|
Джорджина Баркер
Джорджина БАРКЕР родилась и живет в Бристоле, Англии. В 2011 году с отличием окончила Оксфордский университет по специальности «русский и латинский языки». Изучает русскую литературу в магистратуре Бристольского университета. Недавно начала писать стихи на русском языке, который изучала в том числе в Воронеже. Стихи издавались в сборнике "Язык, коммуникация и социальная среда, вып. 8" (Воронеж, 2010).
|
|
2011-Баркер, Джорджина
СОН. А.А.А.
Она подняла на меня глаза.
Не толстой, усталой, настрадавшейся
старухой, – почему она мне снилась
такой, а не в том, более знакомом
виде, по-королевски гордой красавицей, –
я не знаю, может быть, такой она
была ближе к моим временам,
более ведаемой – отпали
тяжелые годы, с первого ее
изменчиво темно-морскоглазого
взгляда из-под тяжелых век, навстречу
моему пугливому, нерешительному
зелено-сероглазому взгляду.
В стихах
я слышала ее беззвучные слова,
за бесконечное мгновение, пока
глаза к глазам, сердце к сердцу,
мы были прикованы друг к другу:
"Вы выдумали меня. Такой на свете
уже нет, быть не могло, не было."
Я чуть кивнула, не увидев
с ее стороны ожидаемого
пренебрежения к себе, и потом, для меня
одной, – чуть видное шевеление губ
выразилось на лице, смягчая
его прямые, суровые черты –
острые скулы, незавитую челку,
как зубчатая стена, поперек лба,
зоркий, всеведающий орлиный взор,
гордо протыкающий меня насквозь,
горбатый, столько повидавший, орлиный нос,
согнувшийся, чтобы не сломаться,
поклонившийся, чтобы не покориться,
под тяжестью, произволом быта.
Тогда я поняла, что я к ней пришла
как домой.
Ее улыбка раскрепостила мой голос,
светлый шар открылся, обнимал нас с ней:
я осмелела; бесстишные дни закончились,
с этого момента появились мысли и слова.
"Позвольте мне, хоть мимолетно, быть
Вашей тенью, отблеском, сестрой в зеркале,
и, пожалуйста, будьте Вы частью меня,
моим эхом, голосом моей сороки,
блестящим ворованным сокровищем,
музой моих стихов".
Не отводя до боли взыскательный взгляд,
сказала она: "Вам выбирать свой путь.
На нем Вы вольны; не мне Вас учить".
Но всё-таки она! – Она со мной,
и творчество возможно, хотя только
во сне.
Моя ночная встреча, – в сиянии сна,
у сновидного поэта
вспыхивала в глазах идея –
должна кем-то, кем-нибудь быть воспета.
"А это Вы можете описать?"
Я трепетала. "Попытаюсь".
Она твердила. "Можете".
Я творила. "Могу".
Выбранный, прямой путь увел ее вдаль,
неведомо куда,
от сна во мне остались
образ,
слова,
голос.
Она.
Она.
Анна.
A.A.A., чьи стихи были вторыми
(после пушкинских), которые я читала по-русски,
спасибо Вам!
|
|
Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне
Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др
|
|
2011-Батшев
Владимир Батшев
ПАМЯТЬ
Поэма
И девочка в платьице синем
прижмется к плечу моему.
А.Галич
За эту вот площадь жилую…
Н.Асеев
Куда понесла меня память,
над ней мы с тобой не вольны –
1
...ты вспомни – на женщине платье
под цвет незнакомой волны.
Нет-нет, она будет в костюме!
Но цвет – непонятный волной…
А тряпки, белье и кастрюли
останутся в жизни иной –
от жизни иной – только запах,
которым век прошлый пропах –
в нем тюрьмы, надежды, этапы
и вроде не жизнь, а роман.
И снова отчаяньем осень,
и снова усталость от дел…
И внучка нечаянно спросит:
– За что же боролись вы, дед?
За что? Растеряюсь, как школьник,
который ответа не знал.
За женский шальной треугольник –
знакомый всем таинства знак?
За эту вот площадь жилую?
За свой заграничный уют?
За то, что на свете живу я?
За то, что вчера не убьют?
Ах, память, ты мне не советуй,
я знаю всё сам на корню…
– За то, чтоб любить безответно!
И не отвечать никому
на глупые ваши вопросы:
зачем прожита твоя жизнь –
затем – что по сердцу– колеса,
затем – что под ребра – ножи,
затем – что мне нервы задели,
и как издевался Зоил,
затем, что мы гнить не хотели
колодою, брошенной в ил!
2
Мы были веселые люди –
смелей и наивней других.
Никто не подал нам на блюде
ни славы, ни денег, ни книг.
И я не ломился в ворота,
где, словно баран в воротах,
стоял Растиньяк криворожский
и сладко на нас клеветал.
Он через границы ломился,
рядился в костюм простоты…
Клеймо не смывалось – лимитчик! –
кричали трава и кусты.
Кому-то – баллада.
Баланда –
в бараке дороже вдвойне.
Пускай заберет свои лавры,
останутся тернии мне.
Да что там какой-то лимитчик!
Пускай в Коктебеле своем
напыщенно-патриотично
играет в Волошина он.
Таких километры на полках –
читай-не читай, не зови…
Не он – так соседская сволочь
оскалится к нашей любви…
3
Но крыш черепицы косые
в окне мне еще не видны…
…там женщина будет в костюме
под цвет незнакомой волны…
Ты вспомнишь любимое тело…
Тогда, наплевав на закон,
мы жили с тобой, как хотели,
за рамкой советских оков!
Пустая густая усталость,
глаза бирюзою полны…
Как рыба, забьется русалка,
в одежде заморской волны.
Реальность мечте не поможет,
и скрип разломает кровать.
С русалки ты будешь, как кожу,
костюм бирюзовый срывать!
Затылок вдруг небо сырое
надавит сквозь серую муть.
Почувствовать вдруг сиротою
так страшно – когда одному.
Там Парка прядет свою пряжу,
и тянутся нитью года…
Там женщина сразу не ляжет,
но ляжет с тобой – навсегда.
И ты от нее оторваться
не сможешь, не хочешь – зачем?
А клясть свое будешь коварство
и клясться: зачем ты зачах?
И жизнь оборвется застольем,
и точку поставит кастет,
и женщина глухо застонет,
роняя слезу на костюм.
4
А этот где, солнечный парень,
мальчишка, летящий во сне?
Его равнодушно ошпарит
соседка в немытом окне –
Амур упадет, станет биться,
не хватит ему детских сил
в руках краснолицых милиций,
в кругах местечковых громил.
А бывший парторг напоследок
(чтоб даже не пикнул Амур)
и лук поломает, и стрелы,
и крылья отрежет ему,
и нож оботрет без опаски.
Ты кожей узнаешь ответ…
Погаснет в глазах у Пегаса
свет искры и таинства свет.
И я не заплачу – завою
на воду – и страх наведу
над майновской стылой водою
у франкфуртских баб на виду.
………………………………….
Всё это оставишь в романе,
как мелочь, что с пола поднял,
как грохот не спавших трамваев,
как травмы прожитого дня.
Вдруг буквы в глазах разбежались,
что это – опять атропин?
Где слов и мочи недержанье –
разрыв незнакомой тропы.
Не мне, так другому (кому-то),
но челюсть сведет мирабель.
Капут тебе, славный компьютер –
в тебя забежал муравей!
На части тебя разрывает,
как воду весенний карбид,
в названиях звонких развалин,
в обетах нездешних обид.
И женщина бросит вибратор:
все тело желаньем полно –
арбитром Арбата – Висбаден
аукнется рейнской волной.
………………………………….
И день с наслажденьем ударит
в макушку лучами – поймешь,
что кажется – будто задаром,
но даром бывает лишь ложь
В глазах, ослепляюще пятна
запрыгают, словно удар.
Но это не пятна – а память
болезненно рвется сюда.
А в ноздри ударит весенним –
(забытая резвость ветвей!)
черемухой или сиренью,
и юностью резкой твоей.
|
|
Филипп Берман
БЕРМАН, Филипп, Филадельфия. Писатель, драматург. Родился в Москве в 1936 г. На Западе с 1981 г. Публикации в журналах: "Континент", "Побережье" "Человек и природа" и др. Участник нескольких антологий на русском и английском языках.
|
|
2011-Берман, Филипп
РЫЖИЕ СКРИПКИ
Асе
Были руки без звука
И глаза из разлуки
И дрожащие плечи
Как дрожащие свечи
И темнели пролеты
Белых лестниц разлеты
И глазные овалы
Луговые провалы
Только рыжие скрипки
О весне всем кричали
И зеленое солнце
Тихо в небе качалось
И у нас под ногами
Как по серому скальпу
Зеленела травинка
Над умершим асфальтом
Зеленела рождалась
у нагретого камня
И неслышно стонала
И неслышно дрожала
От весны и от скрипок
И от желтых разлетов
От весеннего крика
От глазных поворотов
А потом стало тихо
Только губы обмялись
И зеленое солнце
Тихо в небе качалось
И травинка под нами
Шевелила губами
И неслышно стонала
И неслышно дрожала
От весны и от скрипок
И от желтых разлетов
От весеннего крика
От глазных поворотов
Только рыжие скрипки
О весне всем кричали
И зеленое солнце
Тихо в небе стояло
* * *
Асе
Мне кажется, что я бегу по молодому лесу
Лес это ты
И я живу в лесу
Я прибежал к березе к молодой березе
Ты помнишь ведь была береза
И выпитый овальный туесок березового сока
И был зеленый луг и новая береза из леса
И влажная земля под тяжестью листа
Без веса
И я бегу легко, я чист перед тобой, по лесу
Оставим прошлое при входе в новый лес
И вынесем хлысты подрезанных стволов
Чтобы зажил надрез
И снова, уж в который раз,
Мне кажется, что я бегу по молодому лесу
Лес это ты и я живу в тебе
Среди ветвей
И неба и земли
Тебя встречаю исчезая,
Как плоть земли и вес листа
Мы замечаем и не знаем
* * *
Игорю Михалевичу-Каплану
Гитарный звук,
Разорвана струна.
Разбилась ртуть.
Нет, не струна,
Свербящая тоска,
России путь.
Нет, не тоска,
А в срубе вековом
Он брагу пьет.
Нет, не мужик,
Упавшая сосна,
Ветвями льнет.
Нет, не сосна,
Электроснег
Глаза нам жжет.
Нет, то не снег,
А вихря стон
В степях идет.
Нет, то не стон,
А Русь, а Русь,
Мессию ждет.
* * *
А по утру
Когда придет ответ
Я встану рано
Помолиться Бoгу
Возьму немного хлеба на дорогу
И вдаль уйду
Встречать Его рассвет.
|
|
Дмитрий Бобышев
БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.
|
|
2011-Бобышев, Дмитрий
 ДВА БЕЛЫХ ПИОНА
Два белых пиона
в стеклянном стакане
цветут исступленно,
и капля по стенке стекает…
Что это – посланье
двусложного нежного слова,
что горькими дышит маслами, –
в сейчас из былого?
Посланье прохлады, покоя –
без слов, но такое, такое,
чтоб душу –
вот так же, наружу,
в сии лепестки и сияния сада,
навстречу цветенью,
за миг до распада,
к вот-вот и гниенью…
Ну, чтобы помедлить мгновенью,
и облака свежие ломти
дарить, и не помнить,
другим, и, исчерпав,
их полнить.
Как обморок в полдень.
май 2006 г., Шампейн, Иллинойс
ЛЕДИ БОИНГ
Высоко пепелится
белeсый по синему след.
Летит неотмирная птица:
то ли есть она, то ль ее нет.
Вот и след разметало
по периметру бледных небес, –
сплав пластмасс и металла,
дух из бездн?
Не скажи, миллиардная штука, –
мы летали не раз.
Неужели ты кукла, ты шутка,
неужели не гулко и жутко
сердце бухало в нас?
Залетая
за оранжево-жаркий рубеж,
золотым залитая,
желто-рыжей ты делалась, беж.
В мега-игрища мозг вовлекая,
гуляла в моей голове.
И, лелея твое великанье,
как любил его я, Гулливер!
И откуда выпрастывал силы?
А землились мы с ней
мимо белых и синих,
чуть не черных огней.
Мимо темно-хвостатых
оперений наш плыл фюзеляж,
оставляя гигантку в остаток:
– Слазь, летатель, – земля ж!
Разорвала разлукою тело
на четыре огня
и в ядре громовом улетела
от меня.
январь 2004 г., Шампейн, Иллинойс
ТЕНЬ КИХОТА
Величие – вот мера великанов:
не сердце, не звезда, не куб.
Величье – главное лекало,
чтоб человеков вовлекало
кроить их одномерный культ.
Всем прочим – каракурт.
Высокопарны великаньи башни,
грозятся грохнуть с вышины;
замашки чародеев рукопашны,
им, даже дань отдавши,
все должны.
А кто не должен – те смешны.
Вот тоже, на седьмом десятке рыцарь
и жалок, и смешон:
не шлем блестит, а тазик, чтобы бриться.
Смеетесь, что не брит при этом он,
а ваше не в пуху ли рыльце?
Но истинно он рукоположён!
Так потряси ж копьем, иль пикой бранной,
старик, дурная голова,
пришпорь одра, прими ушибы, раны,
и крахом докажи, что великаны –
лишь мельничные жернова,
жующие слова, слова, слова.
18 июня 2005г., СПб, 2-ая линия ВО
СВЕТЛА...
Узлистое семя тирана,
... кремлевский воробушек, дочь,
спросонок босота Светлана
порхнула из форточки прочь.
И – в мир, и – в миры, в измеренья,
в иное и новое, вон!
Туда – за моря, в замиранья
себя, за собою вдогон.
Но там, на Луне, в деревенской
комфортно–стеклянной глуши
в подушку уж не дореветься
до ближней стоверстой души...
О нём голодается остро,
друзей не хватает до слез.
А эти глядят, как на монстра
опасного, но не всерьез.
Ах, как бы они лебезили,
когда бы им бешеный кнут,
чтоб знали! И – выблеск бессилья:
был папа оправданно крут.
Секомые знают и помнят,
мимически полно молчат...
Назад – в это логово комнат
до жарких и душных волчат
своих, чтоб вихры теребить им
(дадут ли, седые, теперь?).
В кремлевскую матерь-обитель
взахлоп для воробушка дверь.
Для рыси орлецкой, для тигра
ужель не найдется угла?
Пока свой конец не настигла
царевна в опале, светла..
2 февр. 1983 Милуоки, Висконсин
|
|
Андрей Василевский
Андрей Витальевич ВАСИЛЕВСКИЙ, Москва. Родился в 1955 году в Москве. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького в 1985 году (поэтический семинар Евгения Винокурова). С 1976 года работает в журнале "Новый мир", c 1990 года – ответственный секретарь журнала, с марта 1998 года – главный редактор. С 1976 года выступает как литературный критик на страницах самых разных периодических изданий. Наибольшая журналистская активность приходилась на конец 80-х – начало 90-х годов. Печатал стихи в журналах "Новый мир", "Арион", "ШО" (Киев). Автор трех поэтических книг – "Всё равно" (2009), "Еще стихи" (2010), "Плохая физика" (2011). Координатор литературной премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ года. Член жюри фантастической премии "Портал" (Киев) и некоторых других литературных премий. С 2002 года ведет семинар поэзии в Литературном институте.
|
|
2011-Василевский, Андрей
Артхауc
спешит берлинская девчонка
по освещенному перрону
внутри по длинному вагону
идет немецкая турчанка
одночастевка эка малость
араб идет из ресторана
я эту фильму городскую
смотрю с московского дивана
лети лети вдоль Eisenbahn’a
Аллаха милость и немилость
2050 год
египтянин поклоняется
правильным богам
мы были немцы
хорваты белорусы
стали египтяне
нас было мало
(почти все погибли
при порт-саиде)
нас будет много
вторая волна
сметет единобожников
в долине нила
Гор Баст Анубис
заговорят со всеми
как сейчас
говорят с нами
* * *
тратата тратата
вышла кошка за кота
смотрит смотрит из окошка
там высокая трава
кошка кошка
ты вдова
рот его забит землей
прошлогоднею травой
кот котович
иван петрович
не возвращается домой
2008
* * *
очевидного нынче мало
раньше больше бывало
а теперь и очами видное
недостаточно очевидное
а заочное
вроде как подзамочное
или для групп друзей
вы не можете видеть эту запись
а эту
эту пожалуйста
Жить долго. 1974
андрей вознесенский
привозит в ЦКБ
томик мандельштама
<с предисловием дымшица>
борис леонидович
говорит спасибо
откладывает в стопочку
понимает почти всё
Отрывок
трудно привыкнуть
что Овидия
не отправляли в ссылку
а если и отправляли
то рядом
не в Киммерию
тут я мог бы поставить ссылку
но не поставлю
ищите мои дорогие
<…>
труднее привыкнуть
что нечем
и незачем
свой огород городить
потому что с каждого места
приходится уходить
ближе и ближе
леса горят
завтра завтра
не сегодня
кажется так говорят
* * *
не в дальнем далеке
со страшною клюкою
она нас ждет с тобою
мы с ней рука в руке
как мой сурок со мною
зачем зачем
торопимся сестрица
затем затем
что надо торопиться
как вешняя вода
как жизнь как ледоход
туда туда
где нас никто не ждет
1982/2011
|
|
Ася ВЕКСЛЕР, Израиль
Поэт. Родилась в Глазове. Выросла в Ленинграде. С 1992 года живёт в Иерусалиме. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор книг стихов: «Чистые краски» (1972); «Поле зрения» (1980); «Зеркальная галерея» (1989); «Под знаком Стрельца» (1997); «Ближний Свет» (2005).
|
|
2011-Векслер, Ася
ВООБРАЖАЕМЫЕ ПЕРЕВОДЫ
* * *
Нет ни того, кто меня ревновал,
ни другого, к кому ревновал он.
Много чего улеглось –
далеко не вчера это было.
Но долговечней, чем сильный загар,
обогретость любовью:
вроде бы осень, а волосы с блеском,
в глазах ожиданье и кожа упруга.
Пусть зеркала, сговорившись,
талдычат свое, на ночь глядя.
* * *
Ни золотой каемочки на блюдце,
ни феи, ни сокровищ из ларца.
Но сызмальства готовность улыбнуться
не оставляет черт ее лица.
На всё про всё – улыбчивость в беседе,
хоть ясно ей – улыбки не в чести.
Ах, неспроста предпочитают леди
достоинство и сдержанность блюсти.
Сочтут за слабость – станешь уязвима;
за поиск благ – и вовсе не дыши.
А правда в том, что жизнь неисправима,
а теплота – от полноты души.
Улыбчивость дается от природы,
и тут уж ни при чем судьба и годы.
МЕЖДУСТИШИЕ
Не пишется? Ну что ж, и без тебя
изведены, как всем известно, горы
бумаги, перьев, шариковых ручек
и тьма внутрикомпьютерных страниц.
А много ль добавляется к тому,
что примиряет душу с этим миром
и заодно тебя с самим собой?
Вот весь остаток жизненной долины.
Куда, к чему теперь-то торопиться,
драть горло, в хвост и в гриву гнать коня?
Оставь неприрученность озаренью,
сквозному гулу, лепету созвучий
и безупречно паузу держи.
КРУГОВОРОТ ЖЕЛАНИЙ
Быть почти что имяреком,
сдержанной натурой.
Стать публичным человеком,
знаковой фигурой.
К сильным мира прикоснуться.
Вспомнить о начале.
И калачиком свернуться,
чтоб не замечали.
МОРСКИЕ ВОРОТА
Б. Иоселеву
Возможность погостить на океане, –
что можно было знать о ней заране,
какой-такой располагать приметой,
тем боле там, в той жизни, а не в этой,
когда ничто, казалось, не сулило
особых странствий, – разве что светила
свежо мерцали над водой канала, –
та в сторону залива отбывала.
О, дальнозоркость! Глянув, обнаружу
себя, идущей стопами наружу,
лицо чуть вверх, прямая тень за спину.
Какой мне смысл сходить за балерину?
Ах, если есть конкретные вопросы,
то я ступаю улицею Росси;
а если интересны вам детали,
там настоящих балерин видали.
Я сызмальства под музыку любую
танцую; а когда и не танцую,
хоть для красотки, хоть для оборванца
могу из мглы извлечь рисунок танца.
И стать бы мне танцоркой несусветной,
но опоздала с выучкой балетной, –
недетский крах, что, безусловно, грустно,
зато есть выход: смежные искусства.
То плавное, то резкое движенье.
Менялась жизнь – и местонахожденье.
И выдался блаженный промежуток:
в соседстве с океаном трое суток
я просыпалась в комнате зеркальной, –
недоставало только пачки бальной
и башмачков атласных на пуантах,
и ранних лет в надеждах и талантах.
ИСХОДЯ ИЗ МЕЛОЧЕЙ
З. Палвановой
Тьма забот у знаков препинанья.
Противопоказан им покой.
Без контроля или понуканья
тихие умельцы под рукой.
Здрасьте вам, команда занятая!
Двоеточье; точка с запятой;
точка плюс тире и запятая,
машущие рожице кривой;
половинки-парочки – две скобки,
две кавычки, – тишь да благодать
(те и эти, в общем-то, не робки
и умеют речь обособлять);
далее, лобастый знак вопроса
и другой, что рвется восклицать, –
кто еще сумел бы безголосо
порознь и дуэтом выступать.
Наконец, ваш выход, многоточье!
Пауза. И нам – кому куда:
в междуречье, или в междустрочье, –
есть, о чем подумать, господа.
Я сторонник знаков-заморочек
и препон, без коих пропадешь:
ведь без их старинных проволочек
строфы превращаются в бубнеж.
Уделю им сколько-то вниманья,
потесню причины унывать –
безответным знакам препинанья
тоже надо жить и выживать.
|
|
Лина Вербицкая, США
ВЕРБИЦКАЯ, Лина, Блумфильд, Нью-Джерси. Поэт, прозаик. Эмигрировала в США в 1992 году. Публиковалась в альманахах: «Встречи», «Побережье» (Филадельфия), в периодических изданиях США и Украины.
|
|
2011-Вербицкая
* * *
Ах, черешня-вишенка,
Сакура японская!
Белоцветье пышное,
Весны вашингтонские!
Снежные вершины ли,
Иль фата парящая?..
Стаи лебединые
Мига преходящего...
Пена ль Ниагарская
Над озерным берегом,
Что в сияньи царственном,
Что от кисти Рериха!
Ты ль не исцеление
Ото всяких болестей!..
О застынь, мгновение,
Жарко сердце молится...
МОСТ ВЕРРАЗАНО
То ль Шестой симфонии звуки,
То ль шекспировская строка…
Вознеслось величие духа
На Гудзоновых берегах.
То ль мелодией, то ль сонетом,
То ль вангоговой кистью взмыл
Этот гимн Новому свету,
Этот взмах соколиных крыл...
