меня ты.
Бритва никогда не спросит, почему.
Бритва пускает кровь, будто в город чуму.
Бритва правит шрамы, как маршрут кораблям.
Ты так давно не брился – давай побрею тебя».
И ведешь холодную сталь вдоль сосудов, узлов,
вдоль потоков крови, вдоль рассветных часов,
ведешь, ведешь вдоль вздохов моих и дыханий,
ведешь без удивления,
ведешь без нареканий,
между яростью и нежностью, утехой и бедой,
между небесами и чернозёмом, между сушей и водой,
между голосом и молчанием, ведешь вглубь судьбы.
Главное не ошибись, слышишь, главное не ошибись.
Никто не знает, как работает любовь,
из каких движений она рождается, из каких слов,
из какой извлекается радости, из какой вины.
Но она работает, попробуй останови.
Тонко-тонко проходя промеж вен,
едва касаясь лезвием имен и измен,
без опор, в пустоте, одна на свете,
за шаг от жизни,
за шаг от смерти.
МОРЕ
Тоді починається вечір. Саме тоді
жінки лишають будинки й виходять на берег,
дивляться, що там робиться у воді,
озираються на кожен шерех.
Знають, скільки всього припливе сюди,
скільки сонця й ночі буде в олії,
скільки довкола них важкої води,
скільки довкола вірності і надії.
А чоловіки стоять у човнах,
викручують роби намоклі,
помічають щось у берегових вогнях,
розглядають дерева в чорні біноклі.
Знають, яка підступна ця вода.
В ній не хочеться ні жити, ні помирати.
Знають, що під будинками в них мертва руда,
а повітря над ними складається зі зневіри й зради.
І лише там, де хвилі виснажено вертають назад,
де пісок захлинається в хвилях, сягнувши своєї міри,
видно, що вірності в повітрі стільки ж, скільки і зрад,
а надії довкола стільки ж, скільки й зневіри.
І все те, що є, випалюється, мов ліси,
і зберігається, як церковне срібло.
Тиша лише посилює голоси.
Темрява лише окреслює світло.
МОРЕ
Тогда начинается вечер. Именно тогда
женщины оставляют дома и выходят к морю,
смотрят, что там приносит вода,
оглядываются на каждый шорох.
Знают, сколько сюда приплывет бурды,
сколько солнца и ночи будет в масле,
сколько вокруг них тяжелой воды,
сколько вокруг верности и счастья.
А мужчины в лодках стоят и впотьмах,
выкручивая робы намоклые,
замечают что-то в береговых огнях,
рассматривают деревья в черные бинокли.
Знают, какая коварная эта вода.
Она ни для жизни, ни для умирания.
Знают, что под домами у них мертвая руда,
а воздух над ними состоит из измен и разочарований.
И только там, где волны истощенно возвращаются без перемен,
где песок захлебывается в волнах, достигнув своей меры,
видно, что верности в воздухе столько же, сколько измен,
а надежды вокруг столько же, сколько и безверья.
И всё то, что есть, выжигается, словно леса,
и сберегается, как церковное серебро и Завет.
Тишина лишь усиливает голоса.
Темнота лишь очерчивает свет.
* * *
Коли вона остигає, ніби вогонь,
коли вона уповільнюється, мов ріка,
тиша торкається її скронь
і кожної літери на кінчику її язика.
І коли не стає слів,
і мова обриває нитку свою,
голос її стає подібним до полів,
з яких зняли золото врожаю.
Теплий натомлений грунт
ще відчуває в собі тяглість рослин,
і коріння має солодкавість отрут,
і має минущість хвилин.
І десь там – між холодом і теплом,
між тяглістю каменю й рухом води
завмирає і лишається тлом
усе, що потрапляє сюди.
Все переходить на темноту,
все спресовується в пил,
переплавляючись на тишу, на німоту,
набираючись терпіння й сил.
І тоді знову надходить час,
коли все прокидається й повстає,
наповнюючи рухом все нараз,
озвучуючи усе, що є.
І знову родяться врожаї,
знову лаштуються жнива,
і тиша запалюється в горлі її
і перетворюється на слова.
Тоді голос її починає рости,
рветься вгору, мов гіркі часники,
корінням торкаючись німоти,
листям вростаючи у словники.
