А смерти нет, я заявляю прямо!
Есть временный уход в небытие.
Висит картина в золочёной раме,
Потом из рамы вынули её.

В запаснике она, покрыта пылью,
А может быть, закопчена в дыму.
Герои, что на той картине были,
Давно уж не известны никому.

Покой ушедших бесконечно долог,
Но всё же вероятность велика,
Что их найдёт настырный археолог,
Пускай не завтра, пусть через века.

И, кисточкой пройдясь по ветхой груде
Бесценных артефактов прошлых лет,
Он скажет: «М-да... Какие были люди!
Теперь я понимаю – смерти нет!»

2009

«Прервалась связь времён…»
Шекспир «Гамлет»

Прервалась связь времён? Разбилась словно блюдце,
Скользнувшее из рук, войдя в число потерь?
Поверить не могу. Откуда же берутся
Из прошлого слова, не модные теперь?

Прервалась связь времен? Не соглашусь без спора.
Тогда откуда снов цветастое кино?
Тогда откуда в них события, которым
Неведомо когда случиться суждено?

По крайности, моя покамест не прервалась
Взлохмаченная нить, ослабленная связь.
От прошлого щедрот оставшаяся малость
Легенд ещё живет, для внуков сохранясь.

В альбомы заключив свои былые годы
И, взглядом обращён в грядущие века,
Судьбу благодарю за пряный вкус свободы,
Упавшей мне с небес на кончик языка.

Дела минувших дней и будущих свершений
Пророчества живут во мне, переплетясь,
Я связь времён держу, пока меня не сменят,
Как фронтовой связист, в зубах зажавший связь.

2009

Подёрнуто туманами густыми,
Мне прошлое представится на миг.
Что было до тебя? Была пустыня
С оазисами в виде толстых книг.

За древний том хватался, не колеблясь,
За самиздата тонкую тетрадь.
Что было до тебя? Мороз, троллейбус,
Кандминимум – язык и диамат.

А контуры кормилицы-науки
Едва виднелись в сказочной дали.
Что было до тебя? Сплошные глюки,
Фантазии, достойные Дали.

Что сделать удалось (и удалось ли),
Не мне судить, видней со стороны.
Что было до тебя и стало после –
Две стороны одной большой луны.

Одна из них обращена к планетам,
Застывшим в безразличной тишине,
Вторая светит отражённым светом,
Твоим, с тех пор, как ты пришла ко мне.

2009

Шелест старых мхов под лёгким шагом
прошлогодней ветошью пахнёт, –
мне сегодня многого не надо, –
мха и трав душистых переплёт
стелется ажурною мережкой
в пёструю неровную гряду
и ползёт прерывистою стежкой
к ряскою покрытому пруду.

Томная вечерняя прохлада,
и распев лягушечьий густой, –
мне сегодня многого не надо, –
слышен у запруды под мостом.
Переливом лунная дорожка
по воде усталого пруда
тянется печально и сторожко.
Дышит грустью тёмная вода...

Как скоро ты пристанище нашёл,
кленовый лист, несущийся с потоком
речушки горной. Долго ли ещё
пребудешь здесь, уткнувшись влажным боком
в уютную расщелину камней,
живительной водой омытый,
понять пытаясь, что в тебе сильней –
желанье плыть или обресть обитель

Горячим вихрем уносит лето
горячий шёпот горячих губ.
Горстями меди крошит монеты
на стылый иней озябший дуб.

Проходят годы, уходят люди:
кому-то – вторник, кому – среда.
Уже не будет, её не будет,
её не будет здесь никогда.

Просильным тихо прошепчет милый:
«Я припозднился на Ваш уход».
Белеет срубом её могила,
темнея срубом от года в год.

Зима могилку её согреет,
весна омоет живой водой.
Зелёным стеблем у сруба зреет
её сынишка, её Святой.

Садится солнце. На закате
мерцает желтоватый свет.
Когда огонь в своей лампаде
погасит день, ему во след
маяк луны осветит небо.
Неровной формою блина
висит пятнистая планета.
обледенела и грустна.

Александру Избицеру

Прощай, прощай...
Да я и так прощаю…
Булат Окуджава

И чаек крик прощание пророчит,
и небо растревожилось густой,
клубящейся дымами серой тучи
белесой пеленой. «Постой, постой!
Не торопи: осеннюю кручину,
к зимовью птиц резные косяки…», –
волнуется орешник, сгорбив спину
под ветром, у взволнованной реки.
«Постой, постой!», – шумит камыш, осыпав
подвыцвевший коричневый бутон
на рябь воды. «Постой, – хлопочут липы, –
не ускоряй прощальный фаэтон».

«Не подгоняй, попридержи поводья,
дай надышаться пряною травой,
дай налюбиться под ветвистым сводом,
и с пьяною от счастья головой
уснуть под шёпот девственной березы,
перебирая в пальцах поздний цвет,
рассматривать мистические грёзы
грядущих и ушедших зим и лет», –
ложится стих чредой неровных строчек…

А чаек крик прощание пророчит.

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

Свободой душу не трави,
Пусть ветер пляшет в чистом поле
Вольноотпущенник любви
Своей не радуется воле.

Сам принесу свой крест – распни,
И не решусь спросить: доколе?
Позволь быть вечным крепостным,
Не отпускай меня на волю.

Не жду чудес. Не вижу снов.
Душа, как лодка на приколе.
Что глубже и банальней слов:
«Не отпускай меня на волю».

Ручей родниковый ко мне не питает доверья,
Я взгляд равнодушный «павлиньего глаза» ловлю.
Не любят меня ни цветы, ни кусты, ни деревья.
А я их люблю.
Преследует запах меня помидорной рассады,
Хоть я не преследую даже древесную тлю.
Не любят меня ни букашки, ни рыбы, ни гады.
А я их люблю.

Торопят меня ежедневно прожилки тропинок,
А я и мгновение краткое не тороплю.
Ни камень не любит меня, ни подзол, ни суглинок.
А я их люблю.

Тыняюсь по свету с любовью своей безответной
И чушь несусветную в горьком восторге мелю.
Не любят меня ни светила, ни волны, ни ветры.
Но я их люблю.

Я словом никого не зазываю
(Поэт, не этим ремеслом кормись.)
Поэзия всегда сверхзвуковая,
Поскольку в каждом звуке –
Тайный смысл.

Пусть негодуют, что сорвало крышу,
Что безответственно несу свой крест –
Я повторяю то, что слышу свыше.
Я сам не понимаю
Тёмных мест.

Где-то на западе Польши
В чёрном затерянный поле…
– Я тебе, Господи, должен,
Мало я выпросил боли.

– Кто-то попросит: поярче,
Кто-то попросит: подольше.
Чё тебе надобно, старче?
– Я тебе, Господи, должен.

Снова я время итожу,
И вкруговую виновен.
Я тебе, Господи, должен,
Ибо поклялся на слове.

Где-то на западе Польши
Долгой рождественской ночью
Вдох между небом и полем,
Счастья и боли комочек.

Меленький сеется дождик,
Ветер не терпит нотаций.
Я тебе, Господи, должен,
Я бы хотел рассчитаться.

Публикация Вилена ЧЕРНЯКА, Вест-Голливуд

Алексею Таганцеву ( Dj Dlee)

Скажи
Мне жизнь,
Куда уходят те,
Чей пульс
Оборвался,
Чей путь
Застыл
на самой высоте,
Чей дух
Боролся
и не сдавался
Через боль и страх,
Чей сердца стук
Остался
Навсегда
в наших сердцах...
Скажи
Мне, жизнь,
Разве стоит
Выбирать тех,
Кто больше всего
достоин
Жить,
И на их судьбах
Ставить
крест,
Объявляя конец
Всех
Историй,
Навек погасить свет?
Скажи
Мне, жизнь,
Кто подводит
Эту черту,
Кто выбирает
И уводит
Лучших
Взамен на пустоту,
Кто решает,
Какой час
кому отпущен,
И длину
Самой главной дороги...
...Этот же вопрос
я задаю Богу.
13 июля 2009

Сердце, сердце, настройся на свет.
Сердце, сердце, не думай о нём,
Ты же знаешь главный секрет –
Посторонним вход воспрещён!

