Связь времён

2021- БЛИЗНЕЦОВА, Ина. Перводы ЭМИЛИ ДИКИНСОН

ПЕРЕВОДЫ

ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Эмили Дикинсон признана одним из главных и наиболее оригинальных поэтов Америки. Родившись в Amherst, штат Massachusetts, в 1830 году, все свои 56 лет она прожила там же, не вышла замуж и выезжала из своего посёлка только несколько раз за всю жизнь. Когда её спросили о круге общения, Дикинсон ответила в

письме: ’’Холмы — Сэр — и Закат — и Собака — с меня ростом, подарок отца — Они лучше Существ — потому что они знают — но не скажут...”

За свою жизнь Эмили Дикинсон написала 1,175

стихов. Только семь стихов были напечатаны при жизни — все анонимно.

Пунктуация и заглавные буквы автора в переводе по возможности сохранены.

***

Есть золота клад на верху горы,

А где – сказать не хочу.

Он солнцем был на закате зарыт,

Я видела – и молчу.

В трёх шагах стояла каких-нибудь,

Спастись не чаяла я.

Случись промеж нами змее скользнуть –

Пропащая жизнь моя!

А как уж оно сияло!

Надеюсь, добыто добром –

Чудеснее слитков не трогал никто

Не то что лопатой – перстом!

То ль раскрыть секрет мне,

То ли сохранить. –

То ль, пока колеблюсь,

Киду* мимо плыть.

Может дать совет хитрец –

Я ведь не скупа!

Может и предать меня –

Тут уж как судьба!

1858

* Капитан Уильям Кид, пират (1670-е годы).

***

Утра – скромней, чем были,

Коричневей – орех.

Роза – в отъезде, зато у ягод

Щечки – пухлее всех!

Клён – в весёлом платочке,

И поле – в пурпуре вон.

Чтоб старомодной не прослыть,

Надену-ка кулон!

1858

***

Вот всё, что нынче приношу,

И сердце в придачу – вот.

Вот всё, и сердце, и все поля,

И всех лугов развод.

Смотри, сочти – вдруг забуду я,

Уж не сочти за труд:

Вот всё, и сердце, и сонмы Пчёл,

Что в Клевере живут.

1858

***

Причал, кораблик, где твой причал?!

Ведь опускается ночь!

Неужто ж не найдётся никто

В пристань войти помочь?

И скажут моряки – про вчера –

Как сумерки легли,

Кораблик устал и пошёл на дно,

Не дотянув до земли.

А ангелы скажут – про вчера –

Как раз алела заря –

Кораблик, что истрепала гроза,

Восставил мачты, поднял паруса –

Стрелою исчез вдали!

1858

Снежинки

Считала; но заплясали, что через

Весь город – прыжки башмачков.

Взяла карандаш, чтоб составить список

Этих озорников.

Да так им тут стало весело –

Педантский мой пыл угас,

И все на ножках пальчики

Пустились сами в пляс!

1858

***

Я ограбила Лес – доверчивый Лес –

Деревья, не чуя беды,

Шипы принесли со мхами,

Похвастаться мне горды.

Взглянула на их безделушки,

Схватила – да и унесла –

Что Ель серьёзная скажет

И Дуб, и эта Ветла?!

1858

***

Мог жить – и жил –

Мог умереть – и умер –

Мог улыбнуться – мол, и всего? –

Веря, что тот, кого не встречал,

Представит там душу его.

Мог уйти из знакомых мест

В бездорожие – но

И загадкой пути его сердце

Не было смущено –

Такое доверие у одного

Из нас, кого с нами уж нет –

Мы видели лишь, как отчалил,

Не плыли под парусом вслед!

1858

***

Что-то тише ещё, чем сон

Во внутренней комнате ждёт!

С зелёной веткою на груди –

И имени не назовёт.

Кто трогает, кто целует –

Кто руку жмёт рукой –

А я никак не пойму эту важную

Простоту – и покой!

И я б на их месте не плакала –

Невежливо рыдать!

Спугнуть недолго тихую фею

В родной её лес опять!

Соседи о «ранней смерти» шу-шу,

Платочки у глаз то и дело.

К парафразе склонная, скажу:

Птица улетела!

1858

***

Рыцарствами малейшими:

Книгой или Цветком

Посажены семена улыбок –

во тьме расцветут потом.

1858

***

Чтобы чтить простые дни,

Уводящие времена,

Надо всего лишь помнить,

Как легко у нас –

У меня отнять эту малость:

То, что я смертна.

1858

***

Чуть восточнее Иордана,

По всем Евангелиям –

Один Гимнаст и Ангел один

Долго боролись там –

Когда же утро тронуло горы,

Прибыло Якову сил,

А Ангел – до после Завтрака

Прервать борьбу попросил-

Ну нет! – сказал хитрый Яков,

Позицию оценя –

«Не отпущу тебя, пока не

Благословишь меня»!

Согласился – и на Холмы «Пенуэла» *

Серебряный свет упал,

И поражённый Гимнаст узнал, что

Над Богом верх одержал!

1859

* Пенуэл - это древнееврейское слово, которое переводится как "лицо Бога". «И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо он говорил, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя» (Бытие 32:30)

***

Папа свыше!

Подумай о Мыши,

Что Кот поймал наконец!

И отведи ей в своём Царстве

Маленький Дворец!

Пристрой серафическую Кладовку,

Чтоб было что грызть день-деньской,

Пока Времена себе катятся,

На всё махнув рукой.

1859

***

Чепчик её пылает,

Щечка её горит,

Всё её светится платье,

Только не говорит.

Да и лучше Ромашкой

С Летнего холма

Исчезать незаметно.

Разве заря сама

Будет искать, да ещё заплачет

Ручейка волна,

Да несчетно шагов умолкнет

Где росла она.

1859

***

Дама в красном – на Холме –

Год как секрет хранит.

Дама в белом – в Поле

В нежной Лилии спит.

А Ветерки Метёлками

Пыль метут с травы.

Милые Хозяюшки,

Кого же ждёте вы?

Сосед – ни сном ни духом,

Но улыбнулся Лес –

И Сад, и Лютик, и Птица –

скоро, вот-вот, сейчас!

Но как спокойно всё вокруг,

Как безмятежен путь –

Как будто «Воскресение»

Не странно им ничуть!

1859

***

Умерла, играючи, прорезвилась

Весь срок, что был ей дан,

Турчанкой весело опустилась

На цветочный диван.

И призрак её бродил по холму

Сегодня и Вчера,

В серебряных одеяниях –

И облик как брызг игра.

1859

***

Не слышала слова «побег» без того,

Чтоб кровь быстрей не текла,

Чтобы не вскинулась бежать –

Вот чего я ждала!

Солдаты с землёй сравняют тюрьму,

Из узников сделав людей –

И я по-детски решётку трясу,

Да силы мои не те.

1859

***

Кто в Воскресенье – в Церкви –

Дома праздную я.

Птицы – куда Хористы,

Купол – ветвей семья.

Кто за радостью лезет в стихарь,

Я так – ношу Крыла.

Трелью залился здешний Звонарь –

Чем не Колокола!

И Бог – проповедник с опытом,

Лучшего не найду.

И чем в Рай мне идти – потом –

Я и уже иду!

1860

***

Успех считает сладчайшим

кто его не достиг никогда.

Чтобы понять, что такое нектар,

надо знать, что такое нужда.

Никто из пурпурного войска,

взявшего знамя сейчас,

не даст вам определения

так ясно — Победы —

Как тот, побеждённый, смертник,

в чьё запретное ухо

ворвались далёкие звуки триумфа

невыносимо ясно!

1859

***

Я пробую небывалый хмель –

Жемчужиной – Кружка была –

А, никакая из Бочек Рейна

такого не родила!

Выпивоха воздуха – буду я –

Срыватель – с Росы – поцелуя –

качусь по безбрежности летнего дня

в расплавленную синеву я –

И когда выставят пьяных пчёл

из Наперстянки вон –

и откажутся Бабочки – на посошок –

я попрошу ещё!

Пока Серафимы не снимут шляпы –

Святые – сбегутся к оконцам –

взглянуть, как маленький Пьяница

облокотился – на Солнце –

1860

***

У света есть такой наклон

за полдень — зимние дни —

который сердцу тяжёл, как тон

органного голоса —

Это небесная рана —

мы не найдём рубца,

и только внутри, где живут значения, —

ясная разница.

Никто не научит его — ничему —

это Печать Отчаяния —

сверху сброшена царская боль

нам с чужого плеча —

Приходит —тени дыханье сдержали

и прислушалась твердь —

Уходит — тогда это чувство дали

в том, как смотрит смерть —

1861

***

Сердце просит ласки — сначала —

потом — только боль унять —

Потом хоть какое ни то лекарство

страдание заглушить —

И просит потом — уснуть —

потом — чтоб была на то

воля его Вопрошавшего —

милости умереть —

1862

***

Сожаление — это память — проснулась —

в движеньи её войска —

Присутствие сыгранных актов —

у окон и у дверей —

И прошлое— перед душою

от спички подожжено —

чтобы его рассмотреть вернее —

и поверить суметь —

Неизлечимо— эту болезнь

и Богу — не исцелить —

поскольку Им же заведено —

и Ада адекват —

1863

***

Я пал за Красоту — но лишь

в могиле опочил —

за Правду павший принесён

в смежную залу был —

Он тихо спросил, за что я пал,

и я: "За Красоту" —

"За Правду —я. Они —Одно —

братья и мы", — сказал —

И мы, как родичи, встретив ночь

говорили между собой —

покуда мох не дорос до губ —

и не закрыл — имён —

1862

***

Любовь всё мерит по себе —

«Как я, огромное», — скажет солнце

Тому, кто не видел его огня —

«Как я» — вот все сравненья его —

1864

***

Капля упала на Яблоню —

и Другая — на Крышу —

Полдюжины поцеловали Карнизы —

и насмешили Конёк —

А те побежали помочь Ручью —

он Морю бежал помочь —

а я подумала — ах, в Ожерелья

этот Жемчуг низать —

сместилась Пыль на Взъерошенных Тропах

Птицы смешливо свистят —

Солнечный Свет отбросил Шляпу —

набросили блёстки — Кусты —

Ветерки принесли унылые Лютни —

в Ликовании искупать —

и вывесил Восток свой Флаг

и праздник им всем отписал

1863

***

Я слышала Муху, когда умерла.

В Комнате Тишь была —

как в Шторм Затишье —Волна легла —

Другая ещё не взошла —

Глаза вокруг — выжаты — досуха,

Дыхания — держат — стеной —

к последнему Штурму, когда Царя

увидят перед собой —

Я оставила Памятки — и ту часть

себя, какую не в труд

раздать было — и Раздала, и было:

Муха вступила тут —

Голубым спотыкающимся Жужжаньем

меж светом и мной вошла —

Отказали Окна, и видеть дальше —

видеть я не могла —

1862

***

Жизнь дважды заканчивалась до конца

но я досмотрю вполне,

не откроет ли Бессмертье

и третье событие мне

Непостижимое — о, безнадёжно,

как и два перед ним.

Прощание —всё, что мы знаем о рае,

чего от ада хотим.

(дата неизвестна)

***

Есть — окончательная — боль

ей — сущее глотать —

и пропасть забытьем покрыть,

чтоб памяти ступать

вокруг — и через — прямо на —

бездумно, Бог упас —

как тот, кого ведёт луна —

кого подвёл бы — глаз.

1862

***

Умирающему немного надо —

глоток всея воды,

ненавязчивое лицо цветка

(стены а то пусты)

веер, быть может, друга вздох

и знание того,

что в радуге цвета не найдут,

когда не станет его.

1965

***

Я Фебой была — не более,

не менее — Фебой была.

Ноте, другими оброненной,

верное место нашла.

Не так жила, чтоб кому искать,

или кому винить. —

У Фебы невелик следок

Славы полы следить.

1865

***

Листья, как женщины, дарят друг друга

доверьем особого лада —

в нём что-то от кивка и от

значительного взгляда.

Оба общества строго секретны —

так что тайны листвы

ограждены круговою порукой

от досужей молвы.

1865

***

Умирать без Смерти,

и без Жизни жить. —

Вот немыслимое чудо —

Вере предложить.

1865

***

Был звук —будто улицы бежали...

— Застыли уже.

Затмение солнца — вот всё, что в окнах,

и трепет — всё, что в душе.

Есть там время снаружи? Хватит у времени

на закваску дрожжей?

Природа в переднике замешивает

воздуха посвежей.

1877

***

Любой улыбчивый цветок

готов — игра весенняя —

под инеем главу сложить,

как кажется, не сетуя.

Седой убийца отойдёт —

и солнце, и не дрогнув,

отмерит следующий день

на одобренье Богу.

1884

***

Гаснуть Пýрпуром, вспыхнув Золотом,

Пантерой в Небо прыгнуть уметь,

Потом к ногам старика-Горизонта

Пятнистой мордой прильнуть умереть;

Склониться к Выдриному оконцу,

Окрасить Крышу, чтоб краше была,

Поцелуй воздушный послать Поляне –

И Жонглёрка Дня ушла

1861

***

Природа реже жалует жёлтым,

чем цветом каким иным;

его бережёт она для закатов. —

Разбрасываясь голубым,

и алый расточив по-женски —

жёлтым — поди, лови! —

дарит редко — и на выбор —

как словами любви.

1865

***

Слава — пчела.

Песня —

и жало —

ах, и крыла.