Чудо-арфа, к чьим струнам ветры
Прикасаются вечной рукой,
Ты хлеб-соль для тех, кто ответа
Ждет на этой тверди чужой?
Гордый символ земли далекой,
Ты врата в таинственный храм?
Здесь ли, у твоего ль порога,
Обрету заветный Сезам?
О, как вспыхнул ты мне навстречу…
И поверилось средь огней, –
Может, вправду еще не вечер? –
Может, множество светлых дней?..
ВИНОГРАДНАЯ ЛОЗА
Из-за серых далей солнца полоса,
Тихою печалью светится лоза…
Гроздь не клонит стебель,
Дремлет желтый лист…
Все заботы в небыль с летом унеслись…
Отпоила соком
Розовую гроздь,
Ту, что в путь далекий
Провожать пришлось.
Провожать за сотни
Незнакомых верст,
Где не быть и горсти
Теплых южных рос.
Сиротой под ветром
Клонится лоза –
Не найти ответа
В шепоте листа…
Светит ли там где-то,
В том дому чужом,
Уголок приветный
Веточке ее?..
Забродить ли светлой
Молодым вином,
Полевым букетом,
Званым в каждый дом,
Сокровенным словом,
Ласкою в глазах?
И с молитвой-зовом
Вдаль глядит лоза …
|
|
Мария ВОЙТИКОВА, Назарет
Поэт. Родилась в 1961 г. в Смоленской области. C 2001 года живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор двух сборников стихов: "Любовь моя, заступница!" и "Горячие камни".
|
|
2011-Войтикова, Мария
* * *
Этот город стал моим –
Божьей милостью.
Нелегко свыкалось с ним,
С зимней сыростью,
С нудным шелестом дождей,
В ночь укутанных,
С невозможностью гостей,
Шумных, кухонных.
В этом городе, кляня
Все пророчества,
Я прошла от А до Я
Одиночество.
Город видел, город знал
Сердцем каменным,
Как слонялась допоздна
Неприкаянно.
Он чуть свет меня будил
Птичьим пением,
По ступеням возводил
Вверх, к терпению.
Он меня облюбовал
Так непрошенно.
Он меня не ревновал
Даже к прошлому.
Не метался, не менял,
Не увиливал.
Постоянство сохранял
В строгих линиях.
Он любил, не помня зла,
Без раскаянья.
Я такой любви ждала –
Твердокаменной.
Не безумной, не мирской,
Не отеческой.
Я устала от такой –
Человеческой.
Город в душу не влезал,
Знал, что выжжена.
Никому не рассказал,
Как я выжила.
* * *
Лето дряхлеет, становится старым.
Дворник усердно метет тротуары.
Ветер-пастух собирает в отары
Листья свои между делом.
Дышится как-то совсем облегченно,
Мыслится как-то совсем отвлеченно,
Пишется проще по белому чeрным,
Даже по белому белым.
Улица мокнет с людьми и котами.
Дождик сегодня, сказали, местами.
Люди спешат под большими зонтами
Или без зонтиков вовсе.
Капли ползут по нарядным витринам.
Хочется молча сидеть у камина.
Только хватило бы серотонина,
Чтоб долюбить эту осень.
* * *
Все тот же круг. И душ родство.
С годами жить ничуть не легче.
Но время лечит, точно лечит,
Хотя не ясно, от чего.
Любовь все так же высока,
И мне опять не дотянуться,
И дважды в реку не вернуться,
И утекла моя река.
Зато остались берега.
Им было некуда деваться...
Должно же что-то оставаться,
О чем нам память дорога!
Ромашки, клевер, васильки...
И их никто, никто не скосит,
И у меня никто не спросит,
Зачем мне берег без реки.
|
|
Александр ВОЛОВИК
(1931, Нижний Новгород - 2003 Иерусалим)
Поэт, прозаик, переводчик. Переводил с немецкого, английского,иврита и др. языков. Издал: четыре сборника на русском, один на иврите, «100 стихотворений в переводе с иврита», 1991, «Райский сад» 1993.
|
|
2011-Воловик, Александр. Хана Сенеш.
Хана СЕНЕШ
в переводе Александра ВОЛОВИКА
Язык оригинала: иврит
* * *
Да славится спичка –
Сгорела, но пламя зажгла
Да славится пламя –
Чья пламенность в сердце вошла.
Да славится сердце,
Сумевшее пламя сберечь,
Да славится спичка,
Сгоревшая, чтобы разжечь!
|
|
Лариса Володимерова
ВОЛОДИМЕРОВА, Лариса, Амстердам. Поэт, прозаик, журналист, правозащитник. Родилась в Ленинграде в 1960 году. Филолог, окончила ЛГУ. В 1992 выехала на жительство в государство Израиль. Работала ректором Института литературы, журна-листики и драмы в Иерусалиме. Переехала в Голландию. Автор более десятка книг (стихи, поэмы, повести, романы, пьесы).
|
|
2011-Володимерова, Лариса
* * *
воланы скрюченной реки
от раскулаченной державы
дрожали: снегу вопреки,
сюда, на запад, набежали,
как слезы первые любви,
так слезы поздние разлуки –
зови по имени, лови,
река сама дается в руки.
* * *
шаровая судьба – зигзаг
неудачи, возьму за так.
и желтую наледь собачью –
впридачу,
и покурить натощак,
и белого солнца пар
заиндевелый, скрип
наста, и из-под нар
сорванный крик охрип.
полозья врачуют снег,
смеху-то доупаду!
разведи меня с родиной, – с ней
на том свете встречаться надо.
* * *
#
в «матросской тишине»
живут мои друзья,
не знают обо мне –
им видеться нельзя
ни с солнцем, ни с луной,
ни с мамой, ни с женой, –
и дождик заводной
обходит стороной.
не задевает их
ни суд, ни перемат:
в кругу друзей моих
никто не виноват.
они в глаза глядят,
не дрогнув, десять лет –
не много. отсидят,
но злей не станут, нет!
и, бледность отряхнув,
шагнут они в проем,
чтоб задержаться тут,
где были мы вдвоем.
на воле столбовой
порукой круговой –
ни мертвый, ни живой,
не выйдешь по кривой.
сойдет зима на нет,
растает мерзлота –
то дым от сигарет
струится изо рта,
и позади тюрьма,
где б не сойти с ума,
где б не забыть о них –
оставшихся, двоих.
* * *
песок струится и щекочет,
шуршит и знать меня не хочет,
и только ночью, отсырев,
он прекращает бег и рев.
цветок, растоптанный пьянчужкой
в любовном танце перекрестном –
как пеной вынесшую кружку,
разглядывать неинтересно.
прибоем выброшенный остов –
пичужку, чушку, кочерыжку,
моих смятений бедный остров
и девочку вдали, вприпрыжку.
* * *
саше
за два года армейских
впервые
я тебя вижу
сквозь морозный рисунок
стеклá
ветрового:
вот ты снова облизываешь искусанные свои вишни,
но всё беззвучно, как в кино у немого.
вот ты в москву, москву, опережая сестер запоздалых:
никого не осталось, не озирайся, все вышли
на своей остановке, еще в твоем детстве, где вишни
я для тебя на соседской даче срывала.
но я прильну к метели, состав разгоняя
вместе с полночью и разлукой – она уже бесконечна, –
зато наша неявка вечна, когда ни дня я
не была без тебя, мой ребенок, последний встречный.
* * *
да и нет никаких языков, кроме птичьего –
я точу его клювом, долблю, раскавычивая.
* * *
встретиться в середине,
на пересеченье дня
в той точке расцвета,
где меня уже нету
в помине,
где нет меня.
– где ты?!
* * *
догоняй меня, алмаз,
льющийся из теплых глаз!
где ты спрятал землянику
в этой хвое расписной?
не к земле же я приникну!
я привыкну под блесной.
потянусь через волну –
а вильнула в камыши,
не оставь меня одну.
затаился. не дыши.
опиши мою вину,
заточив карандаши.
* * *
дай бог тебя встречать лицом к лицу,
успев и подготовившись к концу,
открыв глаза и голос заглушая,
щебечущий, что я уже большая, –
душа, я не заметила твоих
следов песчаных, слизанных волной,
когда вошла ты гулко в этот стих
и поменялась обликом со мной.
* * *
во мне застыли реки и поля,
под снегом разоренная земля,
а в жар бросало – перед остываньем.
не сбив дыханья, не напишешь птиц,
слетающих с простуженных страниц;
не задержав руки, не бросишь камень
из-под ресниц, стекающих весной,
где с битой скачет девочка за мной,
по клеткам меловым, и босоножку
рисует ангел мой, облокотясь
на облако изменчивое, – грязь
он кисточкой снимает понемножку.
* * *
стесняться птицы обнаженной...
не обнажась, но нежась; в жены
себя не проча никому –
пророча музыку ручную,
мурлыча песенку мучную,
речную вязкую му-му.
всё против шерсти и рябины –
рябило небо там, на родине,
где я себя саму забыла,
пока звала и хороводила, –
но откликалось отражение –
без выражения, с акцентом.
сплошь, как таблица умножения,
зазубрено – в крови пинцетом.
* * *
если можно стихом управлять,
то – пространством и временем.
твоим замершим именем,
вмерзшим по рукоять
в ять
и значки полевые
ромашек: они – пулевые, –
их вместе с зимою объять.
* * *
я лежала бы в хевроне золотом,
я б над мертвым морем серебрилась
всей душой, плескалась в облаках
у тебя в раскинутых руках.
я бы в глину красную цветы
распускала, чтоб склонялся ты
у моей решетки дождевой
с талой, невской, призрачной водой.
|
|
Иван Волосюк
Иван Иванович ВОЛОСЮК, Донецк. Поэт, филолог. Родился в 1983 году в Донецкой области. Окончил Донецкий национальный университет. Публикации в журналах «Побережье» (США), «EDITA», «Крещатик» (Германия), «День и ночь» «Зинзивер», «Дети Ра», «Новая юность», (Россия), в литературных изданиях и периодической печати Украины, Канады, Австралии, Беларуси, Молдовы. Автор сборников стихов «Капли дождя» (2002), «Вторая книга» (2007), «Продолженье земли» (2010), «Помнящие родство» (2011, в соавторстве), «Донецкие строфы» (2011). Член Межрегионального союза писателей Украины.
|
|
2011-Волосюк, Иван
* * *
Уходили головы их в плечи,
Догорал закат, сгущалась мгла,
Со времен последней нашей встречи
Жизнь прошла – пустыней пролегла.
У колодца – белый снег горою,
А в колодце – черная вода,
Уколоться острою иглою
И не просыпаться никогда.
За весной всегда приходит лето,
Жизнь пройдет, как с белых яблонь цвет,
Съесть бы только яблочко с секретом
И не просыпаться триста лет.
В этой жизни больше нет порядка,
И не ново в мире умирать,
Научите, как сгореть с остатком.
Без остатка не хочу сгорать.
* * *
Мы – поколенье, связанное крепко,
Одною цепью, кабелем одним,
И торрентов вытягиваем репку
Из серых, оцифрованных глубин.
Взрослеем рано, умираем рано,
Живем не так и молимся не так.
Прости меня и сохрани от спама,
Убереги от хакерских атак!
СВЯТОГОРЬЕ
Места знакомые. Намолен
Здесь каждый камень, воздух свят.
Покинув гнезда колоколен,
К нам звуки птицами летят.
Но я не птица, поднимаясь
над Лаврой, не увижу я,
Как все огни свечей, сливаясь,
Становятся столбом огня.
* * *
– Независимость, – сказали вы, –
Проживем без москалей.
Широка страна – разваливай,
Да растаскивай скорей.
Полстраны окатоличено,
Ополячено. Объято
Безразличием, безличием,
Равнодушием проклятым.
* * *
И тебя поймали, бедная
Птица-пленница и страж,
Посадили в клетку медную,
Как графиню в экипаж.
Небо лунным светом залито,
Птица-пленница, лети!
Сколько чудных песен зá лето
Ты не спела взаперти..
ДВИЖЕНИЕ
(Подражание Заболоцкому)
Эту быль пишу я взрослым...
Через рощу, напрямик,
На лошадке низкорослой
Ехал с кузницы мужик.
Через бор он ехал сонный,
Мимо дремлющих равнин
И, в движенье вовлеченный,
Стал пространства властелин.
Стал природы повелитель,
Дух учености стяжал,
И чреде чужих открытий
Путь скорейший указал.
Тем, кто бьются над загадкой
Бытия, не зная книг,
Нужно ездить на лошадке
Через рощу напрямик.
* * *
Билось сердце, как часы с кукушкой,
В ночь гудки роняли поезда,
Расстоянье выстрела из пушки
Нам казалось маленьким тогда.
Билось сердце в жертвенном ударе,
Ты меня тоской не удивишь,
Говорить с Москвою о пожаре –
Только сердце зря разбередишь.
* * *
Переменчива погода,
Глушь да грязь,
Осень входит в храм природы,
Не крестясь.
Предстоящий путь опасен,
Час пробил...
Неужели шум прекрасен
Птичьих крыл?
* * *
Прощай, немытая Россия...
М.Ю. Лермонтов
Ни Праги нынешней,
ни Праги миновавшей
Нет в памяти моей, по крови я не чех,
Но прав был человек,
однажды мне сказавший,
Что молится за всех.
Мне незачем писать для всех,
кто на земле той,
Не побоявшись жить, боится умереть?
Ты думаешь, что стих –
разменная монета,
Кочующая медь?
Ты думаешь, без нас Россия будет та же,
И сохранят ее от всякого врага?
Но на руках моих спасительная сажа
Родного очага.
* * *
Игорю Михалевичу-Каплану
Побережье – тире, львовский дождь – это точка, теперь я
Телеграфному стилю тебя научу без труда,
Ты встречаешь Айрин, открывая все окна и двери,
Так встречают гостей, так любимых встречали всегда.
Океан отнимает последнее, берег, как нищий,
Небоскребы – пучки вертикальных тире – посмотри:
Эти звезды, как точки, как взгляд затаившийся, хищный,
Как стеклянная колба с живою лучиной внутри!
9 cентября 2011
|
|
Марина ГАРБЕР, Люксембург
Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.
|
|
Марина ГЕНЧИКМАХЕР, Лос-Анджелес
Поэт. Родилась в Киеве в 1962 году. Окончила Киевский политехнический институт. С 1992 года живёт в США. Публиковалась в периодических изданиях, альманахах и сборниках России, Украины, США: «Вестник», «Панорама», «Контакт», «Новое Русское Слово», «Радуга», «География слова», «Зеркало», «Побережье», «Под одним небом». Победитель и лауреат ряда литературных конкурсов.
|
|
Виктор ГОЛКОВ, Тель-Авив
Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишинёве в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Печатался в журналах "22", "Алеф", "Кодры", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др.; альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии","Всемирный день поэзии". Автор шести сборников стихов и повести-сказки в соавторстве с О. Минкиным.
|
|
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург
Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, шт. Нью-Джерси
Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг. Сб. стихов «Дальние пристани», 1967; «С девятого вала», 1977; «Молчаливая любовь» ( стихи и рассказы), 1979; «Оглядываясь назад» (мемуары, рассказы), 1987; «Две судьбы», 1993; «Под Знаком Козерога», 1998; «Здесь даже камни говорят», 2001; «Времена меняются» (рассказы), 2007.
|
|
Фрэдди ЗОРИН, г. Ашдод, Израиль
Поэт и радиожурналист, редактор и ведущий популярных программ сети Израильского радивещания на русском языке. Родился в 1949 г. в Баку. В Израиле с 1990 года. Автор пяти сборников стихов.
|
|
Павел Голушко
ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года. Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008; "Когда я вернусь...", 2009; "Уходя за горизонт", 2009; "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта", 2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
|
|
Иосиф Гольденберг
Иосиф ГОЛЬДЕНБЕРГ (Пущино, Московской обл.). Родился в 1927 году (с. Жванец, Украина). Поэт, филолог, преподаватель русского языка и литературы. Окончил филологический факультет Харьковского университета. Дружил с поэтом Борисом Чичибабиным. В 60-е годы жил и преподавал русский язык и литературу в Новосибирском Aкадемгородке, Московской области. В 1968 году, подписав письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, был изгнан с работы и лишен права преподавания. Позже переехал в г. Пущино. Стихи Иосифа Гольденберга печатались в российской периодике. Опубликованы сборники стихов: "Из Пущино с любовью", "Каштановые свечи", "На каждый день", "Предварительные итоги", "Счастье" и несколько других книг.
|
|
Александр Габриэль
ГАБРИЭЛЬ, Александр, Бостон. Поэт. Родился в Минске. В США с 1997 года. Автор двух вышедших в России книг (2006 и 2009 гг.) Публикации в журналах "День и ночь", "Дети Ра", "Нева" (Россия), "Крещатик" (Германия), "Новый Журнал", "Чайка", "Терра Нова" (США), "Новый Берег" (Дания) и др.
|
|
Евгений Ицкович
ИЦКОВИЧ, Евгений, Сан-Луис, Бразилия. Поэт, художник, религиозный философ. Родился в Москве. Директор Русского культурного центра. Автор книги стихов, статей и короткой прозы. Публикации в журнале "Новая Юность".
|
|
Елена Дроздова
|
|
Александр Габриэль
ГАБРИЭЛЬ, Александр, Бостон. Поэт. Родился в Минске. В США с 1997 года. Автор двух вышедших в России книг (2006 и 2009 гг.) Публикации в журналах "День и ночь", "Дети Ра", "Нева" (Россия), "Крещатик" (Германия), "Новый Журнал", "Чайка", "Терра Нова" (США), "Новый Берег" (Дания) и др.
|
|
2011-Габриель, Александр
БЕЗ ВЕСТИ
За праздничным окном летит игривый бал,
в морозной полутьме – прозрачней звуки вальса...
Печальна доля тех, кто без вести пропал.
Еще печальней – тех, кто без вести остался.
Любой из них к судьбе безрадостной привык...
И, отнеся себя к несчастной низшей расе,
они и не живут, а пишут черновик,
пролог для жизни той, которая в запасе.
Незримый их девиз – не греться и не греть,
ни в чем не отличать заката от рассвета...
Потупясь. Вдоль стены. То впроголодь, то впредь –
поверив, что в конце зачтется им за это.
За ними без огня влачится бледный дым,
кроящий им судьбу по тусклому шаблону.
Прошу тебя, Господь, не дай мне стать таким.
Не влей меня, Господь, в их серую колонну.
Пусть мимо не пройдет веселый карнавал,
и фейерверком ввысь взлетают звуки вальса...
Горюю я о тех, кто без вести пропал,
но не хочу быть тем, кто без вести остался.
ЗОЛОТО
В шумном мире, дрязгами расколотом,
мы страдаем, любим, пьем вино...
Но молчанье остается золотом,
хоть в Начале было не оно.
Слово есть костер в процессе тления.
Спешка. Недодуманность. Недуг.
Странно лживы по определению
мысли, обратившиеся в звук.
Видим снег, и ад, и синь небесную,
ввысь взлетаем, падаем на дно...
Нет, не обратишь в труху словесную
то, что нам прочувствовать дано.
И пускай нам будет во спасение,
обретя уверенность и вес,
сдержанное непроизнесение
ничего не значащих словес.
ОПЫТ
Так как жизненный опыт всему голова,
и для душ он – подобие бронежилета,
чем ты старше – тем зримей выходят слова,
тем понятней и ближе источники света.
Так как жизненный опыт всему балансир
и всему измеритель послушный и чуткий,
ты легко обойдешь мышеловочный сыр,
даже если от голода сводит в желудке.
Только мысли, в мозгу непрерывно свербя,
рвут тебя на куски.
Мир твой темен и зыбок...
Будь он проклят, тот опыт, лишивший тебя
сладкой яростной боли от проб и ошибок.
Ты находишься там, где покой и успех,
научившись у опыта верам досужим
и уменью смиряться с отсутствием тех,
кто единственно нужен.
ССАДИНА
Ты с душою не находишь примиренья,
ты цепляешься за рваные края,
за попытки осознать себя и время
на расчерченном отрезке бытия.
Видишь солнце, но в упор не видишь света,
выворачиваешь суть наоборот
и накладываешь масло, словно вето,
на надежды зачерствевший бутерброд.
Не приученный ни к посоху, ни к кисти,
не привыкший ни к бореньям, ни к мольбе,
ты всё больше отдаляешься от истин,
изначально предназначенных тебе...
Лишь в отчаянном, болезненном ознобе,
к уговорам беззастенчиво глуха,
стоматитом воспаляется на нёбе
сардоническая ссадина стиха.
* * *
То дозируя на вдохе воздух клейкий,
то уверовав в магический кристалл,
ты высчитывал то годы, то копейки;
часто складывал, но чаще – вычитал.
Ты ни счастий не знавал, ни лихолетий,
ты страстями не уродовал чело
и всю жизнь ходил в спасательном жилете,
опасаясь, не случится ли чего.
Ты с надеждою не делал ставок очных,
лишь одну игру любил – наверняка,
наблюдал песчинок бег в часах песочных,
не решаясь строить замки из песка.
И не ведал ты, одолевая броды,
и сутулясь под потоками дождя,
что с небес всё видит Бог седобородый,
от бессилия руками разводя.
МИРАЖИ
Другие б, может быть, сказали: "Баста! Точка.
Пора покинуть царство сказок и былин".
А в нас стучит бессменной сотней молоточков
шальной надежды шебутной адреналин.
В закате осени мы видим свет весны, и
упрямо гоним мысли черные взашей.
Нет, мы не то чтоб оптимисты записные –
у нас лицензия на ловлю миражей.
В нас нет наивности, достойной Паганеля.
Бывает так, что все усилия – зазря,
а пресловутый мягкий свет в конце тоннеля –
порой лишь отсветы чьего-то фонаря.
О, как же просто и легко утратить веру
на этом жизненном безжизненном плато
и провалиться в вожделенную пещеру,
во власть неверья ни в кого и ни во что!
Но нас, ей-богу, не для этого рожали,
мы из бродяг не превратимся в сторожей...
Сезон охоты.
Нам пора за миражами.
На этом свете жизни нет без миражей.
ЗВУКИ
Он был старомоден. В чем-то, наверно, скучен.
В эмоциях скуп. Ни "оха" не знал, ни "аха";
но к звукам в душе хотел подобрать созвучья,
включая в такие дни Дебюсси и Баха,
и, словно по волшебству, разлетались тучи
свербящей тупой тоски, пустоты и страха.
От звуков ненужных морщился. Хлопать дверью,
кричать или бить посуду обучен не был,
зато наслаждался шорохом листьев в сквере
и там же кормил голодных пернатых хлебом.
Он в эти минуты жил. Не считал потери
и был как звенящий мост меж землей и небом.
Ночами сверчка он слушал, не зная скуки,
умел различать оттенки в пчелином гуде.
Он мог сочинить сонату – но в эти трюки
не верил совсем, не смея мечтать о чуде.