Сердце, сердце, тебе он не враг,
Но и не друг, не избранник он,
Он посторонний, он просто так,
А посторонним вход воспрещён!

Сердце, сердце, не плачь и не ной.
Ведь не заплачет и он ни по чём,
Он посторонний, он не родной,
А посторонним вход воспрещён.

Сердце, сердце, прими всё, как есть,
Как не сбывшийся пустой сон.
Сердце, сердце, а ему ты ответь:
Посторонним вход воспрещён!
23 февраля 2008 Прага

Я был рождён
Человеком без имени.
Семьёй обделён
Там, где родили меня.
Рос дерзким мальчишкой
Среди таких же юных,
Беззащитных слишком,
Отвергнутых, хмурых.
Я не просился в семью,
Я, рождённый одиночкой,
Боялся, что её не полюблю,
Хотя хотелось очень.
И не пытался найти тех,
Кто отказался, сдался,
Я не простил им грех,
Но и судить не собирался.
Ведь девять месяцев растила
Та, кем был потом наказан.
Наверное, не любила,
Но я ей жизнью обязан.
И я не злился на судьбу,
Не завидовал счастливым:
Значит, я один смогу,
Бог решил – я сильный!
Я был один, я жил один,
Но однажды будет кто-то.
Кому я подарю свой мир,
Верность и заботу.

11 февраля 2008 Прага

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Этюд

Остаток сентября в стакане
И осень в левантийской раме
Что недосказано слогами
Прольётся в временную течь
Но этим можно пренебречь –
Ещё не стих прямая речь
Лишь стих твой голос под ногами
Я балансирую на грани
И разбавляюсь пустяками
Не зная почему не знаю то для чего
Зачем я здесь.

из цикла «12 мгновений Я»

…но разрешите мне быть
разконтурте мой ядерный разум
обесточьте триумф суеты – речевой механизм
есть спрос на жизнь
сердце могло бы ещё вобрать Вашу ярость
( ну подбросьте подбросьте повыше монетку )
осталось четыре игры
накопить тишину…
и я скоро вернусь

3 июня 2009

можешь врать не звонить не отвечать не писать –Ать!
солдатиком оловянным буду рядом стоять
жить-быть охранять мечтать ждать -Ать!
когда? никогда ..? окна твоего в дада -Ать!
мне тебя (я твой!) через рот пустой (сух язык)
долетит простой звук «постой!» долетит? – звать! –Ать!
в мир стремной твой взять меня с собой попросить - жить
без тебя (с тобой) по воде в огонь мне ходить - быть

…обещать простить если рвется нить – отпустить…
______________

рассмеялась разыгралась целовала убежала – догнать! -Ать!
распрощалась закачалась улетела потерялась - искать! -Ать!
задыхалась отдавалась одевалась отрекалась – успеть
дверью стать посметь на посту стоять не пускать не открывать
не стрелять
не стрелять ... – обещанье не сдержать… наплевать
(без тебя (с тобой) по воде в огонь мне ходить)
жить ?!
-Ать!
обещанье не сдержать наплев-ать…
_______________

можешь врать не звонить не отвечать…
не вспоминать
буду ждать
Ать!

Ты уходила без прощанья
и напивался рисовальщик
и ночь затачивала грифель
земля ложилась в чёрный ящик
и гнали сумерки колёса
и жернова мололи муку
и улыбалась улыбалась
Ты
совершенствуя разлуку

но я вытачивал предлоги
а я выстраивал событья
Ты приходила бестелесно
и умножался небожитель
не отпуская нить блаженства
скользил между кругами ада
не понимая что не надо
что ждать не надо
Тебя не надо…

Ты приходила с третьим лишним
вгоняя в плоть каблучный молот
я замирал пугливой мышью
глотая сердцем млечный холод

и приглушая ощущенья
я становился тенью улиц
под мёртвым снегом ждал спасенья
ждал что наступит вдруг наступит
что вдруг вернётся день вчерашний
где ты мучительно красива

кормила ангелов домашних
мой рот терзая песнью дикой
и азиатскою метелью
и резким контуром готичным
ты мне дарила воскресенье
и распинала методично…

и приглашая в миг желанный
дарила страх мне разноцветный
с деревьев падал лист стеклянный
я поливал цветок железный…
и совершенствуя рисунок
скользил между кругами ада
не отпуская нить блаженства…
не понимая что не надо…

Ветвей оливковых золотое кольцо
Под белого камня сводом
Я забываю твоё лицо
Я забываю Кто ты
Цветущего дерева магия белая –
Семирамиды летящий Сад
Следую призрачно
следую истово
с теми кому
не вернуться
назад

Увы, жизнь –
бездушный, безжалостный ментор,
До чёртиков ей время, дата, и век,
И, словно хлыстом, жмёт без пауз на Enter,
Но я – не компьютер!
Но я – человек!
Антракта хочу,
передышки,
привала,
Чтоб время немного замедлило бег.
Ах, если бы мог загрузиться сначала,
Но я – не компьютер.
Но я – человек...

Сентябрьское солнце –
как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её
прикосновенье,
Ах, глупенькая пташка
на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину,
и этот день осенний.
Я тот же, что и был,
сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа
играется годами…
И мамина ладонь!
И я опять – малыш!
Но не прижаться к ней
солёными губами.

Савелию Дудакову

мы пили белый джин нас было двое
а десять лет не разница под старость
была в напитке горечь вечной хвои
от ностальгии видимо осталась
закусывая ножкою куриной
окончили бутылку без усилий
и выпустили из бутылки джинна...
и ни о чём его не попросили…

Лошадь выпрягли старую, бросили в поле,
мол, своё оттаскала, теперь бей баклуши,
и траву ешь до пуза, и спи аж до боли,
заработала, мол, пансион свой старуший.
А она за повозкой бежать – непонятно,
как могли?
Я – сильна!
Я – стальная натура!
Так возница кнутом ее выгнал обратно,
живо в поле, гуляй!
Эко, старая дура!
И стояла она одиноко и горько,
на глаза набегала солёная влага,
надорваться бы ей на какой-нибудь горке,
или с хрипом сорваться с крутого оврага.
И стояла она на крутом косогоре,
велика, непонятна в душевном ненастье.
Может, сдохнуть на воле –
великое горе.
Может, сдохнуть в повозке –
великое счастье

сводим концы с концами,
сводим друг с другом счёты
пьем коньяк с леденцами сердце черно и глухо
словно торт юбилея премии делим почёты
пролито сколько елея а на душе сухо
нету подсказок readme света пьяна арена
жизнь прогорает в гаме пальцы ломают перстни
и в бесконечном ритме волком поёт сирена
и у нас под ногами торф выгорает в бездне.

Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую чёрную птицу –
Занесённою стаей на Ближний, но дальний восток.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

На руинах жизни неудачной,
Cгорбившись старушкою, мечта
Тусклым днём и длинной ночью мрачной
Обживает мёртвые места.

То она красивый камень встретит,
То услышит птичий зов вдали,
То травинку юную заметит
На клочке обветренной земли.

И при каждой этой важной встрече
Cразу возвышаясь над бедой,
Оживает, распрямляет плечи,
Cтановясь, как прежде, молодой.

Любовь – чарующий обман
С тоской похмелья непременной.
Порой плеснёшь вино в стакан,
А на столе – лишь пиво с пеной.