(дата неизвестна)

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью–Йорк. Поэт, переводчик. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикуется в «Новом Журнале», «Интерпоэзии».

2021- ПОЛЕВАЯ, Зоя

Стихи осени

Милый мальчик, дорогое дитя,

Нежное, гуттаперчевое создание,

Ни о чем, ни о чем не говори шутя,

Ничего, ничего не обещай заранее.

Не подавай враждебному благородной руки,

Не искушай судьбу, остановившись у края,

Следи лишь пристально за теченьем реки,

Лучшее из возможного выбирая.

* * *

Жизнь шьется набело,

И в ней любой стежок,

Хоть служит целому,

Отдельно существует.

Но стоит вспомнить лишь

Про карточный должок –

Тут вексель и вручат,

Как почту полевую.

А дальше – выбирай

(Где можно выбирать),

Чем стоит дорожить,

Что нужно отдавать…

* * *

Празднуя детальность и неспешность,

Думай, разбирайся, а затем –

Не величину – ее погрешность

Рассмотри как важную из тем.

Узкую, неявную тропинку,

Тайное прибежище души,

Оговорку, паузу, заминку

Разгляди, запомни, опиши.

* * *

Звезда горела и сгорела,

Лежит в космической пыли.

Проходят мимо корабли,

Земля вращается вдали…

Все так же. До звезды–нет дела

Ни на Земле, ни вне Земли.

* * *

И там, где небосвод

Зардеется зарей,

И там, где неба свод

Затянется закатом,

Мелькнет невнятный всплеск,

Забрезжит над тобой,

Неузнанный теперь,

Непознанный когда-то.

Пока года в пути,

Влекомые стихией,

Не сетуй, не грусти,

Не посвящай стихи Ей.

* * *

В этой келье из тени рождались стихи,

Расцветали растенья, зиме вопреки,

Там и ждали гостей, и не ждали.

Был там рыцарь один, благородный душой.

Был там дружбы и прошлого культ небольшой.

Там хранили статьи и медали.

Занавески на окнах, вдоль стен –зеркала.

Там отнюдь не монашка монашкой жила.

Размышляла, ждала, ворожила,

Свой застенчивый мир сторожила.

* * *

Там сиянье лип осенних

Возникало как спасенье,

Там в сентябрьском раю

Я встречала жизнь свою.

Мама там немолодая

Шла навстречу не спеша…

Раскрывалась там душа

Без усилий, не страдая.

* * *

Что останется, что отзовется,

Опечалится ль сердце мое,

Когда ветер в лицо рассмеется

И заточит мороз острие?

И придет ли на память строка мне

На коротком крутом вираже:

Время снова разбрасывать камни,

Собирать слишком поздно уже.

* * *

Все ль размоют дожди

И развеют ветра

То, что будет сегодня

И было вчера?

* * *

Воздух свежий, горько-сладкий,

Осень гостьей у дверей.

Вот еще одна закладка

В древней книге сентябрей.

Листья льются золотою вереницею,

Осыпаются над каждою страницею.

Что же книгу все листаю

Да над прошлым ворожу?

Вот смешаться бы со стаей

И взлететь для куражу,

Уступая искушенью видеть дали,

Приходить без приглашенья,

Знать, что ждали,

Вдруг заплакать от смущения и смеха –

Осень головокруженью не помеха…

Прочитаем, улыбнемся: все бывает

С тем, кто грустные уроки забывает.

* * *

В океанском пейзаже

Ночь восходит со дна.

На серебряном пляже

Только ты да луна.

Осторожен и нежен

Шелковистый прибой,

Возвращает тебе же,

Что увлек за собой.

За страницей страницу

Там листает волна.

Там душа не томится

И тоской не больна.

* * *

Влечет за собою любое движенье

Погрешность, неточность, разлад, напряженье.

То ниже значенья, то выше значенья

Слова и реакции, и ощущенья.

Но спорность решений, неточность ответа –

Живого примета и жизни примета.

* * *

Когда только память туманит глаза

И в прошлое тянется нить,

Как часто язык наш бессилен сказать,

Но волен легко исказить.

Я думаю снова, все думаю снова,

Какой осторожности требует слово.

* * *

Может быть, важнее прочего

В нашей жизни многоточие.

Расставаться нам не следует –

Продолжение последует…

Стихи декабря

До сих пор продолжается эта игра

Редких радостей, будней и боли.

Если юными были мы только вчера,

То прошли лишь минуты, не более.

Что же смотрят с небес дорогие глаза,

Что же в воздухе пахнет печалью?

Что же можем теперь мы друг другу сказать,

Если прежде так долго молчали?

Только эхо родных и потерянных слов,

Только нежность знакомого взгляда,

Только пряные таинства поздних цветов,

Да тропинки отцовского сада.

Только оклик любви, словно дальний прибой

Возвращается, манит, влечет за собой…

Время ходит по кругу и путает след,

Мы глядим друг на друга из прожитых лет,

Из космических тонких вибраций,

Сквозь снега, сквозь цветенье акаций…

* * *

Как ловко версталось тех дней полотно,

От них лишь осталось немое кино:

Знакомые лица, родные места,

И всё это снится, и, знать, неспроста.

Нет старого сада, нет тесной семьи,

Где встречам все рады, где только свои.

Материнское

Как уютно в спаленке, в спаленке твоей,

Приезжай, мой маленький, только поскорей,

Для тебя гостинцы есть и кулёк конфет.

Не ночуй в гостиницах, там такого нет.

Где ж ты бродишь, миленький, не идёшь домой?

Лишь в моих извилинках - всё ты мальчик мой.

С умыслом, без умысла, с грустью иль шутя,

Сколько бы ни думалось – ты моё дитя,

Мальчик мой, сыночек мой, и никто другой.

Уж прости мне почерк мой, милый, дорогой.

* * *

Солнце блещет чешуёй, сонной рыбою всплывая.

Ты, синичка, чаще пой, торопись пока живая.

Пусть декабрь и зима, мало корма, мало света –

Пой, и песенка сама доведёт тебя до лета.

Ничего, что твой язык сокращён до междометий.

Тот, кто чутким быть привык, всякий раз тебя заметит.

И невольно подхватив этот звук для развлеченья,

Повторит простой мотив, находя и в нём значенье.

* * *

Для самообмана, о жителях разных планет,

Страницы романа, которого в сущности нет.

Там время циклично, и там нереально оно,

Участвовать лично в нём только условно дано.

Основа там – слово. От встречи отводят глаза.

Всё это не ново, и только осталось сказать:

Судьба – не сестра, не подруга счастливой любви.

Друг с другом так редко и коротко их визави.

* * *

Нынче сумерки в четыре, в пять уже темно.

Я одна в своей квартире и гляжу в окно.

В темноте есть много света, знаешь ли о том?

Вижу я, одна комета машет мне хвостом.

Звёзды добрыми щенками тычутся в стекло

И сияет лунный камень, и внутри тепло.

Я в любое время года тайно влюблена.

Ходит зимняя погода ночью у окна.

Сколько чудных столкновений всюду и во всём.

Сколько милых дней рождений в декабре моём.

Стоит ли печаль полушку? Бьет часов там-там.

А в Нью-Йорке – две девчушки и сыночки там.

Вдаль летит моя планета, знаешь ли о том?

В темноте есть много света нынче и потом…

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист–Брунсвик (East Brunswick), Нью–Джерси. Родилась в Киеве. В Америке с 1999 г. По образованию – авиаинженер. Автор сборника стихов "Отражение", Киев, 1999. Руководит русским культурным клубом “Exlibris NJ”. Публикуeт в литературной периодике стихи и статьи.

2021- МАШИНСКАЯ, Ирина

Кафрский орел, Aquila verreauxii,

на рассвете

Легко засыпает, легко

просыпается –

враз возвращаются сила и

голос –

прямой, без теней, экивоков,

наклона –

как никуда не девался с поверхности –

влитый в себя.

Зависает – и сверху решкой сканирует ясную землю,

сухой ареал

до близких границ

своей вольной оседлости.

Но ‘Африка’ или

само его имя, и тот, кого носит на зубчатых крыльях

– Верро –

ему не нужны и не ведомы.

Он просыпается враз,

ничего не проспав, не просыпав, не взяв

лишнего.

Тяга. Лишь раскрывается веер – как ласты и листья

огромного дерева,

в нем

– размах, насаженный на вертикаль –

весь ты, един,

видимый лишь наяву.

Оса

осыпается

разламывается на два

куска

на два неживых оска

на две

подушечки для шитья

жало осоки

тростник что неточно зовешь камыш

пока спишь

развинчивается

без ножа и ножниц

оса тупа –

разбитая надвое

еще дня два

думает что жива

думает знает себя оса

ночью ей снится она мертва

днем что она жива

***

Змеи непостижимое движенье,

ее ходьба,

ее ведет невидимое тренье -

сгибания и прямизны борьба,

змея идет, приподнимая тело

и мой страх

ей разом сообщает ускоренье,

змея уже почти чеканит шаг

Оттепель

1. Списки

Земля в плесени по весне

земля зерниста

глина паюсна

приплюснутая с полюсов

несется книжка записная

разворочена вся

исчеркана

но вновь ясна

Как до снегов ещё когда сама

набрасывала стихотворенье

и в списки смертные выносит исправленья

2. По краю

Где пузыри были бугры наледи

вытаивают и ко дну идут багры

Из заводи

зовут жабы наждачные

заходи заходи

Не останавливайся на краю леса

Не раздумывай

по какой тропе

дуй в чащу

напрямик

как стрела отвеса

3. У кинотеатра. 60-е

Дан весне лес

как камню вес

как ветке наклон

дан ей он

И выходят из кино на свет

собираются кого нет

вплавь вброд

добираются

вновь вдруг сходятся в круг

по дну голыши

по воде коряги

стали в круг камыши

замшевые хуи стиляги

4. Всё тает

открой

поверить алгеброй горение

земли расхристанной сырой

не зря пошло по ней поветрие

сырое геометрие

явился март декарт

всё всё соединил

Три времени

Закат

клетка

конец лета

птица пятница

Отражения

по осени придут на веслах

люди длинной воли

проплывут внимательно по теням ветвей

Стык

конец года – конец долга

начало года

ночам долго

Лагуна холодной весной

К утру остыла гладкая лагуна,

а я люблю невидимый чертеж,

когда он весь – единая лакуна,

но гребешков тираж не выйдя весь уже идет под нож

луча.

Свобода: мелко, плоско,

по щиколотку, дальше не войдешь –

так ломит пальцы, и вдали – полоска

слепящей отмели. И даже если "it"

не значит "it", то этого наброска

достаточен нестойкий реквизит,

как слов курсив, полоска,

когда так светится, так близко дно сквозит –

мгновенная ребристая кутузка.

К утру остыла гладкая лагуна,

и я делю мгновенье пополам

на есть и есть, и плюс еще лакуна

не-будущего, бледноликий хлам

не-сущего – так тень не задевая

скользит по солнечным невиданным горам,

поверхность now and here, как есть, нагая,

измятое несущее плато

ребристого оранжевого рая

уже на волны масло разлито.

Лимонный свет с огромного лица

несётся на незримое лото и

маятник раскачивается

III

Так обмануть пытается пространство

бедняк, владелец комнаты одной,

складную ширму ¬– шаткое убранство –

вообразив бетонною стеной

из рисовой бумаги и бамбука

и думает: распустится листвой.

До первого настойчиво стука! –

и складень валится за первый горизонт

той лески что натянута с востока

лишь солнечный посыплется десант.

К утру остыла гладкая лагуна,

огромная чертежная доска –

зигзаги лески, быстрая рейсшина,

тираж, к ножу бегущий – ни мазка,

лишь линии, штрихи – следы курсива

невидимого, но пока резка

картинка эта, не скажи красиво

удержишься ведь (отмель, литораль)?

– затвор и щелк: раскроенное слово –

так, перекатная, и ты скрывайся, голь.

Озеро

I.Складка

Сумерки, складка

прячется в складку,

то, что казалось озером,

складывается, сворачивается в одно,

в скользкую складку ряби, морщинистую подкладку

с зацепками, петлями

с толстыми нитями лилий, обрывками водорослей,

– тина, ее ткань, наконец, сходится.

Первым в озере исчезает дно.

Всё, что когда-либо кануло, вся, вся мелочь поверхности

тысячи разных, резных закатов,

вся, зеленея, медь,

ссыпанная горстями в запаянную копилку

верности,

возвращается в воздух, раковина переворачивается,

озеро перестает смотреть.

II. Абрис

Снова озеро

не дало мне увидеть себя,

снова ненужно вернуло меня,

как всякое зеркало или умерший, если глядеть прямо

в него. Пенная рама у берега

– единственное, что вижу:

ее неважная масса, ненужный вымороченный светлеющий к ночи барочный ее

узор, пузыри-ноздри, водоросли, потерянная

слишком большая маска

с растянутыми резинками –

воздымается и опадает уже неживая ткань,

дыханье нежизни из пузырей-бойниц –

пленная рвань,

исчезая,

схваченнная войсками

моих ресниц.

III. Котлован. 1960-е

В начале не было. Потом снова и снова

долбили, вырыли и укрепили дно

и постепенно он становился пруд, ‘оно’,

озеро,

рот означал: слово,

ноздри значили: нюх

Пруд-сирота, не жалуясь, самотворил судьбу.

Жабы матерчатые, их

ножевая ткань.