И только лишь слушал, слушал живые звуки
так жадно, как могут только слепые люди.
ЯНВАРСКИЙ СПЛИН
Простите, Эдисон (или Тесла) – я приглушаю электросвет.
Мое гнездовье – пустое кресло. По сути дела, меня здесь нет.
Деревьев мерзлых худые ребра черны под вечер, как гуталин.
Оскалясь, смотрит в глаза недобро трехглавый Цербер, январский сплин.
Из этой паузы сок не выжать. Не близок, Гамлет, мне твой вопрос.
А одиночество – способ выжить без лишней драмы и криков: "SOS!"
Чернила чая с заваркой "Lipton" – обман, как опий и мескалин...
А мысли коротки, как постскриптум; но с ними вместе не страшен сплин,
ведь он – всего лишь фигура речи, необходимый в пути пит-стоп:
проверить двигатель, тормоз, свечи и натяженье гитарных строп.
Кому-то снится веревка с мылом и крюк, приделанный к потолку;
а мне покуда еще по силам сказать Фортуне: "Мerci beaucoup!"
за то, что жизнь – как и прежде, чудо, хоть был галоп, а теперь – трусца;
за то, что взятая свыше ссуда почти оплачена до конца,
за то, что, грубо судьбу малюя – а в рисованье совсем не дюж –
совпал я с теми, кого люблю я. До нереального сходства душ.
Еще не время итогов веских, еще не близок последний вдох.
Танцуют тени на занавесках изящный танец иных эпох.
Да будут те, кто со мною – в связке. Да сгинет недругов злая рать.
Трехглавый Цербер, мой сплин январский,
лизнет мне руку и ляжет спать.
МОЛЧАНИЕ НЕБЕС
Люби, безумствуй, пей вино под дробный хохот кастаньет,
поскольку всё разрешено, на что пока запрета нет.
Возможен сон, возможен чат, надежд затейливый улов...
Лишь небеса опять молчат и не подсказывают слов.
Они с другими говорят, другим указывают путь,
и не тебе в калашный ряд. Иди-бреди куда-нибудь,
играя в прятки в темноте с девицей ветреной – судьбой,
как до тебя играли те, кого подвел программный сбой.
Не сотвори себе Памир. Не разрази тебя гроза.
Пускай с надеждой смотрят в мир твои закрытые глаза.
Пускай тебя не пустят в рай, в места слепящей белизны –
зато тебе достались Брайль, воображение и сны.
Ты лишь поверь, что саду – цвесть, и будь случившемуся рад.
На свете чувств, по слухам, шесть. Зачем тебе так много, брат?
Зачем же снова сгорблен ты? Зачем крадешься, аки тать?
Не так несчастливы кроты, как это принято считать.
Ведь я и сам, считай, такой, и сам нечетко вижу мир...
Пусть снизойдет на нас покой, волшебный баховский клавир,
и мы последний дантов круг пройдем вдвоем за пядью пядь.
Да, небеса молчат, но вдруг
они заговорят опять?!
ДВОЙНИКИ
Как хорошо, что ты вполне живой, что двигаешься за обозом следом. Ты как бульвар, присыпанный листвой. Ты как подарок, спрятанный под пледом. Ты в точке А. Всё там же точка Б. Мелькают дни при свете монитора. Кто виноват, что ты избрал себе замедленный режим самоповтора? Ты старше, старше, но всё так же сир и не привычен к драйву и форсажу. Макропулоса дивный эликсир не поступает, хоть убей, в продажу. Совсем неплохо, что не твой финал – быть радостно повешенным на рее. Да только самый серый кардинал тебя ни на оттенок не серее. Не с теми ты дружил, ласкал не ту, латал борта от перманентной течи... Но в каждом крике слышалось: "Ату!", и сразу шея втягивалась в плечи. Ты прошагал, наверно, пол-Земли, ты строился "свиньею" (в смысле, "клином"); но просто шел, куда тебя вели на поводке привычном и недлинном. Дни-близнецы, как четки, теребя, ты верен делу самоплагиата, и с преданностью смотрит на тебя твоя судьба. Ручная, как граната.
Но верить в то, что ты так страшно прост, никак нельзя. Ну разве только спьяну-с. Ты флюгер, переплавленный в форпост. Двудонный чемодан. Двуликий Янус. Вы разошлись, как в море острова, как с истиною ложь, как Сена с Марной. И твой повернут профиль номер два к другой Вселенной. Перпендикулярной.
А там ты – шаловливый шевалье, знакомый и с веселием, и с гневом. Тяжелые жемчужные колье ты возвращаешь праздным королевам. Штурмуешь то Монблан, то Эверест, склоняешь недоступных к поцелую и никогда не движешься в объезд, когда добраться можно напрямую. Ты Одиссей. Ты повсеместно зван. И плачет Пенелопа на Итаке, когда ты разрезаешь автобан на гоночном могучем "Кавасаки". Неповторим ты в выраженье чувств, наград и восхищения достоин: не только весельчак и златоуст, но и к тому ж неустрашимый воин. Твой теплый хрипловатый баритон не разольется в рефлексивном стоне... А снизу смотрит офисный планктон, завидуя при этом по-планктоньи. Не с ним ты от восьми и до шести, не с ним ты накатить готов по двести, ведь у тебя по-прежнему в чести дворянские понятия о чести. Сражаешься, смеешься на пиру, у дамы просишь искренне прощенья... И жизнь свою листаешь поутру... В который раз. Без тени отвращенья.
Живут в одном плену герой и лох, с одною кровью и с одною кожей. Гибрид из них двоих не так и плох, вот только, к сожаленью, невозможен. Им поздно драться за любую пядь с упрямством театрального паяца: один из них обязан побеждать, другой из них обязан покоряться. И вроде бы простой расклад таков, и вроде здесь не надобен оракул: у шевалье должно быть сто очков, зато у оппонента – кот наплакал. Да вот – увы... И всё наоборот. От логики остались только крохи...
И в битве двойников сильнее тот,
кто лучше соответствует эпохе.
|
|
Марина ГАРБЕР, Люксембург
Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.
|
|
Марина ГАРБЕР, Люксембург
Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.
|
|
2011-Гарбер, Марина
Марина Гарбер
ВРЕМЕНА ВСЕГДА ОДИНАКОВЫЕ
Ирина Чайковская. Какие нынче времена, Статьи, эссе, интервью. – Балтимор: Seagull
Press, 2008. – 190 с.
Ключ к книге
прозаика и эссеиста Ирины Чайковской таится в ее названии: «Какие нынче
времена». В нем слышится нечто от вопроса, вернее, от приглашения к размышлению
«на тему». А темы, к которым обращается автор, предстают отдельными и в то же
время скрепленными между собой осколками, составляющими яркую мозаику времени.
Точнее, времен, ведь множественное число, неслучайно употребленное в названии
книги, свидетельствует о неразрывной связи настоящего с прошлым и будущим
(словами автора, о «непрерывности и непреодоленности» времени в человеческом
сознании), а значит, и о неодносложности поставленной автором задачи, равно как
и попытки ее разрешения.
Книгу Чайковской составляют три раздела,
название каждого из которых, пожалуй, не требует дополнительных пояснений:
«Судьбы эмиграции», «Этот вечный "вечный вопрос"» и «О временах».
Иными словами, в композиции книги задействован не жанровый, а тематический
подход, поэтому два первых раздела вмещают в себя статьи и интервью, и только
значительную часть третьего составляют «литературные» интервью (с Н.
Коржавиным, Л. Лосевым, А. Арьевым, С.Рассадиным), – ведь кто лучше может
рассказать о временах, чем их яркие и талантливые представители?.. О каких
книгах пишет Чайковская, о чем говорят ее собеседники? Различные волны
эмиграции, религия и национальный вопрос, но, главное, литература, искусство и
культура, нередко поданные в социально-историческом контексте и неизменно –
сквозь призму субъективного восприятия – вот, что формирует тематический остов
этой книги.
О «живой и будоражащей» теме – эмиграции –
рассказывают на этих страницах поэтесса, эссеист и редактор Валентина Синкевич,
литератор и радиожурналист Людмила Оболенская-Флам. Примечательно, что двух
представительниц разных волн эмиграции, прошедших трудный, полный бед и лишений
путь, не просто утвердившихся и самореализовавшихся на новой почве, но и,
несмотря на невзгоды, сохранивших свои корни и обогативших русскую литературу и
культуру, волнует будущее России и русскоязычной эмиграции. «Русской эмиграции,
можно сказать, повезло: одна сменяет другую, образуя преемственность, без
которой не может продолжительно жить ни одна культура вне языковой среды»... И
как бы в подтверждение этих слов Синкевич, находим в книге Чайковской подробные
обзоры филадельфийского альманаха «Побережье», антологии «Бегство от пустоты»,
а также очерк «Три жизни Сергея Голлербаха» – своеобразный портрет художника,
написанный ярко и с теплотой. В раздел «Судьбы эмиграции» также вошла
развернутая рецензия на книгу «Судьбы поколения 20-30-х годов в эмиграции»,
составленную Л. Оболенской-Флам, о «жизни в изгнании» поколения, до сих пор
мало рассказавшего о себе, о тяжелой, зачастую трагической участи людей
волей-неволей оказавшихся вдали от родины, о «’хлебнувших лиха’ на
оккупированной территории, в немецком плену, в концлагерях и лагерях для
перемещенных лиц, – однако не сломленных, духовно просветленных, постигших в
своих скитаниях нечто такое, что впоследствии давало им силы для жизни». Нужно
сказать, что отклик Чайковской на эту ценную книгу не только подробен и щедр на
цитаты и факты, но и увлекателен, сильны
сменяющиеся в нем чувства – гнев, восхищение, сострадание...
«Хочу написать не о книге, а о пути актера
и человека...» – такими словами начинается статья Чайковской об
автобиографической прозе Михаила Козакова; но, пожалуй, эти слова, в разной
мере, применимы ко многим рецензиям и интервью Чайковской; нужно лишь заменить
слово «актер» на «поэт» или «критик», или «редактор», в зависимости от того,
кого на сей раз автор выбирает в «собеседники», о чьей книге пишет. Для
Чайковской творческая личность неотделима от своих творений, а судьба и творчество,
будучи тесно переплетены, взаимодополняют, а иногда и определяют друг друга;
как, например, в случае с Авраамом Шифриным, политическим борцом и сионистом,
автором книги «Четвертое измерение», в которой повествуется о кошмарах лагерей
послесталинской эпохи... Так называемому «еврейскому вопросу», который
Чайковская неслучайно называет «вечным», посвящен отдельный раздел ее книги;
особое внимание вызывает увлекательный отзыв на художественно-документальный
сборник «Вокруг евреев», составленный Марком Авербухом, по словам рецензента,
позволивший «взглянуть на пресловутый ‘еврейский вопрос’ с разных сторон и с
разных точек зрения», причем исключительно в отношении России двух прошлых
столетий.
Рецензии-статьи Чайковской можно назвать
«развернутыми», а иногда, пожалуй, и «прикладными», так как жанр рецензии в
традиционном смысле оказывается для нее слишком узок. Размышляя над книгой,
автор нередко выходит за рамки произведения, как бы сопоставляя прочитанное с
пережитым – на уровне поколения или даже собственной жизни; ее стилю присущи
насыщенные отступления, состоящие из субъективных, бесспорно искренних и
страстных, и потому «живых» и «человечных» суждений. Например, в текст рецензии
на «Книгу прощаний» Станислава Рассадина Чайковская помещает интерлюдию о
личном резонансе на события 91-го года, заставившие переосмыслить бывшие
взгляды и сделать смелый выбор в пользу эмиграции в Америку; а статью о книге
«Вокруг евреев», автор открывает воспоминаниями из своего детства... Таким
образом, рецензия Чайковской знакомит читателя не только с интересной книгой и
ее автором, но и с самим рецензентом, отчасти становясь своеобычным «портретом
в портрете» и раскрывая не только художественные пристрастия автора, но и ее
личное отношение к поднимаемым темам, описываемым событиям и личностям.
Отчасти «автопортретны» и интервью
Чайковской, в которых она проявляет качества, характеризующие хорошего
собеседника: умение слушать и реагировать. Помимо общей эрудиции, знания
предмета и так называемой профессиональной «подкованности», вопросы и
комментарии Чайковской свидетельствуют о высокой внутренней культуре
интервьюера. Безусловно, не будучи скованной обязательствами перед, к счастью,
несуществующим «заказчиком», автор свободен в выборе книг, тем и собеседников;
и, видимо, благодаря этой свободе выбора – что волнует, что ближе по духу – с
такой интенсивностью проявляются в книге Чайковской ее неподдельный интерес к
предмету разговора и живое человеческое участие. Отсюда – и динамичный,
своеобразный стиль Чайковской, отмеченный «человеческими словами и
интонациями».
Говоря об авторской «свободе выбора»,
следует также отметить, что личная расположенность – к темам или авторам – не
заслоняет чувства критического отношения к произведениям, о которых пишет
Чайковская, и в щедрую «бочку меда» она нередко добавляет «ложку дегтя», причем
не упуская из виду не только откровенные фактические оплошности, но и
стилистические промахи, грамматические ошибки, а порой и опечатки. Признаемся,
трудно найти издание, лишенное огрехов, есть они и в книге Чайковской. К ним
можно отнести утверждение об отсутствии сведений о Марии Гольдфельд, жене
Корнея Чуковского (см. статью В. Островского в «Записках по еврейской истории»)
или же интерпретацию строк стихотворения К. Сенеки, обращенных к женщине
(«...ты из меня, / как из глины, / сделала человека... / я – из твоего ребра /
и сердца...»), в которых Чайковской почему-то слышится предупреждение о
наступающем матриархате (на последнее хочется откликнуться словами А. Белого:
«Женщина творит мужчину не только актом физического рождения; женщина творит
мужчину и актом рождения в нем духовности»). Однако наиболее слабым звеном в
книге представляется заключительное эссе «О проторенных тропинках к
человеческому счастью», посвященное теме однополых союзов. И дело не в самой
категоричности, с которой автор пишет о «человеческом счастье» как о неком
универсальном рецепте, и даже не в позиции неофита в неодносложном и полемичном
вопросе о человеческой природе, а в несоответствии темы данного эссе, как тематике,
так и общему духу книги.
Чайковская умеет найти подход к своим
собеседникам, оттого беседы, изложенные на страницах ее книги, читаются на
одном дыхании, о чем бы ни шла речь. И чаще всего интервьюер подводит своего
собеседника вплотную к основному вопросу книги – о временах; и тогда перед
читателем возникает картина сегодняшнего дня (проистекающего из и
устремленного в), неизменно связанного с прошлым и будущим; не
черно-белое статичное изображение, как бывает при категоричности мнений, а
многослойное и нелинейное полотно, с долями пессимизма и одновременно веры в
добро. Хочется привести несколько высказываний из одноименного книге интервью
со Станиславом Рассадиным: «... Вот я хотел вспомнить замечательные слова
Зощенко: в хорошие времена люди хороши, в плохие плохи, в ужасные – ужасны. С
той оговоркой, что, если у нас, людей, нет возможности самим создавать хорошие
времена, всегда есть возможность плохие сделать еще ужасней...»; «...Сейчас
идет то, что я когда-то назвал словом раскультуривание. Культура – это память прежде
всего. Память людей, что они часть человечества, память о том, что было в
прошлом...»; «...Так вот об ‘оттепели’. Меня не тянет туда. Хотя, может, сейчас
даже хуже. Тогда было подобие времени, сейчас безвременье...». Это о временах,
о их взаимосвязи, о нас с вами... А вот – меткий и жесткий рассадинский прогноз
на будущее: «...К нашему времени, при всех его достоинствах, я отношусь плохо,
и боюсь, что оно превратится в ужасное. Симптомы совершенно очевидны...».
Ощущение надвигающейся катастрофы в силу потери духовных ценностей проступает и
в интервью с поэтом Наумом Коржавиным; отталкивающей и «античеловечной» видится
современная Москва поэту Льву Лосеву... С этими мнениями можно соглашаться и не
соглашаться, но утверждение, высказанное почти каждым собеседником Чайковской,
о личной ответственности человека за то время, в котором он живет, бесспорно.
Не забудем также, что черта между временами зыбка и условна, именно поэтому,
как отмечает Чайковская, человеком мыслящим и чутким «история, чужие эпохи
часто проживаются как свои».
Какие нынче времена?.. Вспоминаются слова
одной из «отрицательных» героинь фильма «Москва слезам не верит»: «Времена
всегда одинаковые!». Есть в этой гневной реплике толика правды. Но пусть каждый
читатель попытается сам ответить на поставленный в заглавии вопрос, ведь, не
забудем, что перед нами – книга-приглашение к спору и размышлениям, ведущим не
обязательно к истине и согласию, но к их поиску – непременно.
Марина ГАРБЕР, Люксембург
|
|
2011-Гарбер, Марина
О РАЗНОВИДНОСТЯХ ПОЦЕЛУЕВ
Н. Резник
Над кроваткой моего малыша –
«Поцелуй» Климта: не по себе от блеска.
Качаю сына, почти не дыша,
И думаю: неподходящий сюжет для детской.
Не потому, что – любовь взрослых,
А потому, что – анти-любовь, рабство:
Он – глыбой, безлицый, черноволосый,
Она – наследство, имущество, одним словом, богатство,
До того безупречна, нарядна, декоративна,
Хоть в музей ее и на открытки к свадьбе,
Обнимая, царапает ему шею и ей противно,
Только и думает: не поцеловать бы.
А щиколотки в золотых, многолистных ветках,
И глаза закрыты, мол, насмотрелась вволю...
Качаю и думаю, не влюбляйся, детка,
А влюбишься, отпускай на волю.
Франческа да Римини (Роден в Эрмитаже):
Губы целуют не плоть, а воздух, и нет касанья,
Не поцелуй, а намек на него, не чувство даже,
А просто предчувствие – смерти, ее желанье...
Или «Поцелуй» Хайеза в ломбардийском музее,
Там, где Ромео целует Джульетта, –
Все полагают, взаимный: все ротозеи,
Помню, слушали гида, да и сама я читала где-то.
Но нет! Она целует его – она вся в нем!
Лицо почти скрыто, вполоборота,
А он... Он тоже охвачен огнем
Страсти – только иного рода:
Часть его тела уже уходит – она готова
Исчезнуть (ибо телу не до витийства),
Строить, жить, целоваться снова,
К распрям, миру, братоубийству...
Еще помню свой поцелуй – первый,
От «чужого» голова кружилась, как от затяжки,
Попадавший то в подбородок, то в щеку, нервный –
Бог поцелуев поставил бы мне тройку с натяжкой.
Потом долго училась целовать и видеть,
Когда исчезаю от них или когда от меня исчезают,
Никуда, впрочем, не уходя, и чтоб не обидеть,
Смотрела в себя, напевая Коэна: «Дорогая, все знают,
Что ты мне верна, плюс-минус одну-две ночи...»
Встречая-прощаясь, лоб-губы-руку родную
Целовала – любимых (здесь не будет: «и прочих»;
Вот – теперь сына, качая, целую)...
А когда поцеловала его отца, семь жизней спустя, –
Тоже с веронской страстью – закрыла глаза, почуяв,
Что будет дом и будет сопеть дитя,
Не подозревая о разновидностях поцелуев.
(НЕ)ДЕТСКИЙ ТРИПТИХ
1
У меня есть дочь – умна, добра и послушна,
Не умеет давать сдачи, даже когда это нужно,
Может лишь плакать, очень тихо или очень громко,
Теребя рукав или от юбки тесемку.
Я ее не жалею.
Я вообще этого не умею.
Другое дело, пожалеть чужого,
Замерзшую птицу, или, скажем, дворнягу, –
Чужому отдашь малость, и ему покажется много,
А родному – жалость, как в жару и жажду – пустую флягу.
Я ее не учу давать сдачи, не учу мириться,
Не говорю банальностей, вроде «с ближним нужно делиться».
Пусть она в свои пять набивает синяки и шишки.
Будет крепче? Вряд ли... Я ей читаю книжки:
Про хорошего мальчика, про плохого...
Ей почему-то нравятся только плохие.
Ей, наверно, их жаль, и это – осколок родного,
Битое зеркало... А стихи ей
Не читаю – зачем торопить душу
Туда, где еще одиноче, чем ветру в стужу?..
2
Мой сын годовалый пытается встать и пойти –
От этой тахты до вон той неподвижной коробки,
Но он, торопясь, спотыкается на полпути
И падает на пол – глазастый, веселый, неловкий.
Пока он идет, я пророчу ему Ватерлоо –
Такие победы, что пятятся наполеоны.
Я верю в него, и молюсь, чтоб ему повезло,
И вижу: трубач на коне, золотые погоны...
Но что его ждет? Сколько раз с вороного коня
Он ниц упадет, чтобы встать или чтобы почить
На чьей-то войне, далеко-далеко от меня?
Схватить его за руку и никуда не пустить?
Вкус крови? Победы ли – тоже с кровинкою – смак?
Когда, спотыкаясь о погремушку свою,
Он падает, падает – быстро и медленно так,
А я, закрывая глаза, не ловлю, не ловлю...
3
Дочь отпущу любить.
Сына отпущу воевать.
Я не знаю, кого винить,
Я, наверно, плохая мать.
Я не учу их доверию,
Боясь звука собственной фальши.
Детство – это преддверие:
Отворишь, и не знаешь, что дальше.
Я не учу их свободе – тоже
Часто тождественной одиночеству.
Вот они и льнут ко мне второй кожей,
Вьют из меня то, что им хочется.
Говорят, что мать – поводырь в пути,
Говорят, детей нужно учить спиной.
А я не учу, так как не знаю, куда идти,
То есть учу одному: не стоит идти за мной.
ИЗ ЖИЗНИ РЫБ
Я был в гостях...
Г. Стариковский
Я тоже была в гостях, но о литературе,
Культуре и прочем высоком не говорили,
Говорили о частном: доме, торшере, стуле,
О глобальном, то есть о том, «что творится в мире»,
Говорили о кухне, о вечной плохой погоде,
О том, как хорошо в эту пору на Ланзароте,
И когда все плавно перешли к разговору о моде,
Я заявила, что Маяковский жив, или нечто подобное в этом роде.
Все закивали с таким здоровым энтузиазмом,
Что всё вокруг стало прозрачно и невесомо,
Кивали и думали: «Так ведь недалеко до маразма,
Сидя с детишками, не выходя из дома».
Я тоже кивала, мысленно соглашаясь,
Да и Маяковский – желтой вороной в своей несуразной кофте.
Недосып, конечно, однообразие и усталость,
Не помогает даже черный, как Йемен, кофе.
Но в какой-то момент я совершенно оглохла,
Словно открыли кран и нас затопило по крышу,
Кругом все окают, будто в горле всё пересохло,
Вижу «оки», но ничего не слышу.
И я поняла, эти люди – рыбы,
Вода колышется наподобье студня,
Я кричу им сквозь толщу: «А вы могли бы?»