Нальёшь шампанское в бокал,
А поглядишь: в бутылке – водка.
И не запел, а заикал,
И не пленительно, а кротко.

Но нужно падать из саней,
Чтоб укротить свою гордыню,
И приземлённую святыню
Любя, подшучивать над ней.

Что есть Родина? Крепкая клетка?
Мышеловка?
– Улыбка в беде?
Куст малины, ивовая ветка
И круги на бессонной воде?
Обустроенность? Точка опоры?
Не имея, нельзя потерять.
Небеса и скалистые горы,
Серебристо-смолистая прядь?

Уходи, уезжай без возврата,
О порог разбивая хрусталь.
Кочевая судьба у фрегата,
У кибитки, несущейся вдаль.

Не беда, не лишенье свободы
И не рта безнадёжный зажим...
На чужбине потеряны годы,
Если ты остаёшься чужим.

Я опять ухожу, улетаю.
Не уверен, что верен мой путь.
Где ж свои? Где та белая стая,
Та ... воронья, к которой примкнуть?

И вечная жизнь страшна,
И жизни обрыв жесток.
Пугает бездна без дна,
Стесняет дно у ног.

О золото середин,
Слаба защита твоя,
Ведь я один на один
С тайною бытия.

Две трети (кончаю торг!) –
Хорошая часть пути.
Но не примет меня морг,
Мол: «Продолжай идти!

Ещё не окончен путь.
Не падать! Вперёд смотреть!»
А я не могу смекнуть:
Сколько же это – треть?

Время летит быстрей,
Короче ночи и дни.
Три четверти – у дверей,
А пять шестых – в тени.

И боязно – без конца,
И страшен его гонец.
Семь восьмых от венца,
Бокал винца и – конец.

Выворачивают мои карманы,
Прослеживают мои романы,
На мою территорию ступают своей ногой,
Со спутников видят меня нагой.

Спасенье одно от лупы прогресса –
Быть никем и не вызывать интереса.

Шестые сутки астры
Всё так же хороши.
“Per aspera ad astra”, -
Шуршат они в тиши.

Наполнив ароматом
На кухне уголок,
Застыли, как солдаты,
Cтоят к цветку цветок.

От их благоуханья
Волнение в крови.
Ещё одно дыханье
Открылось у любви.

Нас астры озарили
Лучами всех цветов.
Давно мне не дарили
Признаний и цветов.

1

Сокрушённый дневною мукою,
что утроена по ночам,
не хочу в колдовство с наукою –
по ведуньям и по врачам…
Ты не близкая и не дальняя –
и такою ты можешь быть.
Умоляю я – или дай её,
или дай мне ее забыть…

2

Ты была бесшабашной, шумной…
Но словами, лицом, фигурой –
утверждаешь, что стала умной,
а вот раньше была ты дурой…
Изводясь от любовной мании,
об одном постоянно думаю –
в твоём собственном понимании,
ты не раз ещё станешь дурою.

3

Я тебе интересен, почти родной,
и любовь моя без эрзаца,
потому, что и ты, это три в одной –
от такого не отказаться.
Ты вернёшься ко мне не любя? Любя!
Не сейчас – так немного позже…
Потому, что стихи рождены от тебя,
и они на тебя похожи.

Всё сказано уже – не только в мыслях –
во всевозможных словосочетаньях
в художественных текстах, в очертаньях,
лицом к лицу, по телефону, в письмах…

Гордился бы собою откровенно,
будь ты литературным персонажем,
но ты – реальность, и с реальным стажем
тобою графоманю внутривенно.

И даже время – сколько ни натикай –
не лечит от тебя. И пестротканны
решения твои. И тараканы
твои природы незнакомой – дикой.
2009

Судьбы теченье не нарушу...
П. Межурицкий

Ход событий не нарушу:
быт, работа и кровать...
Ведь поэты чёрту душу
перестали продавать.
Понимаю хорошо я,
что в последние года
предложение большое,
спроса нету – вот беда.
Выживаем, слава Богу,
отдавая за гроши
ежедневно понемногу
состояния души.
А сума не за горами:
те же ангел или чёрт,
не являются с дарами –
только времечко течёт.

Чуешь, Моня, запах моря?
Что же ты не куришь, Моня?
Встал – как памятник в цвету
неизвестному поэту,
что по сторону по эту.

А бывало и по ту –
мы гуляли балагуря:
«Буря! Скоро грянет буря!» –
каждый с книгою в руке...
Каждый смел и светел ликом –
говорили о великом
на великом языке.

В деле письменном-неустном –
тот считается искусным,
о котором говорят.
Тут мы дышим-обитаем,
но не пишем, не читаем –
неприемлем звукоряд.

Слышишь, Моня, шум прибоя?
Это море, но другое.
Впрочем, некому пенять.

Нам – реликтам и дислектам,
но с одесским интеллектом –
моря, что ли, не понять?

Вчера мы пили у Голкова.
Не спрашивайте – у какого? –
у каждого какой-то свой.
Но как поэт – так недобиток:
работает себе в убыток,
не деловой.

Во время нынешнее, кстати,
и Блок бы ездил на «Фиате»
и проклинал бы гаражи.
А тот, кто был беднее Блока,
сегодня жил бы очень плохо –
как все бомжи.

Стань тем, кто кормится зарплатой:
столярничай, маши лопатой,
торгуй вином, корпи в КБ…
Чтоб содержать литературу,
угомони свою натуру –
и мир тебе.

Иди спросонок – быть бы живу –
на службу скучную, на ниву
неблагодарного труда:
поскольку ты никем не понят –
тебя не кормят и не поят –
иди туда.

Ведь на поэта нету спроса,
и на поэта смотрят косо,
но тот, кто с нами, тот поэт,
и нет надёжнее приметы,
поэтому и мы поэты – и спору нет.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

Над слюдою речного плёса,
над стеклом в золотых отливах -
зачарованный берег в белых
тополях и зелёных ивах...
Хуан Рамон Хименес

Как у плёса речного ласково
Греет солнце в ажурном кружеве,
Зачарованный берег сказками
Залопочет... Иве-подруженьке
Тополь белый нашепчет нежностей...
Ах ты Ивушка, светлокосая,
Погляди-ка, свет – в той безбрежности
Как звенит июль над покосами!
Как поёт река женским голосом
Песни грустные, задушевные...
Ковыли трясут спелым колосом,
Будто зёрнышки в них волшебные.
Всякий звук хорош в той симфонии...
Подними ко мне ветки-рученьки.
Обними меня, Ива сонная,
Будь счастливою, не плакучею!

На взгорье радуга упала,
И засверкало всё вокруг.
Иван Бунин

Как в поле было нам просторно!
Мы, взявшись за руки, шагали.
И ветер, словно на валторне,
Гудел нам про свои печали.

Листвою ворковали клёны,
Любовь пророчили ромашки...
Внезапно... дождь полил ядрёный.
Куда там – добежать до чащи!

Природа заиграла фугу
На сотне инструментов сразу,
И дождик танцевал по лугу
Так бодро – будто по приказу.

Бежим! Хоть это бесполезно.
В нелепом мокром крепдешине...
Ты говоришь, что я прелестна?
И нету ливня и в помине.

Мы целовались без опаски
У мокрой от дождя лещины,
Двойная радуга из сказки
Смеялась в небе без причины...

Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
Николай Заболоцкий

Облетели и вязы, и клёны,
И каштаны расстались с листвой,
Лишь душе, не в сезон распалённой,
Всё мерещится лик молодой.

И сама – словно клён облетевший,
В неприкрытой любовью тоске...
Побрела по траве поседевшей
Стиснув сердце в худом кулаке.

Ты куда собралась, дорогая?
Что бредёшь ты, ослепнув от слёз?
В глубине его поросль другая
Не погибнет от мороси рос!