Каждый вечер я выхожу на дамбу

и, возвращаясь затемно, уже не вижу, как

подспудно оно оживает в движеньях сил

от знака к знаку, в коротких бросках мальков, как

пленкой стяжения перевернувшись ниц,

оживает выпуклый, заливший весь глаз зрачок, зрак,

линза озера, становясь тем, что есть,

всматривается в свой первородный ил

как осока встает войсками ресниц, как становился светел абрис его границ

IV. Сентябрь. Пруд

Озеро, исчерканное стрекозами, штихелем их,

травленый штрих

поверхности, все что в наших глазах

выжило – выдержка, perseverance

озера. Гибель мальков, стоны мостов,

оковы камня, пьесы водорослей, рваные стебли лилий: resilience их,

тяжесть ветров, выдолбленное 60-х

нижнее дно, сдавленность пленной

судьбы, полный ее швах.

Пруд-сирота, пустеющий к сентябрю.

раскачивающийся,

очнись

к декабрю внутри

все, все, как швы, разошлись,

я смотрю

из-подо льда, черного снизу, как водяной рис.

Ирина Машинская — поэт, эссеист. Родилась в Москве. Окончила географический факультет и аспирантуру МГУ им. М. В. Ломоносова. В 1986 г. основала в Москве детскую литературную студию «Снегирь». В 1991 эмигрировала США, где работала переводчиком, школьным учителем математики и естествознания, преподавала в университетах. Главный редактор основанного совместно c поэтом Олегом Вулфом (1954-2011) литературного проекта «СтоСвет». Cоредактор (совместно с Р. Чандлером и Б. Дралюком) англоязычной антологии русской поэзии, The Penguin Book of Russian Рoetry (Penguin Classics, 2015) и англоязычного журнала Cardinal Points. Автор десяти книг стихов и переводов, в том числе, избранного «Волк» (Новое литературное обозрение, 2009), «Делавер» ( АРГО-РИСК, 2017), и эссеистской «Книги отражений» (Кабинетный ученый/InВерсия, 2021). Лауреат (совместно с Борисом Дралюком) Первой премии Иосифа Бродского/Стивена Спендера (2012). Первые премии Первого Волошинского конкурса (2003) и сетевого конкурса «Русская Америка». Стипендиат фонда Готорнден (Hawthornden), Шотландия (2017). Стипендиат Фонда Джеральдин Р. Додж для учителей (Geraldine R. Dodge Fellowship Award for teaching (1997). Живет в Нью-Джерси и Пенсильвании.

2021- ВОЛКОВА, Бронислава

Бронислава Волкова родом из Праги. Училась в Карловом Университете, уехала из Чехословакии в 1974-ом году. Чешско-американская поэтесса, пишущая на обоих языках, переводчица, прозаик, член чешского и американского ПЕН клуба. Автор одиннадцати поэтических сборников, ряда двуязычных чешско-английских изданий своей поэзии, двух книг по семиотике языка и литературы, обширной антологии переводов чешских поэтов на английский язык. Ее поэзия переведена на чешский, английский, французский, испанский, немецкий, польский, болгарский, украинский, словацкий, румынский и русский, бенгальский и узбекский языки. Помимо поэзии и науки она занимается искусством коллажа, ручным изготовлением книг и управлением мультимедийными спектаклями. Заслуженный профессор Индианского университета, г. Блумингтон, где она тридцать лет работала директором Чешской программы. Лауреат нескольких международных премий в области поэзии.

Больше об авторе можно узнать на сайте: www.bronislavavolkova.com

Что такое стихотворение?

Некоторые думают, что стихотворение – сообщение чистой души.

Для меня, однако, стихотворение не то, что произносится,

а непроизносимое.

Не слова, а тишина.

Не накал страсти, а тишина вокруг неё.

Не скованность рифмой, а портал в простор.

Стихотворение – эхо тишины, из которой мы сотканы.

Стихотворение дышит и живёт в тишине.

Стихотворение - прикосновение таинственного трепета духа.

Я возвращаюсь к мечтам о берёзовой роще

чьё благоухание знают только птицы -

и то тайно.

Я возвращаюсь в скорбь и в тревогу.

На мой слух давит стон праха

и разодранных костей.

Они вопят среди оглушённого дня.

Будущее вдруг стало прошлым,

и мы пребываем в игре теней и сухих глаз,

и больше не находим чернозём…

Жар павших деревьев

прерывает тихое течение Бога.

Мир

ускользает из окон тела,

как влага –

очевидная телесность

всех рождённых

Оставляя рубцы позади

без места утешения

жизнь вращается на своих привычных колесах

проходя сквозь ворота

по дороге в никуда

проходя через распарывающиеся швы

проходя проходя проходя…

Знакомое превратило в пар

свой туман значения

своё место

своё время

свою природу…

Разъединённая ткань болит

и бьётся как сердце птицы

в полёте.

Мы устанем извиваться в сладком спазме тела

мучительном – без распознания –

дослушаем все голоса,

потом поднимем якоря – навсегда

и поплывем в тишину и темноту.

Откроешь только одну вену –

остальные излишни

как графитовые копии всех восторгов.

Не будет уже ночи и не будет дня

и ты не дашь уже себя обманывать,

поцелуешь только одну калитку,

за которой только что твоя жизнь угасла.

Огонь не примирился с любовью

и падает в пропасть,

ослабевшую от тоски и запахов

крапивы и колючек…

Голоса поникли и стремительно бегут

в другие миры, к другим

воплощениям.

Нет уже дрожи запертой на замок

и пустота болит, как старая нога

в сонме лет и песен

которые не смогли исцелить свою тень

и не прервали своё шествие

и вспахивая душу до крови,

до затмения.

Свет, больной и ложный

расположился в пещере

и украдкой ранит свой сон

о броню.

Раненый ветер осаждает изнурённый храм

в борьбе неблагодарных стен

за сон

за стволы старых деревьев

за удар дрожи

за забвение пустых пространств

за воскресение домов

за восхождение из ям

в единство.

Птицы проснулись сегодня рано утром,

а ты всё спишь.

Трава растёт и растёт,

корни деревьев проникают всё глубже,

вовнутрь,

искры света сияют сквозь новый день.

Однако нигде ты не входишь,

нигде не улавливаешь непостижимую

волну, которая несётся вперёд без тебя,

принуждённая найти смысл где-нибудь в другом месте,

в царствах, куда ты никогда не войдёшь.

Только сон твой. Глубокий сон.

Я башня в небо, обречённая держаться за землю.

Я страсть тепла увядшего дерева.

Я - горько потерянная собака, я мелочь,

которой заплачено тому, кто не вышел,

подобно солнцу, вовремя из дома.

Я бью в набат и в запертые двери.

Я не знаю, как переступить порог – и размечтаться в поле.

Не знаю, как переступить сон – и стать действительностью.

Я солнце,

верная – я встаю ежедневно

из-за горизонтов морей.

Я полна желанием видеть.

Застенчивая – за облаками -

готовлю утро.

Зимой, когда я отдыхаю, ослепляю белым;

летом мой жаркий рыцарский турнир чудесен;

осенью я играю с цветными листьями;

весной - с удлиняющимися сумерками.

Земля, одетая в моё тёплое пальто,

созревает под моими ногами, потому что

я озаряю её континенты, все без исключения.

Вечером, расставаясь, внедряю людям скрипки

в сознание.

Длинными пальцами, тайно

я меняю аккорды вашего видения.

Я легка как эфир,

когда прощаю, покидаю

каноны жалоб и промедлений

в местах, населённых бесчувственной бессознательностью,

там, где находится так называемый мир,

где толстокожесть, теории и пустой пыл

считаются законами.

Я ухожу

в сон -

душой улечься,

в нежность млечных путей

радость пить.

Я есть

Я свет

Не втаптывайте меня под подошвы как грязь!

Я любовь

Не вытошните меня как тухлую рыбу!

Я надежда

Не выбрасывайте меня как чёрствый хлеб!

Я радость

Не постирайте меня как грязную одежду!

Я мир

Не суетитесь, потеряете меня!

Я независимая

Узнайте меня!

Я жизнь

Любите меня,

потому что я есть!

Обласканная твоим присутствием

в своём сердце

я прижимаю тебя

как сокровище

как прилив

в волны бесконечности.

Живи меня сквозь них

в нежные колосья

во вздыбленные луга

в любовь!

Моя рука в твоей руке

на этой дороге в небо

где мы всегда помним свет…

2021- СПИВАК, Аркадий

Из цикла «К Осени»

Отыскать в себе, думаю, что ли,

Недуг легкий, пристойный, пустяшный,

Чтоб отвлечься от ноющей боли –

Неизбывной, надуманной, страшной?

* * *

Она войдет в судьбу твою и стих,

На край скамьи опустится устало,

И ты поймешь, как в этом мире мало

И воздуха, и места для двоих,

И этот мир восторгов и любви

Аукнется тебе лишь перспективой –

Уменьшится до тени суетливой,

Всего лишь тени, как ни назови...

Она войдет, зови иль не зови,

Твоя судьба и вечная невеста,

И ты поймешь: ни воздуха, ни места

Уж не осталось для твоей любви.

И этот мир, где властвует она,

Со временем сожмется так постыло...

И не найдется мужества и силы,

И, выпрыгнуть, открытого окна.

* * *

И не видится – только кажется,

И не слышится – лишь морочится,

И уж вызрело – да не скажется,

И не пишется – лишь бормочется.

Что-то мыслится, да невнятное,

Будто стелется пыль дорожная,

Будто запахи роз иль мятные

Кем-то, сонные, растревожены,

И, как будто в разделе «Разное»,

Все ничтожное многоточится...

Или жить надоело, праздновать?

Или спать невозможно хочется?

* * *

Скользя по лезвию, меж Сциллой и Харибдой,

Из милых, но заплеванных трущоб,

Плыву на нерест изумленной рыбой...

Твержу себе: – Ну что тебе, еще?

Предощутив грядущие разлуки,

Уже на сына опершись плечо,

Шепчу: – Ну вот и возмужали внуки,

И думаю: – Ну, что тебе, еще?

И женщина, в порыве сладкой муки,

Целует, как в начале, горячо...

И длится Век, заламывая руки...

Скажи, мой друг: – Ну, что тебе, еще?

* * *

Состояние не-стояния,

Не-лежания, не-сидения,

Ни весеннего "возмужания",

Ни осеннего "всепрощения".

Нескончаемая, брат, кома

Межсезонья – в умах и в сердце,

И в душе... Выходя из дома,

Не придумать во что одеться.

Да и надо ли? Голь, по сути,

Не упрятать в меха собольи...

Между спинами, в междулюдьи,

Прошмыгнуть незаметно, что ли?

Сквозь бесславие, да во славу,

Сквозь безвременье, да в бессмертие...

По какому такому праву?

Расскажу тебе... Будешь третьим?

* * *

На книжной полке, меж стеклом

И корешками книг,

Отец в костюме Москвапром

И в галстуке с косым узлом,

Петлей вцепившимся в кадык,

Хоть, хулиган и книгочей,

С гаврилкой сроду не дружил...

Он нараспашку, без затей

Жизнь непутевую прожил.

С войны вернувшись без наград

И без трофейного ковра,

Он в свой пожизненный штрафбат,

В Сибирь, летел на всех парах.

Ты помнишь, мама, как он мчал

На тройке, вольный гражданин,

И как восторженно орал

Тогдашний хит: – «Москва-Пекин»?

А после в кухне до утра

Он сам с собою толковал,

Хрипя: – Да здравствует!.. Ура!..

И на груди рубаху рвал...

Прости, отец, что, не спросив,

Как будто памяти назло,

Тебя посмертно заточил

Меж книг, картинкой под стеклом.

Я отыщу прелестный вид,

Прибью твой оттиск у окна,

Где жизнь новая кипит,

Где к нам, безумная, спешит,

Теперь уже моя война.

А маму мы оставим там,

В посмертно сбывшейся мечте,

Где книг окаменевший хлам,

Где гладь да тишь.

Ну, что молчишь?

И мысли, мысли о тебе...

Где уплетаю я Дор блю,

Ваш с мамой поседевший сын...

Ах, мама, выключи, молю…

Опять рефрен: – «Москва-Пекин».

Читая Ходасевича

Каждый прожитый день –

Это мой вам автограф

Моя тень на плетень...

И дотошный биограф

Над усталой строкой

Исступленно заладит,

Скажет: – Был он другой!

И украсит и сгладит

Черно-серых теней

Вас гнетущие грани...

Скажет: – Был он светлей,

Были щеки румяней,

И заливчат был смех,

Отутюжено платье...

Скажет: – Был он из тех!..

Ах, биограф, оставьте!

Все забвенье и прах...

Только черные тени,

Не подвержены тленью,

Бродят в мертвых стихах.

СПИВАК, Аркадий Леонидович, Израиль, Реховот. Поэт, писатель, эссеист. Родился в 1941 г. в Саратовской обл., в эвакуации. Окончил Днепропетровский металлургический институт. В Израиле с 1994 года. Автор книг прозы и стихов: " Отпуск камикадзе", 2010.; "Цветы первым рейсом", 2010; "Рассказы и эссе", 2010; "Стихи честнее, чем поэты", 2007; "К осени", 2013. Публикации в альманахах и периодических изданиях Израиля, в Фейсбуке.

2021- ГАРАНИН, Дмитрий

* * *

Мироздание делает вид, что тебя не знает,

и осенние листья мимо тебя летят –

плотно сплетённая жёлтых товарищей стая –

взгляда не бросят вбок, ни потом назад.

Так велико их значение в круговороте!

