Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.