Не отдай во враждебные руки,
И надеждой его успокой...
Нет на свете печальней разлуки,
Чем разлука с угасшей мечтой!

Ах, июнь дыханьем жарким,
Подхватив с куста
Лепесток жасмина – маркой,
Клеил неспроста
На письмо к тебе... Стрелою,
Чтоб умчалось – в путь,
В край, где дождик льёт рекою
Боль мою и грусть...

Светлане

Две недели назад
Было девять тоненьких зелёных прутиков,
А теперь уже и пышные синие ирисы отцвели,
Велик Господь, их создавший!

Некогда он создал
И теплое силурийское море,
В нём плескались разнообразные трилобиты,
Один из них исчез не вполне,
От него осталась окаменелость,
Вот она!

Если бы я был фламандским художником
Шестнадцатого века,
Я написал бы натюрморт
«Ирисы и трилобит».

Хорошо бы мы жили,
Если бы я был фламандским художником
Шестнадцатого века,
Только инквизиции бы боялись.

2008

Я нашёл друга
Среди облаков
И очень этим горжусь.

Вот сидим мы на тринадцатом этаже,
Лес потемнел, гроза подступила,
Ливень хлещет, молнии в окнах,
Гром, птицы мечутся,
А я говорю всей компании:
Не бойтесь!
Это мой друг выступает,
Сегодня у него – первый сольный концерт,
Нелегко ему было
Этого добиться.

Помните, вчера утром большой туман,
Это он приходил ко мне на балкон советоваться,
Мы с ним выбрали репертуар.
Что же, я жизнь прожил,
В делах людей разбираюсь,
Неужели дела облаков не пойму!

2008

“In soft and delicate Lethe…”
( Shakespeare “Antony and Cleopatra”)

Будет сонным дождливое лето
В бесконечно родной стороне,
Когда нас деликатная Лета
На своем убаюкает дне.

Не тревожат нас криком вороны,
Всюду слышные в той стороне,
Мы на лик поглядели Горгоны,
И спокойны на илистом дне,

Пусть там бродит растерянный Голем,
Пусть гремит восхищённо о том
Сонм вороний над брошенным полем,
Зарастающим чахлым кустом.
2009

Что – одно чудо!
Нам нужно много чудес.
Нам нужно,
Чтобы каждый день воскрeсал Христос,
Чтобы каждый день
Аарон высекал фонтан холодной воды
Из раскалённой скалы,
Вот тогда в нашей жизни
Что-нибудь
И изменится.
2008

(Краткое изложение учения «свидетелей Иеговы»)

Кому бессмертие не положено,
Те вступят в тёмную рощу,
На ветках сидят филины,
А навстречу медведь,
Улыбается,
Насколько медведи улыбаться могут,
Один удар лапой, и всё,
Полное небытие,
Вам ведь бессмертия не положено!

А мы войдём в светлую рощу,
Из-за деревьев выйдут друзья,
Выйдут любимые женщины,
Между ними – никакой ревности,
И что удивительно – выйдут враги,
И ты им порадуешься,
Они ведь часть твоей прежней жизни,
И тоже тебе радуются,
И говорят:
Нам пора осваивать новую вселенную,
Вот планета,
На ней леса, дожди,
Реки, озёра, луга,
Людей только нет,
Не займёшься ли здесь хлебопашеством?

2008

Не овладев бессмертия секретом,
но алфавиты новые уча,
я посетил Эдемский арборетум
в окрестностях Кастальского ключа.

Под пышущею печью небосвода,
под светлых струй тысячелетний шум,
я узнаю слепого садовода
недюжинную страсть и дерзкий ум.

И где-то между Тигром и Евфратом
смоковница любуется закатом
в пробоинах разрушенной стены,
и наблюдают вечные оливы,
как входит странник в сумрачные Фивы,
движения его предрешены.

Но существам божественного ранга
не увидать в магический кристалл
тех дней, когда кузен орангутанга
пришел завоевать Неандертал.

Пусть истины редчайший драгметалл
не вымыть из песка в долине Ганга,
не обнаружить межпланетным зондом –
я тексты сокровенные читал,
когда впервые много лет назад
я посетил благословенный сад
и пользовался чудным книгофондом.

Вот еле видимая птица
в небесной высоте своей
над нашей башннею кружится
и над просторами морей.

Здесь мысли досками забиты,
слова волшебные забыты,
я перестал летать во сне,
и звуки на моей струне
мне нравятся, но не вполне.

Когда же некий избавитель
затеет всех событий нить
переписать и сохранить,
изобретя такой носитель,
кристалл, таинственный металл,
чтоб звуков и речей сигнал
луч нашей памяти догнал
и растворяться перестал,

тогда известны станут мне
все сёла, города и нивы,
все сновиденья прошлых лет,
как этой птице в вышине
известны тропы и обрывы
и белый кратер на Луне –
но мы, как говорил поэт,
нелюбопытны и ленивы.

Нет в России иного рассказа,
Чем про бурные горы Кавказа,
Про нагайку да шашку да бурку,
Да как персу досталось да турку.
Ключ в замке до конца поверну
В языки разделяющей двери,
Отличающей Мери-княжну
От английского имени Мэри.
Новых букв набросать в языке
Не дошли у Мефодия руки,
В пограничной с Кавказом реке
Разбухают славянские звуки,
Да мелькают стеклянные грани
Мандельштамовской Эривани.
Оборотного “э” оборот,
Ермака заменяющий Эрик,
Незамеченный водоворот,
Всероссийской истории Терек,
Где от викинга до казака –
Страх раба, брага пьяной отваги,
Да эрозии буйной овраги
Аж до шапки горы Машука.
За пределами этого мира
Вряд ли что-то достойное есть,
Значит, честь удалого мундира –
Это вся, что нам выпала, честь.
Блещут неба хрустальные своды
Да текут минеральные воды.
Там страдали для общего дела
И на фоне альпийских широт
И зверюшка несчастная Бэла,
И Лаевский, моральный урод.
И эпоха, наполнив роман,
Уходила зарядом картечи
В темноту, в племена мусульман,
Не имеющих письменной речи

(музей в Фессалониках)

Средь золотого винограда
Сидят застывшие они:
Сатир и спящая менада
На медном кубке Дервени.

Вином из кубка льются годы:
Менада спит, и снятся ей
Движенье звёзд, богов исходы
Эсхатологии моей,

Олимп бушующий, мятежный, –
Но взор закрыт менады нежной.
Душа, над Грецией кружи,
Пока менаде сладко спится!

Здесь многое ещё случится,
И Александра колесница
Ещё заложит виражи
И ослепительны и дики,
Ещё душа зайдется в крике…

Менада, спи: что ни приснится,
Всё выстоят Фессалоники.

***

Время – за полночь. Стол. И тетрадь.
За окошком нахохлились птицы.
Мне наскучило повторять,
Что ничто уже не повторится!
Ведь не надо ни смелости, ни
Философского миропознанья,
Чтоб, летя на чужие огни,
Слать в пространство сигналы страданья

И ненадобно много ума,
Чтоб признаться, что мы – не при деле!
Слишком поздно сюда прилетели.
Не сезон. Наступает зима.

Но, свои неудачи кляня,
Я тетрадь подвигаю поближе.
Ведь никто ничего за меня
Не додышит и не допишет!

КРАКОВ
Здесь всё неспроста! Вот признайтесь мне, Птица,
Клюющая крошки почти что из рук,
Ведь Вы – заколдованный некогда рыцарь
И снится Вам конских копыт перестук!

Вам видится пламя из пасти драконьей,
И хлопают стяги на волглом ветру...
Но голубь молчит. А серьёзные кони
Туристов на площади ждут поутру.