* * *
Когда она остывает, будто костер,
когда она замедляется, словно река,
тишина касается ее висков
и каждой буквы на кончике ее языка.
И когда наступает предел словам,
и прерванная речь безмолвием угрожает,
голос ее уподобляется полям,
лишенным золота снятого урожая.
Теплая истомившаяся земля
память растений еще хранит,
и есть сладковатость ядов в корнях,
и есть мимолетность мгновений в них.
И где-то там – между холодом и теплом,
инерцией камня и водным потоком,
замирает и остается фоном потом
все, что попадает сюда ненароком.
Всё превращается в темноту,
всё спрессовывается в пыль,
переплавляясь в тишину, в немоту,
набираясь терпения и сил.
И снова время возвращается на круг,
когда всё просыпается и восстает,
наполняя движением всё и вдруг
озвучивая всё, что есть, без нот.
И опять урожаи берут свое,
снова золото жатвы пора отдавать,
и что-то зажигается в горле ее,
и превращается тишина в слова.
Тогда голос ее
начинает расти,
рвется вверх, как чеснок-москаль,
корнями касаясь немоты,
листьями врастая в словарь.
ШПИЛЬСКИЙ, Аркадий, Ньютаун, шт. Пенсильвания. Родился в 1949 г. в Киеве. Окончил Киевский политехнический институт. На Западе с 1992 г. Работал в научно-исследовательских центрах в СССР и Америки. В США специализируется в области биостатистики.
|
|
2015-Сергей ЖАДАН в переводе Аркадия ШПИЛЬСКОГО
Сергей Жадан – украинский поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Родился в 1974 г. в г. Старобельск Луганской области. Закончил Харьковский национальный педагогический университет имени Гр.Сковороды. Автор романов «Депеш мод», «Ворошиловград», «Месопотамия», поэтических сборников «Цитатник», «Эфиопия» и др. Литературные произведения Сергея Жадана получили многочисленные национальные и международные награды, были переведены на тринадцать языков, сделав автора одним из самых известных украинских писателей. В октябре 2015 г. за книгу «Месопотамия» награждён ежегодной премией «Ангелус», которая вручается лучшему автору из Центральной Европы.
* * *
Мне, наверное, не передать всё это словами.
Даже не знаю, что это – гнев или радость.
Я б хотел, оглянувшись, увидеть ночь в зарницах и с чудесами.
Но чудес не бывает, поэтому я не оглядываюсь.
Просто нужно теперь набираться терпения и сил.
Всё закончилось. И мы в большинстве остались.
Просто весь этот мир не может в себя вместить
такого количества боли, такую безмерную жалость.
Истощённые сумерки, раздраи твои по утрам,
согласные твоего шёпота, настоянные на алкоголе.
Умелый врач знает средства для любых ран.
Время, данное нам, вылечит любые боли.
Сколько б могло скопиться голосов над рекой,
сколько ночного воздуха, сколько тепла в траве.
Только чёрта с два – я не вынес с собой ничего:
всё осталось там, в нескончаемом сентябре.
Время собирать вещи, время возвращать суммы.
С кем хотел – согласился, с кем успел – попрощался.
Пустые лёгкие, как пустые трюмы –
столько места для радости, столько места для счастья.
* * *
Золото на воде,
а огни отделяет река.
Все твои радости отсюда и слёзы.
Речь твоя всякий раз сдержанна и горька,
стоит лишь нам оказаться порознь.
Расстояние, что стои́т между нами стеной,
действительно кажется непреодолимым.
Но, по крайности, если ты говоришь со мной,
ты в это время не говоришь с другими.
Если хотя бы ты слушаешь и не сердишься,
или напротив – когда замолкаешь и плачешь,
можно не волноваться насчёт твоего сердца,
что и впредь остаётся участливым и щемящим.
Можно не пугаться и не паниковать,
и не проверять, работает ли оно и далее,
ведь трудности, когда ты слушала мои слова,
были всегда недолгими, и сомнения отпадали.
Можно хоть чуть-чуть быть за тебя спокойным,
хоть на миг добиться равновесия и понимания,
слушать твоё сердце, остающееся непокорным,
принимающее на себя любовь и внимание.