Осень приводит в движение листпроцесс.

Рост перешёл в отсыхание лучших сотен

под невозвратно сереющим взором небес.

Ты же молчи, неприметный сучок корявый!

Этой движухе блестящей не до тебя.

Ты расстаёшься с сезонною всей оравой.

Иней приходит, траву под собой знобя.

Их завершается время в привычном цикле.

Пышность и слава уже не вернутся вспять.

Венчики, зонтики все поломались, поникли.

Ну а тебе ещё надо перезимовать.

New York, 10 December 2019

* * *

На зелёных складках местности,

где тропа взмывает круто

над сырой скалы отвесностью,

зреют лучшие минуты,

когда воздух, весь промытый

в грохоте грозы вчерашней,

разгоняет дымки сито,

что вело со зреньем шашни,

и, овладевая далью,

постигаешь взглядом длинным

очертанья гор зеркальных

на другом краю долины.

Baden–Baden, 19 August 2019

* * *

В зелёные ворота меж дерев,

что от земли густым плющом обвиты,

оставив иван-чай и львиный зев,

идёт тропа сквозь светотени сито.

Недавно сушь закончили дожди,

и сквозь иголки белые пробились.

Едва раскрывшись, всё ещё свежи –

весь детский сад, сдающийся на милость.

А я средь них, как перезрелый гриб –

едва дышу после подъёма в гору.

Но, как они, пока что не погиб

и по лесам рассеиваю споры.

Baden-Baden, 6 September 2020

СЛАБОЕ УТЕШЕНИЕ

Талантами, кажется, бог не обидел –

внутри креативность кипит.

Поэмы пишу, например, как Овидий,

и мыслью своей – Гераклит.

Но если же мир потрясти не удастся

ни этим, ни тем, ни другим,

уйду от вас жизненным склоном ненастным,

всё детям оставив своим.

У них так же точно таланта с избытком,

и скажет мне друг, светлолик:

«Пусть юность свою совершает попытку!

Ты в детях успеха достиг!»

Но с ними такая же выйдет петрушка,

и мир не поймёт их затей.

Не смогут гордиться, поплакав в подушку,

ничем, кроме новых детей.

Идут, чьё не будет услышано слово.

Идут поколения дыр.

Достойно вниманья, что проще простого –

на то и откликнется мир.

New York, 26 April 2021

* * *

Всё ещё нахожу без очков очки

и могу ходить на своих ногах.

Потихоньку прожитого клочки,

каждый замысел и замах

пересматривать, подшивать

к делу жизни, пока есть нить.

В несгораемую тетрадь

эти сведения вносить.

А потом, всех благословив,

чтоб прибрали за мной разор,

эту запись, в которой жив,

в обновленья швырнуть костёр.

New York, 17 December 2020

* * *

Если чувствую не то, что все,

так ли важно всем, что я чувствую?

Что скребу я на бересте

и что значит прибавка устная?

Сгниёт исписанная береста,

а в действительности сотрут с сёрвера.

И движенье вперёд с хвоста

возобновится, где порвано.

Произнесённое уйдёт волной,

на миллионную долю градуса

атмосферу нагрев, где твой

квант среди прочих радуется.

New York, Riverside Park, 28 March 2021

* * *

Мы к жизни рвались, позади оставляя ад,

чертей в чёрных шкурах и оборотней зубастых…

Ответив насильем, поскольку никто не свят –

пускай за спиной полыхает огнём их царство!

Там серой смердит и щёлочь кипит в котлах,

в которых и совесть, и честь за грехи вываривают,

и всё, чем гордиться привык, постигает крах

под свист и шипенье разбуженного вивария.

Пусть харкают ядом, открылся уже просвет.

Не видно огня, и чудовищ рёв успокоился.

Лежит тишина впереди на бессмертье лет.

Не кущи ли это, не рая ли здесь околица?

Входи, не стесняйся – то капельницы разрослись!

Трубят санитары всем душам побудку раннюю.

Хорошая новость – участок от вирусов чист!

И с веток висят, наливаясь, шприцы познания.

New York, 8 April 2021

НА УДАЛЕНИИ

Осыпаются листы А4

со стола глухой травы начинаний.

Непечатно в остывающем мире.

Век чернила навсегда устаканил.

Прискакал заменой смайл электронный.

Полуфраза просвистит чик-чириком.

Смысл-металлик перелётным шаблоном

находи с автокорректором тыком!

Только мнится: а сидят ли там люди

за искусственной стеной интеллекта?

Их за спячку уж никто не осудит,

пусть желания у них – только вектор.

Иль не люди там, а сплошь манекены

в заэкранье проплывают картинно,

и от пива цифровая лишь пена

на обратной стороне карантина?

New York, 19 October 2020

ЗНАК КАЧЕСТВА

После меня мой выхлоп подвергнется переоценке,

где-то полной ревизии, а где-то недооценке.

Что-то поправят товарищи, а что-то забудут

из того, что я выплатил миру, как богом данную ссуду.

И навряд ли украсят портреты мои, белоусы,

эти горьким трудом воздвигнутые турусы.

Не на них, а в другом направлении будут смотреть все –

молодёжь совершит свой отчётливый выбор пепси.

Как в тумане всё это я буду видеть, отчалив,

и уже виртуальными пожимать плечами,

рук разводом себя едва обозначив –

позапрошлой эпохи знак позабытых качеств.

Baden-Baden, 3 September 2021

* * *

Не отразимо время на весах.

Фальшив его словесный отпечаток.

Ты вдаль посмотришь, мысли записав,

чтоб увидать – миг озаренья краток.

Уже пошло оно другим путём,

смяв построенья точного расчёта,

и побежали те, чей план сметён,

и влились силы свежие в работу.

Лишь перевесит эта сторона,

тотчас ложится на другую чашу

та гиря тайная, что сразу не видна,

и где теперь искать баланс вчерашний?

Об этом бесполезно говорить –

всё, что сказал, немедля устареет.

И лишь пророк увидит эту нить,

что в будущее тянется вернее.

New York, 2 December 2020

ОБ АВТОРЕ

Гаранин, Дмитрий, США, Нью-Йорк (также Германия, Баден-Баден), einschlag@gmail.com

Родился и вырос в Москве в годы брежневского застоя. Окончил МФТИ, защитил диссертацию по теоретической физике. В 1992 эмигрировал в Германию. С 2005 года – профессор на физическом факультете Lehman College CUNY в Нью-Йорке. Писал стихи в Москве в 1978-82 и 1988-89 годах, затем на Западе с конца 2012 года. В предыдущем тысячелетии не публиковался, в литературном процессе не участвовал. В настоящий момент автор многих книг стихов, изданных под собственной маркой Arcus NY. Публикации: «Крещатик», «Слово/Word», «Времена» (Нью-Йорк), «Журнал Поэтов», «Дети Ра», «Эмигрантская лира», «45-я параллель», «Сетевая словесность», «Связь времён», «Золотое Руно», «Семь искусств», «Asian Signature» (Индия, на английском) и другие. Полный список публикаций: https://sites.google.com/view/dgaranin

2021- ФАБРИКАНТ, Борис

***

Еврею главное веселье — погрустить

и в стену плача упереться лбом,

и, помня Бога, думать о былом,

еврей о будущем не помнит. Чья вина,

что на пути еврея всюду ждёт стена,

и яма плача сорванной землёй,

как содраною кожей,

покрыть не может детской плоти божьей.

Как спрятать их надёжней, наконец,

хотя бы в дыме? Вот они плывут,

и скрыты очертания телец,

и над землёй летают, навсегда

там, где дожди и прочая вода,

как будто небо это детский пруд.

Омытые от дыма, не видны,

прозрачные, взлететь не могут выше,

пока все не отмолены, мы дышим,

мы дышим ими, стоя у стены

***

Подмастерьем весь день отработал,

по порядку расставил слова,

всё и складно и ладно, да что-то

задевает мне сердце. Едва

перечту, будто снова услышу,

как стояли слова в том дому,

где рождён под разбитою крышей,

и осеннюю львовскую тьму,

перешитую из одеяла,

и отца хрипотца там стояла,

вкус томившейся каши под пледом,

там за светом слова сходят следом.

Только в сумрачной мастерской

не такой позабытый покой,

нет компота из ревеня,

нет печёного*, Красной Москвы.

Но услышу к исходу дня

часовые отсчёты совы

непроснувшемуся ночничку.

И сплетаются запах и звук,

возвращаются в замкнутый круг

и к младенческому родничку

* печёное - выпечка

РОВ

Прирастают годы, прорастают

Сквозь земные толстые пласты,

Распускают ветви, опускают,

Отпускают, где узлы густы

Корневые, взявшие в объятья

Каждого, пришедшего давно.

Расстегни разорванное платье,

В темноте не видно всё равно.

По земле недолго мы ходили,

А у рва так встали на откос,

Что, когда они меня убили,

Я упал в венок твоих волос.

Мне, уже раздетому, не стыдно

Дотянуться до твоей груди,

Им сквозь землю ничего не видно,

Что у нас с тобою впереди.

Мы свободны, мы упали вместе,

Где они засыпали родных.

Нас уже не видно в перекрестье,

И не посчитают за живых.

Трону корень, лес ответно скрипнет

На своём попросит в вышине,

Чтобы я тебе играл на скрипке,

Чтобы ты мне пела в тишине.

Столько нам гостей и не собрать бы,

Жаль, фата пропала и кипа.

Был в местечке день последней свадьбы.

Не земля колышется — хупа.

Нашим детям в небесах приснится,

Что они, когда-нибудь потом,

Тоже смогут на земле родиться,

Только бы дождался старый дом.

В наших именах они бы жили

В нашем доме с долгою судьбой.

Мы б с тобою очень их любили,

Как бы мы любили их с тобой!

***

И наступает рождество

По выбранным семьёю датам.

На площадях светлым-светло,

Картон и вечный снег из ваты,

Горячее вино, катки

И куколки из марципана.

И звёзд развешены мотки,

И главная горит, как рана.

Осёл, актёры, ясель шконка,

Волхвы с мешками за углом.

Звонит мой друг: «Мы за столом

И ждём рождения ребёнка».

Мой друг поляк. Открыты двери,

И каждый воздаёт по вере

Началу с чистого листа.

А площадь поутру пуста.

Орбиты и судеб изгибы

Надолго оставляют тень,

Минуты прибавляет день,

На нерест уплывают рыбы.

И завершая торжество,

Волхвы в потёртых желтых робах

Уносят с улиц рождество

***

Солнце сонно лежит за печною трубой

На развалинах грешного бывшего рая,

Обветшалые брёвна седого сарая

Держат парусом сеть паука над собой.

Опирается крыши опасный наклон

На ограду из пыльных прозрачных колонн,

Тлеет воздух с утра от лучей горячей,

Пахнет мёдом в загоне, где шорох ничей.

Но куда ни пойдёшь в этом старом краю,

Отмывая окно и сквозняк запирая,

Ты на шаг у обрыва стоишь на краю

В расстояньи руки от забытого рая

***

Крадётся прошлое за будущим

И огибает настоящее.

Чтоб нужный адрес не забыть ещё,

Всё повторяет сквозь шипящие,

Перебирает дни рождения,

Подсчитывает новый возраст.

Рюкзак с походным снаряжением,

С одеждою внутри на вырост.

Струится время без оглядки

И почву трогает подошвой,

Как будто мы играем в прятки

То с будущим, то снова с прошлым

***

Сосед обещал напомнить о важном деле,

А ночью умер, напомнив, что мы умираем.

Мы в большинстве, наверное, бы не хотели,

Но таем со дня рождения, таем, таем.

Лодка, в которой душа скользит по просторам,

Земным, временным, по краю судьбы и былого,

Неместным небесным местам, по которым

Плывём мы за Богом, любовью, мечтою, словом.

И по кувшинкам, звёздам, рельсам — путей не счесть.

Где жарко, холодно, счастливо, страшно, жестоко.

Но компаса нет и карты, есть вера и честь,

И выплывет лодка по ведомым ей протокам

Туда, где надежда, память, любовь и свобода.

А где это? Нет там понятия — где, только капелька веры

И душу предъявишь у входа со шрамом штрих-кода

Без труб и ключей, и кущей, без запаха серы

***

Как много мы на жизненном отрезке

Умеем разместить. Как это мало.

И фокус красоты всегда нерезкий

До самого последнего начала.

А счёт за время как за способ связи

И самое обычное тепло

Найдёшь в пустой цветочной старой вазе.

И слава Богу, что ещё светло

***

Находясь меж небом и землей,

Дышим мы привычно, неприметно.

Но испуг, обещанный водой,

О себе напомнит непременно.

Потому, плывя между волнами,

Называем небо небесами.

Между небесами и водой

По-другому дышим мы с тобой.

Бездна, мы одной воды и соли!

Между нами тонкая плева.

Мир иной волной изрыт, как поле,

Где никак не вырастет трава.

Теплые объятья океана —

Руки акушерки у плода.

Словно мы, кто поздно, а кто рано,

Уходя, рождаемся туда

***

Мы на два дня. Дом на краю горы.

Стена покрыта охрой. Синей дверью

Отмечены соседние дворы,

Как промокашки школьные и перья.

Всё разглядишь. Где запад, где восток,

Которыми от века небо раним.

Что из окна увидишь утром ранним.

Что потолок по-старому высок,

А стол на кухне длинный и знакомый,

Цветы, салфетки, старые альбомы,

По коридору близятся шаги,

Уют, как пёс, лежащий у ноги.