Вокзал, переход, а потом – Сукеннице
И Плантов осенних роскошная грусть...
И я всё мечтаю сюда возвратиться,
И всё опасаюсь сказать, что вернусь.
***

Рай – это место, где много воды и прохлады!
Там ты любим. И туда возвращается взгляд.
Рай – это место, куда тебе больше – не надо!
В доме твоём занавески чужие висят.
Фотоальбом твой беспечные дети листают,
И бесконечные ямбы слагает прибой...

В чьи-то отчизны своею судьбой прорастая,
Ты согреваешь чужое пространство собой.

***

От эмигранта читатели ждут ностальгии,
Горьких раскаяний в том,
что покинул родимую землю.
Стыдно признаться, что выбор чужбины – случаен.
И не простят, если скажешь им правду, что счастлив!
Счастлив не хлебом – он дома был много вкуснее.
Счастлив не небом – оно здесь скучнее и ниже.
Счастлив – своею холодной и горькой свободой
Петь невпопад и не думать, чего ожидают.

***

Притворяется осень сезоном дождей и потерь.
Облетает листва. Улетают любимые люди.
Всё когда-нибудь снова вернётся? Увы, не теперь!
Что же, вместе поплачем! А может, кого-то разбудим
Телефонным звонком.
И разбуженный кто-то простит
Нам свой прерванный сон...
Говоря о бессмертном и важном,
Вдруг заметим, что – утро.
И солнце в окошке гостит.
Удивляясь, что живы, мы в осень выходим отважно...

ВЕНЛО

В Европе холодно, в Германии темно...
Осип Мандельштам

География в отзвуках вальса кружится.
Это ж надо, куда нас с тобой занесло!
Нидерланды. Провинция Лимбург. Венло.
Не забыть бы, что люди мы, а не птицы!

Только б не перепутать потоки времен!
Бонапарт – на восток... Маркитантские фуры...
И вокруг, как сошедший со старой гравюры,
Весь пейзаж городской в разноцветье знамён.

Нидерланды. Провинция Лимбург. Венло.
Это старой Европы большой перекрёсток.
Пахнет кофе, ванилью и свежестью воздух.
Слава Богу, за ближней границей светло!

***

Наш поезд ушёл, укатил, неизвестно куда.
Что будет – увидим. Мы сделали всё, что сумели.
В той жизни остались и ветры, и злые метели.
Но там нам сияла высокая наша звезда.
И мы отсекали, как нечисть, покой и уют.
Не то, чтоб любили мы холод и горькие вести –
Но слово "уют" рифмовалось тогда с "предают",
А этот покой был покойнику только уместен.

И тех, кто был нами когда-то в той жизни любим,
Судьба отняла, а иных по Земле разметала.
И вот мы с тобой посредине Европы стоим,
Обнявшись, вдвоём...

Как вечерняя заря горяча!
Птицы – к югу. Облака – на восток.
Облетает Млечный путь по ночам
Мириадами кленовых листов.

Под влюблёнными вздыхают скамьи,
Что в озёрах почернела вода,
И уходят зимовать муравьи
В укреплённые свои города.

Только всё это не важно теперь.
Круглый год полно работы у свах,
Чтобы утром тихо скрипнула дверь
С необсохшим поцелуем в губах.

Лежит роса на местных древесах.
Гусь на пролёте радостно гогочет.
Сосед с утра выгуливает пса,
Держа в руке пакетик и совочек.

Пострижена газонная трава.
Пёс молчалив, вальяжен и ухожен.
Он понимает все свои права
И знает о правах гусей и кошек.

А мне бы без ошейника – стремглав!
Но от пустых желаний мало проку,
Хоть у меня ничуть не меньше прав.
Но, думаю, не больше, чем у дога.

Я перечту «Другие берега»,
Перетасую старых карт колоду.
Свобода правил, догм и поводка
Скучна.
Но это всё-таки, свобода.

Оленья стать – всего лишь волчья сыть.
Когда юла луны над домом крутит,
Младенцы начинают громко выть,
И жадно грызть кормилицыны груди.

Когда ночные лужи кроет лёд,
На морде – желтоглазье, словно свечи,
И шерсть на холке дыбом привстаёт,
Учуяв запах самки человечьей,

Тогда бледнеют звёзды, гнётся штык,
Качается младенческая зыбка,
Губа сквозь рык приоткрывает клык,
Растянута в подобие улыбки.

Не стоит упрекать и вспоминать,
Как пылко пели над степями сабли,
Что дети в мать, что непонятна масть,
И что из жаркой пасти кровью каплет.

Дописывает "Жизнь животных" Брэм,
В гаремах сказки говорят по-русски,
Смеётся Ромул, громко плачет Рэм,
Волчица неспеша расстёгивает блузку.

Старенький мудштук прижав к губе,
Тело меди взяв любовно в руки,
Музыкант вдыхает город, чтоб в трубе
Этот город трансформировался в звуки.

Океан живёт в корытах ванн,
Снег идёт по самым жарким странам...
Провода – точь в точь, как нотный стан,
В Ля-минор звучат девичьи станы.

Зависает Амур стрекозой над водою и млеет от вида.
И девицы спешат к зеркалам, словно кони идут к водопою.
Лето. Травы налиты любовью и так духовиты,
Что не дышишь, а плаваешь в этом целебном настое.

Ах, Амур! Ах, подлец! Он нарочно творит что попало.
И, похоже, ему всё равно, что ни кожи, ни рожи.
Что упало – пропало и вряд ли возникнет сначала:
Ведь, нельзя в одну реку. Но если захочется – можно.

Жаль, что прошлое слазит змеиной тиснёною кожей,
Только странно, что вопли оставленных спален азартны.
В доме ставни прикрыты, как веки, и ножницы ножек
У наложниц, у жён, у невест до смешного стандартны.

Только память-старуха, скребёт и скребёт по сусекам.
На щеках вызревают прыщи, и черешня до срока поспела.
Наставления мамы заброшены камушком в реку,
Чтоб летать по ночам и не знать от кого «залетела».

Когда чувствуешь кожей случайность машин и прохожих,
И орёт детвора на асфальтовом теле двора,
Как себя ни неволь, поневоле на завтра отложишь
То, что можно сегодня, и было возможно вчера.

Нужно было сегодня. Тем более, вечер нас сблизил
Недопитым вином, недописанной сладкой строкой.
Календарь подтверждает случайность начертанных чисел
И тягучесть мгновенья, текущее в вечный покой.

На семь бед есть ответ, одинокий, как пень у дороги.
Взаперти бред запретов и ложность народных примет.
Не для нас диалоги, и слоги в старинной эклоге:
Мы с тобою случайны, как молния. Как рикошет.

Значит, всё позабудем и будем смотреть, как в окошке
Окунаются улицы в зыбкость вечерних огней.
И забросим на завтра звонки, суету, «неотложку».
Утро будет мудрёней, затейливей и мудреней.

Возвращение на сорок лет назад –
ах, какие детско-свежие-то были
наши лица, наши мысли и глаза!
До чего литературу мы любили:
в голове стучится тысяча стихов,
а кумиры – Вознесенский и Аксёнов
Я писал, писал, писал и не стихал –
просыпался – карандаш держал бессонный.
Если, нынче я о прошлом не пою:
значит, прошлое сегодня не поётся.

Помню – лето. Краснощёкий наглый юн
пролетарием корпел под красным солнцем.
На заводе я детали шлифовал,
верил – пять тузов в моей колоде!
В электричке до Раздор я шлифовал
строки снов, что вёз на суд дяде Володе.

Не седел тогда ещё и не сидел,
и устало руки не бросал я,
не отлынивал от мелких дел
и по жёнам чужим не таскался...

Но сегодня снова ласточки с утра,
и росой смородина нависла.
Неужели будут свежи, как вчера,
и глаза, и лица?
Может – мысли.