Видишь, как рушатся все доводы шаткие.
Вот и действуй по вере, держись за удачу.
Расстояние – единственное, что мешает нам.
Расстояние – единственное, что ничего не значит.
* * *
Ночь – это дышащий тёплый зверинец,
спят в темноте все твари и птицы.
Чистит оружие пехотинец,
чистит – парнишке ночью не спится.
Чистит его и бормочет проклятия
скупыми словами, как в телеграмме.
Сердцу тепло от серебра распятия,
подобранного в православном храме.
Слышатся дождь и грома раскаты,
сосны шумят с осужденьем кому-то.
Не выпускает из рук автомата,
чистит его, как церковную утварь.
Верит, что другом он ему станет,
протащит сквозь рвы и водовороты,
где-то в душе, на донышке самом,
разбудит удачу, которой прикроет.
Только во сне лепетали бы дети,
чтоб в вышине этой странною ночью
мирно висели над ними планеты –
выжить, аж до смерти, хочется очень.
Видит он жизнь в каждом предмете,
даже в руинах домов на отшибе,
делает всё, ускользая от смерти,
делает всё – отвести бы погибель.
Чисти, чисти, готовься к охоте,
что ожидает тебя сегодня.
Смерть, как щенок, от него не отходит.
Дивны дела эти,
дивны, господни.
ШПИЛЬСКИЙ, Аркадий, Ньютаун, шт. Пенсильвания, США. Родился в 1949 г. в Киеве. Закончил Киевский политехнический институт. Работал в научно-исследовательских центрах СССР и США. После эмиграции в 1992 г. специализируется в области биостатистики. Подборки переводов опубликованы в журналах «Слово\Word» и «Вестник Пушкинского Общества Америки».
|
|
Аркадий Штыпель
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
|
|
Аркадий Штыпель
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
|
|
Аркадий Штыпель
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
|
|
Библиография
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Ю р и й К а з а р и н. Каменские элегии. Изборник. М., «Русский Гулливер», 2012, 116 стр. («Поэтическая серия „Русского Гулливера”».)
Екатеринбуржец Юрий Казарин – доктор филологических наук, поэт, издатель, редактор, собиратель талантов – не избалован вниманием столичных журналов: за последние пятнадцать лет – три публикации в «Новом мире», две в «Октябре», одна в «Знамени», одна в «Арионе», одна в «Воздухе». Да и «Каменские элегии» – первая его книга, вышедшая в Москве.
(Я так думаю, что «уральский феномен» – уже с четверть века длящееся, разнородное и разноречивое, но в каких-то отношениях целостное поэтическое движение, к созданию которого среди прочих приложил руку и Юрий Казарин, – этот феномен в истории отечественной поэзии должен занять никак не меньшее место, чем полумифическая «южнорусская школа».)
Если попытаться охарактеризовать «Каменские элегии»
(а здесь собраны стихи разных лет, начиная, как гласит аннотация, с 1976-го) одним словом, то слово это будет «серьезность». (Впрочем, это же слово первым приходит в голову, когда заходит речь об общеуральском контексте.)
Уши, особенно мочки,
мерзнут сегодня с утра.
Мертвая бабочка в бочке.
Осень, однако. Пора.
Думаешь странные строчки –
Боже, какого рожна…
Мертвая бабочка в бочке –
может, живая она…
Что ж, элегии – жанр традиционно серьезный – и традиционно же предполагают выход в некое метафизическое измерение. Сам я ко всякой метафизике отношусь, мягко говоря, безо всякого почтения – но у Казарина метафизические интенции, к счастью, уравновешиваются острочувственным восприятием вещного мира, а то и легкой иронией.
Перышко чье-то прилипло к порогу –
это с большого крыла.
Сад облетевший упал на дорогу,
Всё, что осталось, – метла.
Будет сподручно и ветру, и Богу
осень смахнуть со стола…
Время ворует себя понемногу –
так, чтобы вечность была.
Восьмистишья я здесь привел не случайно, у Казарина они составляют значительную долю текстов и, как у многих нынешних стихотворцев, несут признаки особого жанра; в целом же все его элегии немногословны и редко превосходят по объему три-четыре четверостишья. (Честно говоря, длинные лирические излияния на меня нагоняют тоску.)