Но они – всё хвостатей, чешуйчатей, жаброгрудней.
Однажды В.Г. сказал, что мир наш сущный –
Это аквариум на коленях ребенка в трамвае.
Почти что так: смотрит на нас Вездесущий,
Прильнув к стеклу, не улыбаясь и не моргая.
Ребенок в трамвае радуется приобретенью,
Он покажет рыбок безобидной домашней кошке,
А Вездесущий – как поэт со стихотвореньем:
Не разберешь, где взаправду, где понарошку.
И еще подумалось, что удобно слыть сумасшедшей,
Как Генри IV у любимого мной Пиранделло.
«Поздравляю вас не с наступающим, а с прошедшим!»
Мне до грядущего нет никакого дела.
Не потому, что мир наш – на четырех китах –
Ограничен стеклянными стенами, бренен,
А потому, что свет, собственно, ищут впотьмах,
И за стеклом – океан, беспощаден и откровенен.
И доедая сыпучий кусок бисквита,
Совсем опьянев, будто не воды нахлебавшись,
Прошептала: «Вездесущий, теперь мы квиты»
И, уходя, разбила стекло, не попрощавшись.
РИФМА
К. Бахмутской
Всё на свете зарифмовано со всем на свете.
Эти рифмы связывают мир, сбивают его, как гвозди,
загнанные по шляпки, чтобы он не рассыпался.
М. Шишкин, «Письмовник»
В городе – предпраздничная суматоха,
Новогодний базарчик пестрит шарфами, платками,
Прилавки завалены – без просвета, без вдоха,
Сплошные выдохи – колечками, облаками...
Глюнвайн, марципан, каштаны, немного экзотики:
Палех, щелкунчики и матрешки.
Кафе раскрывают свои неуместные зонтики,
Мальчуган дышит в стекло, зажав булку в белой ладошке.
За стеклом – мясо виденных по дороге в город телят,
Пока я ехала, с них уже сняли шкуры, нарезали, подсушили.
Я покупаю их к празднику, они не противятся, не мычат,
Но хорошо помнят, кем еще утром были.
Если подолгу смотреться в зеркало, можно увидеть чужого,
(В отрочестве, когда играть – скучно, а взрослеть – долго),
Но этот «чужой» знает о тебе столько плохого,
Что начинаешь ерзать на стуле, как на иголках.
На центральной улице – мой хороший знакомый,
С которым часто сидя в кафе, никогда не обмолвилась словом,
Обычно он тихий, почти невидимый, невесомый,
Бубнит и бубнит, подметая пол некогда черным подолом.
В голубом шарфе, и шея, должно быть, голубовата,
Но у него нет дочери, как у Толстого, чтоб расчесать ему бороду,
Вот она и свалялась, сбилась в клоки, как серая вата.
Правду говорят: заводи детей смолоду...
Сегодня он буйный: кричит на манекен в витрине, –
Оборачиваются с улыбкой, отворачиваются с чувством вины.
Ему нравится эта женщина – хоть в пластмассе и гриме,
И кричит он незлобно, за неимением настоящей жены.
Женщина-манекен надменна, невозмутима,
Ее не волнует ни он, ни гламурная улица,
Куда бы она ни смотрела – одинаково мимо.
И я, проходя, замечаю, как точно они рифмуются.
Я вижу рифму к собственной маме, глядя на свое отражение:
Стареющая и грустная, вместо выраженья – усталость.
Рифма – противовес: мама говорила мягко, без раздражения...
Такой она и ушла. А я вот – осталась.
Осталась и пытаюсь вспомнить – всё тщетно –
Какую маску носила тогда? Кем была когда-то?
Может, этим бездомным-безвесым-бездетным?
Но память молчит, как в кошелке моей телята.
И, вправду, рифмуется, косвенно или прямо:
Ребенок /теленок, мужчина /женщина, больной /здравый,
Как ни затыкай уши, отчетливо: я /мама,
И одиночка тоже ведь – чей-то сын и, видимо, добрый малый.
Он тоже – отражение города, этот полоумный бродяга,
Пусть себе машет руками, вышагивает, на здоровье...
А по праздникам – жизнь легко возгораема, как бумага,
И сама я – избитая рифма, вроде любви и крови.
|
|
Марина ГЕНЧИКМАХЕР, Лос-Анджелес
Поэт. Родилась в Киеве в 1962 году. Окончила Киевский политехнический институт. С 1992 года живёт в США. Публиковалась в периодических изданиях, альманахах и сборниках России, Украины, США: «Вестник», «Панорама», «Контакт», «Новое Русское Слово», «Радуга», «География слова», «Зеркало», «Побережье», «Под одним небом». Победитель и лауреат ряда литературных конкурсов.
|
|
Марина ГЕНЧИКМАХЕР, Лос-Анджелес
Поэт. Родилась в Киеве в 1962 году. Окончила Киевский политехнический институт. С 1992 года живёт в США. Публиковалась в периодических изданиях, альманахах и сборниках России, Украины, США: «Вестник», «Панорама», «Контакт», «Новое Русское Слово», «Радуга», «География слова», «Зеркало», «Побережье», «Под одним небом». Победитель и лауреат ряда литературных конкурсов.
|
|
2011-Генчикмахер, Марина
ЭТА НЕЖНОСТЬ, КОТОРОЙ ЖИВУ
Стихи, посвященные Итаночке
* * *
Она рисует солнце на краешке листа:
Глаза – как у японца, лучи – как борода.
А ниже – две японки (как солнышко – точь в точь)
Идут на ножках тонких – конечно, – мать и дочь!
Они мне очень нравятся: прелестная семья!
Ведь старшая красавица-японка – это я!
А следом с мордой плоской (откуда Бог принес?)
Идет-бредеет японский (глаза – как щелки!) пес.
Японок явно радует и этот пес ничей,
И небо бородатое от солнечных лучей.
Такого не припомню я из моего окна.
Как хороша Япония – волшебная страна!
Пожалуйста, не пой мне, что век недолог наш!
Поймал мою Японию дочуркин карандаш!
Я не бывала в Токио – ужасно далеко!
Но счастье в жанре хокку вам опишу легко:
Вся жизнь ясна до донышка, и смысл ее простой:
В японском этом солнышке с лучистой бородой.
* * *
Плесни мне, Пиросмани, на разлив
Той непосредственности, о которой позже
Серьезный критик скажет: «арт-наив»;
Моя дочурка: «Я сумею тоже!»
Она сумеет тоже? Ну и пусть!
Уроки мамы не проходят всуе!
Я ярко-желтым солнце нарисую
И ярко-синим фоном задохнусь…
* * *
Мне не быть респектабельной дамой,
Чтобы туфли из замши
И костюм из Парижа....
Лишь вчера я девчонкой бежала по жухлой траве,
И по-прежнему, кажется, там же,
Тот же ветер в моей голове,
Лишь слегка набрала килограммы,
Но дочурка, мой чертик бесcтыжий,
Швыряет мне мяч,
И нелепая мама несется за мячиком вскачь,
А восторг так и брызжет!
Какая смешная игра!
А ведь скоро пора...
И меня по ночам обдает неожиданным жаром,
И немеет рука....
Но пока
Я несусь в облака невесомым доверчивым шаром,
Лишь порой опускаюсь с небес в непонятную грусть.
Дочка верит, что добрая мама бессмертна...
И пусть!
Ведь сама я не верю, что старость таится за дверью,
А над болью смеюсь.
И молюсь
Не о плоти своей,
О беспомощном маленьком тельце!
Ну и девочка: шустрая, юркая, как саламандра!
Как же счастливы мы, что в веках заблудилась Кассандра
С беспокойной толпой из троянцев, а может, ахейцев.
Лишь в ночной тишине предрекает тревожное сердце
Близость скорой зимы.
Но от глаз наших скрыты финальные зимние кадры.
И поэтому счастливы мы...
Как же, Господи, счастливы мы!
Как нам верится в завтра!
* * *
Ей наука земная не впрок:
От нектара любви тяжелея,
Мельтешит наша легкая фея,
Как колибри, с цветка на цветок.
Теплым ветром ее занесло
В мир мерцающих радугой пятен,
Где с добром конкурирует зло,
Но для феи их смысл непонятен.
На такую и гневаться грех:
Может – ангел, а может – звереныш.
Так бубенчик: нечаянно тронешь,
А в ответ или плач, или смех.
Или взмах мотыльковых ресниц
Непокорно-бесшумных, как вызов.
Вся душа-то ее из капризов
Да из трелей неведомых птиц.
И она вслед за ними поет,
То проказит, то смотрит с любовью...
Что ж ты, мамка, нахмурила брови,
Разворчавшись на чадо свое?
Это счастье, а счастье, как дым.
Лето сменит ноябрь, но покуда
Называй ее чудом своим
И блаженствуй причастностью к чуду!
* * *
Щебетала, щебетала, утомилась,
Уронила свои туфельки «на вырост»,
Все заботы по-младенчески стрекозьи
Отложила, не задумавшись, на после
И уснула, не добравшись до кровати,
В белом, праздничном как у принцессы, платье.
Стало тихо, стало грустно отчего-то…
Что ж ты, мамка, засиделась без работы?
Мой, мети – ведь от тебя пока зависит
Как чисты ее рентованные выси,
Сколь комфортны ее первые полеты,
И наполнены ли крохотные соты.
По конфоркам расставляй кипеть кастрюли,
Да потише, их Высочество уснули…
* * *
"Убери ночную рубашку!
Уходи от меня с пижамой!"
Я гляжу на ее мордашку,
Притворяясь суровой мамой.
Как же можно костюм Диснея
Променять на мешок из байки,
Отправляясь в страну, где феи
Над цветами, как рыбьи стайки?
Но, наверно, и там не гладко:
Бродят страхи, вскипают драмы,
Раз под полночь ее кроватка
Опустеет под возглас: «Мама!».
Ткнется в бок... Ты ее укроешь
Под крылом-рукавом ночнушки,
И хранишь от ночных чудовищ,
Как цыплят бережет несушка.
До утра не уснешь, – и ладно!
До чудес ли в краю далеком,
Если фея в шелках нарядных
Мирно спит у меня пoд боком?
* * *
Мне ее подарили. Во сне ль, наяву
Я лишь этой капризной пичугой живу,
Не гадая о власти и силе
Тех, что радость мою подарили,
Эту нежность, которой живу!
Невесомы по-птичьи ее позвонки,
Серебристы напевы, движенья легки,
А в гнезде ее – вечное лето:
Переливы лазурного света
И прозрачные тени легки.
Но в моих бестолковых, дрожащих руках
Вечно рвется лазурь, а узор впопыхах
Золотые ломает иголки,
И стежки, будто всхлипы, недолги,
И неровны, как жизнь впопыхах.
А она все щебечет, подобно чижу,
Я молиться боюсь, я почти не дышу,
Ибо каждое слово некстати
На пороге живой благодати –
Я отныне лишь счастьем дышу.
Остается собой заслонить сквозняки
И окно, за которым не видно ни зги.
Не узнала бы чуткая птаха
То, что свет ее соткан из страха,
А в окошко не видно ни зги...
|
|
2011-Генчикмахер, Марина
МЫ И НАШИ АНГЕЛЫ 
Дети – нежные ангелы с радостными глазами... Они звучат бодро и рождены для счастья. Мы – их хранители, хоть мы далеко не ангелы. Мы принимаем их теплыми, доверчивыми, с мокрыми слабыми крылышками за плечами и старательно обучаем, как не летать. «Мамочка, давай, я буду принцесса, а ты – король!» – «Нет, мое солнышко! Маме некогда. Сперва мама будет кухаркой, а потом
уборщицей. А то папа придет с работы и будет ругать маму, что нечего есть и не убрано. А ты, даст Бог, станешь врачом или
юристом...».
В воздух медленно взлетает легкое перышко несбывшейся детской надежды. «Мамочка, пусть мишка будет красным, а елка сиреневой!» – «Детка, елка должна быть зеленой, что скажет воспитательница? Крась аккуратно, нельзя залезать за линии. Какая мама-мишка?! Это – домашнее задание, маму-мишку нарисуй на отдельном листочке!».
Второе невесомое перышко планирует рядом с первым. – «Мамочка, пойдем в Диснейлэнд?» – «Нет, доченька, Диснейлэнд дорог, мы пойдем в парк по соседству: покатаемся с горки». В воздухе плавно кружатся забавные белые перышки; ребенок растет. – «Мамочка, не иди на работу! Я не хочу в садик! Я хочу с тобой!» Девочка рыдает, потом смиряется и, как солдатик, идет в детский сад. Безукоризненно раскрашенный коричневый мишка одиноко скучает у не менее
безукоризненной зеленой елочки...
Маленький гадкий утенок (Ах! Какая смешная, прелестная кроха!) постепенно превращается в прекрасную синюю птицу счастья бывших советских домохозяек: ощипанную, нелетающую, упакованную в стандартный блестящий целлофан, – в самый раз для котла, где закаляется сталь, бурлят гениальные педагогические идеи и закипают социальные эксперименты.
Жизнь между тем идет своим чередом: бензин дорожает; бизнес выходит из бизнеса; папа теряет работу; элитный дорогой детсад
сменяет плохая государственная школа.
В воздухе, как при погроме, носятся выдранные с корнем белые перья. Это – страшно, а может, красиво: зависит от точки
зрения. Немного похоже на кружащийся тополиный пух. Тополя нынче тоже отправляют детишек в люди...
Дочка прочно становится на ноги, приобретает профессию и прекрасный английский акцент, который режет ухо при разговорах по телефону: «Нет, мама, можно, мы, пожалуйста, не пойдем в парк в субботу! Моя малышка имеет классы по программированию, а потом у нас «свиминг в пул!» – «Нет, мама, какой консерт вечером! У нас проджект для чилдрен-гарден!» – «Нет, мама, какое играться! Мы готовимся к тесту для прескул! Компитишн, могут не принять...».
И это не так уж плохо – соседка, к примеру, всю жизнь растила оклад, вместо ребенка, да сдуру завела на старости собственный
бизнес. А теперь живет рядом, в доме для стариков и заводит нудные беседы, о том, куда вкладывать деньги. То ли дело иметь внучку – маленького нежного ангела с сияющими, радостными глазами...
СКАЗКА ОБ УПАВШЕЙ ЗВЕЗДЕ И СВЕТЛЯЧКЕ*
Вы слыхали? Случилась беда!
На полянку у сломанной елки
Прямо с неба упала звезда
И разбилась на сотню осколков!
Видно, этой глупышке звезде
Не сиделось спокойно на месте:
Как птенец, расшалилась в гнезде –
Вот и вывалилась из созвездья!
– А теперь угасает звезда,
От нее ни свеченья, ни проку... –
Эту новость на длинных хвостах
Pазнесли балаболки-сороки.
– Вот несчастье! С такой высоты!
И разбилась, как плод-скороспелка!
Очень жаль, что не будет звезды! –
Языками зацокали белки.
– Ей, бедняжке, уже не взлететь!
Как ей больно, должно быть, и плохо! –
Заревел огорченный медведь,
Заворочавшись в темной берлоге.
Заскулила печально лиса,
Всхлипнул ежик, одетый в иголки,
Дружно морды задрав в небеса,
Воем горе оплакали волки.
Все жалеют звезду горячо:
Кто рыдает, кто стонет, кто плачет...
Лишь какой-то невзрачный жучок
Подошел к незадаче иначе:
И собрав соплеменников рать
(Их немало, поверьте на слово!),
Попросил все осколки собрать
И скрепить их смолою еловой.
Починили букашки звезду,
А по лесу пошли пересуды:
Мол, пылает она за версту,
Как заморско-небесное чудо.
Но жучок никакой не герой.
Звезды клеить – нехитрое дело...
Вот вернул бы красавицу в строй!
И... Представьте... Звезда полетела!
Возвратилась в созвездье свое,
Залучилась во тьме, заискрилась,
Словно всё, что случилось – вранье
И, наверное, просто приснилось...
Не приснилось! Героя везде
Вы найдете по яркой примете:
Прикоснувшись к упавшей звезде, –
Он теперь будто искорка света!
СКАЗКА ОБ УТРАЧЕННОЙ МАГИИ
Не знаю где, не знаю как,
Наверно, в башне белой,
Но жил да был волшебник, маг,
Веселый и умелый.
Он много приносил добра
Своими чудесами;
Его любила детвора, –
За что? – поймете сами.
Он не умел ответить «нет»:
Раз надо, – значит надо!
Он наколдует вам конфет
И горы шоколада!
Ведро песка теперь халва,
А из травы – котлета...
А что приятней волшебства
Подобного к обеду?
Наш маг прогонит стадо туч
На чей-то день рожденья,
А если кто-то невезуч, –
Добавит в жизнь везенья.
Но за горой, в чужой стране,
Увы, не до, не после,
Волшебник жил, который НЕ
Любил детей и взрослых.
Не только летом волшебства,
Зимой жалел он снега...
И тут пришла к нему молва
Про доброго коллегу.
От гнева он лишился сна,
И почернел от злости...
И вот объявлена война:
Встречайте злого гостя!
С руки перчатку он прислал
Или с ноги – ботинок,
Но приглашенье не на бал,
На грозный поединок...
Когда идет на мага маг,
Война течет с размахом:
И гром, и молния, и мрак,
И все дрожат от страха...
Волшебник добрый победил,
И празднует победу.
Но весь запас волшебных сил
Растратил он на это...
И больше он не чародей,
И ничего не может –
Такой, как тысячи людей,
Как я, как тот прохожий...
И вот ушел наш добрый маг...
А что ему осталось?
И говорили все: «Чудак!
Исчез! Какая жалость!»
Прошла неделя, месяц, год,
О нем никто не слышал.
У всех полно своих забот...
Но кто там на афише?
Вокруг кого всё время смех
И детвора повсюду?
Кто рассмешить сумеет всех? –
А разве смех – не чудо?
И пусть на голове колпак,
И нос болгарским перцем,
Но каждый клоун – в чем-то маг
С веселым, добрым сердцем!
* Иллюстрации автора
|
|
Виктор ГОЛКОВ, Тель-Авив
Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишинёве в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Печатался в журналах "22", "Алеф", "Кодры", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др.; альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии","Всемирный день поэзии". Автор шести сборников стихов и повести-сказки в соавторстве с О. Минкиным.
|
|
2011-Голков, Виктор
* * *
Мы живем в муравьиной общине,
каждый каждому – брат или сын.
И царит в молчаливой гордыне
надо всеми закон-властелин.
Роем мы подземелья и ходы,
а над нами не светят огни,
и ужасное бремя свободы
безысходности нашей сродни.
Но люблю я ненужное дело,
что вершится столетья подряд,
и несу свое грешное тело,
а огни надо мной не горят.
* * *
Как будто заперты в чулан,
и матово белеют лица.
Мы – беженцы из разных стран,
нам не дано договориться.
Из пеплом затканных эпох
сошлись во имя и во слово.
Спеши, народ-чертополох,
взойти из мертвого былого.
Лишь боль поди утихомирь,
в душе растущую некстати,
как заключeнная в квадрате
нули глотающая ширь.
* * *
Палестинцы у костра
в клочьях сизого тумана.
Ни цыганского шатра,
ни залeтного цыгана,
ни молдавской толкотни
в Кишинeве возле рынка.
У костра стоят они –
на одном из них косынка.
Вот такой судьбы каприз,
так на свете происходит:
вместо клeна кипарис,
а вокруг убийца ходит.
Только пекло много лет
вместо льда, что въелся в глину,
только выветрился след
тех, кто звал нас в Палестину.
Словно в пошленьком кино –
бедняки и кровососы,
и в глазах моих темно
от арабского вопроса.
Исподволь на них взгляну:
вот комиссия, создатель!
Чувствуешь свою вину?
нет, не чувствую, приятель.
Знаю, я тебе не люб,
ненавистен до зарезу.
Но ведь я не душегуб
и в автобус твой не лезу.
* * *
За полночь проснешься ты
в темной комнате однажды,
но не утоляет жажды
жаркий воздух темноты.
Это старость все вокруг
выжгла напрочь огнеметом.
И в ответ на сердца стук
бормотать не стоит: кто там?
Словно было не с тобой,
всплеск любовного томленья
и, размеченный судьбой,
жесткий вывих поколенья.
А финал уже вблизи –
здесь, на расстоянье вздоха.
В дневнике твоем, эпоха,
черный росчерк жалюзи.
* * *
Хоть зарплата регулярно приходит в банк,
Не становится на душе легко.
Скоро мы услышим, как стреляет танк:
Это недалеко.
И лёжа в кровати, горячей как печь,
Взором хрипящий телевизор долбя,
Как свою принимаешь чужую речь,
Льющуюся в тебя.
* * *
Я слежу за стрелками будильника:
Бесконечна эта беготня.
Каждый час, как ненависть насильника,
Выжигает время из меня,
Что пускай и до изжоги скверное,
Но в конце захочешь удержать.
А оно едва ли безразмерное,
Оттого судьбы не избежать.
Оттого-то тяжелее дышится,
Даже если выйти ночью в сад.
И на пальме ветка не колышется
Как на липе сорок лет назад.
* * *
Тени сходятся косые
там, где черная кровать.
За окном кусты босые
перестали волхвовать.
Эта пальма, как сиротка,
на земле взошла святой,
и вливается мне в глотку
кипарисовый настой.
В форму новую отлился,
к древней истине прильни,
чтоб в песке зашевелился
прах таинственной родни.
|
|
Павел Голушко
ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года. Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008; "Когда я вернусь...", 2009; "Уходя за горизонт", 2009; "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта", 2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
|
|
2011-Голушко, Павел
* * * А. Ч.
Вот почему в конституции отсутствует слово "дождь".
В ней вообще ни разу не говорится
ни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясь
за полночь на табуретке, с клубком вигони,
как обнаженный Алкивиад,
коротают часы, листая страницы журнала мод
в предбаннике Золотого Века.
И. Бродский
снова лист покрывается сеточкой корявых чeрточек,
не обращая внимания на ошибки и отсутствие запятых...
я опять не слишком любезен и всеяден абсолютно, хочется
на побережье, где песок обжигающе нежен...
мир самоотверженно оперирует историю, но это не мешает
потокам горных рек, они движутся, не претендуя на границы
и законы, радуя каждого, обращающего к ним свой взор...
окружающим безразлично всё то, чему они свидетели, и даже резкие
порывы ветра в лицо, где в затуманенных глазах пытаются
спрятаться остатки того, что называлось мечтой...
то же касается и жильцов-соседей, которые не способны
отличить паутину от узора слов, сотканного болью...
хорошо, что в окне есть еще горизонт, создающий новые
картины в течение суток...
и в памяти остались ночи, проведенные у костра в далекой
стране под названием Юность, давным давно, совсем другим
человеком, в котором больно узнавать себя...