Любой – не красна девица –
поэт – побудь садовником
посадит каждый дерево
своих стихов особое

на строчках-ветках – листики
они из рифмы сотканы
не надо звука лишнего –
они в тычинках собраны

летит пусть ветра палица,
но дерево не свалено –
осталось древо Галича,
есть дерево Елагина,
стоит оно – Губанова,
стоят – моих товарищей
ни сдвинуть, ни упасть им,
как вы бы ни таращились

стихов гудела рощица
как море строк несметное
и говорит пророчица
что роща та – бессмертная.

Уже пчела висит у двери,
качаясь в солнечной волне,
уже цветок твердит про верность,
глазея на неё в лорнет,

уже не надо осторожно
мне за порог отбросить злость,
где в болтовне пустопорожней
зима уходит, словно гость.

Пусть спит ещё пчелиный улей,
и тучи прячут солнца блик,
но птицы поутру проснулись,
и рифмы новые нашлись!

где растаял в небесах птичий клин
там поставлен луной цеппелин

уплывай же скорей, уплывай!
с облаками танцуй старый вальс

у меня же ноги, глядь, заплелись
от танцулек твоих, цеппелин

вот он выше и выше, с утра
он кидает сверху мне белый трап

и ползу я, извиваясь, как налим,
к солнцу, к небу и к тебе, цеппелин

ликвидирую дело,
продаю матерьял.
Иван Елагин.

Покупаю я тему,
что вчера потерял.
Озверевшему телу
подавай матерьял!
Ну, луна, ну и что же.
может, даже крупней,
На монету похожа,
(Не имей сто рублей).
Не имею, мне лучше, –
если ойро – вдвойне.
Вот тогда это случай –
не завидуй луне!
(Не завидую). Ой ли?
На монете она,
на монете в два ойро,
показалась луна.
А за час до рассвета
посмотри ей в лицо –
разве это монета?
Это просто яйцо!
Да к тому же протухло,
Надоела она.

Как фонарик потухла,
эта рожа-луна.

Я родилась за месяц до войны.
Эвакуация, бомбёжки, голод, страх...
Мы беженцы. В том нашей нет вины.
Мне лучше всех – у мамы на руках.

От Бессарабии шли до Урал-реки
Пешком, верхом; по суше или вплавь.
Путь одолели бедам вопреки.
Ты, если что не так, меня поправь:

Не помню тех ночей и дней в степях,
Но мне о них рассказывал отец.
Спасли нас витамины в отрубях,
Из кожуры картофельной хлебец.

Сегодня завтрак на столе – набор
Из заграничных фруктов и колбас.
Хлебцы не просто – „Brödli mit Vollkorn.“
Но снова беженцами называют нас.

Да, мы бежали к тем, кто нас бомбил,
От тех, кто в ту войну нас защищал.
Игра или ирония судьбы –
Такой непредсказуемый финал?

Посёлок, пропахший шалфеем,
Здесь я родилась и росла...
Как бусы на шее у феи,
На утренних травах роса.

Там парк небольшой. Весь он в тайнах,
Как в искорках вечный гранит.
Слезинку, смешинку, утайку
Он мудро и свято хранит.

Судьбы незлобливая шалость
Меня увела из Рышкан,
Но память пружиною сжалась
И тянет к заветным местам.

Жду каждую новую встречу,
Как в детстве ждала Новый год.
Итог подвожу перед Речей,
Спешу, забегаю вперёд.

И тянутся, как наказанья,
Последние десять минут
До милого сердцу свиданья.
Там ждут меня или не ждут?

Нет мира детства моего,
Тогда была война...
Александр Городницкий

Что ты, детство? Смех? Улыбки? Слёзы?
Где ты, детство? Солнце или звёзды
Видишь в небе? Или смыли грозы
Неба синь? Остались только грёзы.

Я стою за хлебом. Номер – двадцать.
Мне лет девять. Две буханки – радость.
Дома ждут, и смех звучит сквозь слёзы.
Святы вы, "златого" детства грёзы.

Хлеб, картошка да из проса каша,
Яблоко из сада, простокваша...
Помню рыбий жир и витамины,
И прививки, и таблетки хины.

Как бы мне жилось без тех таблеток
Трудно предсказать... Но без куплетов,
Мне напетых детством чёрно-белым,
Я сегодня киви вряд ли б ела.

Не единым хлебом... – всем известно.
Девочка мечтала стать невестой,
Мальчики о подвигах мечтали
И гордились дедовской медалью.

В бой за детство внуков золотое
Уходили наши предки строем.
Да хранит их, истинных героев,
Память сердца! Нет и нам покоя.

Рядом ходят люди-бомбовозы,
В теле человечества занозы.
Грёзы тех мальчишек-террористов
Тоже святы? Этот мир неистов.

Но в ответ на дикие угрозы
И на прожектёрские прогнозы,
Стих одной строкой отвлёк от прозы –
"Святы вы, златые детства грёзы".

Когда среди тангенсов и интегралов
Поэзии строчка волной набегала,
Без вёсел, без паруса и без штурвала
На хрупкой лодчонке, о рифы и скалы
Стихи разбивались, а я их искала.
И лодку латала, и в рифмы вплетала
Прохладу волны или дерзость накала.
Но жизнь возвращала меня к интегралам...

Есть музыка, которая витает.
Как жизнь. Не льётся. За окном светает.
Та музыка струится. Просто есть.
Снег тает. День приходит. Свищет плеть,
что гонит добровольцев. Незадача.
Та музыка сулит поймать удачу,
не обещая ничего взамен.
Дорожный камень – символ перемен,
как кем-то тихо выдохнутый Amen.
Та музыка звучит. Со скрипом сани
скользят под ней не вдоль, не поперёк.
Мы сами. В наших чувствах был урок
с которого, как с поту, мало проку.
Как мало. Крик: – "Возница, запаркуй!"
Но слышится вновь в музыке "Рискуй"
Мы сами остановки не хотим.
Мы музыку не просим сбавить ритм.

Есть музыка невнятная, как чувства.
Опустошенье – проявленье буйства
Та музыка – не более чем блажь.
Окурком у саней весь твой багаж.
В мелькании заснеженных фигурок
та музыка уводит в переулок.
Там машет незнакомка вслед рукой.
Заслушавшись, ты встретишься с другой,
хватая воздух ртом с ударом клавиш.
Каденция. Внезапно. Не исправишь.
Не шифр. Не ключ. Скорее проводник.
Ночь тает. Переулок как родник
погасших звёзд свечением усеян.
И, слава Б-гу, нету нам спасенья
от музыки. Сплошная кисея
заворожит хмеля и веселя.
И снова. Утро. Слушаешь с нуля.
Есть музыка, с которой сросся кожей
во времени. Она. Выходит дрожью
гитарных и рояльных струн. Всегда
послезвучанием. Идут года
и вечность. Звуки взрывом. В миге кратком
ей свойственно загадывать разгадки,
и слушатель такой же проводник,
как исполнитель. Музыки двойник.
О нет. Мой друг, не стоит заблуждаться
Ты сам причастен к смене декораций:
то тролли на рассвете гаражи,
то океан. Она. Опять дрожит
в тебе. Как много. Что за горизонтом?
Не шифр. Не ключ. Ты опьянён озоном.
Вот только не поймёшь. Была ль гроза?
А музыка? Как белый лист, чиста.
Срастается с грунтовкою холста.

август 2008; 7-12 июня 2009

Превозмогая зуд в конечностях,
я ухожу с проспектов в улочки.
Там на просторах поперечности
брожу меж листьев и окурочков.
Ведомый глупостью ли хитростью
меж гордостью и огорчением,
непризнанность считаю милостью,
а неприкаянность – стечением.
А город – то закроет жалюзи,
то распахнет их со смущением.
И нет ни зависти, ни жалости,
а только самоощущение.