Но вернемся к вышеприведенному стихотворению. Порогу-дорогу-Богу-понемногу… Крыла-метла-стола-была… Рифмы, конечно, четкие, строгие, но, безусловно, замшелые. Правда, неожиданная в этом ряду «метла» вносит некоторое (как по мне, так существенное) оживление в эту картину. Сам я большой любитель причудливых, «штучных» рифм и потому могу сказать со всей ответственностью: работать с ожидаемыми рифмами – так, чтобы оправдавшееся ожидание не оборачивалось разочарованием – ничуть не легче, чем находить рифмы небывалые.
Вот еще пример работы с затасканной, можно сказать одиозной
рифмой:
…один из них отрежет хлеба
от хлеба, круглого, как небо,
косноязычен и нелеп,
хотя и мог отрезать неба
от неба, круглого, как хлеб.
По-моему, это красивая работа.
В подзаголовке «Каменских элегий» стоит старорусское слово «изборник». Выпуская первую «столичную» книгу, автор, естественно, постарался на сотне страниц, экономно заполненных «в подбор», представить со всей возможной полнотой итоги более чем трех десятков лет работы – от первой книги и до самых новых стихов. То есть мы можем проследить эволюцию поэта и попытаться определить вектор его движения.
Вот из первой книги – как мне кажется, характерное (ограничусь одной строфой):
От света и огня, и от воды глубокой
очей не отвести с присушенной слезой.
Болит лицо земли, поросшее осокой
по циркулю с кержацкою косой.
Можно поставить в упрек молодому тогда еще автору некоторую «красивость» этих стихов, но я не стал бы пенять сегодняшнему Казарину, зачем он, дескать, поставил их в свое избранное.
Во-первых, эти стихи действительно красивы. Во-вторых, и это, может быть, важнее, в них остро отражена та поэтика, которая исторически была наиболее востребована тогдашним читающим большинством. (Здесь, впрочем, оксюморон: читающее – всегда меньшинство.) Весьма упрощая дело, можно сказать, что во главе угла поэтических 70-х и, отчасти 80-х стояла самоценная метафора; «поэтическая образность» была предметом читательского любования и авторской гордости; распевность стиха также ценилась высоко. Я нимало не намерен иронизировать и как-то принижать эту поэтику – она подарила нам немало прекрасных стихов, которые еще долго будут читаться и перечитываться. Но уже и в первой книге у Казарина было то стихотворение, с которого я начал свой разбор, а скорее обзор, или, вот, из второй:
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмерку…
Здесь нет метафор, все слова стоят в своих прямых значениях, ни одна строчка не дает повода для любования «образным видением» поэта. Боюсь, на момент написания это маленькое стихотворение могло обратить на себя внимание разве что шестикратной щеголеватой рифмой. Но именно такие стихи, на мой взгляд, содержали в себе зерно, из которого произросла современная, сегодняшняя поэзия, одна из важнейших примет которой (опять же, на мой взгляд) в том-то и состоит, что современное стихотворение не позволяет себя цитировать иначе как от слова до слова. То есть современное стихотворение – неважно, длинное или короткое – ни в малейшей мере не распадается на отдельные красоты, на самоценные «ударные» строки, а работает всем своим целостным объемом.
И, напоследок, еще одна, поздняя, элегия – от слова до слова:
Кто мне веки горькие поднимет,
разлепив разлуки мертвый мед…
Дождь тебя, как дерево, обнимет,
ознобит, осиной назовет.
Мертвый дрозд – откуда он, откуда
утром, ниже неба, на крыльце…
Сколько в нем и ужаса, и чуда.
Сколько смерти в этом мертвеце.
Всю забрал, большую, на рассвете.
И теперь в округе благодать.
У, какая горечь в сигарете,
то есть в жизни, я хотел сказать.
Аркадий ШТЫПЕЛЬ, Москва
(Расширенный вариант рецензии, опубликованной в «Новом мире» №9, 2012)
|
|
Библиография
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Ю р и й К а з а р и н. Каменские элегии. Изборник. М., «Русский Гулливер», 2012, 116 стр. («Поэтическая серия „Русского Гулливера”».)