...но ты веришь в меня и говоришь, что если бы я не писал,
я бы пел... наверное... ведь я потерял столько в этой жизни,
что скоро количество месяцев, проведенных в больничных
палатах, создаст планету, на которой будут расти капельницы,
как когда-то баобабы в бессмертном произведении...
когда я уйду, не пытайся узнать меня в толпе, просто живи —
просторы бескрайни, наслаждайся...
вернуться сможет лишь один, тот... помнишь... из Вифлеема,
но мне кажется, что мир, увидев его... растеряется... и повторит
свой грех... вот только кто будет в роли Пилата на этот раз...
МОЙ УИТМЕН
Время – ничто и пространство – ничто.
Я с вами, люди будущих столетий.
У. Уитмен
Уитмен шепчет мне по ночам на ухо истории,
не написанные им при жизни…
Восхищается полями асфоделей, говорит,
что там они напоминают незабудки.
Рассказывает, каких мальчиков он повстречал, закончив
свой земной путь, их души спят в кроватках, похожих
на колыбели младенцев.
Оказывается, там есть любовь, но запрещено произносить слова
«жизнь» и «смерть»…
Проснувшись, я смотрю в окно, и вместо волшебных снов
остаются только осколки прекрасных и недоступных витражей,
созданных Мастером.
А еще – едва заметные выбоины в душе.
Словно следы водой, они заполняются потом новыми
ощущениями, и благодаря этому рождаются новые стихи,
возвращая мне ощутимое веяние теплых ветров Рая.
ЭМИГРАНТЫ
Влетая в страны,
вживаясь в дома,
вплетаясь в ритм жизни,
залечивая рваные раны эмиграции –
создаем сознательное равновесие,
испытав очередную встряску,
пострашнее землетрясения.
И это не попытка самовозвыситься –
это попытка взлететь,
не потеряв самообладания,
превознемогая боль в крыльях.
А если кому-то не хватит сил долететь,
пусть сядут отдохнуть на тающую льдину,
под мелодию дождя или ветра.
И поймут, что теперь будут
жить спокойно, смело выбрасывая
из карманов остатки ностальгии,
уже почти растраченные в полете.
|
|
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург
Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.
|
|
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург
Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.
|
|
2011-Голь, Николай
* * *
И было нечто – больше, чем печаль.
И было что-то – меньше, чем надежда.
И было время года – как-то между
весной и летом.
Времени и жаль.
Но как-то так случилось невзначай,
что межсезонье растеклось безбрежно,
хоть нет того,
что меньше, чем надежда,
нет ничего,
что больше, чем печаль.
* * *
Уже сегодня нас чуть меньше,
короче вектор, уже сектор,
уже сегодня нужен фельдшер,
а завтра – доктор и прозектор.
Тут не конец или начало,
а как бы жизнь на некой грани,
когда из мрака кинозала
себя мы видим на экране.
Но этот – тот, который в будке,
ошибся широкоформатно:
мы в кадре шли вперед как будто,
а пленка движется обратно,
и нас в движенье двуедином
в автоматической системе,
как кинопленку на бобину,
на смерь наматывает время.
* * *
Строки первую и последнюю
перечитывая, вижу,
что Париж – он стоит обедни,
да обедня не стоит Парижа.
Как охотник, идя по следу,
постигаю, что равномерны
путь от первой и до последней,
от последней строки до первой.
Ты, рыбешка, не бойся бредня,
наверху ведь еще подводней.
Ты была последней намедни –
станешь первой уже сегодня.
* * *
Зачем писать о прочих? О своих
успеть бы, да хватило бы отваги.
Ведь для того и куплен лист бумаги
и пишмашинка, и замазка "Штрих".
Не то чтоб слишком узок этот круг,
но в круге этом как-то тесновато.
Друзья мои – отличные ребята,
не исключая также и подруг.
Без них мне грустно. С ними веселей.
Но соловей
не оживает в горле.
Не помню царскосельских тополей,
и том Парни потрепанный уперли,
а кто – не знаю.
Кто-то из друзей.
Вчера я заболел. Мне мир постыл.
Кто это квохчет: кочет или кречет?
Иных уж нет, а тех ужо далечат,
как Пушкин из Саади говорил.
Склонились надо мною доктора.
Друзья при мне.
Окоченело тело.
А вот душа еще не отлетела…
Лети, душа!
Унылая пора…
* * *
Всё, да не всё нам память сохраняет.
Иные лета поглощает Лета.
…Мария Николавна выбегает
из двери будущего горсовета.
Ее не узнают. Она в вуали.
На перекрестке стала, отдыхая.
Ту улицу переименовали
впоследствии – и вновь она Морская.
Всё, отдышалась. Мостовой торцовой
невнятен голос – вздох из-под копыта…
Она уже на площади Дворцовой
(названье по сю пору не забыто).
Поцокала туфлею на паркете,
За окнами присвистнул санный полоз…
– Где государь?
– Изволят в кабинете…
И граф Орлов…
– Живой?! А мне был голос…
Ну, слава Богу! Стало быть, помстилось.
Выходит император. Он смущен.
– Мой друг, что с вами?
– Мне сегодня снилась
Седая крыса. Что за гадкий сон!
* * *
Во времени моем и нашем,
в которое, как в поле, вышел,
в котором в общем смысле –
пашем,
в котором в частном смысле –
пишем,
в котором нет причин для странствий,
в котором нет камней для башен,
во времени моем и нашем,
но в то же время и в пространстве,
да, да, во времени, но также
еще в пространстве, между прочим,
будь снисходительною так же
ко мне, как я к тебе и прочим.
* * *
Пора поговорить про нас,
про то, дружок, чего достигли,
про угли, что в горячем тигле
сгорая, создают алмаз, –
но, к сожаленью, не про нас.
Поговорим, дружок, про труд,
который пуст и нас не минет,
и про поленья, что, в камине
сгорая, создают уют…
Давно дровишек не несут.
Поговорим, дружок, про год,
богатый булкою и хлебом,
про жизнь: она, сближаясь с небом,
сгорая, создает почет…
Никто букетов не несет.
Поговорим, дружок, о том,
как ведьма пляшет над стаканом
и помелом своим поганым
нас выметает поделом…
Поговорим, дружок, потом.
|
|
2011-Голь, Николай
ТРИ ПУШКИНОВЕДЧЕСКИХ МИФА
АЛЕКСАНДР CЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
портрет работы О. А. Кипренского
Пушкин сделался личностью сказочной, более того, мифической. Мифологизация началась давно, чуть ли не сразу вслед за гибелью. Тогда с удивительной романтической непосредственностью и легкостью свинец, вспоровший живот поэта, переместился мановением юного лермонтовского пера в грудь покойного. А в 1880 году, ко дню открытия памятника Пушкину в Москве, появился уже вполне осязаемый признак поистине всенародного признания: водка «Пушкинская». А в начале века прейскуранты магазинов предлагали уже такой товар: «Шапка "Пушкин" из кролика (от 10 руб.)». А Эдуард Багрицкий уже кому-то «мстил за Пушкина под Перекопом». И так далее. И вот журналист и фольклорист Е.А.Баранов, собиравший в середине двадцатых годов прошлого столетия городские легенды, записывает рассказ завсегдатая одного из столичных трактиров: «Пушкин в Москве жил и планы разные разводил: ведь это он застроил Москву, ведь это он завел порядок... А ежели бы не Пушкин, была бы не Москва, а черт знает что... Умнейший был господин. И книги тоже писал, всё описывал...». А к столетию со дня смерти поэта его казахский орденоносный коллега Джамбул Джамбаев пел, легко касаясь струн своей лиры, то есть, прошу прощения, домбры – в переводе, разумеется:
Трусливая свора придворных царя
Гнала тебя в горы, презреньем даря.
Не в битве великой и не от меча,
Погиб ты от грязной руки палача...
Последующие юбилеи сказочности только добавили. И, кажется, пришла пора попробовать разобраться в некоторых пушкиноведческих мифах.
СТОЛП
1836 год складывался для Александра Сергеевича не очень удачно. Долги, плохо расходящийся журнал, потеря читательского интереса, звучащие в критике мнения об исчезновении поэтического дара... Что на это ответишь? Пушкин ответил. 21 августа он перебелил «Памятник».
Это стихотворение, вольный пересказ оды Квинта Горация Флакка, знает каждый школьник. И знает, конечно, что, создав себе нерукотворный памятник, Пушкин вознесся главою выше Александрийского столпа – то есть, Александровской колонны, воздвигнутой на Дворцовой площади. Да так ли это в самом деле? И была ему охота возноситься своей непокорной и курчавой выше плешивой, обладатель которой – «властитель слабый и лукавый», гонитель поэта, замотавший его по ссылкам?!
Тому дивился еще Д.И.Писарев. Приведя в статье «Лирика Пушкина» строку о столпе, он снабдил ее недоуменной пометкой: «Только-то?» Но на это постарались не обращать внимания: хам – он и есть хам, хоть и демократ. Нечего насмехаться над святым.
Нет же, возразят некоторые школьники, не над Александром Романовым вознесся Александр Пушкин, он имел в виду не персонифицированного императора, а именно колонну – самую высокую на то время в мире, целых 47,5 метра. Но тогда – если речь идет об архитектурном сооружении – выходит, что он при жизни выше ангела божеского (а именно ангел венчает колонну) – вознесся? Такое христианину и вымолвить невозможно.
Нет же, отвечают уже не некоторые школьники, а одни лишь круглые отличники: нет, дело не только в высоте колонны; не будем забывать, что она посвящена русской воинской славе! Но тут получается, что поэт выше народной славы вознесся? Куда ни кинь, всюду клин, одно предположение сомнительнее другого.
Надо заметить, что в пушкинские времена никто Александровскую колонну Александрийским столпом не именовал. Сам автор «Памятника», естественно, тоже. Он, так высоко ставивший «точность выражения», не мог себе этого позволить. Он, раздраженно замечавший, что литераторы обязаны «иметь хоть малое понятие о свойствах русского языка», знал прекрасно: прилагательное от имени «Александр» – «Александровский». И, в соответствии с этим, писал: «Он <Аракчеев> («Александровский холоп», кстати говоря. – Н.Г.) умер не причастившись, потому что, по его мнению, должен был дожить до дня открытия Александровской колонны»; «При открытии Александровской колонны будет, говорят, 100 000 гвардии под ружьем»; «Я выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны»...
Прилагательное «александрийский» тоже было, разумеется, отлично Пушкину знакомо: «Александрийские чертоги» покрыла сладостная тень»... Александрийские – потому что дело происходит в Александрии, той самой, где высился Александрийский маяк – сто двадцатиметровая трехэтажная башня (по-старославянски – «столп»; и столпники наши не на столбах сидели!), шестое чудо света. На это важно обратить внимание: в оде Горация памятник поэту оказывается выше пирамид, а почти каждый школьник скажет, что пирамиды – первое из семи чудес света.
Так что Пушкин, надо думать, в отличие от своих предшественников по переложению оды – Ломоносова («Превыше пирамид и крепче меди») и Державина («Металлов тверже он и выше пирамид») – древнеегипетские гробницы заменил на другое традиционное чудо света. Вот, собственно, и всё.
Большая часть приведенных резонов бытует в научной литературе давным-давно. Но до учебников и массового читателя они не доходят. Потому что приводятся в качестве предмета для безоглядного отрицания. Предположение, подобное высказанному выше, по мнению авторитетнейшего исследователя, «не только искусственно, но и совершенно излишне, если придерживаться общепринятого толкования, что Пушкин под «Александрийским столпом» имел в виду Александровскую колонну». Ну да, если придерживаться... Марксизм вечен, потому что он верен.
Впрочем, осознавая некоторую зыбкость такой аргументации, пушкинисты готовы иногда на определенные уступки: «Пушкин словно бы отводил читателя к памятникам Египта (Александрии), но, конечно, имел в виду не их, а Александровскую колонну»; «Александрийский» получало как бы двойную смысловую нагрузку и тем самым маскировало его истинные намерения»...
Да зачем же? Пушкин и куда более непроходимые слова «Памятника» – «в мой жестокий век восславил я свободу» – не маскировал; в этом не было насущной необходимости: он вовсе не предполагал опубликовывать это стихотворение. А вот Жуковский, публикуя подцензурно в 1841 году пушкинский текст, и «жестокий век» убрал, и «свободу», и Александрийский столп заодно заменил, перестраховавшись... на Наполеонов. Вот до какой степени пушкинский друг и учитель подозревал цензоров в узости взгляда и предвзятости! О потомках, хочется надеяться, он так плохо не думал.
ШКАФ
Конец 1836 и начало 37 года были для Александра Сергеевича нехороши. Анонимные дипломы кавалера ордена рогоносцев, приходившие по почте на его имя и – в двойных конвертах – распространявшиеся в обществе; демонстративное ухаживание Дантеса за Натальей Николаевной; дуэльный вызов поручику кавалергардского полка; сватовство последнего к Екатерине Николаевне Гончаровой; отказ от дуэли; свадьба свояченицы и злополучного поручика («шитье приданого приводит меня в бешенство»); продолжающиеся домогательства молодого Геккерена; новый вызов; дуэль; смертельное ранение...
Дальнейшее описано сотни раз; прощание с книгами – наверное, тысячу. Можно привести любую цитату – возьмем хоть эту, из книги А.Гессена «Жизнь поэта»: «На вопрос, кого из друзей ему хотелось бы видеть, Пушкин тихо промолвил, обернувшись к книгам своей библиотеки:
– Прощайте, друзья!»
Эпизод на этом завершается.
Это настолько хрестоматийно, что уже не вызывает ни малейшего удивления. А ведь, право, странно – почему поэт послал предсмертное прощай книгам, а не столпившимся за дверью взволнованным друзьям, которых любил и ценил, которым был верен, которые оставались верны ему? Он – ненавистник всякой позы, даже предсмертной! Свидетельствует П.А.Вяземский, присутствовавший когда-то при последних минутах дяди поэта: «В.Л.Пушкин, четверть часа до кончины, сказал мне задыхающимся и умирающим голосом: «Как скучен Катенин!» – «Уйдемте, – сказал мне тут Александр Пушкин, – дадимте дяде моему умереть с историческим словом...».
А тут, зная, что жить осталось недолго, сам произносит «историческое слово», фразу чуть ли не театральную, для друзей – поистине убийственную: вот кто мне настоящие друзья, не вы!
Между тем всё было не совсем так. Подлинную картину по горячим следам описал доктор В.Б. Шольц – именно он разговаривал с раненым.
«"Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?"
"Прощайте, друзья! " (сказал он, глядя на библиотеку). "Разве вы думаете, что я часа не проживу?"
"О, нет, не потому, но я полагал, что вам приятнее кого-нибудь из них видеть... Господин Плетнев здесь".
"Да, – но я бы желал Жуковского. – Дайте воды, меня тошнит"».
Измученный болью, порой теряющий сознание от невыносимых страданий, поэт глядел на библиотеку – но не к ней обращался. К друзьям. А потом, собравшись с силами, позвал одного из них. Пушкин, повторимся, не любил напыщенной позы.
ШАЛОПАЙ
«Я трогал пульс, – продолжает доктор Шольц, – нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый».
Дело шло к концу. Принесли по просьбе умирающего моченой морошки. Покормили с серебряной ложечки. Пушкин сказал жене (сообщает E.Ф.Вяземская): «Носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая».
При чем тут какой-то шалопай – бездельник, бродяга, негодяй, как определяет слово близкий по времени словарь В.И.Даля? Зачем бы Наталии Николаевне, матери четырех детей, связывать жизнь с бездельником и бродягой?
А вот П.И.Бартенев сообщает нечто иное: «Она <Е.А.Долгорукова> слышала, как Пушкин уже перед самою кончиною говорил жене: «Носи по мне траур два или три года. Потом выходи замуж, но не за пустозвона».
Откуда такое разночтение? А дело в том, что и сказано, и услышано, и записано было по-французски. И в обоих случаях – одно и то же слово: «chenapan».
Что ж это за chenapan? Возьмем письмо Пушкина к барону Геккерену от 26 января с характеристикой Дантеса: «...он просто плут и подлец». В подлиннике – «lache» и «chenapan».
Возьмем автокопию той же корреспонденции: «...он просто подлец и негодяй». В подлиннике – «pleutre» и «chenapan». Такое уж это хитрое дело – перевод. (Кстати, Даль в своем словаре предположил, что русское «шалопай» восходит к французскому «chenapan» – что ошибочно, но весьма характерно.)
Страшно подумать, но речь, кажется, шла о Шалопае (Пустозвоне, Подлеце, Негодяе) с большой буквы. Персонифицированном Пустозвоне-Подлеце-Негодяе-Шалопае.
А основания-то, основания какие? Были ли у Пушкина основания сомневаться в верности жены? Вероятно, не было. Но он сомневался.
Незадолго до дуэли Пушкин говорил Е.М.Хитрово: «Мне не в чем еще (! – Н.Г.) ее упрекнуть, но я не могу перенести мысль, что, может быть, ее душа уже смущена».
И – куда определенней – в неотправленном ноябрьском письме к барону Геккерену: «Красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины».
Особенно если обладатель красивой внешности овеян в обществе славой «самого модного кавалергарда».
И еще однозначней звучит свидетельство П.А.Вяземского о том, что Пушкин говорил в конце 1836 года о себе «во всеуслышание: "Ты этого хотел, Жорж Данден! "».
Герой мольеровской комедии «Жорж Данден, или Одураченный муж» вовсе не оклеветан молвой – обманут собственной ветреной супругой. И видит «один исход – броситься в воду вниз головой».
Известно, как внимательно всегда, а в преддуэльный период, следил Пушкин за мнением общества – не только собственного круга – о себе. («Мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».) Да и сама дуэль была во многом ответом общественному мнению.
А оно было и таким, как сообщает в одном из писем А.П.Дурново, урожденная княгиня Волконская: «Представьте себе, какую ужасную вещь сказала одна из барышень: "Какое несчастие, что Пушкин не был убит до женитьбы Дантеса, тогда m-me <Пушкина> могла бы выйти замуж за Дантеса!"».
Надо думать, что среди барышень эта тема обсуждалась и до гибели поэта. Интересно, что факт убийства на дуэли не представлялся серьезным препятствием для женитьбы. Подобные примеры были знакомы. Пушкину, специально интересовавшемуся историческими анекдотами – вне всяких сомнений.
В свое время (в 1807 году) командир 1-го Егерского полка Д.В.Арсеньев посватался к фрейлине Каролине-Марии фон Ренне. Предложение было принято. Брак считался делом решенным. Но тут фрейлине сделал предложение граф И.Е.Хрептович. Арсеньев получил неожиданный отказ. Дуэль.
Современник писал: «Хрептович убил на дуэли Арсеньева за невесту, которая первого предпочла второму. Арсеньев погребен с честью: в приказе сказано: убит на охоте; Хрептович прощен и женился на предмете драки».
Эта реальная история наделала много шуму; а вот сюжет литературный: «Он отравляет его... Его зовут Гонзаго. Сейчас вы увидите, как убийца снискивает любовь Гонзаговой жены».
Действительно, как говорил Пушкин, «волос становится дыбом от Гамлетовых шуток».
Но ведь и граф Хрептович, и король Клавдий, которого имел в виду принц датский, были по крайней мере холосты! А Дантес... Он ведь убил «после женитьбы». Но к его браку с Екатериной Николаевной – явному средству уклониться от первого дуэльного вызова – мало кто относился всерьёз. Сам Пушкин называл событие «женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс». А уж способы расторгнуть немилый союз всегда найдутся, не говоря уже о долгом по тем временам, но вполне осуществимом разводе, – разве что молоденьким барышням были они неизвестны.
Например, был такой способ, Пушкиным и описанный: «Дед мой, Осип Абрамович... женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой».
Широко обсуждался в обществе и случай, произошедший в 60-х годах ХVIII века: фрейлина графиня Е.К. Разумовская сбежала с графом П.Ф.Апраксиным и тайно обвенчалась с ним при живой его жене. Было высочайше приказано оную Разумовскую отыскать и поместить в Новодевичий монастырь. Что и было сделано. Через пару недель молодоженов простили, а в монахини под именем Августы отправили прежнюю жену. Такова цена монаршего пригляда за общественной нравственностью... А за пушкинскими обстоятельствами Николай Первый следил внимательно. И в Арсеньеве предыдущий царь, между прочим, принимал участие: «Государь император, отлично к нему расположенный как к человеку, вполне этого заслуживающему, благоволил дать ему денежные средства»; а потом – «убит на охоте»...
Здесь не место говорить о так называемом «царском следе». Но были, были причины (пусть субъективные) у замученного, издерганного, непонятого, уходящего из жизни поэта для тревоги и волнения. Тем более что от шалопая можно было ожидать чего угодно – совестью и честью он с легкостью пренебрегал.
Вероятно, Наталия Николаевна ни о чем подобном даже и не помышляла. После смерти Пушкина она прожила вдовой не два-три года, а целых семь, и новым мужем ее стал не chenapan, а генерал П.П. Ланской.
* * *
А Пушкин умер. Солнце нашей поэзии закатилось, как выразился В. Ф. Одоевский. А потом, через много лет, некий посетитель музея на Мойке 12 обратится к экскурсоводу: «Покажите нам, пожалуйста, диван, на котором закатилось солнце русской поэзии!».
Наше всё... Аполлон Григорьев, назвавший поэта так, уточнил свою мысль: «Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим». Всё, что ни на есть в Пушкине, – говорил критик, – наше. Теперь же эта формула чаще цитируется и понимается в обратном смысле: Пушкин – это всё, что у нас есть, эдакий совокупный национальный продукт. Со слова «наше» акцент переместился на «всё». Дескать, отними у нас Пушкина – что останется?.. А и впрямь – что?
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург
|
|
Иосиф Гольденберг
Иосиф ГОЛЬДЕНБЕРГ (Пущино, Московской обл.). Родился в 1927 году (с. Жванец, Украина). Поэт, филолог, преподаватель русского языка и литературы. Окончил филологический факультет Харьковского университета. Дружил с поэтом Борисом Чичибабиным. В 60-е годы жил и преподавал русский язык и литературу в Новосибирском Aкадемгородке, Московской области. В 1968 году, подписав письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, был изгнан с работы и лишен права преподавания. Позже переехал в г. Пущино. Стихи Иосифа Гольденберга печатались в российской периодике. Опубликованы сборники стихов: "Из Пущино с любовью", "Каштановые свечи", "На каждый день", "Предварительные итоги", "Счастье" и несколько других книг.
|
|
2011-Гольденберг, Иосиф
У ВРЕМЕНИ СВОЯ ПЕЧАЛЬ
* * *
Ах, какие были годы
Ровно век тому назад:
Никому еще не продан
За долги вишневый сад.
Страх еще не сводит губы.
Все серебряные трубы
Скоро в слове зазвучат ...
Палачи и душегубы
В колыбелях тихо спят...
* * *
У времени своя печаль,
Свои надежды у пространства,
Но убегающая даль
Не обещает постоянства.