12 января 2009

Я всегда ношу в карманах шарики.
Шарики из слёз и хрусталя.
Ты однажды тоже станешь маленькой,
пальцами их нервно шевеля.
Переставь местами явь и прошлое.
Забеги на пару снов вперёд.
Новый год укроет всех порошею,
как щенков, в корзинку подберёт.

Ты поверь, что это не алхимия,
отливать из слова серебро.
Станут тени наши тёмно-синими.
Упадёт монетка на ребро.
Нет чудес. Есть залы ожидания
с потолком из звёзд: на всех одним.
Шарики вертеть – не просто мания,
пусть и выглядит тому слегка сродни.

Снегопад укроет всех порошею
и затихнет. Я подброшу вверх
шарики мои печалей крошевом
и услышу твой счастливый смех.
Шарики взлетят и не воротятся.
Звёзд прибудет в мёрзлой синеве.
Серебро на небе не испортится
(пусть сомненье выглядит верней).

Ты поверь, что это не иллюзия,
не гипноз и не игра теней.
Шарики мои нас свяжут узами
проведённых вместе новых дней.
И не страшно то, что не получится
отличить те шарики от звёзд.
Серебро назад вернётся лучиком.
Хорошо, что Мир совсем не прост.
29 декабря 2008

Я иду по городу .
Я иду, а он растёт.
Незаметно для шага,
заметнее для седины.
Я иду.
Как будто – город ждёт.
Мосты опущены. Курки взведены.

Расстёгиваю ворот рубахи. Курю.
Скорее бросаю, а впрочем...
Бросил давно.
Зияющий прочерк,
которым себя корю. ..
Белеет.
Скоро будет салют.
Без объявленья...
Пожалуй, куплю билет
на все четыре стороны.
Света.
Салют предвестник.
Не сетуй.
Его кто-то ждёт.
Грядёт.
Сперва – полночь. Она повторяется, и доли секунды кажется, что время встало,
несмотря на прошедший салют.

СтрЕлки встают, как и стрелкИ.
Выбор простёрт...
Но город растёт. Как тираж издания. Я хотел бы быть с ним заодно.
Здания соединяют небо и дно.
Теченье бетона заметней стечения дней.
А мавры уходят...

И вправду вершатся дела.
Из ржавых двутавров возникнет сверканье
(в сверканье... Б-г с ней...)
огня, за которым рассвет, а совсем не зола.

А город растёт . Я иду по нему и смотрю.
Смотрю на стремление вверх и на стройность основ.
И ворот расстёгнут, и смят мой походный сюртук.
И шея болит. Я иду. А город не нов.

А город неонов, но в этом не кроется трюк.
Не он сейчас строится. Снова иду. Снова я.
А впрочем рубаху я завтра, как город как будто, сменю.
И в новый войду, восхищаясь золой января.

Открою... Здесь прочерк... Сознание.
Городу – тоже нужны удобрения.
Сгорают мгновения.
И только свет – постоянен.
Нет любви окаянной.
Б-г с ней.
Город растёт из огней.
Кажется (только кажется), что вниз.
Это бриз.

Это расстёгнутый ворот.
Это птицы на юг.
Стою.

22 мая 2009

... истина дороже
Аристотель

Искусства, как всегда, в упадке,
Науки изначально лживы,
Зато при полной непонятке
И власти есть, и люди живы.

Вот и клянёшься бородою
И обжигаешься на вынос,
И уживаешься с бедою,
Не слишком жалуясь, плюс-минус.

Как будто впрямь от чар контракта
Освобождаются посмертно
Душа нетленная абстрактно,
И тело бренное конкретно.

Следя, как тает звёзд укладка
На небесах, окстись и внемли
Своим глазам, закрытым сладко,
Поскольку истины – дешевле.

Я верю в доброго царя –
Прости мне, Бог, наивность эту –
А нет, тяни меня к ответу,
Своей немилостью даря.

Я верю в доброго царя,
В его беспомощное рвенье,
В его рабов к нему презренье,
В его мечты, что канут зря.

Добра не будет от добра –
Добру не место на престоле –
И я дивлюсь железной воле
Блаженного поводыря.

Пусть не ему благодаря
Мне жизнь мила, а не постыла,
Но несмотря на всё, что было –
Я верю в доброго царя.

Пусть свет, который сам пузырь,
Пускает пузыри –
Ночь хороша и вкось, и вширь,
До самой до зари.
И пусть, как шапки на ворах,
Горят огни реклам –
Ночь хороша и в пух, и в прах,
По всем своим углам,
Где балом правит солнца тень,
И зла не превозмочь –
Ночь хороша, и плох тот день,
Когда не в радость ночь.

Дай, Джим, на лапу счастье мне,
Пока коррупция в стране,
Пока не поздно,
Ведь лихоимец должен пасть,
И праведник войдёт во власть –
Нет, я серьёзно.
Смотри же и запоминай:
Бульвар Моше, кафе «Синай»,
За тайной тайна,
И как ни вреден труд в наём,
Мы не случайно тут живём –
А где случайно?
Отчизна тем и дорога,
Что, может, пустишься в бега
По разным меккам,
Где оклемаешься вполне –
Дай, Джим, на лапу счастье мне,
Будь человеком.

Стемнело враз. – Так рот располовинь
И даль окинь – представлена пейзажем,
Где зной ночной – в девичестве: теплынь –
Сюда, считай, в аквариум посажен.

Какая ночь! – Не всем ли тут игра?
Такая тишь! – Не здесь ли вдруг Икар пал?
Маячит недобритая гора.
Под нею пруд мусолит за нос карпа.

Причмокивая, сбоку спит кибуц,
Поразметавшись между кипарисов,
И лунный свет столь колок, что он куц,
И тьма пыхтит. – А ну, не накопи сов!

Все тащат в сон особо личный скарб.
И хором спят, внушительно умножась:
Кибуц с горой и мутный прудный карп,
Как будто все и лепят заодно жизнь.

А ведь не так! Не заодно! Ведь не!
Но так сопят, как будто дело спето:
Луна, кибуц и я, лицом во тьме –
Все вместе разрабатывают лето.

Всё море спит в параличе
Луна же с бухты и барахты,
Как будто в собственном ручье,
Сопя, простирывает яхты.

Мусолит слева яффский порт,
Повыше – парк в разгаре храпа
И на свет выбежавший корт,
Что пыльно сеткой зацарапан.

Весь город истово пропах
Прибоем, спящим в мёртвой лузе,
Где берег в капельных огнях –
В слезах от сбывшихся иллюзий.

Живи, дыши, нахально зырь,
Наглядно тьму разнообразив,
Читай растительный псалтырь
Поверх очков, как Тимирязев,

Входи, как истинный Ламарк,
В сей парк, что заперт без ответа,
Ликуя ветками ломак
В звериной подлинности лета.

А ещё эти горы бегут на войну,
Там где эхо в плену подзывает подняться,
Словно сонмы оваций сплетают вину –
Отозваться вибрациям приданных наций.

Или боком торчит средь холмов Гуш-Катиф,
Или пыльный мотив провоцирует смуту,
Чтобы небо недвижное облокотив
На пустое шоссе, даль взирала – к кому ты?

Да недвижимость наша хрупка и тонка,
И никак не ответить за что ты и про что.
Голубиная почта пронзает века,
А шоссейная нитка лишь беглая прошва.

Да и Ной-голубятник сидит над волной –
Не вернётся ли голубь для нашего флага?
Ах, на то и живём, что живём вразнобой,
И застывший прибой – констатация шага.

Потому что и горы – волна и волна,
Потому и пустыни меняют пределы,
И белесое небо, и наша война,
Да и наша вина – не решённое дело.