Екатеринбуржец Юрий Казарин – доктор филологических наук, поэт, издатель, редактор, собиратель талантов – не избалован вниманием столичных журналов: за последние пятнадцать лет – три публикации в «Новом мире», две в «Октябре», одна в «Знамени», одна в «Арионе», одна в «Воздухе». Да и «Каменские элегии» – первая его книга, вышедшая в Москве.
(Я так думаю, что «уральский феномен» – уже с четверть века длящееся, разнородное и разноречивое, но в каких-то отношениях целостное поэтическое движение, к созданию которого среди прочих приложил руку и Юрий Казарин, – этот феномен в истории отечественной поэзии должен занять никак не меньшее место, чем полумифическая «южнорусская школа».)
Если попытаться охарактеризовать «Каменские элегии»
(а здесь собраны стихи разных лет, начиная, как гласит аннотация, с 1976-го) одним словом, то слово это будет «серьезность». (Впрочем, это же слово первым приходит в голову, когда заходит речь об общеуральском контексте.)
Уши, особенно мочки,
мерзнут сегодня с утра.
Мертвая бабочка в бочке.
Осень, однако. Пора.
Думаешь странные строчки –
Боже, какого рожна…
Мертвая бабочка в бочке –
может, живая она…
Что ж, элегии – жанр традиционно серьезный – и традиционно же предполагают выход в некое метафизическое измерение. Сам я ко всякой метафизике отношусь, мягко говоря, безо всякого почтения – но у Казарина метафизические интенции, к счастью, уравновешиваются острочувственным восприятием вещного мира, а то и легкой иронией.
Перышко чье-то прилипло к порогу –
это с большого крыла.
Сад облетевший упал на дорогу,
Всё, что осталось, – метла.
Будет сподручно и ветру, и Богу
осень смахнуть со стола…
Время ворует себя понемногу –
так, чтобы вечность была.
Восьмистишья я здесь привел не случайно, у Казарина они составляют значительную долю текстов и, как у многих нынешних стихотворцев, несут признаки особого жанра; в целом же все его элегии немногословны и редко превосходят по объему три-четыре четверостишья. (Честно говоря, длинные лирические излияния на меня нагоняют тоску.)
Но вернемся к вышеприведенному стихотворению. Порогу-дорогу-Богу-понемногу… Крыла-метла-стола-была… Рифмы, конечно, четкие, строгие, но, безусловно, замшелые. Правда, неожиданная в этом ряду «метла» вносит некоторое (как по мне, так существенное) оживление в эту картину. Сам я большой любитель причудливых, «штучных» рифм и потому могу сказать со всей ответственностью: работать с ожидаемыми рифмами – так, чтобы оправдавшееся ожидание не оборачивалось разочарованием – ничуть не легче, чем находить рифмы небывалые.
Вот еще пример работы с затасканной, можно сказать одиозной
рифмой:
…один из них отрежет хлеба
от хлеба, круглого, как небо,
косноязычен и нелеп,
хотя и мог отрезать неба
от неба, круглого, как хлеб.
По-моему, это красивая работа.
В подзаголовке «Каменских элегий» стоит старорусское слово «изборник». Выпуская первую «столичную» книгу, автор, естественно, постарался на сотне страниц, экономно заполненных «в подбор», представить со всей возможной полнотой итоги более чем трех десятков лет работы – от первой книги и до самых новых стихов. То есть мы можем проследить эволюцию поэта и попытаться определить вектор его движения.
Вот из первой книги – как мне кажется, характерное (ограничусь одной строфой):
От света и огня, и от воды глубокой
очей не отвести с присушенной слезой.
Болит лицо земли, поросшее осокой
по циркулю с кержацкою косой.
Можно поставить в упрек молодому тогда еще автору некоторую «красивость» этих стихов, но я не стал бы пенять сегодняшнему Казарину, зачем он, дескать, поставил их в свое избранное.