Не обещает утешенья,
Ни вычитанье, ни сложенье,
Ни умноженье скоростей.
Всё так же краток срок страстей,
Оплаченных самосожженьем.
* * *
Круг сужается, круг сужается:
По наделам друзья разъезжаются,
Почти некому письма писать,
За чертой все земные хлопоты,
Только ветра да листьев шепоты,
И до неба рукой подать...
* * *
Что нам делать в небесах,
Где так славно было прежде,
Если светлые надежды
Убивает темный страх?
Что нам делать у воды,
Если возмутивший воду
Ангел нам вернул свободу,
Но не спас нас от беды?
Что нам делать у могил,
Если правда - только в силе,
Если Бога мы забыли
Раньше, чем он нас забыл?!
* * *
Высоко в тишине ночной
Поет почти живая скрипка.
В наш век последний и шальной,
Когда грядущее так зыбко,
Спасется мир не красотой,
А милосерднoю улыбкой.
* * *
Узнать всю правду о себе,
И ничему не устыдиться?!
О если б заново родиться
И предъявить тогда судьбе
Тот перечень благодeяний,
Что растворен в твоей крови.
Чтоб уровень земной любви
Стал выше уровня страданий.
* * *
Все в одной плетемся связке,
То смеемся, то заплачем.
Чередуются, как в сказке,
Неудачи и удачи,
То с судьбою спорим снова,
И влюбляемся опасно.
Жизнь проходит бестолково,
Бестолково и прекрасно.
* * *
Встречая новую зарю,
Тепло и свет скрестили шпаги.
По лунному календарю
Живут поэты и бродяги.
Легко, раскованно живут,
Властей и женщин не клянут,
И рады так теплу и свету,
Как-будто милую планету
Вот-вот навеки отберут.
* * *
Просеивайте время, как песок,
Как камушки, перебирайте годы,
Достанет ли печали и свободы,
Чтоб жизнь переписать наискосок,
Чтоб обменять устойчивый уют,
Привычные слова и обороты,
Земные и неспешные заботы
На время откровений или смут?
* * *
Поздняя осень. Высокие ивы
Стоят сиротливо в наряде сквозном,
Почти что прозрачном, легки и красивы,
Как будто на грани меж явью и сном;
До первых морозов, до первых метелей,
Воздушно желтея близ сосен и елей.
* * *
Бескрылые мечты кто пустит на постой,
Кто станет умножать постылые заботы,
Кто станет раскрывать серебряные ноты,
Чтобы сыграть на дудочке простой?
У долгих лет дни быстры, но тихи
(Перекрестись и помолись от сглаза!)
Но знаем мы, что судьбы и стихи
Не любят громких слов и выше пересказа.
* * *
Сотри случайные черты
А.. Блок
Случайные черты сотру –
И высветится цель:
Один – я свечка на ветру,
Вдвоем – мы цитадель.
* * *
Но еще остается вопрос,
На который пока нет ответа:
Почему от твоих волос
На губах моих капельки света?..
* * *
Пусть звонит и звонит колокол:
Своих лет я еще не боюсь,
А с любовью твоей – и волоком
До вечности доберусь.
* * *
Помедли, помедли.
Душа никуда не спешит.
С трудом в одиночку
Она пробирается к свету,
По еле заметному, зыбкому,
Звездному следу,
Сквозь темное пламя
Желаний, безумств и обид.
* * *
Не отнимай у вечности огня,
Перечитай священные страницы -
И помни, помни: без любви – ни дня:
Как можно жить, дышать – и не влюбиться?!
* * *
Не постоим мы за ценой
За синий воздух даровой,
За белый Божий свет.
За стук веселых каблучков...
За смыслы тех немногих слов,
Которым сносу нет.
|
|
Нина Горланова
Нина Викторовна ГОРЛАНОВА, писатель, поэт, художник. Родилась в 1947 г. в Пермской области. Окончила Пермский университет. Автор тринадцати книг, последняя – вышла в 2010 г. в Париже, на французском и русском языках. В "Журнальном зале" – более ста публикаций. Была в финале премии "Русский Букер" в 1996 г. Член Союза российских писателей.
|
|
2011-Горланова, Нина
О письмах Юрия ИВАСКА Ирме КУДРОВОЙ
1907-1986
ЮРИЙ ПАВЛОВИЧ ИВАСК, поэт, философ, литературный критик, историк литературы. Родился в Москве, умер в американском городе Амхерст, где долгие годы преподавал русскую литературу, был профессором Массачусетского университета.
В "Звезде" №7 за 2011 год опубликованы Письма Ю.П. Иваска, П.П. Сувчинского и В.А. Трейл о Марине Цветаевой" (публикация Ирмы Кудровой).
Меня просто поразили там письма Юрия Иваска – потрясающие мысли! – мудрые, да что говорить – гениальные… И я окончательно поняла, как мы много потеряли – с отъездом цвета нашего в эмиграцию…
А какое отношение к слову! Находится самое точное, самое высокое! Вот Иваск решил не согласиться с одним абзацем в статье Кудровой: "Слово ‘наслаждение’ неприменимо к Ц(ветаевой). Лучше было бы сказать ‘упоение болью и радостью’... " (каково?! – такие тонкости очень важны, мне кажется, именно, что Марине некогда было легкомысленно просто наслаждаться – слишком тяжелую судьбу ей дали...).
Иваск формулирует, казалось бы, очень просто, но это великая простота, где на первом месте – истина. "Не так давно говорил с поэтом И(осифом) Б(родским)… Он талантлив, у него своя манера, но нет сильных страстей, нет настоящих желаний, и в этом он так отличается от Ц(ветаевой)… У Ц(ветаевой)… наитие в поэзии... А на Мандельштама не столько находило, сколько ему давалось: через него изливалась благодать. Он новый Давид, хотя уже".
Я, двадцать пять лет читающая "Псалмы" Давида, не могла сама это сформулировать... А между тем у меня только томик Мандельштама всегда лежит слева от компьютера, я читаю его
к а ж д ы й день, это мои поэтические витамины.
Есть и такие строки в письмах Иваска: "Что-то жуткое было в М.И., и от этой жути она сама страдала… У Али не было юности в Париже. Вся любовь была обращена к Муру… Надо помнить: все поэты, как говорится, трудные люди. И если бы у них не было так называемых недостатков, то они не были бы самими собою и не могли бы написать многие лучшие свои стихи".
Это мне отдаленно напомнило известную мысль Ф.М.Достоевского, что для счастья человеку нужно столько же несчастья, сколько и счастья (без несчастья нельзя почувствовать –оценить счастье, без недостатков поэты не были бы сами собою…).
Сколько мною передумано во время чтения этих нескольких коротких писем Иваска! Как поздно они пришли ко мне!
Если бы в 18 лет, то есть в январе 1966 года, когда я увидела в магазине г. Красновишерска синий том Марины Цветаевой (из серии "Библиотека поэта"), мне удалось бы прочесть письма Иваска…
Или в 1974 году, когда я выменяла с огромным трудом Мандельштама из этой же серии…
Но о чем это я?! Тогда, в СССР, все были атеисты, и мысль про Давида не была бы мною даже понята…
При всех потерях (родины, родных), которые выпали на долю эмигрантов, всё же одно приобретение у них было точно: можно было сохранять веру и любовь к истокам христианской культуры.
Нина ГОРЛАНОВА, Пермь, 18 ноября 2011г.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
2011-Гутман, Елена
* * *
Не знаю, что произошло,
И есть ли смысл в происходящем,
Но что-то главное ушло
В бесплодных спорах с настоящим.
Среди пустеющих аллей
Грустят скамейки в сонных скверах,
Теряет нить клубок страстей
И уменьшается в размерах.
И оглушает тишина,
Когда, проснувшись среди ночи,
Осознаешь: уже весна,
А дни становятся короче.
Но даже дни в который раз,
Идя со мной на откровенность,
Предупреждают – их запас
Утратил неприкосновенность.
Не знаю, как мне с этим жить,
Кричать до судорог, до дрожи,
Когда все то, что может быть,
Прошло и быть уже не может.
* * *
Земля устала до предела,
Упрямо ночь сменяет день,
Но наслаждений жаждет тело
И не отбрасывает тень.
Покинув ад, не приняв рая,
Умножив знание свое,
Мы любим то, что мы теряем,
В конце концов теряя всё.
По воле чьей-то глупой шутки
Нам время жадно дышит вслед,
На этом странном промежутке
И жизни нет, и смерти нет.
* * *
Каждый звук натянут нервом.
В голове – сплошной погром.
Мы сегодня – в круге первом
Или даже во втором.
Друг для друга яму роет,
С мыслью, «быть или не быть».
«Буря мглою небо кроет» –
Значит, больше нечем крыть.
Бесконечное движенье,
Бесполезные труды.
Мы попали в окруженье
Окружающей среды
В месте, Богом позабытом,
Где у каждого своя
Жизнь, заполненная бытом,
Бытом, вместо бытия.
* * *
Давай закроем дверь, оставим ночь снаружи,
Где сумрак в нашу жизнь проник едва-едва,
Где в сонной тишине устало мерзнут лужи,
Где осень вместо слов, а вместо чувств – слова.
Мы будем слушать хрип заезженных пластинок,
Ни музыки, ни слов не смея изменить.
Жизнь состоит из двух неравных половинок,
Какую-то из них осталось нам прожить.
Пусть Вечность подождет и сеткой паутины
На несколько минут застынет у крыльца.
Мы с нею заодно, мы с временем едины,
Вращается мотив, и ночи нет конца.
|
|
Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, шт. Нью-Джерси
Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг. Сб. стихов «Дальние пристани», 1967; «С девятого вала», 1977; «Молчаливая любовь» ( стихи и рассказы), 1979; «Оглядываясь назад» (мемуары, рассказы), 1987; «Две судьбы», 1993; «Под Знаком Козерога», 1998; «Здесь даже камни говорят», 2001; «Времена меняются» (рассказы), 2007.
|
|
2011-Димер
Из цикла стихотворений о Мексике
САН-МИГУЕЛ ДЕ АЛЬЕНДЕ
Плато меж гор расправило свободно плечи;
Там древний город, полный солнца и тепла.
В нем храмы гордо подняли кресты, как свечи;
Вещают время каждый час колокола.
В тенистом сквере скромно нежится прохлада,
И на скамейках не найти свободных мест.
Щекочет ноздри запах “такос”, “энчиладас”;
Ласкает слух “мариачи” сыгранный оркестр.
На улице ведут осла с косматой гривой,
За ним повозка громыхает по камням…
Но есть закон: водители машин учтиво
Путь уступать должны, как людям, так и псам.
Здесь генерал Альенде* добывал свободу
(А город не забыл его былых заслуг).
И день его рожденья – праздник для народа,
В котором не иссяк вольнолюбивый дух.
___________________________________________
* Генерал Игнасио де Альенде принял активное участие со священником Идальго в восстании за независимость Мексики (1810 – 1815гг.)
ТЕНОЧТИТЛАН-МЕХИКО
…и прозвучал голос бога, обращенный к племени
ацтеков: «Идите на юг и там, где вы увидите орла
на кактусе, терзающего змею, остановитесь и
выстройте город».
(Из предания)
1
Там, где терзал змею на кактусе орел,
Был город славным племенем основан.
По красоте и по богатству в Свете Новом
Он средь своих собратьев первенство обрел.
В нем совершать убийства разрешал закон:
Там в жертву богу приносили человека.
При Монтесуме, императоре ацтеков,
Он был испанцами жестоко покорен.
Кортес, как коршун, с грозным войском налетел
Он не щадил ни городов, ни деревушек
В неравной битве, где огонь гремящих пушек
Легко остановил полет индейских стрел.
…Но вскоре в побежденном городе опять
Жизнь забурлила, новые возникли храмы.
Теперь он пальму первенства упрямо
Пытается у Токио отнять.
В нем небоскребы и крупицы старины,
Богатство – бедность, возрожденье – тленность.
Он – самая большая драгоценность
Обильно серебром подкованной страны,
Родившейся в горнилах войн под лязг мечей.
В нем, мнится, слышится поныне отзвук битвы
И Габсбурга* последние молитвы,
И окрики его бездушных палачей.
Давно утихли страсти, мир в сердца проник.
Лишь в память бравого отца Идальго**
___________________________________________
*Эрцгерцог Максимилиан Габсбург – ставленник Наполеона III на мексиканский престол.
**Сельский священник, главный руководитель массового восстания за независимость Мексики (1810-1815годы).
2
Раз в год под колокола звон многострадально
Раздастся: ”Грито де долорес” – боли крик.
А вечером на улицах ласкают слух
Живые песни трубадуров “мариачи”?
И в струнах их, как будто упрекая, плачет
Униженного Монтесумы гордый дух.
Но город по ночам страшится темноты,
Прислушиваясь будто с удивленьем
К стремительному росту своему,
Грозящему ему
Утерей красоты
И полным истощеньем.
НАШ ГИД
О дальних праотцах своих индеец-гид
(Наверное, студент, красавец смуглолицый)
На “Зокало“ – на главной площади столицы –
Толпящимся туристам говорит:
“Когда-то здесь была цветущая страна.
Ее дотла конквистадоры разорили,
В католиков ацтеков силой превратили,
Испанские им дали имена.
Но их культуры уничтожить не смогли –
До наших дней остались пирамиды, храмы,
Где каждый камень был отесан их руками.
Былого не стереть с лица земли…
Когда прошли вражда и бедствий времена,
Для Мексики ацтеки стали доброй почвой,
На ней росла и крепла новая страна, –
Так строятся дома с основой прочной”.
|
|
Елена Дроздова
|
|
2011-Дроздова, Елена
УРБАНИСТИЧЕСКОЕ
Нью-Йорку
Спит пророк в изголовии мифа,
В основании млечного сна,
Словно начатый морем эпиграф,
Обрастали моллюсками рифы,
Расправляли хребет острова.
Оглашается даль серафимом
На восстанье от вещего сна,
Ангел трубы воздвигнул над миром,
Заводские высокие дымы
Написали таинственный знак.
А внизу, на полотнах забытых
Просыпались всю ночь поезда
Громыхали железными стыками,
Говорили бессмысленно рифмами,
На паденье от века великое
Возводился над рифом кристалл.
СТИХИ БРОДСКОМУ
Певец, изгнанник, житель зон,
Твой стих литой
Меня, счастливую меж жен,
Творит вдовой.
Не согласиться мне, поэт,
С тобой ни в чем,
Но без тебя сей белый свет
И пуст, и темн.
Твоя поэзия, как яд
В моем сознаньи,
Как доказательство небытия
Существованья,
Как утверждение, что Бог –
Безликий Хронос,
Что маятник его часов
Вращает глобус,
Что мертвое его "Тик-так" –
Суть бесконечность…
Я говорю тебе: – Не так!
Живая вечность!
Теченье времени, любое
Вообще движенье
Осознается лишь покоя
По отношенью.
Покой есть форма бытия,
И сердцевина,
Осуществленье жития,
Его причина,
И не имеет жала смерть!
Теперь ты знаешь?
Я спрашиваю! Ответь!
Не отвечаешь...
Июль 2000
* * *
Дождь прошел и проходил ветер,
Шустрый, как вор, пробовал, заперты ль двери,
Мне бы впустить, не боясь, ветер с порога,
Пусть бы вошел, я б на него бросила слово.
Вместо того притаилась, сижу тихо на стуле,
Он постоял-постоял и полетел с шумом,
Он полетел поискать дома другого,
Холодно мне, в горле першит слово.
Февраль 2002
|
|
Елена Елагина
Елена ЕЛАГИНА родилась в 1947 г., живет в Санкт-Петербурге. Поэт. Автор книг "Между Питером и Ленинградом" (1995), "Нарушение симметрии" (1999), "Гелиофобия" (2004), публикаций в журналах, среди которых "Звезда", "Нева", "Новый мир", а также критических статей и рецензий.
|
|
2011-Елагина, Елена Интервью с Валерием Шубинским
К 125-летию со дня рождения Владислава Ходасевича
Елена ЕЛАГИНА
ТРЕЗВАЯ ЗРЕЛОСТЬ
На вопросы литературоведа отвечает автор первой биографии Владислава Ходасевича Валерий ШУБИНСКИЙ.
Владислав Ходасевич: чающий и говорящий (подарочное издание). – Вита Нова, 2011. – 720 с. – 1100 экз.
Елена Елагина. По сути дела, это первая выходящая в России биография Ходасевича. По предыдущим вашим книгам знаю, как дотошно вы работаете с источниками. В какой степени вашу книгу можно отнести – неформально, по подходу к делу и текстологическому оформлению – к академическому изданию, а в какой – к массовому?
Валерий Шубинский. – Это не только российская, а вообще первая биография Ходасевича. Более того, первая монографическая книга о Ходасевиче, выходящая в России, не считая небольшой книжки И. Сурат о его пушкиноведческих штудиях. Однако моя книга – не академический труд. Хотя из всех написанных мной биографий эта, наверное, самая фактологически основательная. По крайней мере я к
тому стремился в меру своей квалификации.
Е.Е. – Петербургское издательство «Вита Нова» выпускает в основном роскошные подарочные издания. Ваша новая книга в том же ряду? Кто из художников ее оформлял? Много ли в ней иконографического материала?
В.Ш.– Иллюстративным материалом занимался Виктор Наумов, известный коллекционер. Даже в сравнении с другими изданиями «Вита Новы» книга обильно иллюстрирована и многие материалы эксклюзивны.
Е.Е.– Какими источниками пользовались на этот раз? Назовите хотя бы
основные. Довелось ли работать с архивами?
В.Ш.– Думаю, перечислять опубликованные источники не стоит – их слишком много. Из шести или семи архивов, в которых я работал, в первую очередь стоит указать Российский государственный архив литературы и искусства в Москве, где есть особый фонд Ходасевича. Значительная часть хранящихся там материалов, в частности писем, не опубликована.
Е.Е.– Чем примечательна биография Ходасевича? Известно, что человек он был не только необыкновенно зоркий, но и чрезвычайно желчный. Открыли ли в процессе работы что-то для себя совершенно неожиданное?
В.Ш.–«Ядовитость» Ходасевича, как и подчеркнутая мужественность, «конквистадорство» Гумилева, была, на мой взгляд, формой самозащиты хрупкого, уязвимого человека. Поэт – вообще обычно уязвимое существо. Судьба Ходасевича – это спор человека и художника. Художника, который то презирает «земной жребий», то завидует ему, то пытается его для себя принять… Это, кстати, и один из центральных мотивов его творчества.
Есть и другие важные аспекты, касающиеся, например, политики. Путь Ходасевича в этой области был очень сложен, извилист: в какой-то момент он сочувствовал Советам, потом оказывался в оппозиции слева (отвергал НЭП!), потом – в очень правом, «белогвардейском» лагере. Это всё нуждается в понимании, истолковании… Что оказалось для меня новым? Например, некоторые аспекты взаимоотношений Ходасевича с советской литературой в последние годы его жизни.
Е.Е.– Какое место в русской поэзии, на ваш взгляд, занимает Ходасевич? Чем он ее обогатил? Есть ли что-то особо «ходасевичское», по чему можно сразу определить его авторство?
В.Ш.– Современники высоко ценили Ходасевича, но зачастую видели в нем архаиста. Между тем он – через голову многих радикальных новаторов – прорывается в будущее литературы, в нашу эпоху. Сочетание рациональности, классических стиховых форм с экспрессией, с остранением… Это очень приблизительное определение того, что связано для нас с Ходасевичем, что неощутимо присутствует в нашей поэзии, в нашем языке.
Е.Е.– Ходасевич был не только замечательным поэтом, но и превосходным критиком. Как бы вы определили его стиль работы в этой ипостаси?
В.Ш.– Он был требователен к другим, как и к себе. Но в том, что касается общих тенденций развития литературы, он был более зорок, чем при оценке отдельных авторов и текстов. Полная
противоположность Гумилеву.
Е.Е.– А каков современный читатель Ходасевича? И есть ли он? Как вы его себе представляете? Или же это поэт для поэтов?
В.Ш.– Ходасевич – поэт достаточно «демократичный», чтение его стихов не требует, как правило, каких-то уникальных навыков и познаний. Но читателю нравится самоотождествляться с лирическим героем, и при этом он, естественно, хочет ощущать себя красивым, романтичным, эффектным, а не «желто-серым, полуседым». Поэтому, к примеру, у Гумилева, Есенина, Цветаевой читателей больше. В то же время Ходасевичу чужда жалость к себе, чуждо упоение своей слабостью. Я бы сказал, что он – поэт мужественной и трезвой зрелости. Но это не значит, что среди его почитателей не может быть очень молодых людей.
Е.Е.– Заслонила ли Владю наша великая «квадрига» (Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева)? Или со временем он сумел (а может,
еще сумеет) выйти из их тени?
В.Ш.– «Квадрига» – совершенно искусственный конструкт: из десяти с лишним больших поэтов Серебряного века выбрали четверых и канонизировали. Ходасевич в эту четверку не попал по комплексу случайных причин. Например, одним из источников, по которым знакомились шестидесятники с Серебряным веком, стали мемуары Эренбурга, а с ним у Ходасевича были, так уж получилось, очень плохие отношения. Надеюсь, для современной молодежи никакой «квадриги» уже нет, а есть более многочисленный ряд.
Е.Е.– Достоин ли Ходасевич места в школьной программе?
В.Ш.– Достоин, конечно, но не думаю, что это так уж важно. Изучение стихов в школе может иметь и обратный эффект.
Е.Е.– Невозможно не задать и сугубо петербургские вопросы. Владислав Фелицианович – москвич, а есть ли особые петербургские места, связанные с его жизнью? И насколько возможна экскурсия «Ходасевич в Петербурге-Петрограде»?
В.Ш.– Такая экскурсия непременно включала бы Дом искусств на Мойке, где Ходасевич жил, квартиру Горького на Кронверкском, где он часто бывал (думаю, все помнят его прекрасное стихотворение «Деревья Кронверкского сада/Под ветром буйно шелестят…»?), салон Наппельбаумов на углу Невского и Литейного, где произошло его судьбоносное знакомство с многолетней спутницей – Ниной Берберовой…
«Литературная газета», №21 за 2011 г.
|
|
Фрэдди ЗОРИН, г. Ашдод, Израиль
Поэт и радиожурналист, редактор и ведущий популярных программ сети Израильского радивещания на русском языке. Родился в 1949 г. в Баку. В Израиле с 1990 года. Автор пяти сборников стихов.
|
|
2011-Зорин, Фрэдди
ПАМЯТИ СЕМЕНА ЛИПКИНА
31 марта 2003 года поэт Семен Липкин сошел с дачного крыльца в Переделкино и упал лицом в снег. Так он ушел из жизни...
Не в том краю, что сердцу мил,
Он, вечный обретя покой,
Прижавшись к снегу, воспарил
Освободившейся душой
Над изгородью, где петух
В контексте наших дней нелеп,
Над теми, кто к поэтам глух,
А стало быть, еще и слеп.