Порадело о нас? Поредело средь них?
Никогда не решить. Только осыпь оваций
Среди медленных волн для пустынь смотровых,
Где заснувшее время пыталось назваться.

Где плод, где цвет – никак не разберёшь:
Зимой и поспевают апельсины.
Скулеж кошачий – злобны, а бессильны.
Январь, что март – уж замуж невтерпёж.

Так и с тобою путается дрожь,
Как свой чертёж развертывает ливень.
Но тело скользкое у ливня из петли вынь,
По случаю судьбы не подытожь.

Таскают улицы по лужам брюки-клёш
В шипенье шин – а что, уже не модно?
Душа под курткой зреет черноплодно,
Ей сладко зябнуть, сгинув ни за грош.

Дождь отодвинь и воздух не встревожь.
За веко туч горячий шар закатан.
Пусть небо упражняется закатом,
И всласть газон сверкает вне галош.

К Центральной Станции случайно забредёшь.
Она уже долистывает сутки.
В косых лучах швартуются маршрутки.
Скворцы творят общественный галдёж.

Из тех времён, не так уж давних,
но основательно забытых,
из тех пространств, не так уж дальних,
а новыми давно закрытых,
из голых рощ, где строил аист
гнездо, из песни-пасторали,
из уст, которые, касаясь
её щеки, слова теряли,
из мимолётного сиянья
кометы, падающей в реку,
из утомлённого страданья
распутицы по человеку,
из вьюги, голода, печали,
из пыла юности, из пыли
дорог, в которых мы скучали,
из тьмы, в которой мы любили,
как долгожданное наследство
восстала, опершись на посох,
одна из тех мелодий детства,
наивных и одноголосых...
И я за ней поплёлся. То есть
повлёкся сердцем за мотивом.
Как спотыкающийся поезд
за стареньким локомотивом.
И в этом поезде усталом,
скрипучем и неторопливом,
я чувствовал себя не старым,
а очень старым. И – счастливым.

2.

Сквозь жизнь мою, сквозь все разлуки,
сквозь эту музыку из детства
несли меня родные руки,
укачивая как младенца.
И сыновья, одеты оба
в сорочки легкого батиста,
влекли за мною крышку гроба
и ветку ели золотистой.

Ты знаешь, почему я плачу,
Как верба тихая у речки?
А потому, что мало значу
В твоём взрослеющем сердечке...

Когда осеннею порою
листва с дерев сойдет отливом.
Я дверцу в детскую прикрою
И уступлю тебя счастливым.

Пройдут года, другие лица
Заселят ласковую бездну.
И я тебе не буду сниться,
И я исчезну, я исчезну...

Да пребудут вовеки со мной
чувства локтя, и когтя, и сна!
Я не плачу о жизни иной –
мне бы эту оплакать сполна.

Разобрать, как остывший движок,
что совсем отказался служить,
и по косточкам в пыльный мешок
с ярлыком инвентарным сложить.

И навьючив с грехом пополам
этот скарб на хребет ишака,
отвезти в персональный чулан,
где ни стен, ни дверей, ни замка.

Там вплетутся в назначенный круг
и вольют полусвет в полумрак
чувство локтя (покинутый друг),
чувство когтя (поверженный враг).

И качнётся в хрустальном гробу
на тяжёлых цепях золотых
чувство сна, на котором табу,
как табу на Святая святых.

Мне виделся свет, но другой –
не тот, что в конце умиранья:
как будто объяты пургой
дорога, и пальма, и зданье.

Тревогой сквозь эту пургу
неровно мерцал, словно плакал,
пылавший на том берегу
какой-то костёр или факел.
Мне виделись чьи-то черты,
ведущие медленный танец –
они у далёкой черты
в неведомый облик срастались.

И в облике этом жила
судьбою отдельной и частной
угроза какого-то зла,
какой-то утраты ужасной.

И факел мерцал у стола,
и некая важная сила
не пульсом – куском хрусталя
в сознанье моё колотила.
И в этой погоне за мной,
хрустальное делая прочным,
пурга колесила войной
по улицам ближневосточным.

Но я на пороге войны
уснул после длительной муки,
как колиас, снятый с блесны,
на дне палестинской фелуки

Деревня. Осень. Лай собак
Да шум движка,
Что укорачивает злак
На три вершка.
Деревня. Оводы. Река.
Колхозный луг.
Заходит сонная строка
На новый круг.
Деревня. Осень. Комары
Идут на ты.
Бревно терзают топоры
До темноты.
Как зов души, летит пчела
В развёрстый рот.
Ворует рыбу со стола
Чеширский кот.
Кудахчут куры. Каравай
Румянит печь.
Деревня. Осень. Узнавай
Родную речь.
Земля по-прежнему кругла.
А Бог – един.
Глядят из красного угла
Отец и Сын.

У кошки всегда вторник
И наш календарь для неё ничего не значит
Серебряная рыбёшка
Резиновый мячик прыгающий как оранжевый воробей
Всё на что можно прилечь (стол, колени)
Шкафа приветливый полумрак
Всё это вторник
И когда она потягивается проснувшись
Мы должны хором произносить вслед за ней:
– «Ах, уже вторник».

1.

Утро глядит, молчаливое, в чашку пустую.
Чай выпит.
Беспорядочно тени разбросаны, скорлупа вчерашнего апельсина
Бессмертником освещает блюдце.
Чередой табуретов хромых дни проходят.

2.

Не выкарабкаться из заснеженных улиц
К люминесцентным витринам Невского к полудворцам
Под баобабы колонн
К огоньку апельсиновой корки в Екатерининском.

3.

Дитя мелководья. Пасынок Скандинавии. Слуга семерых господ.
Не переписанный набело. Град студёный
Из вымени Невы напившийся серой воды с комаром вприкуску.
Ни ключика, ни табакерки нынче
В карманах твоих.

Земля полна не наречённым
Буддийским яблоком мочёным
Полна раскрашенной повозкой
Объёмностью и жизнью плоской.
Полна укропом-базиликом
Простым – сидящем на великом
Творожной с молоком ватрушкой
Щекой и на щеке – веснушкой.

Зима стучит в рассвета колотушку.
Спят господа, вдавив мозги в подушку.
Я надеваю шапку, и в надежде
На лето, тело кутаю в одежду.
Свисают с крыш початки-кочерыжки,
Гоняют шайбу глупые мальчишки,
Я обхожу, чтоб не попасть на мушку,
Метлой вооружённую старушку.
Тревоги все похожи друг на друга,
Москва в снегах, заснежена Калуга.
Душа поёт. Трамвай качает чреслом,
Я еду в даль в его салоне тесном.
Тела нужны, чтобы душа не мёрзла.
Ура – коньки, повремените – вёсла.
Снеговики мне всех приматов ближе.
В лесу я с ног перехожу на лыжи.
Я мир не променяю на подделку.
В ушанке-шапке я похож на белку.
Я удаляюсь без тревог без следа
Растаять там вдали. Стать частью снега.

Завсегдатай полей – зерно
Завыл и запричитал
Ой, рожу, мать, рожу
Не иначе – рощу
Куда тебе, тощему...
Роди лучше злак
И родил и вынес на плечах
Из земли лишь потом зачах
А злак потребовал скорой выделки
Не хочу говорит из выемки
Торчать словно шест
Ах зачем жe сиречь я нe птица Сирин
Промчался бы в небе я в чём-то синем
Лепестковом
И родил злак пчелу
А пчела – цветы
А цветы – веселье
Что ни день теперь
за городом новоселье.

Боже, храни пелёнки
Скрип снега носы салазки
Пуговицу на живульке
Сосульки обноски клюшки
Чашки пирог в духовке
Пустую в шкафу копилку
Свёртки под ёлкой блестки
Ложки ножи и вилки.