И на стене, за стулом с узкой спинкой,

Очерченные тёмные следы,

Ты будто в рамках заменил картинки,

Мол, здесь живешь у сада и воды.

Дождём залиты уличные лейки,

И кажется, что сам сажал ростки.

И снова прилипают лепестки

Как память и багажные наклейки

***

Мне нравится задор начала дня,

Он поднимает солнце из-за леса,

Потом тумана легкая завеса

Уходит плавно влево от меня.

И кто-то расставляет облака,

Пускает птиц, кричат на рыбу чайки.

Вчерашняя молочница легка

И объезжает улицы на байке.

И это было лишь начало дня,

Таких за ним тянулась вереница,

И мне казалось, утро будет длиться,

Никак не завершаясь у меня

2021- БИЛЯК, Елена

***

Расставанья, разлуки, печали

Лечатся августом.

Для несказанного ночами

Август – лакмусом.

А когда облака истаяли

В небе утреннем,

Обовьет, как лозою, тайнами,

Что ж, распутывай.

Август звезды рассыплет с яблонь

И смех раскатистый.

Мол, пока вечера не зябки,

Меряй платьица,

Обнимай, кого любишь, крепче,

Крась янтарным проседь.

Только зеркало снова шепчет:

Скоро осень...

2021

***

Похоже, что я никогда

не поеду в Рейкьявик.

При чем тут Рейкьявик?

Какая-то точка на карте.

Я в общем туда никогда

и не собиралась.

Но вот осознала,

что точно туда не поеду.

И в множество мест

мне тоже уже не добраться.

Ну нет, я, конечно,

не раз слетаю в Европу.

Возможно, не только.

И непременно в Канаду.

Но в общем маршруты

всё проще и проще.

Я вряд ли смогу

заняться сценарием фильма,

Но, думаю, буду еще

полезна в спектаклях.

Возможно, еще сумею

выпустить книгу,

Но мне не решиться

ни на роман, ни на повесть.

Время писать стихи,

сочинять рассказы.

Время понять, что

в молчаньи покой и разум.

Я еще много буду

видеть магнолий,

Но не успею зябким

мартовским утром

Ставить в кувшин

шершавые ветки мимозы.

И не сумею снова

родить ребенка.

А впереди еще много

разных историй.

Жаль, что сюжеты

становятся всё серьезней.

Я ведь в душе просто

рыжий коверный клоун.

Клоун, который опять

не поедет в Рейкьявик.

Самое странное,

что почему-то не грустно.

Ну не грустнее,

чем ставить в рассказах точки.

Чем провожать закаты -

нет двух подобных.

Не горевать же о том,

что спускается вечер.

И не вздыхать,

если в тексте нет многоточий.

2021

***

Капли дождя тихонько стучат в окно,

Словно на дно кастрюли сыплют пшено.

Скоро вот бабушка сварит вкусную кашу.

В детстве любила слушать неспешный дождь.

Здесь ты такого, пожалуй, что не найдёшь.

Он моросил по брусчатке в городе нашем.

Ну а теперь у меня каждый день весна,

Но почему-то, если лежу без сна,

То представляю всё те же капли и лужи.

И под их шум засыпаю - таков секрет,

И понимаю, что сколько б ни кануло лет,

Где-то всё дождь. А бабушка варит ужин.

2015

Одноклассникам

Мальчики нашего детства,

Дергавшие нас за косички,

Портфели таскавшие, с видом

таким независимо-нарочитым,

Втайне от мам в подъезде

Прикуривавшие от спички,

Пожалуйста, милые,

Не уходите, не уходите…

Мы спешим, мы стоим у плиты,

Мы бежим на работу,

Мы рожаем, растим,

Мы давно с другими мужчинами,

Молодимся отчаянно, стараясь

Не превращаться в теток.

Но всегда ощущаем –

Вы стоите за нашими спинами.

Вы защитники, вратари,

Смешные рыцари школьные,

Только в ваших глазах

Мы всегда остаемся юными.

Продолжайте нас прикрывать

От страха вольного и невольного,

Не уходите от нас ночными

Дорогами лунными…

2018

***

Карл у Клары вовсе не крал кораллы.

Просто их спрятал, чтоб Клара опять не удрала к Гансу,

Соседи над ними пьяные песни орали,

Потом затевали долгие, шумные танцы,

Клара ворчала, ей это уже постыло,

А ведь она соседских фрау не хуже,

Она вообще давным-давно позабыла,

Кто и зачем назначил ей Карла мужем.

Ужин окончен, в кухне погашен свет,

Клара, спиной отвернувшись, в слезах засыпает.

А Карл встает, достает из шкафа кларнет

И еле слышно снова любовь играет.

И Клара во сне мелодию вспоминает

И снова готова с Карлом встретить рассвет.

2015

***

Поэты умеют писать о смерти,

О том, что чувствуют перед расстрелом,

О том, как подступает обреченность,

Как кто-то возносится к Богу,

А кто-то уходит в небытие.

Поэты умеют рассказать о боли.

Они сами –боль и слезы погибших.

Наверное, я не поэт.

Я знаю, как важно о памяти и гибели.

Я знаю, как необходимо доносить

До каждого, до всех эти чувства.

Почему же я опять думаю о именах?

О Двойрах, ставших Верами,

О Мордехаях, проживших Матвеями,

О тех, чьи библейские имена

Прятались, как их обладатели.

Они тоже притворялись,

Рядились в чужие одежды,

Примеряли чужие созвучия.

У нас принято называть по родным –

Говорили бабки. Мы называли.

Раечку в честь бабки Рахели,

Мишеньку в честь деда Моисея.

Тимошка весь рыжий в прадеда Тевье...

Погибли семьи, предстали нагими

Перед Господом дети и старики,

Раввины и местечковые портные.

Пепел развеян. Поэты пишут о боли.

Ну разве можно при этом так остро и необъяснимо

Грустить по утраченным именам?

2016

***

Нас едва научив говорить, учили молчать.

Нас еще с букваря учили читать между строк,

И на каждую справку синюю ставить печать,

И не брать никогда себе последний кусок.

Нас учили что просто так смеется дурак,

Что всегда отмерить надо хотя б семь раз,

Человек человеку брат и не надо драк.

Но сосед тебя легко и просто продаст.

Так учились мы, постигая страха азы,

Приглушая голос, скрыв свои имена,

У своих детей отбирая родной язык,

Это мы такие. Мы, а не времена…

2018

9/11

О чем думали они,

Когда за их спинами

Вдруг оказался ад?

Когда от жара лопались окна?

Может быть, верили,

Что по другую сторону ада

Их встретит рай? Вряд ли.

Скорее всего думать было поздно.

Можно было только помолиться.

Или представить, что в полете

Из подхватят на крылья ангелы,

Помогут взлететь высоко к прохладе…

Но никто не взлетел. Никто не взлетел.

О чем говорили они, набирая

Номера жен и мужей, детей и родителей,

Друзей и случайных знакомых?

Высказывали последнюю волю?

Делились тайнами? Просили простить?

Всё это было бы уместно, но всё

Вытеснило одно слово – люблю.

Они кричали в мир о своей любви.

Любовь спасает. Но в этот раз

Она никого не спасла… Любовь

Плавилась в раскаленном воздухе,

Звенела в телефонных трубках,

Взлетала туда, куда не смогли

Подняться они… Вот и все,

Что осталось от бежавших из ада.

Те, кто почувствовали эту любовь,

Неловко пытаются сделать хоть что-то.

Помолиться, зажечь свечу, помянуть,

Согласно своей и их вере.

Ибо Бог – это любовь. Но они

Не спаслись, не взлетели,

Не встали из раскаленных осколков…

А знаешь, я думаю, что если

Существует все-таки эта черта,

Отделяющая нас от них,

Если души и вправду продолжают

Потом свой путь, оборвавшийся здесь,

То сегодня они собираются вместе

И смотрят на нас, плачущих,

Молящихся, зажигающих свечи,

Звонящих в набат… И улыбаются грустно.

И вздыхают тихонько. Такие разные:

Белые, черные, раскосые, скуластые,

Блондины и брюнеты, в тюрбанах,

Кипах, платках, модных кепках.

Молодые и старые, теперь уже

Вечно молодые и вечно старые…

Они слушают наши молитвы

На всех языках. Качают головами

Чуть снисходительно. И шепчут:

Люблю, люблю, люблю…

2019

***

Это всё о свободе, о будущем лете.

Это о выходе за пределы, за скобки, из гетто,

Я тебя окликаю: «Где ты?». Но нет ответа.

Может, ты вопрос не услышал, меня не заметил.

Это всё о побеге, а еще о дороге,

О том, что каким-то не ранним утром

Ты проснешься спокойным и мудрым,

Поймёшь, чтобы выйти за дверь не нужны предлоги.

Это всё о том, как упорно друг к другу

Стремятся люди, чтоб снова и снова

Чьими-то стать, а не только своими. Основы

Самого важного передавать по кругу.

Чтобы с каждым глотком, с каждой крохой

Пресного хлеба дорога в небо

Простиралась: шагай, не бойся, не требуй.

Всё само придёт и пройдёт, унося суматоху.

Мы дойдем туда, где не будет ни страшно, ни плохо,

Где всегда есть место надежде,

Что станет внезапно, как прежде,

Как было, как надо. С тобой. До последнего вздоха.

2020

***

"Как ты?" - звякает входящее сообщение.

Как? Я проснулась рано сегодня

И думала о том, что мир изменился.

Нет, не изменился - исчез.

Он просто уехал из-под нас,

Как офисное кресло на колесиках,

А мы хлопнулись мимо.

И опоры, чтобы встать, не найдем.

Ушиб болит. От этого обидно,

Страшно, тоскливо, тревожно.

От этого я плачу в пять утра

Одна в постели. Одна в квартире.

Одна в безграничной Вселенной.

Или не одна? Ведь пришло же

Сообщение на телефон: "Как ты?"

Как? Я выплакала слова.

У меня остались лишь простые напевы.

Но петь всегда лучше мелодичной

Українською лагідной мовою.

Хочешь спою тебе тихо-тихо?

Чтобы слышали только мы,

Чтобы слезы не успевали скатываться

Между бусинками нот, чтобы в сердце

Заплескала нежность. "Как ты?"

Как? Теперь лучше. Теперь я чувствую

Такую спокойную, ясную благодарность

К миру, к городу, к тебе, задающему вопрос.

К тому, что все так странно,

Так непривычно, но все-таки

Течет, двигается, происходит.

И мне почему-то хочется

Говорить об этом шепотом,

Оборачивая фразы в нежные,

Шуршащие лепестки польской речи.

"Как ты?" Как? Слишком оживленная,

Слишком переполненная эмоциями,

Песнями, слезами, стихами,

Чтобы суметь выразить это

Хоть на каком-то языке.

"Как ты?" I'm fine. Thank you!

2020

***

Странная осень. Приходится прятать лица

И отводить глаза.

Странная осень. Ей бы дождем излиться.

- Нет, - отвечает, - плакать нельзя, нельзя.

Время сбивается с ритма, путаясь в стрелках.

Крупным осенним звёздам сигналят мосты.

Среди вчерашних проблем, не глобальных и мелких,

Где была я? Наверное, там, где ты.

Странную осень не предваряло лето,

Да и зима, похоже, не стала спешить.

Как ни вздыхай сегодня, сколько ни сетуй,

Тянется осень, как долгая тонкая нить.

- Знаешь, - скажу тебе, - просто попробуем жить…

2020

***

Обмакни скорее яблоко в мед

Будет добрым год, будет сладким год,

никого с собою не унесет.

В это стоит верить.

И опять начнется времени бег,

Из мгновений может сложиться век,

А в конце веков стоит человек

У Господней двери.

Он безмерно мал, да и в общем слаб,

Он потратил жизнь на вранье и баб,

А сейчас дрожит, от тоски озяб,

Но стоит с надеждой.

Потому, что верит, его хранят,

Капли меда, яблоко и гранат,

И опять смягчится Господень взгляд,

Как смягчался прежде.

Потому что милость Его велика,

Потому что не так уж длинны века,

Время мимо течет, как будто река,

Выбирая русло.

И когда-то всем нам приходит час,

Но пока хоть кто-то из многих нас,

На ладони яблоко передаст,

Все не так уж грустно.

2018

БИЛЯК, Елена, Сан-Франциско. Родилась во Львове. Окончила филологический факультет Львовского Университета им. Ивана Франко. Преподавала литературу, организовала театрально-дискуссионный клуб для подростков. В 1993 году переехала в Калифорнию. Работает в социальных службах города, а также обучает детей и подростков русскому языку и театральному мастерству. Стихи пишет с юности. Публикации в интернете. В 2021 г. – первые печатные публикации в сборниках <Артелен>, Киев.

2021- ИВЛЕВА, Татьяна

БРАНЧ СОЛО

Итальянский ресторанчик «SOLO»,

Мозаичный столик у окна.

Итальянский ресторанчик полон

Публики, что в полдень голодна.

Горсть плодов оливковых на блюде

Скромному бюджету не в урон, –

Ждут проголодавшиеся люди

Красных вин и жёлтых макарон.

Занавеска, смятая по краю,

Точно падший ангел у плеча…

Жертвенно и кротко догорает

На цветной мозаике свеча.

В окруженьи пряных разносолов

Стеарина бледный окаём,

Также как и я, сгорает solo

В бедном одиночестве своём.

А под небом серым и бездонным,

Тоже одинокий, как пророк,

Продаёт газеты о бездомных

Сам бездомный, рыжий паренёк.