Оставив позади Арбат,
Он, сохранивший естество,
Вдохнул весенний аромат
Одессы детства своего,
Потом – и зной земли отцов.
Не прячась от родства кровей,
Он шел, как мог, на этот зов
От первых до последних дней.
Так и запомнится навек,
Как в утро то перед крыльцом –
Поэт, лицом упавший в снег,
В грязь не ударивший лицом.
* * *
Никто бы, верно, и не делал зла,
Когда оно бы не торжествовало.
Однажды выпускающая жало,
Уже не может дальше жить пчела.
Но гений злой над добрым верх берет,
И редок там, где в радость чья-то мука,
Талант – не жалить, а жалеть друг-друга,
Для ближнего копя не яд, а мед.
ПАМЯТИ БОРИСА БАРКАСА
Борис Баркас – ушедший из жизни в безвестности автор стихов к песне "Арлекино",
с которой триумфально начиналась сценическая карьера Аллы Пугачевой
То дарит улыбку, то строит гримасу
Судьба. Так по жизни плывем...
...И снилось открытое море Баркасу,
И стать он мечтал кораблем.
Высоким мечтам уготованы мели,
И радость сменяет беда...
И, тая вдали, на прощанье гудели
Протяжно большие суда.
Остался Баркас на пустынном причале,
Не в силах тоску превозмочь,
И мутные волны безбрежной печали
Качали его день и ночь.
Непросто лицо разглядеть за личиной,
Бездонны глубины души,
Но если ты маску надел Арлекина,*
То, даже рыдая, смеши,
Людей весели горьким смехом паяца –
Они ведь грустить не хотят!..
Но может не выдержать и разорваться
Аорта, как слабый канат.
... Не дайте, друзья, чтобы памятник скромный
Над прахом несбывшихся грез
Зарытым талантам и жизни бездомной
Травою забвенья зарос!
|
|
Владимир Шаталов
ШАТАЛОВ, Владимир Михайлович. Поэт, художник. Родился в 1917 г. в Белгороде, Россия. Образование получил в художественных институтах Харькова и Киева. С 1943 г. находится на Западе. Жил в Германии, под Мюнхеном, получив статус Ди-Пи. В 1951 переселился в Филадельфию, США. Печатался в ежегоднике "Перекрестки" (1977-1982), в альманахах "Встречи" и "Побережье". Представлен в антологиях зарубежной поэзии "Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции" и "Мы жили тогда на планете другой". Вместе с поэтессой В. Синкевич издал в 1992 г. антологию поэзии второй эмиграции – "Берега". Являлся действительным членом Американской Национальной Академии Художеств и получил звание "National Academiсian", а также членом Американского общества акварелистов и др., участник многих персональных и групповых выставок. Умер в 2002 г. в Филадельфии.
|
|
Евгений Ицкович
ИЦКОВИЧ, Евгений, Сан-Луис, Бразилия. Поэт, художник, религиозный философ. Родился в Москве. Директор Русского культурного центра. Автор книги стихов, статей и короткой прозы. Публикации в журнале "Новая Юность".
|
|
2011-Евгений Ицкович
Из цикла «Искушение чисел © ЕСИ»
1
На дереве моем
Земля качает ветки,
Она в дверной проем
И лестничные клетки
Отбрасывает тень
Зеленого спасенья,
И наступает день!..
А завтра – Воскресенье!
И будет вечен сад,
И он спасет ограду,
И мы найдем преград
Небесную отраду.
Когда в душе цветок
Забвенья и разлуки,
Но под руками ток –
И ток ударит в руки,
И ветви, сгоряча
Не чувствуя доверья,
Начнут хлестать с плеча
И выломают двери.
Что ж, в вечность? – Так в огонь!
Что ж, каяться? – Так в лето!
И сердце – как ладонь
Над вымолвленным светом.
…………………………………..
8
Уколись о разбитое сердце
И умри! Заклинаю – умри!
Вот и поздно, и некуда деться…
И, как слезы, стоят фонари.
Мы раздавлены городом-монстром,
В каждом доме – пронзающий склеп,
Вот и поздно, и время для роста
Извращающих душу судеб.
Я отравлен, я – время распада,
Нежность-ненависть вечности горше,
Накренись же скорее, и ада
Зачерпни притворенной пригоршней!
Но я брежу…. Ты где-то… в постели…
Кто тебя укусил? Но не я…
На груди твоей в сонном простреле –
Телефонная шея-змея.
……………………………………….
14
Ветви у сосен – так еще…
В небо открыты двери,
Будто упала тень-сучок,
Тени в воде поверив.
Дрогнет надежда, и воздух част,
Вечное мечет новью,
И в предрассветный этот час
Всё набухает кровью.
Брызнет… но это потом… Пока
В порах игольной кожи…
Вороны ночью – наверняка!
А соловьи? – Быть может…
………………………………..
16
Мы примем равенство разлуки.
История полна обид,
Когда толпа, воздевши руки,
Стоит деревьями навзрыд.
Последний вал накрыл перроны
И смыл судьбы минутный сор,
Беспозвоночные вагоны…
Увы! Фантазия рессор.
Нас правит временщик причины,
Дорога – пристани указ,
В нем счастья нет, одни личины,
Одни провалы вместо глаз.
Он спит, он полон злой истомы,
И вечность коротает день…
Мы не знакомы? Мы знакомы?
Куда как страшно – только тень.
И ты – без имени, без плоти –
Падешь росой на веки сна,
Замрешь слезой на повороте
И тронешь веткой щель – весна!
|
|
Юрий КАЗАРИН, Екатеринбург
учёный-исследователь языка, поэзии, доктор филологических наук, профессор. Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Около 30 лет преподаёт русский язык в ВУЗах города Екатеринбурга, работал в университете штата Керала (Индия). Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в российских и зарубежных сборниках и антологиях, журналах «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др. Председатель правления Екатеринбургского отделения Союза писателей России.
|
|
Ирина КАНТ, г. Милуоки, штат Висконсин
Род. в 1953 г. в Харькове. На Западе с 1991 г. Автор и соавтор нескольких поэтических сборников, а также первого тома монографии «Эстафета Фениксов», посвящённой вопросу авторства произведений Шекспира. Член Шекспировского Оксфордского Общества. Публикации в изданиях России, Украины и США.
|
|
Гея КОГАН, г. Бремен, Германия
Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1946 году в Риге. На Западе с 1995 г. Публиковалась в рижской и германской периодиках, альманахах, изданиях МАППа. Автор трёх сборников стихов.
|
|
Рина ЛЕВИНЗОН, Иерусалим
Поэт, прозаик, переводчик, педагог. Род. в 1949 г. в Москве. В Израиле с 1976 г. Сб. стихов: «Путешествие», 1971; «Прилетай, воробушек» (стихи для детей),1974; «Два портрета», 1977; «Весёлые стихи»,1978; «Снег в Иерусалиме», 1980» «Зарифмую два имени наших» (на иврите),1981; «Отсутствие осени», 1985; «Gedichte», (на немецком) 1986; «Ветка яблони, ветка сирени», 1986; «Первый дом... последний дом», 1991; «Колыбельная отцу», 1993; «Этот сон золотой», 1996; «Седьмая свеча», 2000; «Ты не один, ты не одна» (стихи для детей.), 2000; «Мой дедушка Авремл» (стихи для детей), 2002; «Книга афоризмов», 2004; «Два города - одна любовь», 2008.
|
|
Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
Поэт, писатель переводчик. Родилась в Москве. Окончила МГУ. В США с 1979 г. Автор книг: «Монолог последнего снега»,1992; «В поисках себя», 2002; «На канале», 2008. Публикации в периодических изданиях и альманахах Москвы, Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии. Основатель и президент Бруклинского клуба русских поэтов.
|
|
Борис ЛУКИН, Москва
Поэт, переводчик, литературный критик, член СП России. Родился в 1964 г. в Нижнем Новгороде. Окончил Литературный институт им. М. Горького (семинар поэзии Е. Винокурова). Работает в «Литературной газете». Автор книг стихов «Понятие о прямом пути» (1993), «Междуречье» (2007), «Долгота времени» (2008) и многочисленных публикаций в российской и зарубежной периодике. Автор проекта – Антология современной литературы «Наше время».
|
|
Ирина МАШИНСКАЯ, Нью-Джерси
Поэт, переводчик, критик. Родилась в Москве. Окончила факультет географии и аспирантуру МГУ. Основатель и первый руководитель детской литературной студии «Снегирь» (Москва). Эмигрировала в США в 1991 г. Автор семи поэтических сборников, среди них "Потому что мы здесь", 1995; "После эпиграфа", 1997; "Простые времена", 2000. Вместе с Олегом Вулфом редактирует журнал «Стороны света». Публикации :"Новый журнал", "Встречи", "Строфы века" и др.
Печаталась как поэт, переводчик и критик в журналах "Знамя", "Новый Мир", "Звезда", "Иностранная литература" и др.
Английские стихи Машинской и переводы ее поэзии на сербский, итальянский, английский и французский языки, публиковались в США,Сербии, Италии, Канаде и вошли в такие зарубежные антологии, как "Антология современной русской женской поэзии", сост. В. Полухина (An Anthology Of Contemporary Russian Women Poets, Valentina Polukhina, ed.: Univ of Iowa Press, 2005), "Чужеземец дома. Американская поэзия с акцентом" (Stranger at Home, American Poetry with an Accent, N.Y.: 2008) и др.
|
|
Евгений МИНИН, Иерусалим.
Поэт, пародист, издатель. Родился в г. Невель Псковской области. Окончил политехнический институт в Ленинграде. Автор пяти сборников стихов. Член СП Израиля, член СП Москвы. Издатель альманаха «Иерусалимские голоса» и юмористического приложения «Литературный Иерусалим улыбается».
|
|
Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия
Поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в Туркменистане. Вырос во Львове. На Западе с 1979 года. Главный редактор литературного ежегодника и издательства "Побережье". Автор шести книг. Стихи, проза и переводы вошли в антологии и коллективные сборники: "Триада", 1996; "Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", М., 1998; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев, 2005; "Современные русские поэты", М., 2006, "Антология русско-еврейской литературы двух столетий (1801-2001)", на англ. языке, Лондон - Нью-Йорк, 2007; "Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008 и т.д. Печатается в литературных журналах и альманахах России, Украины, Англии, Дании, США, Канады, Германии, Израиля и др.
|
|
Рустам Карапетьян
Рустам КАРАПЕТЬЯН, Красноярск. Родился в 1972 г. в Красноярске. Член Союза русскоязычных писателей Армении и диаспоры. Публикации в журналах «День и ночь», "Огни Кузбасса", и др., а также во многих антологиях и сборниках. Руководитель Красноярского литературного объединения «Диалог».
|
|
Светлана Кекова
Светлана Васильевна КЕКОВА, Саратов. Родилась в 1951 году на Сахалине. Окончила Саратовский университет в 1973 году. По образованию филолог (в 2010 году защитила докторскую диссертацию). Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий.
|
|
Бахыт Кенжеев
КЕНЖЕЕВ, Бахыт, Нью-Йорк. Поэт, прозаик, радиожурналист. Родился в 1950 г. в Чимкенте. Вырос в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Публикуется с 1972 г. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). На Западе с 1980 г. Автор более десяти поэтических книг, в 2011году вышла книга «Крепостной остывающих мест». Член Русского ПЕН-клуба. Стихи переводились на казахский, английский, французский, немецкий, шведский и другие языки.
|
|
Леонид Колганов
КОЛГАНОВ, Леонид, Кирьят-Гат. Поэт, прозаик. Родился в 1955 году в Москве. В Израиле с 1992. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Руководитель литературных объединений "Поэтический театр Кирьят-Гата" и "Негев". Стихи публиковались в журналах и антологиях: "Алеф", "22", "Юг", "Галилея", "У", "Роза Ветров" и многих других изданиях.
|
|
Виктор Каган
КАГАН, Виктор, Даллас, шт. Техас. Поэт, журналист. По специальности врач-психолог, доктор медицинских наук. Род. в 1943 г. В США с 1999 г. Член Союза Санкт-Петергбурских писателей. Более двухсот публикаций в журналах: «Нева», «Новый журнал», «Крещатик», «Побережье», и др. Сб. стихов: «Долгий миг», 1993; «Молитвы безбожника», 2006; «Превращение слова», 2009.
|
|
Шошанна Левит
ЛЕВИТ, Шошанна, Иерусалим. Поэт, художник, иллюстратор, детский писатель. Художественное образование получила в Литве, Израиле, Англии и США. Работы экспонировались на 42-х выставках в Израиле и за рубежом.
|
|
Виктор Каган
КАГАН, Виктор, Даллас, шт. Техас. Поэт, журналист. По специальности врач-психолог, доктор медицинских наук. Род. в 1943 г. В США с 1999 г. Член Союза Санкт-Петергбурских писателей. Более двухсот публикаций в журналах: «Нева», «Новый журнал», «Крещатик», «Побережье», и др. Сб. стихов: «Долгий миг», 1993; «Молитвы безбожника», 2006; «Превращение слова», 2009.
|
|
2011-Каган, Виктор
* * *
Стынет точка, что сказке и книжке конец,
в белизне без конца и без края,
и обложка, и крышка, и делу венец,
и на веки ложится, не тая,
эта боль, эта блажь, этот жизни каприз,
эта соль на губах – привкус слова,
эта оторопь неба, глядящего вниз,
где слепой – поводырь у слепого.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЕТЛАГА
В поисках рифмы к грядущей беде,
в гонке за ритмом охрипшего мира
плавает небо в слоистой воде
под неусыпным зрачком конвоира.
Черной дырою зияет зрачок,
стынет на мушке чудной светлячок.
Спи, моя радость, ложись на бочок.
Лучшая песня в мире – молчок.
Сеткой дождей огороженный рай.
Кладкой кирпичной – умные книжки.
Стрелкой по кругу часов – вертухай
на циферблате повешенной вышки.
Крутится шарик – конвойный волчок,
ковшик небесный похож на крючок.
Спи, моя радость, ложись на бочок.
Лучшая песня в мире – молчок.
Спи, моя радость, да будет покой
в снах твоих тепл, словно слезная влага,
словно тебя я касаюсь рукой
сквозь государственный гимн ГУЛАГа.
* * *
И какой бы октябрь ни пылал на дворе
в заплутавшей навеки отчизне,
эта муха во льду и жучок в янтаре –
как в слезе отражение жизни,
словно я по господней небритой щеке
вместе с шаром земным утекаю,
в нем лежу без забот, без сует, налегке,
душу в небе свою окликая.
Cобирает пыльцу ледяную пчела
и не надо уже ни двора, ни кола,
чтобы в них хлопоча раствориться.
Лишь гудят растревоженно колокола
и бездонная сфера кромешно светла,
и заплакать, и снова родиться.
* * *
На питерских промозглых сквозняках,
где за прохожим крался в штатском страх
или прохожий крался мимо страха,
пытаясь ускользнуть от сглаза глаз,
в лопатки влипших, словно в диабаз
дождем с окна снесенная рубаха,
шатаюсь, натянув кепарь на нос
и задавая сам себе вопрос:
«Неужто всё на самом деле было?»
А сбоку голос говорит: «Дурак!
Ах, если б это было только так,
как знаешь ты ... И небо здесь – могила».
И просыпаюсь, господи, в поту:
когда мы заступили за черту,
из-за которой не найти возврата,
где брат на брата, сам против себя,
где убиваешь, истово любя,
и где вина ни в чем не виновата?
А сверху голос: «Не кричи во сне».
И медный Петр на бронзовом коне
везет меня к Неве, и там с размаху
лицом пробью свинцовую волну
и уплыву к зияющему дну
башку без страха положить на плаху
и спать без снов до самого утра,
когда наступит на глаза вчера
и свистнет рак, и замолчит кукушка,
и колокол замечется в тиши
витающей в четвертом сне души,
что телу еще верная подружка.
ПАМЯТИ ДМИРИЯ ГОРЧЕВА
этот год и весной утопал в снегу
так что хрен разберешь где холм где овраг
и в сугробах по самое не могу
на гармошке наяривал песни дурак
колобок катился наперекосяк
и зане его на коне не догнать
и цыганка-звезда подавала знак
ошалевшей стране не желавшей знать
и пока мудрецы чесали яйцо
и с пикейных жилетов перхоть трясли
наши мальчики утром лицом в крыльцо
посреди миров на краю земли
хлопья снега слетают с лысых осин
дрыхнет поп что с воскресной обедни пьян
и еще не проснулись жена и сын
и не просит пожрать собака степан
а душа уже в гости к богу бредет
по снежку босиком свободно дыша
а по делу-то мой не его черед
да не слышит бог меня ни шиша
* * *
Артуру Кальмейеру
И лет пройдет сто или двести,
продрогший, вымокший насквозь –
с тобой посмертно буду вместе
и в жизни этой смертной – врозь.
Так семью восемь – сорок восемь
всему на свете вопреки.
Так у того о жизни просим,
кто наши сдал в утиль коньки.
Все эти корневые связи,
галдящие сквозь боль души,
как князи, прорастут из грязи –
кошмарны, чем и хороши.
* * *
Возьми да и нарушь условия игры...
Е. Витковский
И неба июньского мякоть,
и марево свежей листвы,
и вздох меж смеяться и плакать
в тиши заполошной Москвы.
То густо, то пусто – до хруста,
до тонкого звона в ушах.
И что ему ложе Прокруста,
когда до небес только шаг –
лишь руку протянет, и слово
откроется в той простоте,
с которой глубины былого
прильнули к живой высоте.
Oн трепет почувствует лески,
и – еже писах, то писах –
светло улыбнется по-детски
с недетской тоскою в глазах.
2009-2011
|
|
Юрий КАЗАРИН, Екатеринбург
учёный-исследователь языка, поэзии, доктор филологических наук, профессор. Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Около 30 лет преподаёт русский язык в ВУЗах города Екатеринбурга, работал в университете штата Керала (Индия). Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в российских и зарубежных сборниках и антологиях, журналах «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др. Председатель правления Екатеринбургского отделения Союза писателей России.
|
|
2011-Казарин, Юрий
* * *
Пока мой лещ, слезу глотая, окал
и обращал вселенную в испуг,
мне прямо в лоб летел с востока сокол –
и поворачивал на юг.
И в лодочке, на узкой половице,
скользя по тусклому и влажному лучу, –
всё, что с тобой и с мирозданием случится, –
надумаю, наплачу, намолчу.
* * *
Ходит шатун-трава.
Может быть, голова
кружится у земли –
яблони налегли
на вертикаль господню.
День-то какой сегодня?
Вторник. Сосед просох…
Чертополох. Подсолнух.
Ужас в глазах бессонных:
кто из них больше бог?..
Ясно, чертополох.
* * *
Сон поспевает за белкой богатой,
дальше – сломаешь язык.
Кто-то вполнеба вздохнул за оградой.
Бог… Или бык.
Или корова с теленком во чреве
дышат вдвоем. И телец
слышит: повсюду, и рядом, и в небе,
дышит навстречу отец
* * *
Дерево отодвину
в тень на закате дня.
Глина увидит глину –
маленького меня.
Трону пчелой лобешник.
Птичке построю дом.
Чтобы стоял скворечник
в небе с открытым ртом.
* * *
Душу спасет беда.
Всё теперь – человек.
Выпьет себя вода
и превратится в снег.
Зиму перемолчишь,
чтобы из белых дох
снегом с покатых крыш
в полдень заплакал бог.
* * *
Я знаю эту дрожь.
Очей не закрывая –
и ты, земля, умрешь,
бессмертная, живая.
И сквозь твои персты
пройдут пески и воды,
и небо пустоты,
и небо непогоды.
Последняя слеза
без боли и печали,
которую глаза,
как мир, не удержали.
* * *
Ты помедли надо мной,
ангел улетающий.
Каплет ужас ледяной
из души рыдающей…
И поём средь бела дня,
коли сердце порвано, –
то ли ворон – про меня,
то ли я про ворона.
* * *
Куда, куда ты, боже мой:
в дверях столкнешься сам с собой
и, отступив назад полшага,
вплываешь, белый, как бумага,
в себя с закушенной губой.
Не смерть, не зеркало, не сон –
ты сам себя со всех сторон
насквозь, насквозь, как воду, видишь
до дна и сладко ненавидишь
слепой души напрасный труд
и недосказанное слово,
и божье зеркало, и снова
больного сердца самосуд…
* * *
Эта птичка не моя.
У нее глаза пустые.
Острых крылышек края
на подскоке золотые.
У моей другой скачок –
сильный. Мягкий. Прочь от хлеба.
И сиреневый зрачок,
навсегда всосавший небо.
|
|
Ирина КАНТ, г. Милуоки, штат Висконсин
Род. в 1953 г. в Харькове. На Западе с 1991 г. Автор и соавтор нескольких поэтических сборников, а также первого тома монографии «Эстафета Фениксов», посвящённой вопросу авторства произведений Шекспира. Член Шекспировского Оксфордского Общества. Публикации в изданиях России, Украины и США.
|
|
2011-Кант, Ирина
* * *
По терракотовым
пантеро-котовым
камешкам
Журчит вода.
В никуда – часы, в никуда – года.
В никуда – века.
Сохранить бы журчание ручейка,
Биение сердца, экстаз души.
Вечный ветер столетия ворошит.
* * *
В граде Петра –
белые ночи,
А в Пéтре* – жара,
нету мóчи.
В граде Петра – сыра
Дороженька вдоль Невы,
А в Пéтре – пески, ветра
Под куполом синевы.
В граде Петра тройка-чудо
Летит сквозь даль веков,
А в Пéтре с утра лихие верблюды
Раскачивают седоков.
В граде Петра ветра замели
Мой на снегу след.
А в Пéтре исчезли в песке и в пылú
Следы моих штиблет.
* Петра – город в Иордании
ДУЭЛЬ
Князь Мышкин-Нарушкин
И граф Подподушкин
Устроили в парке дуэль.
Под кленом, под вязом
С подвязанным глазом
Граф медленно целился в цель.
Обласканный Душкой
Хранил под подушкой
Драгое ее письмецо,
Взяв шляпу подмышку,
Как кошка на мышку,
Сопернику глянул в лицо.
И вот по приказу
Два выстрела сразу
На ветке спугнули ворон.
Но, к счастью для Душки,
Их общей подружки,
Всё сладилось без похорон.
На князе рубаха
Вспотела от страха,
У графа померкло в глазу,
Но два дуэлянта,
Как два бриллианта,
Сияли, присев на возу.
Князь Мышкин-Нарушкин
И граф Подподушкин
Свои облегчили сердца.
И с Душкою вместе
В приличнейшем месте
Распили графинчик винца.
* * *
И друг, и враг, компьютер мой, desktop,
Пройдем с тобой еще один этап
Вреда здоровью, наслажденья духа.
Нажмем на "мышку". Ни пера, ни пуха!
Два клика – открывается окно
В Европу. Мне и грустно, и смешно.