Во-первых, эти стихи действительно красивы. Во-вторых, и это, может быть, важнее, в них остро отражена та поэтика, которая исторически была наиболее востребована тогдашним читающим большинством. (Здесь, впрочем, оксюморон: читающее – всегда меньшинство.) Весьма упрощая дело, можно сказать, что во главе угла поэтических 70-х и, отчасти 80-х стояла самоценная метафора; «поэтическая образность» была предметом читательского любования и авторской гордости; распевность стиха также ценилась высоко. Я нимало не намерен иронизировать и как-то принижать эту поэтику – она подарила нам немало прекрасных стихов, которые еще долго будут читаться и перечитываться. Но уже и в первой книге у Казарина было то стихотворение, с которого я начал свой разбор, а скорее обзор, или, вот, из второй:
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмерку…
Здесь нет метафор, все слова стоят в своих прямых значениях, ни одна строчка не дает повода для любования «образным видением» поэта. Боюсь, на момент написания это маленькое стихотворение могло обратить на себя внимание разве что шестикратной щеголеватой рифмой. Но именно такие стихи, на мой взгляд, содержали в себе зерно, из которого произросла современная, сегодняшняя поэзия, одна из важнейших примет которой (опять же, на мой взгляд) в том-то и состоит, что современное стихотворение не позволяет себя цитировать иначе как от слова до слова. То есть современное стихотворение – неважно, длинное или короткое – ни в малейшей мере не распадается на отдельные красоты, на самоценные «ударные» строки, а работает всем своим целостным объемом.
И, напоследок, еще одна, поздняя, элегия – от слова до слова:
Кто мне веки горькие поднимет,
разлепив разлуки мертвый мед…
Дождь тебя, как дерево, обнимет,
ознобит, осиной назовет.
Мертвый дрозд – откуда он, откуда
утром, ниже неба, на крыльце…
Сколько в нем и ужаса, и чуда.
Сколько смерти в этом мертвеце.
Всю забрал, большую, на рассвете.
И теперь в округе благодать.
У, какая горечь в сигарете,
то есть в жизни, я хотел сказать.
Аркадий ШТЫПЕЛЬ, Москва
(Расширенный вариант рецензии, опубликованной в «Новом мире» №9, 2012)
|
|
Библиография
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.
ЭТО, НАВЕРНО, ХОРОШИЙ ЗНАК
Ю р и й К а з а р и н. Каменские элегии. Изборник. М., «Русский Гулливер», 2012, 116 стр. («Поэтическая серия „Русского Гулливера”».)
Екатеринбуржец Юрий Казарин – доктор филологических наук, поэт, издатель, редактор, собиратель талантов – не избалован вниманием столичных журналов: за последние пятнадцать лет – три публикации в «Новом мире», две в «Октябре», одна в «Знамени», одна в «Арионе», одна в «Воздухе». Да и «Каменские элегии» – первая его книга, вышедшая в Москве.
(Я так думаю, что «уральский феномен» – уже с четверть века длящееся, разнородное и разноречивое, но в каких-то отношениях целостное поэтическое движение, к созданию которого среди прочих приложил руку и Юрий Казарин, – этот феномен в истории отечественной поэзии должен занять никак не меньшее место, чем полумифическая «южнорусская школа».)
Если попытаться охарактеризовать «Каменские элегии»
(а здесь собраны стихи разных лет, начиная, как гласит аннотация, с 1976-го) одним словом, то слово это будет «серьезность». (Впрочем, это же слово первым приходит в голову, когда заходит речь об общеуральском контексте.)
Уши, особенно мочки,
мерзнут сегодня с утра.
Мертвая бабочка в бочке.
Осень, однако. Пора.
Думаешь странные строчки –
Боже, какого рожна…
Мертвая бабочка в бочке –
может, живая она…
Что ж, элегии – жанр традиционно серьезный – и традиционно же предполагают выход в некое метафизическое измерение. Сам я ко всякой метафизике отношусь, мягко говоря, безо всякого почтения – но у Казарина метафизические интенции, к счастью, уравновешиваются острочувственным восприятием вещного мира, а то и легкой иронией.
Перышко чье-то прилипло к порогу –
это с большого крыла.
Сад облетевший упал на дорогу,
Всё, что осталось, – метла.
Будет сподручно и ветру, и Богу
осень смахнуть со стола…
Время ворует себя понемногу –
так, чтобы вечность была.
Восьмистишья я здесь привел не случайно, у Казарина они составляют значительную долю текстов и, как у многих нынешних стихотворцев, несут признаки особого жанра; в целом же все его элегии немногословны и редко превосходят по объему три-четыре четверостишья. (Честно говоря, длинные лирические излияния на меня нагоняют тоску.)