Съем оливку терпкого посола,

Поясок потуже затяну,

Дам пророку свой последний solo,

То есть евро – и в толпу шагну.

В никуда пойду походкой мима –

Без примет особых, налегке…

И самой себе «O solo mio!»

Напою на русском языке.

2012 – Эссен

ПЯТИЗВЁЗДНОЕ КОЧЕВЬЕ

В. Р.

Сквозняки пятизвёздных кочевий

Над песчаным свистят пятачком,

Вытесняя сыновне-дочерний

Смысл в понятиях: Родина, Дом.

Здесь искали мы воли и доли,

Лопоча на чужом языке,

Рассыпаясь кристаллами соли

В европейском промытом песке.

Врозь — во многоязычном смятенье —

Мы родную коверкали речь,

Потеряв наше предназначенье,

Перепутав, что жечь, что беречь.

Здесь раскинут шатры бедуины,

Здесь, где храмы стояли вчера,

Станут земли подобием глины,

Станут книги добычей костра.

Минаретов воинственных дула

Прорастут, в небеса устремясь,

И померкнет, чураясь разгула,

Золотая славянская вязь…

Но, сдаётся мне, в отблеске майском,

Сто ли, триста столетий спустя,

Колокольчиком звякнет валдайским

В кочевой колыбели дитя.

2013 – Эссен

МОЙ БРАТ

Вглядись в лицо моё чужое…

Эльза Ласкер-Шюлер

Мой брат, гляжу в лицо твоё чужое –

На нём вражды и тёмной смуты след.

Чужою волей и чужой межою

Расколот на осколки белый свет!

Мой брат! Не будем ждать, когда беда

Заставит нас прозреть и прослезиться…

Давай же мы вглядимся в наши лица!

Давай вражду погасим навсегда!

В час кровопролитий и амбиций

Всё горит и рушится кругом.

Каждый третий стал братоубийцей,

Каждый первый – яростным врагом.

Тычет в спину дуло автомата,

В грудь нацелен чей-то подлый нож…

…Каждый братом звался мне когда-то

И на человека был похож.

2015 – Эссен

В ГОСТЯХ У АННЫ

Анне Германовой

Скиталицей, поникшей от забот,

В четвёртый день семнадцатого года

По милости судьбы и ей в угоду

Я очутилась у резных ворот.

Хозяюшка с улыбчивым лицом

И с голосом поющего ваганта,

Изящна, как цветок в петлице франта,

Меня встречала в дворике пустом.

О этот взгляд! – себя узнала в нём,

В зрачках её библейских отражаясь

И чувствуя – она мне не чужая,

И не чужою я вхожу к ней в дом.

За окнами стоял волшебный лес,

Передо мной она стояла – Анна,

И падал снег, но мне казалось – манна

Спускалась с предрождественских небес.

И был из манны выпечен пирог,

Смежал камин всевидящее око...

Впервые было мне не одиноко,

И до утра наш длился диалог.

О слово, ты начало всех начал,

Ты связываешь в узел все начала –

В её устах ты серебром звучало,

И голос струн под пальцами звучал.

Пой, миннезингер, менестрель, вагант!

Пой о любви несбывшейся, высокой

Пой, Анна – хрупкий ангел кареокий –

Ты в этой жизни тоже эмигрант.

И оттого, наверное, друг мой,

Душа тревожна – странница ночная,

Нездешняя, иная, неземная –

Она упрямо ищет путь домой.

05.01.2017 – Ehringshausen-Essen

* * *

…А время боль потерь не лечит

В круговороте лет и дней…

«Иных уж нет, а те далече.» –

Владыке горнему видней.

Тонка, в руке Его блистает

Жизнь – паутинкой на свету,

И птиц заоблачная стая

Ещё не манит за черту.

И тяжесть лет не давит плечи,

Хотя полвека за спиной.

«Иных уж нет, а те – далече…».

Им – путь небесный. Нам – земной.

Ещё парит мой шарик алый

Над неоконченной строкой,

И в залах пёстрого вокзала

Надежда машет мне рукой.

2019. Эссен-Берлин

* * *

Всё, что было не любовью,

Но обидой и бедой,

Сбросит сердце чёрной кровью,

Смоет крест святой водой.

Всё очистит дождь пречистый,

Разгромит мятежный гром,

И разгонит клён плечистый

За распахнутым окном.

Налетит студёный ветер

С дальних северных морей

И смахнёт печали эти

Навсегда с души моей.

2020 – Вюрцбург

* * *

В 2011 году в Казахстане вышла

марка с изображением грача.

В зыбких снах брожу по пустырю,

Неотступной думаю объята:

– Ни сестры, ни брата, – говорю,

Ни тропинки, что ведёт обратно –

В стéпи, где целебный зреет мёд,

Где цикады распевают песни,

И цикорий звёзд в ночи цветёт,

Освещая пики гор Небесных.

А проснусь – не помню имена

Этих гор, страны, сестры и брата…

Ускользнула – глазу не видна –

Та тропинка, что вела обратно.

Да и сердце вещее молчит,

Сердце горевать в груди устало.

– Забывай! Бывай! – кричат грачи,

Сделав круг над горным перевалом.

2020 – Эссен

ХОЛМЫ ТЯНЬ-ШАНЯ

С младенческих ногтей хребты Небесных гор

Мне пишет горизонт, кисть окуная в кобальт…

И длится век, ведя безмолвный разговор

С холмами в зыбкой дымке васильковой.

В безмолвии стою у предпоследних вех,

Где сердце познаёт высокие резоны.

Безродной сиротой прожить бы мне свой век,

Когда бы не холмы – за горизонтом.

2020. Баден-Вюртемберг

БЕЛЫЙ МАНЖЕТ

В забытых снах себя нередко вижу

Десятиклассницей с румяным глянцем щёк,

Мятежный водопад волос подстрижен

И тонкой «невидимкой» укрощён.

Для школьной формы белые манжеты,

С причудливой каёмкой кружевной,

Из скромного семейного бюджета

Выкраивала мама – мне одной.

На шумных, оголтелых переменах –

Галдёж и потасовки, визг и смех!

И только новичок, служа примером,

Был тих. Был рядом. Глаз поднять не смел.

Жаль, ни лица его, ни имени не помню,

Но в зазеркалье промелькнувших лет

Всё видится, как прячет он в ладони

Мой кружевной оброненный манжет…

26 ноября 2020 – Эссен

НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Для променада слишком рано:

Ни свет и ни заря – ни зги…

Притихший после урагана,

Спит город в неводе тумана,

В осколках звёздной мелюзги.

Иду – витрин торговых мимо,

Прочь от «коронных новостей»,

Без слёз, без маски и без грима,

Одна в ночи – хрупка, ранима –

В миру иллюзий и страстей.

Твержу упрямо, неустанно,

Скользя по кромке ледяной:

– В петле всемирного обмана

Держи баланс, душа-Татьяна,

И следуй – след во след – за мной.

21. 01. 2021 – Эссен

* * *

Сколько пройдено – много ли, мало?

След засыпан прогорклой золой. –

Знать, звезда кочевая устала

Между небом гореть и землёй.

Впереди плещет сумрак безбрежный,

Не пробьётся в нём луч маяка.

Но – чем сумрачней, тем безмятежней

Сны, что видятся издалека.

И всё явственней голос нездешний,

Тихий, словно камыш у пруда,

Вопрошающий: «Камо грядеши?..» –

Ах, да если б мы знали, куда!

25.07.2021 – Эссен

* * *

Когда смотрю во тьму – черна и глубока,

В ней сонмы ярких звёзд, и нет конца им…

И среди них одна – светла и далека,

Так далека, что лишь едва мерцает.

В раздоре голосов земного бытия

Где хрупко всё, как тонкий абрис блюдца,

Мне слышен тайный глас: – Тянись! Звезда – твоя!

И рядом с ним другой: – Не дотянуться!

7 сентября 2021 – Эссен

* * *

далеко-далече

отшумел Майдан…

мягко стелет вечер

дымчатый туман

в ожиданье долгой

вкрадчивой зимы

обретают Бога

души и умы

брезжит свет грядущий

мира и добра

завтра будет лучше –

лучше чем вчера

чистая страница

сердца стук в груди –

может быть – случится

встреча впереди

12 сентября 2021 – Киев

* * *

последние осенние денёчки

ещё полны и света и тепла

дожди в судьбе не расставляют точки

и не гриппуют души и тела

тиха в углу прикормленная птица –

подранок с недолеченным крылом

она не зря чужой руки боится

мой обживая одинокий дом

ах эта птица – мне одна отрада

в моём дому пусть обретёт покой

дотянем с ней вдвоём до снегопада

а там и до весны подать рукой…

7 октября 2021 – Эссен

ПЕРЕЧИТЫВАЯ ПУШКИНА

«Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила…»

А.С Пушкин

Всё меняется извечно

На поверхности Земли –

Кроме станции конечной:

Мрак в тоннеле. – Свет вдали.

Ждут конца, гонца, ответа.

Тень Ковчега у дверей...

В небо рвутся минареты –

Выше храмов и церквей.

Не кричат в лесах кукушки.

Пламень рушит, не щадя

Деревянные церквушки,

Без единого гвоздя.

Опрокинут Бог распятый,

Предан, продан и забыт.

Ангел – белый и крылатый –

Чёрным саваном увит.

Поредели клёнов кроны.

Кружат вихри, не шутя.

"Буря мглою небо кроет"…

В колыбели спит дитя.

И, усталый, запоздалый,

Бедный, бледный путник мой

Ждёт кого-то у вокзала

И не помнит путь домой.

29 октября 2021 – Эссен

ПЕРЕЧИТЫВАЯ НЕКРАСОВА

Жаль только – жить в эту пору прекрасную

Уж не придется – ни мне, ни тебе.

Н.А.Некрасов

Всё было. Всё есть. И всё будет

Под смальтой бессмертных небес.

Неведомо новые люди

Придут из неведомых мест.

Неведомо новые речи

Наполнят простор голубой.

Да только вот жаль, человече,

Что нас-то не будет с тобой.

Настанет новейшая эра

Счастливых времён и племён.

Исчезнут Надежда и Вера.

Мир будет Любовью спасён.

25 ноября 2021–Эссен

ПЕРЕЧИТЫВАЯ БУЛАТА

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,

какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,

я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Булат Окуджава. Сентиментальный марш (1957 г.)

Надежда, дай последний шанс седым и грустным комиссарам,

тем, что спасают мир стихами. Им предстоит последний бой –

за Белый Свет! – Свидетель Бог, что этот бой – последний самый,

и без победы комиссары вернутся на щите домой…

Подобно им, когда-нибудь и мне победы не дождаться,

и станет чёрным, нелюдимым мной так любимый белый свет,

и я паду, подобно тем, кто пал когда-то на гражданской...

И не склонятся комиссары. – И пыльных шлемов больше нет.

4 декабря 2021 – Эссен

ЗОЛОТОЙ ПЕТУХ

Журавли откричали.

Утонула звезда в пруду.

Тихий ангел печали

Поселился в пустом саду.

Крестовиной стилета

Обозначилась в вышине

Башня кирхи столетней,

С петухом золотым на ней.

Гул речей, гром орудий

Одурманили чуткий слух…

Никого не разбудит

На заре золотой петух.

18 ноября 2021 – Эссен

ВЕЛЬВЕТОВЫЙ ПИДЖАК

Резвился дождь на станции знакомой.

Метро. Нам на двоих – один пятак.

Но ты сказал: «Идём пешком до дома!»

И распахнул вельветовый пиджак.

До сей поры мне грудь и плечи греет

Тот – тонкого вельвета – твой пиджак,

Где не проросшим зёрнышком желтеет

В кармане правом спрятанный пятак.

Давным-давно ушёл вельвет из моды,

И пятаков давно в помине нет…

Но ты твердишь: «Какие наши годы!..» –

«Так-так! Тик-так!» – Часы твердят в ответ.

2 декабря 2021 – Эссен

БЕЗЛУННАЯ НОЧЬ

Дай мне, Господи, сил превозмочь

Эту злую, безлунную ночь...

Ни звезды, ни души. – Тишина.

На дозор не выходит луна.

Ей неведомы бури страстей

И людских своевольных затей…

Стережёт над рекою камыш

Затаённо-бессонную тишь.

Tочно сирый, дрожащий щенок,

Одиночество жмётся у ног.

Да вопросы берут на испуг:

Где же сын твой? И преданный друг?

В безотрадности дум, не дыша,

Притаилась под сердцем душа.

В утешенье – дана тишина

Да бокал золотого вина.

5 декабря 2021 – Эссен

DUE SOLDI

…Canzone da due soldi,

due soldi di felicità…

Из песни «Два сольдо»*

Помню девочку по имени Изольда,

Что мне в детстве пела песенку «Два сольдо».

Патефон и шорох чёрного винила.

Жизнь сверкала фейерверком. Жизнь манила.

Был шипуч винил, как лимонад «Крем-сода».

Нам свободу предвещал канал «Свобода».

На два грошика свободы вам – позвольте?

Due soldi… due soldi… due soldi…

Под мотивчик резвый, звонкий и весёлый

Нам отмеривала жизнь пудами соли.

Вот и дети, вот и внуки у Изольды,

И в кармане – не истрачены – два сольди.

Жизнь бежала без оглядки. Жизнь промчалась.

Due soldi – сальдо – на двоих осталось…

…И осталось имя девочки Изольды,

Той, что пела эту песенку – «Два сольди».