В бездонном океане информации
Так много вдохновенья и фрустрации.
Пока душа взлетает в облака,
Болит спина и правая рука.
О шариковых ручках забываю –
Теперь я не пишу, а набиваю.
Часы летят. Венком лавровым
Твой монитор пора бы увенчать.
И вдруг "завис". Как будем отвечать?
Перезагрузимся. Как Хиллари с Лавровым.
* * *
Смертным хочется ввысь
И вширь, и вдаль, и впрок.
Прошу тебя, возвернись,
Удача, на мой порог.
Не хочешь? Так обернись
Гадалкой в цветном платочке.
Загадочно улыбнись
Не мне, а моей дочке.
|
|
Рустам Карапетьян
Рустам КАРАПЕТЬЯН, Красноярск. Родился в 1972 г. в Красноярске. Член Союза русскоязычных писателей Армении и диаспоры. Публикации в журналах «День и ночь», "Огни Кузбасса", и др., а также во многих антологиях и сборниках. Руководитель Красноярского литературного объединения «Диалог».
|
|
2011-Карапетьян, Рустам
ТАМ, В ГЛУБИНЕ ГЛАЗ
ЗДЕСЬ У НАС ДАЛЕКО НЕ МАЛЬТА
Здесь у нас далеко не Мальта,
И сентябрь уже по асфальту
Щедро первую сыплет охру,
В губы, щеки целует мокро.
Со слезою мешаясь, влага
Позволяет прилюдно плакать
Обо всем, что скользнуло мимо,
Оставляя лишь только имя.
Чтоб шепталось оно над лужей,
Где над тучами листья кружат,
И с каким-то глядит укором
Опрокинутый навзничь город.
НЕ ОБИДА, НЕ БЕДА...
Не обида, не беда –
Что-то резкое
Завело нас в никуда
Перелесками.
Позапутало следы,
Где мы, что же мы?
Ни обиды, ни беды –
Просто брошены
Средь окурков и листвы
Прошлой осени,
Где потухшие костры
Под откосами.
Как же выбрались сюда,
И не помним мы.
Не обида, не беда –
Время темное.
А ПОКА НА НЕБЕ СКЛОКА...
А пока на небе склока,
Тучи клочьями рядят,
Проскользну, забыт и легок,
Меж секундами дождя.
Всё покину, не оставлю
Даже следа за собой,
Чтоб глотнуть хотя бы каплю
Тишины предгрозовой,
Где на миг застыло комом,
Но, секунд вбирая вес,
Прежде молнии и грома
Время ринется с небес.
И тогда уж – ад кромешный.
И, исхлестанный насквозь,
Возвращаюсь. Мокрый. Грешный.
Тишины укравший горсть.
* * *
Словно одетая в чистый свет,
В белый шифон, газ.
И до вопроса уже ответ
Там, в глубине глаз.
Я подступаю к тебе, несмел,
Переступив круг.
Столько сказать я тебе хотел,
И не могу вдруг.
Ты улыбнешься – скользнет звезда,
Вниз по щеке след.
Я и желание загадал:
Чтоб на двоих – Свет.
* * *
Дает не каждому Всевышний
Прожить, танцуя на краю,
Десятки, сотни разных жизней,
До капли исчерпав свою.
И этот жребий – не награда,
А крест, которому цена:
Блаженство рая, муки ада
И жизнь короткая одна.
* * *
Я на этой планете,
Надоевшей китам,
Не последний из йети,
И не первый Адам.
Суечусь насекомо,
Избегая воды.
Оттого ль мне знакомы
Все в округе мосты?
Ну а милая дама,
Коей нету родней,
Возлюбивши Адама
Вкупе с йети во мне,
Улыбается ясно,
Прикорнув на плече.
Ей с рожденья подвластны
Миллионы вещей.
Ей до смерти известны
И огонь и вода.
То скромна, как невеста,
То не знает стыда.
В мировом катаклизме
Опускаясь на дно,
Может быть, что спастись мне
Ей одною дано.
Но пока в передышке,
И в согласьe со всем,
Спим, как серые мышки,
Что прокрались в Эдем.
И крылатый хранитель
Врат, ведущих в века,
Знает нашу обитель,
Но не гонит пока.
|
|
Светлана Кекова
Светлана Васильевна КЕКОВА, Саратов. Родилась в 1951 году на Сахалине. Окончила Саратовский университет в 1973 году. По образованию филолог (в 2010 году защитила докторскую диссертацию). Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий.
|
|
2011-Кекова, Светлана
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
1
Если тронуть за горло бутылочку,
заглянуть в аккуратную дырочку
и пытаться смотреть сквозь нее,
то становится нежно, расплывчато,
перламутрово и переливчато
во дворе на веревках белье.
А Вселенная знай себе рушится…
Лишь белье безнаказанно сушится,
Задевая дощатый забор.
И в классическом жанре элегии
Зацветают в саду аквилегии
Или, проще сказать, водосбор.
Ты становишься к старости бдительным,
С телескопом своим удивительным
Наблюдаешь движенье планет.
Сквозь стекло голубое, зеленое,
Видишь воздуха море соленое,
В нем плывущие Мальт и Ранет.
Ах, бутылочка, рюмочка, вилочка,
В небе облачко в виде обмылочка,
Глаз кузнечика, бабочки лоб.
И – предложный, творительный, дательный –
Смотрит полдень, как ангел внимательный
На тебя сквозь иной микроскоп.
2
Лицо к пустому небу обратив,
Любовь застыла, как инфинитив.
Глагол «забыть» стоит в возвратной форме.
Печется ворон о насущном корме.
Сей вран живет на нырище. Кумран.
Курбан-байрам. Но пасаран. Айран.
Бей залпом по окрестным букварям,
По океанам, словарям, морям!
Господь нас создал без черновика
И окружил любовью безвозмездной.
Но мы, как испаренья языка,
Уже висим над бессловесной бездной.
3
Грач летит, озирая окрестности,
Жизнь лежит под могильной плитой.
Что ж ты плачешь, учитель словесности,
Над последней своей запятой?
Падежом откупаешься дательным
От торговцев, барыг и менял
И выходишь в залоге страдательном
К тем, кто молча тебя обвинял.
Говоришь: «Да, виновен отчасти я
В том, что мир безобразен и гол,
Но уже я не в силах причастие
превратить в переходный глагол».
Льются листья кленовые красные,
Созревают мускат и миндаль,
А в корнях чередуются гласные
И светло улыбается Даль.
4
Под деревом с листвою красной
Сидят, глядят на дождик дробный
Какой-то зверь волкообразный,
Какой-то жук птицеподобный.
На дереве с листвою желтой,
Как на забытом клавесине,
Марш исполняет дятел твердый,
Увязнув клювом в древесине.
Могучий дуб с листвой зеленой
Вдоль пышной кроны гонит волны,
Чтоб каждый – пеший он иль конный –
Плясал в лесу под звук валторны.
И человек в солдатской каске,
В очках и черной водолазке
Вдруг видит: лишь жуки и слизни
Спокойно спят на древе жизни.
5
Ворон – рупор народного мнения –
В золоченую дует дуду:
«В сослагательном жить наклонении
Много проще, чем в здешнем аду
Там для жаждущих мук очистительных
Открывается призрачный фронт,
Где полки молчаливых числительных
За последний идут горизонт».
6
Я забыла, как на отцовский китель
слез солено-горьких лилась река,
только помню, чему нас учил учитель
на уроках русского языка.
Он спрягал глагол, ничего не слыша,
он склонял правительство, осмелев,
а ему внимал Виницковский Миша,
Милошевич Слава и Друскин Лев.
На второй этаж дорогих угодий
он взлетал, не касаясь рукой перил.
И, конечно, звали его – Мефодий.
Был любимый брат у него – Кирилл.
Жизнь летела – сказочна, одинока,
но сложила крылья, попав в сачок.
И сквозь слово «млеко» сияло око,
голубой, славянский горел зрачок.
И кого-то тихо звала обитель,
а кого-то – звезды и облака,
потому что всех нас любил учитель,
тайнозритель русского языка…
7
Грубой лепки кувшин, бельевая корзина,
за немытым стеклом – облака…
Что бормочешь ты, как ты живешь, Мнемозина,
в бесконечном аду языка?
Пожилой табурет или кресло-качалка,
или вытертый клетчатый плед…
Жить вещам в языке неуютно и жалко:
там пространства и времени нет.
Там лишь шаг небольшой от любви до разлуки,
от сверла до степного орла.
Вещь состарилась в слове и съежилась в звуке,
разболелась, слегла, умерла.
Так давай, Мнемозина, мы выбросим ветошь,
дорогие сожжем словари.
Ах, подруга неверная, что же ты медлишь?
Отвечай, не молчи, говори…
8
Были римляне добрыми. Злыми
были скиф, и сармат, и монгол.
Держит имя рукою за вымя
бородатый и бодрый глагол.
Имя сделалось бедным скитальцем,
но до смерти ему далеко,
и течет у глагола по пальцам
голубое, как сон, молоко.
9
Страшны в вагонах люди спящие,
их сны – как игры ролевые,
их сны – взрывные и шипящие,
сонорные и щелевые.
Их сны – мучительно-подробные,
как жизнь согласных в райских кущах,
где и язычные, и нёбные
слились в потоке слез текущих.
И вот опять на поле бранное
выходит лютый змий ли, волк ли…
Что – фрикативные, гортанные,
вы притаились и умолкли?
Чтоб муки не терпеть напрасные
и грех не предавать огласке,
звучат сегодня только гласные,
дрожат голосовые связки.
|
|
Бахыт Кенжеев
КЕНЖЕЕВ, Бахыт, Нью-Йорк. Поэт, прозаик, радиожурналист. Родился в 1950 г. в Чимкенте. Вырос в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Публикуется с 1972 г. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). На Западе с 1980 г. Автор более десяти поэтических книг, в 2011году вышла книга «Крепостной остывающих мест». Член Русского ПЕН-клуба. Стихи переводились на казахский, английский, французский, немецкий, шведский и другие языки.
|
|
2011-Кенжеев, Бахыт
* * *
Зачем придумывать – до смерти, верно, мне
блуждать в прореженных надеждах.
Зря я подозревал, что истина в вине:
нет, жестче, поразительнее прежних
уроки музыки к исходу рождества.
Смотри, в истоме беспечальной
притих кастальский ключ, и караван волхва
уснул под лермонтовской пальмой.
Так прорастай, январь, пронзительной лозой,
усердием жреческим, пустым орехом грецким,
пусть горло нищего нетрезвою слезой
сочится в скверике замоскворецком,
качайся, щелкай, детский метроном,
подыгрывая скрипочке цыганской,
чтобы мерещился за облачным окном
цианистый прилив венецианский.
* * *
Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) –
бес таится в деталях, а господь в облаках –
разве много корысти в том, чтоб заполночь, за
рыжей беличьей кистью, напрягая глаза,
рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?
Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,
на скамеечках Ялты не утешивший нас –
за алтын просиял ты, за копейку погас.
Остается немного (а умру – волховство
оборвется и, строго говоря, ничего
не останется.) Я ли в эти скудные дни
не вздыхал на причале, не молился в тени
диких вязов и сосен, страстью детской горя?
Там распахнута осень, что врата алтаря.
Если что-то и вспомню – только свет, только стыд
перед первою, кто мне никогда не простит.
* * *
не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен
не злись я освою навряд
разлуку играть среди зорких излучин
где влажные звезды звенят
будь проще будь ласковый морок для ближних
бесценная тень и вообще
любой собутыльник небрежный булыжник
забывшийся в смертной праще
бензином весна и дорожкою скатерть
чин чином прохладной виной
любой именинник пустой соискатель
любовница вербы ночной
лиловые тучки беззвездные ночки
хворал до сих пор не окреп
печальная женщина в белой сорочке
пекущая греческий хлеб
* * *
Побыв и прахом, и водой, и глиняным
болваном в полный рост, очнуться вдруг
млекопитающим, снабженным именем
и отчеством. Венера, светлый дух,
еще сияет, а на расстоянии,
где все слова – «свобода», «сердце», «я» –
бессмысленны, готовы к расставанию
ее немногословные друзья.
Ты говорил задолго до Вергилия,
на утреннем ветру простыл, продрог,
струна твоя – оленье сухожилие,
труба твоя – заговоренный рог.
Побыв младенцем, и венцом творения –
отчаяться, невольно различать
лиловую печать неодобрения
на всем живом, и тления печать.
Жизнь шелестит потертой ассигнацией –
не спишь, не голодаешь ли, Адам?
Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось нашим господам.
* * *
Согрели, вызвали, умыли,
отдали голос на ветру.
В каком же я родился мире?
В таком же точно, где умру,
где солнце в флорентийских соснах,
телеги скорбные гремят
и в твердых толщах рудоносных
горчат кровавик и гранат.
Зачем (другим досталось, нищим,
спасенье) мы с тобой, душа,
по переулкам пыльным ищем
огонь из звездного ковша?
Там резеда, там мало света,
под крышей горлицы дрожат,
и письма, ждущие ответа,
в почтовом ящике лежат.
И с каждым каменным приливом
волну воздушную несет
к мятущимся, но молчаливым
жильцам простуженных высот.
* * *
Еще царит в пространстве диком
Господний сумрачный уют,
В нетвердом воздухе безликом
Созданья длинные снуют,
Но не занять им обороны,
И рыбку-аурум не съесть.
Должно быть, чайки? Нет, вороны,
А может, вороны – бог весть.
Бог весть! Но сердце красной тенью
Уже склоняется туда,
Где муза – пыльное растенье,
И горло – праздная звезда.
* * *
И забывчив я стал, и не слишком толков,
только помню: не плачь, не жалей,
пронеси поскорее хмельных облаков
над печальной отчизной моей,
и поставь мне вина голубого на стол,
чтобы я, от судьбы вдалеке,
в воскресенье проснулся под южным крестом
в невеликом одном городке,
дожидался рассвета, и вскрикивал: "Вон
первый луч!" Чтобы плыл вместо слов
угловатый, седеющий перезвон
католических колоколов.
Разве даром небесный меня казначей
на булыжную площадь зовет
перед храмом, где нищий, лишенный очей,
малоросскую песню поет?
* * *
У каждого, братия, свой талант,
и счастья – как из ведра.
Проворовавшийся интендант
тоже хотел добра,
когда полковнику гнал пургу,
не ведая, что творит,
когда по ночам продавал врагу
порох, хлор и иприт.
Известно, что бывает в таком
случае: полный абзац.
Звенят железом, скрипят замком,
ведут на пустынный плац.
Молчит священник. Поздно рыдать!
Бледна звезда в синеве.
Беда. И пенсии не видать
бездомной его вдове.
* * *
Заснул барсук, вздыхает кочет,
во глубине воздушных руд
среди мерцанья белых точек
планеты синие плывут.
А на земле, на плоском блюде,
под волчий вой и кошкин мяв
спят одноразовые люди,
тюфяк соломенный примяв.
Один не дремлет стенька разин,
не пьющий спирта из горла,
поскольку свет шарообразен
и вся вселенная кругла.
Тончайший ум, отменный практик,
к дворянам он жестокосерд,
но в отношении галактик
неукоснительный эксперт.
Движимый нравственным законом
сквозь жизнь уверенно течет,
в небесное вплывая лоно,
как некий древний звездочет,
и шлет ему святой георгий
привет со страшной высоты,
и замирает он в восторге:
аз есмь – конечно есть и ты!
Храпят бойцы, от ран страдая,
луна кровавая встает.
Цветет рябина молодая
по берегам стерляжьих вод.
А мы, тоскуя от невроза,
не любим ратного труда
и благодарственные слезы
лить разучились навсегда.
|
|
Гея КОГАН, г. Бремен, Германия
Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1946 году в Риге. На Западе с 1995 г. Публиковалась в рижской и германской периодиках, альманахах, изданиях МАППа. Автор трёх сборников стихов.
|
|
2011-Коган, Гея
СКРИПАЧ НА КРЫШЕ
Хоть праздновать, хоть печалиться –
за всеми заносит след;
а прошлое возвращается,
зовешь его или нет.
И не виноватым школьником
пройти испытанья вновь –
идет оно, как Раскольников,
туда, где пролита кровь.
Придет по известным признакам,
которых не побороть,
и не бестелесным призраком –
идеей, одетой в плоть.
Растрогают ли историю
молитвы и детский плач?
Взгляните: над крематорием
на крыше сидит скрипач.
Под куполом неба, выше ли,
куда не попасть пока;
скажите, что вы услышали
в рыданье его смычка?
Владеть всепланетным подданством
когда-то приговорен,
бездомностью – не безродностью
гордится немного он.
Но издавна небожителей
скрывает угарный дым.
В Париже, Нью-Йорке, Витебске
он будет для всех чужим.
Навеки клейменным памятью
звук скрипочки всё слышней,
а сколь ни стоять на паперти –
любви не дадут на ней.
И прошено ли – непрошено,
возникшее невзначай,
хитро ухмыльнется прошлое
на наше ему: "Прощай!"
Мир сделать пытались лучше мы
и впрок наломали дров,
но стелется копоть жгучая
от наших былых костров,
а значит, спросить нам не с кого
и самым суровым днем.
Мы словно подходим к зеркалу
всё ближе, и видим в нем...
ПОСЛЕДНИЕ ЭМИГРАНТСКИЕ СТИХИ
1
Мы, конечно, вернемся, но только не к точке отсчета.
Так же пахнет асфальт. Так же дождь вырастает стеной.
Но приснившийся день помаячил недолго у входа,
потому что "назад" не всегда означает "домой".
По местам, где нам было и росно, и слезно, и разно,
пробегу торопливо, почти не касаясь земли,
но вернусь постоять. И не то чтоб спешила на праздник,
и не слишком стремилась, а ноги сюда привели.
Запах моря и дыма. Но кто там сказал "ностальгия"?
Непонятное слово. Душе незнакомая кладь.
Только высохли губы, и мысли приходят нагие
без оплетки словесной – ни вымолвить, ни записать.
В этом нету урона, ведь всё, что случилось – наука,
хоть плоды достаются не всем, а кому повезет.
Я приеду назад, а домой ли? Об этом – ни звука.
Молоком и малиною летний пахнет небосвод.
2
Ни грустить и ни каяться я не хочу:
ни к чему, не умею и не в чем –
этот груз был, наверное, мне по плечу,
раз его я взвалила на плечи.
Ни к чему, потому что и здесь, и везде
раскаленными брызгами света
отражается солнце в холодной воде.
И вопросы закончим на этом.
Лоб горяч, и слезятся глаза на ветру,
но над прошлым расплакаться – нет уж!
Мне на всё отболевшее не по нутру
наносить аккуратную ретушь.
Чтобы спину с усильем в конце разогнуть
и предстать пред Очами с повинной,
в этой теплой земле прогрызаем свой путь,
в золотой кожуре апельсина.
А какой, мне уже безразлично, погост
в незагаданный день примет в лоно,
но оттуда в туда перекинулся мост,
перед жизнью прогнувшись поклоном.
И какая бы следом хула и молва
ни тянулись, да будут нам святы
колокольцы созвучий, родные слова,
что всосали мы с млеком когда-то.
Но, ей-богу, не стоит считать за беду,
что, единым обласкана летом,
щедро яблоня в нашем созрела саду,
а плоды упадут и к соседу
|
|
Леонид Колганов
КОЛГАНОВ, Леонид, Кирьят-Гат. Поэт, прозаик. Родился в 1955 году в Москве. В Израиле с 1992. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Руководитель литературных объединений "Поэтический театр Кирьят-Гата" и "Негев". Стихи публиковались в журналах и антологиях: "Алеф", "22", "Юг", "Галилея", "У", "Роза Ветров" и многих других изданиях.
|
|
2011-Колганов, Леонид
ЛЬДЯНЫЙ СЛЕД
Ладе Пузыревской
От Солима* до Новосибирска,
И – от Иордана до Оби,
Я готов, как волк голодный, рыскать,
Господи, – в охоте пособи!
Дай мне след ее, льдяной и узкий,
Режет он во сне и наяву –
Острие его, с тоской тунгусской,
Словно льдом покрытую Неву, –
К устьям уст я приложу покорно,
Зацелую всласть уступ стопы,
Льдом Невы порежусь приворотно,
Льдом Оби пойду считать столбы –
Льдяные! – Сибирь в свой зрак вбирая,
Сам всадил в себя я след ее,
С нежностью фатальной самурая,
Словно ледяное лезвие! –
Совместив – как смертник – харакири,
С ласкою последнею ее,
Всё свое оставлю в этом мире,
Только след возьму в небытие, –
Падая как метеор тунгусский,
Всажен мне под сердце, как металл,
След ее, мучительный и узкий,
Свет ее – сияющий кристалл!
И душа рыдает вновь по-русски,
И во мне, до крышки гробовой,
След ее – такой хрустально-хрусткий,
Свет ее – единый Свети мой!
И, когда от всех уйду, устало,
Навсегда останется во мне:
След ее, такой родной и талый,
Свет княгини на Печаль-стене!
*Солим – древнее название Иерусалима.
КТО-ТО НОВЫЙ
Жизнь моя, ты – подводная лодка,
Что с рожденья – на горьковском дне,
И как будто паленая водка,
Кровь давно опалившая мне!
Ибо смолоду я – из спаленных,
Чем себя постоянно гублю,
Потому не люблю я холеных,
А потерто-притертых люблю!
Жизнь моя, – ты моя Хиросима,
Что пылает в распадной душе,
Ну, а проще, – бездомная Сима,
Распростертая на этаже! –
Прикорнувшая в спальном районе,
Средь таких же расхристанных душ...
Я – на нервах своих оголенных,
И паленою водкой спаленных,
По ножам от тебя ухожу!..
Ты – годин обгоревшая стая,
В прогоревшей банкрота душе,
Кружит пепел от края до края –
На уже не земном вираже!
Кружит пепел, как демон над адом,
На распутье беспутных светил.
Кто же Симу пометил распадом,
Кто во мне Хиросиму спалил?
Бог иль дьявол, иль меченый атом,
Или случай, слепой и немой?
Я не знаю, но чувствую, рядом –
Кто-то Новый пылит за спиной!
ЗИМНИЙ ОГОНЬ
Кружит снег, как вдова, завывая,
Над зимою российских равнин,
Рвусь я к ней из горячего края,
Словно огненный ветер-хамсин!
Чтоб она меня вновь охладила,
Или я ее вновь опалил,
И метель нас опять закружила
Средь безвестных ямщицких могил!
Чтоб она, словно с пылу молодка –
Выбегая, – валилась в снега,
И горела в них – яростью плотской,
И пускалась со мною в бега!
Чтоб за нею в снегах, как охвостье,
Я петлял, что в Сибири, лезгин,
Чтоб меня, как заморского гостя,
Сжег огонь ее северных льдин!..
Кружит снег, как вдова, завывая,
Над зимою российских равнин,
И как будто меня отпевает,
Словно вьюга – заблудший хамсин!
|
|