Но вернемся к вышеприведенному стихотворению. Порогу-дорогу-Богу-понемногу… Крыла-метла-стола-была… Рифмы, конечно, четкие, строгие, но, безусловно, замшелые. Правда, неожиданная в этом ряду «метла» вносит некоторое (как по мне, так существенное) оживление в эту картину. Сам я большой любитель причудливых, «штучных» рифм и потому могу сказать со всей ответственностью: работать с ожидаемыми рифмами – так, чтобы оправдавшееся ожидание не оборачивалось разочарованием – ничуть не легче, чем находить рифмы небывалые.
Вот еще пример работы с затасканной, можно сказать одиозной
рифмой:
…один из них отрежет хлеба
от хлеба, круглого, как небо,
косноязычен и нелеп,
хотя и мог отрезать неба
от неба, круглого, как хлеб.
По-моему, это красивая работа.
В подзаголовке «Каменских элегий» стоит старорусское слово «изборник». Выпуская первую «столичную» книгу, автор, естественно, постарался на сотне страниц, экономно заполненных «в подбор», представить со всей возможной полнотой итоги более чем трех десятков лет работы – от первой книги и до самых новых стихов. То есть мы можем проследить эволюцию поэта и попытаться определить вектор его движения.
Вот из первой книги – как мне кажется, характерное (ограничусь одной строфой):
От света и огня, и от воды глубокой
очей не отвести с присушенной слезой.
Болит лицо земли, поросшее осокой
по циркулю с кержацкою косой.
Можно поставить в упрек молодому тогда еще автору некоторую «красивость» этих стихов, но я не стал бы пенять сегодняшнему Казарину, зачем он, дескать, поставил их в свое избранное.
Во-первых, эти стихи действительно красивы. Во-вторых, и это, может быть, важнее, в них остро отражена та поэтика, которая исторически была наиболее востребована тогдашним читающим большинством. (Здесь, впрочем, оксюморон: читающее – всегда меньшинство.) Весьма упрощая дело, можно сказать, что во главе угла поэтических 70-х и, отчасти 80-х стояла самоценная метафора; «поэтическая образность» была предметом читательского любования и авторской гордости; распевность стиха также ценилась высоко. Я нимало не намерен иронизировать и как-то принижать эту поэтику – она подарила нам немало прекрасных стихов, которые еще долго будут читаться и перечитываться. Но уже и в первой книге у Казарина было то стихотворение, с которого я начал свой разбор, а скорее обзор, или, вот, из второй:
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмерку…
Здесь нет метафор, все слова стоят в своих прямых значениях, ни одна строчка не дает повода для любования «образным видением» поэта. Боюсь, на момент написания это маленькое стихотворение могло обратить на себя внимание разве что шестикратной щеголеватой рифмой. Но именно такие стихи, на мой взгляд, содержали в себе зерно, из которого произросла современная, сегодняшняя поэзия, одна из важнейших примет которой (опять же, на мой взгляд) в том-то и состоит, что современное стихотворение не позволяет себя цитировать иначе как от слова до слова. То есть современное стихотворение – неважно, длинное или короткое – ни в малейшей мере не распадается на отдельные красоты, на самоценные «ударные» строки, а работает всем своим целостным объемом.
И, напоследок, еще одна, поздняя, элегия – от слова до слова:
Кто мне веки горькие поднимет,
разлепив разлуки мертвый мед…
Дождь тебя, как дерево, обнимет,
ознобит, осиной назовет.
Мертвый дрозд – откуда он, откуда
утром, ниже неба, на крыльце…
Сколько в нем и ужаса, и чуда.
Сколько смерти в этом мертвеце.
Всю забрал, большую, на рассвете.
И теперь в округе благодать.
У, какая горечь в сигарете,
то есть в жизни, я хотел сказать.
Аркадий ШТЫПЕЛЬ, Москва
(Расширенный вариант рецензии, опубликованной в «Новом мире» №9, 2012)
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
***
Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.
Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
ПЕНЬ
Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.
Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.
Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
***
Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
ВЕЧЕР
Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.
|
|
Александр БАРШАЙ, Элазар, Гуш-Эцион
Журналист, публицист. Род. в 1941 г. в Киеве. Школу и университет окончил в городе Фрунзе (Бишкек). Работал в газетах Киргизии и Казахстана. В Израиле с 1995 года. Постоянный автор русскоязычных изданий Израиля. Автор двух книг.
|
|
Александр БАРШАЙ, Элазар, Гуш-Эцион
Журналист, публицист. Род. в 1941 г. в Киеве. Школу и университет окончил в городе Фрунзе (Бишкек). Работал в газетах Киргизии и Казахстана. В Израиле с 1995 года. Постоянный автор русскоязычных изданий Израиля. Автор двух книг.
|
|
Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне
Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др
|
|
Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне
Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др
|
|
Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне
Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др
|
|
Александр ВЕРНИК, Иерусалим
Родился в Харькове в 1947 году Входил в неофициаьное объединение харьковских поэтов (совместно с Э.Лимоновым, Б.Чичибабиным и др.). Эмигрировал в Израиль в 1978 г. Автор двух поэтических книг: “Биография”(1987) и “Зимние сборы” (1991).
|
|
Александр ВЕРНИК, Иерусалим
Родился в Харькове в 1947 году Входил в неофициаьное объединение харьковских поэтов (совместно с Э.Лимоновым, Б.Чичибабиным и др.). Эмигрировал в Израиль в 1978 г. Автор двух поэтических книг: “Биография”(1987) и “Зимние сборы” (1991).
|
|
Марина ГАРБЕР, Люксембург
Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.
|
|
Марина ГАРБЕР, Люксембург
Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.
|
|
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург
Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.
|
|
Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, шт. Нью-Джерси
Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг. Сб. стихов «Дальние пристани», 1967; «С девятого вала», 1977; «Молчаливая любовь» ( стихи и рассказы), 1979; «Оглядываясь назад» (мемуары, рассказы), 1987; «Две судьбы», 1993; «Под Знаком Козерога», 1998; «Здесь даже камни говорят», 2001; «Времена меняются» (рассказы), 2007.
|
|
Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, шт. Нью-Джерси
Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг. Сб. стихов «Дальние пристани», 1967; «С девятого вала», 1977; «Молчаливая любовь» ( стихи и рассказы), 1979; «Оглядываясь назад» (мемуары, рассказы), 1987; «Две судьбы», 1993; «Под Знаком Козерога», 1998; «Здесь даже камни говорят», 2001; «Времена меняются» (рассказы), 2007.
|
|
Юрий КРУПА, Филадельфия
Архитектор, дизайнер. Родился в Киеве в 1959 году. В США с 1993 года. Занимается архитектурой высотных зданий, дизайном и книжным оформлением. Художественный редактор издательства «Побережье».
|
|
Юрий КРУПА, Филадельфия
Архитектор, дизайнер. Родился в Киеве в 1959 году. В США с 1993 года. Занимается архитектурой высотных зданий, дизайном и книжным оформлением. Художественный редактор издательства «Побережье».
|
|
Ирина МАШИНСКАЯ, Нью-Джерси
Поэт, переводчик, критик. Родилась в Москве. Окончила факультет географии и аспирантуру МГУ. Основатель и первый руководитель детской литературной студии «Снегирь» (Москва). Эмигрировала в США в 1991 г. Автор семи поэтических сборников, среди них "Потому что мы здесь", 1995; "После эпиграфа", 1997; "Простые времена", 2000. Вместе с Олегом Вулфом редактирует журнал «Стороны света». Публикации :"Новый журнал", "Встречи", "Строфы века" и др.
Печаталась как поэт, переводчик и критик в журналах "Знамя", "Новый Мир", "Звезда", "Иностранная литература" и др.
Английские стихи Машинской и переводы ее поэзии на сербский, итальянский, английский и французский языки, публиковались в США,Сербии, Италии, Канаде и вошли в такие зарубежные антологии, как "Антология современной русской женской поэзии", сост. В. Полухина (An Anthology Of Contemporary Russian Women Poets, Valentina Polukhina, ed.: Univ of Iowa Press, 2005), "Чужеземец дома. Американская поэзия с акцентом" (Stranger at Home, American Poetry with an Accent, N.Y.: 2008) и др.
|
|