2020 – Вюрцбург

«Два сольдо» (1954) – итальянский шлягер,

популярный в 50-е годы прошлого столетия.

*Песня за два сольдо,

счастье за два сольдо.

ЗЕЛЁНЫЙ ОГОНЁК

Дневной дозор Фейсбука завершён.

Утих прибой глаголов, рифм и точек.

Лишь маяки бессонных одиночек

в ночи сигналят: «Я не сплю ещё!

Я жив. Я есмь. Я – тело и душа.

Я – цвет зелёный, плод живой надежды,

что созревает на границе – между

Былым и Будущим, – историю верша».

Толпе, текущей мимо, невдомёк,

что "слáвны бубны чаще за горами",*

что вовсе не горит, а... догорает

последний SOS – Зелёный огонёк.

Дневной дозор Фейсбука завершён,

и я благословляю между строчек

все маяки всемирных одиночек,

чей тихий свет стихией окружён.

3 апреля 2021 – Эссен

* Славны бубны га горами (русская пословица) –

неизвестное всегда представляется хорошим.

МОСТЫ

Как часто любим тех, кто нас не любит,

Не замечая тех, кто любит нас…

И в поздний, роковой, ненастный час,

Когда надежд кристалл в душе угас, –

Слепцам подобно, гибнем на безлюдье…

Навет. Раздор. – Горят святыни Рима:

В чаду обман мы видим без прикрас:

Сплоченья нет. – Единства дух не спас!

Мосты раздора – врозь! – разводят нас

По разным берегам. – Непримиримо.

25 октября 2021 – Эссен

СЛОВО ЗАБЫТОЕ

Может, послышалось в полночь тревожную,

Дождь на бегу прошептал за окном

Слово забытое, неосторожное? –

Призрак из прошлого в небе ночном.

Вспугнутой птицею бьётся отчаянно,

Мечется, просится в сердце ко мне

Слово забытое – птица печальная,

Что не разбилась о глыбы камней...

Крýжит, пугливая и непорочная,

Стонет и просится в клетку строки,

В клетку души... – Что ж, моя полуночная,

Дай накормлю тебя, птица, с руки!

2019 – Эссен

* * *

Не говори «прощай!». – Беспечно

шепни привычное «пока!»,

И пусть плывут над миром вечно,

меняя облик, облака.

Всё переменчиво в природе,

как с гор бегущая вода,

но там – в сакральном небосводе –

своя у каждого звезда.

На перекрёстках тьмы и света –

вразлёт! – мы встретимся с тобой,

как две летящие кометы,

послы планеты голубой.

И пусть вокруг темно и зыбко,

и наша встреча далека,

не говори «прощай!». – С улыбкой

шепни бессмертное «пока!..»

2020 – Эссен

Татьяна ИВЛЕВА

Родилась и окончила школу в Казахстане (CCCР). Пишет и публикуется со школьной скамьи. Диплом филолога получила в Одессе (Украина, СССР), там же служила в Русском драматическом театре им. Иванова. В Минске (Беларусь, СССР) была сотрудником комитета Белорусского радио и телевидения.

В Германии с 1986 года. Работала преподавателем русского языка, переводчиком, социальным педагогом. В качестве переводчика и консультанта сотрудничала с известным театром «Theater an der Ruhr» (Mülheim), под эгидой ЮНЕСКО возглавлявшим в 90-е годы прошлого века большой интернациональный проект «Шёлковый Путь».

Публикуется в различных интернациональных литературно-художественных журналах и альманахах.

Редактор и составитель ежегодных русскоязычных антологий (Серия «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы»). Автор восьми поэтических сборников.

Член Союза русских писателей в Германии, член жюри и лауреат нескольких литературных конкурсов.

Живёт и работает в Эссене.

2021- МАЗЕЛЬ, Михаил

У лавки антиквара

Я за окно смотрю, в нём всё почти неправда.

В нём мир совсем не тот, что я когда-то ждал.

Выходит, что слова – ненужная бравада.

А в целом… я и сам, о том предупреждал.

Я в небеса смотрю. Там листья мчатся к югу.

Опять не долетят. В том нет ничьей вины.

Но что это? Поёт какая-то пичуга.

Знать скоро улетит. Трамвай внизу звенит.

Я бегло гляну вниз. Ползёт он вдоль бульвара.

Спущусь пересчитать опавших беглецов

и вдруг остановлюсь у лавки антиквара.

Там в зеркале двери дрожит моё лицо.

А за спиной встаёт большой осенний город.

Я головой верчу, что б лучше разглядеть.

Он трещиной стекла на два куска распорот:

на прописи антенн и клеть в которой медь.

По сути… Этот мир я сам вчера придумал

и нет в нём никаких ошибок и вранья.

Я криво улыбнусь. Всегда полезен юмор.

Спущусь я на бульвар себя слегка браня.

За то, что вновь хочу соединять начала,

гармонию найти, не дёргая концы.

За то, что не боюсь (почти) своей печали.

И вновь над головой летят мои гонцы.

Начало и конец. Бульвар стекает в осень.

Пока плыву я им, я верю, что не вру.

Я сам, как антиквар… В рукав припрячу просинь

и выпущу взамен слов светлых детвору.

9.25.2021

Стрелы мудрого кентавра

Этой славной безделушке с виду много лет.

Ты подвесить её на шею словно амулет.

Пусть она оберегает от жестоких слов

от завистливого взгляда, отражая зло.

Мне её когда-то продал старый антиквар:

на серебряном колечке – молодой кентавр.

Мы расстанемся однажды возле ржавых врат.

Старый двор и старый тополь нам не станут врать.

Разойдутся наше рельсы. Стук колёс. Копыт…

Ты порой тихонько смейся, не сбавляя прыть.

В единении с природой, городом… весной –

оставайся долго юной, будь собой самой.

Стрелы ливней, стрелы рельсов, стелы нежных фраз.

Всё однажды происходит будто в первый раз.

Я стою у подворотни – не решусь войти.

Выпустил кентавр стрелы. Новая свистит.

Станет антиквариатом скоро этот день.

Если ты сняла подарок, то опять надень.

Просто так. На всякий случай. Зонт забудь и плащ.

Ну а если станет грустно – чуточку поплачь.

Ждёт чего-то старый город: тени, звуки, сны.

Может трепетного слова? Осени? Весны?

Может ласкового снега? Может зелень трав?

Ты не бойся… Оберегом – рядом мой кентавр.

9.30.2021

Над тоненькой нитью

Ведь кто-то должен прошлое хранить.

Я не готов пока стать антикваром.

Нанизан дождь на тоненькую нить

веревки бельевой над тротуаром.

На ней… давно воспоминаний нет,

и только нотой «до» висит защепка.

И тополь - чуть помятый баронет

не замечает, как верёвка впилась цепко

в его мундира влажные бока.

Вот так и время держится за здания.

Я не готов. Совсем или пока?

Мы все – невыносимые создания.

И те из нас, что знают, что хотят.

И те – кто зол. Звенит звоночек в школе.

Слова и листья через двор летят.

В паденье капель слышится: «Доколе?»

Сниму защепку. Прицеплю на нос.

Такой вот антиквар. Зато весёлый…

Я знаю, что наш двор идёт на снос…

Запечатляю взглядом новосёла.

10.1.2021

По улице в минуте от заката

Я антиквар – не кладовщик, не ростовщик.

Я предлагаю вам воспоминания.

Налево за дверьми вас ждёт ямщик –

он в фильм доставит широко-экранный.

Он даст вам шанс увидеть изнутри

всё то, что проскочили ненароком,

пока не загорелись фонари

и этот день не посчитали вы уроком.

Он вам напомнит, что сбылось и не сбылось

без горечи и тени сожаленья.

Скрипит совсем чуть-чуть кареты ось

и локти упираются в колени.

Такой вот фильм – не как последний шанс

заметить, осознать и не остаться.

В одном окне – «тогда». В другом – «сейчас».

На плёнке всполохи – почти протуберанцы.

Не черно-белое… в приглушенных тонах,

как улица в минуте от заката.

И возникают он или она

из мелочей оставленных за кадром.

И это всё? … Такое вот кино…

Карета в полночь сделалась трамваем.

Не спи, смотри внимательно в окно.

Кто не заснёт – свой кадр не прозевает.

И что там? Город. Лавка. Антиквар

протягивает медальон с кентавром.

Осенний вечер. Зябко. Валит пар.

Я точно знаю. Этот кадр не навран.

10.8.2021

Океан по имени Вселенная

Маше Пустовит

Бах никогда не видел океана.

Так говорят. Он сам, как океан,

накатывал на время постоянно,

в нём заполнял собой любой изъян.

С ним в каждый дом ночами входит космос,

свет звёзд преобразуя в Божий свет,

и делается клавишами костность,

и хочется ему сказать: "Привет".

Кому ему? Наверно, океану,

благодаря за абсолютный звук.

За то, что с нами рядом постоянно.

За то, что с клавиш не снимает рук.

Прожить без океана может каждый.

Стать океаном смог лишь он один.

Я верю – они встретятся однажды.

Я, слушая, шепчу: "Не уходи..."

12.01.2021

Прелюдия для бубна и дороги

… А. и Л.

Есть ли кто-то в этом небе или нет там –

просим мы за тех, кого мы любим.

Правда и любовь не весят «нетто».

Тихо я иду и слышу бубен.

Непонятно – кто это шаманит.

Где-то едут пьяные цыгане?

Век который выхожу я из шалмана.

Бах тем временем играет на органе.

Бах – он знает: кто и где, без понта

жмёт педали, пробуждая трубы.

Губы пересохнув шепчут: «Троньте».

В рюкзачок нехитрый скарб мой убран.

Так иду под Иоганна Себастьяна

через фугу, выйдя из прелюдий.

Где-то мчат цыгане. Я – не пьяный.

Я Люблю… Вам это надо, Люди?

4.21.2021

От речи к речи

Тимофею Докшицеру

Труба и орган, как дождинка и ливень,

как солнечный блик на огромной реке.

В долины с туманом сбегают оливы,

а в небо взлетают армады ракет.

Труба и орган, как былинка и космос.

Их спору – не спору не слышно конца.

В тумане не видно ни трав, ни откоса.

И замерло время, как мы у крыльца.

Здесь вечность – мгновенье. Открыты кингстоны.

Ракеты несутся к далёким мирам.

Кто жмёт на педали. Кто гладит пистоны.

Труба и орган открывают вход в храм.

Как танец луны на воде среди ночи,

как складки печали на лбу трубача,

что Слово доносит, любя, не пророча,

как будто внимая органа речам.

Слегка искажают прозрачные шторы

всё то, что незыблемым было, но вдруг…

Орган – само время. Труба словно вторит

кому-то касаньем не губ и не рук.

Труба, и орган, и то тихое слово.

Попытка понять, донести и сберечь.

Дыхание труб и одной трубы соло…

Дрожанье в ночи превращается в речь

09.26.2021

То и дело

Дождь, хлещущий в лицо, не может докричаться.

Стекают фонари и бесконечна ночь.

Смыкается кольцо и лодки спешно чалятся,

и некому тебе в той темноте помочь.

Дождь не стихает, темп меняя то и дело,

и кажется порой, что рядом кто-то есть.

Его протяжный тембр, как нить из… запредела.

И слышится второй. Их речь нельзя «прочесть».

О чём они строчат по нашим мокрым спинам?

Хотят нас напугать? Предостеречь? Спасти?

Край ночи непочат. Дождь учит быть терпимым.

Едва заметна гать, где кончился настил.

Но почему-то нам не страшно этой ночью.

Два голоса среди тьмы зовут наперебой.

Гуляют по волнам, рыдают и хохочут.

И незаметно мы становимся собой.

28.09.21

Воспоминанья несгорающей свечи

Девушка легенды в трусиках и свитере

на груди легенды внешне как бы спит.

В свете зимнем бледном ноты на пюпитре

гаснущем бесследно ожидают бит.

А легенда курит, а верней не курит.

Пепел опадает музе на плечо.

Нас похоже дурят эти две фигуры.

В мёрзнущей натуре станет горячо.

Губы тонкой змейкой, в уголке окурок

тлеет и тоскует на груди ладонь.

А вокруг хватает призрачных фигурок

букв и нот... Свободною ты рукой их тронь.

Трещинки на стенах. Бахрома обоев.

Съёмная квартира. Времени в обрез.

Что потом раскажут нам про них? Обоих

разметает Лета, как протока лес.

Девушка легенды сохранится в буквах

дюжин посвящений, в пепле на плече.

Форточка открыта. Дует ветер в ухо.

Ночь... Свечи огарок. Якобы ничей.

12.9.2021

Между скобок

Странное, желание что-то сберегать –

дар, который выглядит, как ноша.

И зовут, и держат лодки берега.

Жду я знака… Вижу знак «умножить».

Я живу беспечно? Взгляд со стороны

вряд ли различит мои сомнения.

А моя улыбка – видимость брони –

с детства сохранённое умение.

Я живу в пространстве, созданном не мной,

для чего-то мной запечатлённом.

И пейзаж, на вскидку славный и земной,

делает мандраж мой отстранённым.

Множество деталей явленых лишь мне –

повод сочинять и сомневаться.

Нечто невесомое реет в вышине,

словно ожидая реноваций.

Исписав, страницу я перелистну,

Всё с нуля? Качнётся гладь морская.

Луч скользнёт, мгновением по воде блеснув,

Тоже знак? Вполне… я допускаю.

Остальное в скобках. Между – мой мандраж.

Без него удастся плыть едва ли.

Крестик умножения… В центре – карандаш.

Вновь завис, уже накликав дали.

6.3.2021

Фантазия на темы Музы и Фортуны

Я ненароком подглядел чужую жизнь:

в том городе, что мной во сне придуман.

Я снова еду. Снова дребезжит

трамвай холодный. Кто-то бьёт по струнам

в конце салона. В тусклых фонарях

морозный свет звучит ещё морозней.

И вспоминается опять мой детский страх –

слова её: «Ты это не серьёзно?»

Во сне всё легче. Я во сне – не я,

и боль потерь достанется кому-то.

И дребезжанье не трамвая – февраля,

как город за окошком, станет мутным.

И непослушных пальцев болтовня

не выдаст: «Нас… на самом деле нет тут».

Допустим нет. И струны не звенят.

И всё что вижу – на другой планете.

Но фокус в том, что город это был.

Он возвращается заснеженный и чёткий.

И кто-то шепчет: «Я её любил,» –

и вспоминает имя той девчонки.

И вновь закоченевшею рукой

пытается разговорить, как раньше, струны.

Чужая жизнь становится строкой,

а прошлое – и Музой и Фортуной.

3.31.2021

МАЗЕЛЬ, Михаил, Нью–Йорк. Родился в Москве в апреле 1967 года. Пишет –с 1987 года. Окончил математическую школу и технический ВУЗ. Работал в НИИ. Поэт, сказочник, фотограф, иллюстратор, дизайнер книг и веб–проектов. На стихи –написано более ста песен. Профессионально занимается фотографией с 2002–го года. В середине 90–х внезапно перестал ходить, пользуется инвалидным креслом и поэтому в 1997 году года семья переехала в США. Вице–президент Клуба Русских Писателей Нью–Йорка. Автор более десяти книг

стихов и прозы. Участник девяти фотовыставок. Ведет и пропагандирует активный образ жизни инвалидов–колясочников.

2021- МАШИНСКАЯ, Ирина-№1000

№1000

Вечером заехала в Trader Joe’s, необычно

пустой. Сейчас я сделаю смешное признание:

мне нравится там бывать, в этом продмаге –

это тебе не унылое неоновое тепло

супермаркетов, выносимых только к

полуночи, когда можно раскатываться по

пустым рядам на тележке, отталкиваясь

одной ногой. В TJ обычно людно и празднично

без причины, и быстрые кассиры, как будто

никогда не усталые. Я когда-то работала

кассиром, это очень утомительная работа,

потому что надо стоять часами на одном

месте, но в TJ они все время в движении –

выбегают из-за касс и перехватывают

покупателя, на какое-то время определяя

его судьбу. Я нашла что мне было надо и

двинулась платить, на ходу выбирая ряд, и

тут меня окликнула высокая спортивная в

джинсах, – того северного соломенного

нехоленого типа, который чаще видишь,

например, на севере Новой Англии. Она как

раз пролетала мимо и затащила меня к себе в

кассу под дощечку с названием улицы. Даже

для TJ она двигалась и говорила очень

быстро. Я была в маске, а она почему-то нет,

но я ее не сразу узнала из своей паранджи -

мои зрение еще сузились между челкой и

съехавшей маской, а поправить я не хотела

из гигиенических соображений. Она

спросила по протоколу, как на данный

момент шёл мой день, и это у нее получилось

как-то на редкость не дежурно, но я была еще

погружена в своим мысли и прогудела ей

из-за маски автоматическое «и вам тоже». Мы

обнаружили несовпадение и стали смеяться,

и тут я ее узнала, по говорку и смеху.

Я к ним приходила раз в неделю, в особняк,

огромный даже по меркам этого

нью-джерсийского городка, в центре

изображающего некую условную Европу, а при

удалении от центра, старой ж/д станции и

уличных кафе, быстро становящегося

обыденно степенным. Мало того, что дом был

слишком большой и

раскидисто-симметричный, как Казанский

собор, у него был удивительный, совершенно

неестественный адрес: №1000. Я в те годы

разъезжала до ночи по нашему графству,

накручивая мили и повсюду давая уроки.

Преподавать в чужих домах, даже и

симпатичных тебе, труднее, чем у себя дома

или онлайн, потому что тратишь энергию на

пребывание в чужом пространстве, оглядке

на него, но деваться было некуда, время

зума еще не настало. Повсюду было свое,

свой уклад, и к Новому Году начинало

немного путаться в голове, где кто. Как

правило, родители и ученики были славные, а

иногда даже становились хорошими

знакомыми, а то и друзьями, но в некоторых

домах было неприятно, холодно или

барственно, и там порой вспыхивало у меня

гордое классовое чувство, но таких было

немного, их надо было просто пережить, я

часто вспоминала: «это барский дом, и я в

нем гувернером» – как ни смешно, это меня

поддерживало.

Во многих домах пригорода на двери долго,

иногда до поздней весны висит

рождественский венок, иногда тяжелее

самой двери, а кое-где еще и псевдодзэнские

трубочки, звенящие на ветру, и бывают дни,

особенно бесснежной нью-джерсийской

зимой, когда все это кажется таким чужим и

невеселым, эти ступеньки и холодные

перила, и думаешь, как у Галича: «для чего я

приехал сюда?» Когда я вспоминаю эти годы

выездного репетиторства, я почему-то чаще

всего сразу вижу эти ступени и дверь, с

которых каждый урок начинался:

взобравшись на высокое крыльцо очередного

особняка или маленького домика, я нажимала

звонок с какими-нибудь новыми

развлекательными переливами – я невольно

запоминала, где какой, и это было

совершенно ненужное мне знание – и тогда,

в тех самых, неуютных домах, если долго не

открывали, я начинала глупо надеяться:

вдруг не откроют и урока не будет и будет

свобода, хотя и довольно дорогая.

И на этом доме №1000 тоже висел венок, и у

парадной двери всегда стояла непарадная

лопата, до весны, а внутри была масса окон,

так что с порога уже было светло и

оживленно, как будто снежный свет

отовсюду, довольно суматошно и

беспорядочно, совсем без стиля, любого

стиля, но как-то хорошо. Было видно, что там

все крутится вокруг детей. Вечно торчали

какие-нибудь велосипеды или лыжи, и пакеты

с подарками, непонятно, им или от них, в

общем шла шумная, явно дружная без изысков

семейная жизнь. Отца, всегда

отсутствовавшего, то есть пребывавшего в

неких сумрачных финансовых высях, я так

никогда и не увидела, а знала только эту

милую подвижную домохозяйку, мать троих

детей, всегда в джинсах и теплых фуфайках,

которые по-английски зовутся

непривлекательно sweatshirts и надеваются

утром быстро, без мысли. Мы занимались

математикой со старшим сыном, имя которого

я и сейчас помню, в огромной комнате,

пронизанной осенним, потом зимним, потом

весенним солнцем, за очень большим

обеденным столом рядом с загадочной

сложной кухней темного дерева куда вели

поблескивающие стеклянные двери: там в

кухне всегда было громко и оживленно и со

страшным завыванием выжимались и

взбалтывались какие-то полезные напитки,

шли громкие телефонные разговоры о

каникулах, лодках и лыжах, и все это,

конечно, нам с моим учеником мешало, но

мальчик был такой трогательный,

аккуратный, и мужественно работал

карандашом, будто не замечая шума, а мать

была славная, без всякой фанаберии и

барства, в беспорядочно мотавшихся при

движении соломенных кудряшках, и немного

неловкая (как я), и каждый раз заботливо

приносила мне какой-нибудь особенный чай,

непременно с медом. Так что мне, в общем,

легко было там бывать.

И вот я встретила ее, хозяйку дома, который

и тогда, лет пять назад, точно стоил не

меньше, чем пара миллионов – или больше,

потому что там уже нет разницы: что

миллион, что три, а сейчас вообще не знаю,

сколько. В магазине она, наверное, получала

минимальную зарплату, установленную в

нашем штате, и казалась такой же

скандинавски спортивной в форменной

темно-синей фуфайке Trader Joe’s, и такой же

неунывающей, как и тогда.

Я, разумеется, никогда не узнаю, что там у

них произошло. Я даже не совсем уверена – а

вдруг это вообще совсем другой человек. Но

что бы там ни случилось или не случилось,

так она мне снова понравилась своей

доброжелательной, подвижной

естественностью, североамериканской

нехоленостью и стойкостью, которые люблю и

которых все-таки еще много осталось в этих

потомках пуритан, с их разнокалиберными

домами, темными улицами и ночными голыми

окнами без занавесок, с этими их веночками

и колокольчиками, хотя бы и в нашем

изнеженном графстве Берген.

Ирина МАШИНСКАЯ, Нью-Джерси,

декабрь 2021

2021- МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь-Перевёл на английский Александр Стесин.

Переводы Александра Стесина*

Translated by Alexander Stessin

Редактирование текста Жаннета Баркарь **

***

Снова лёд. И зима на дороге.

Птицы просятся крыльями в дом,

в ожидании утра пляшет позёмка,

догорают в камине запахи снов.

Бродят мысли меж черных стволов,

чей-то след заблудившийся скачет,

ветер гонит его на январский порог,

где твой взгляд заморожен на стёклах.

***

Once again there is winter and ice on the road,

birds beseech with their wings to be let in the house,

ground winds dance as they wait for the morning to come,

smells of dreams flicker low in the fireplace.

Thoughts are wandering among dark tree-trunks,

someone's trail hops around in bewilderment

chased by the wind onto January's door stoop

where your gaze did freeze on the windows.

***

Снежный ангел пел о жизни.

Тёмный ангел пел о смерти.

В зимнем небе полумесяц

серебрил судьбою вьюгу.

На верхушках рыжих сосен

сонно вскрикивали совы.

Белый ангел до рассвета

сторожил след человека.

Чёрный ангел в чистом поле

гнал позёмку роковую.

SNOW-STORM

The snow angel sang of life.

The dark angel sang of death.

In the winter sky, the half-moon

retouched the blizzard

with the silver of fate.

On pines’ red-haired treetops

owls let out somnolent cries.

The white angel guarded

a human footprint till dawn.

The black angel in the clear field

drove forth the fatal flurries.

***

Здесь воздух комнаты нагрет

ночным дыханием постели,

присутствием беспечных тел

на простынях крахмально-белых.

Разбудит сон до первых петухов,

рассвет забыт в индейском лете,

и скачет лисье солнце в перьях

по кронам заспанных деревьев.

Уходят тени в мир осенний,

Бог утро милостиво подарил.

MORNING

The bedroom air here is warmed up

by the nocturnal breathing of the sheets,

the presence of insouciant bodies

underneath the starch-white quilt.

Dreams will awake before the rooster’s cry,

the dawn is left behind in the Indian summer,

the fox-like sun gallops, dressed up in feathers,

over the crowns of sleepy trees.

The shadows pass into an autumn world,

and in his infinite mercy God gives morning.

* Александр Стесин родился в 1978 году в Москве. Поэт, прозаик, по профессии врач. С 1990 г. живёт в США. В 1999 г. окончил литературный факультет (отделение поэтики) университета Баффало. Публиковал стихи на английском и французском языках. Выступает как эссеист, прозаик и переводчик современной американской поэзии.

**Жаннетта Баркарь родилась в 1981 году в городе Нальчике, Кабардино-Балкарии. По специальности филолог, преподаватель английского языка. Окончила Кабардино-Балкарский государственный университет, Институт филологии, затем Пятигорский государственный лингвистический университет. Жила в Санкт-Петербурге. С 2016 года вместе с семьёй выехала на Запад. Живёт в Нью-Йорке, США. Сотрудничает с издательством «Побережье». Занимается редактированием и переводами.

МИХАЛЕВИЧ–КАПЛАН, Игорь, Нью–Йорк. Поэт, переводчик, издатель. Родился в 1943 г. в г. Мары, Туркменистан. Жил во Львове. На Западе с 1979 года. Редактор издательства "Побережье". Автор шести книг. Стихи, проза и переводы вошли в антологии и коллективные сборники: "Триада", 1996; "Строфы века–II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", М., 1998; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев, 2005; "Современные русские поэты", М., 2006; "Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008 и мн. др.

2021- БАТШЕВ, Владимир

***

бывает так в фантазиях

где черти и враги

что через сон пролазили

и не видать ни зги

там на забытом кладбище

где чертова нора

по памятникам-клавишам

бьют пальцами ветра

нет солнца в тине озера

нет неба и земли

пришли стада бульдозеров

и прошлое смели

и там где безобразия

чертей и прочей нежити

остались лишь фантазии

с надеждою и нежностью

И даже нет названия

рассказам и романам

развалины развалины

и кирпичи обманов

2021

***

Нет ни завещанья, ни дарения,

нет и бумаженции другой.

Старый, под усталыми деревьями,

я иду, усталый от трудов.

От трудов одни слова останутся.

Буквы слов деньжищам не чета…

Словно расстоянья между станциями –

кто запомнил, кто их сосчитал?

Поутру не песни соловьиные –

веселей и звонче здесь дрозды,

чья любовь весеннею лавиною

до последней утренней звезды.

Что же будем мы сидеть, бездельничать

на песке прекраснейших морей.

Хуже нету страшного безденежья,

правда, вещи есть еще страшней.

Буквам сложно в слове приспособиться

Слог за рифмой – кто же к ней привык?

Это просто слог такой особенный,

непохожий на чужой язык.

И тогда, как будто на заклание,

ты их потихоньку пожалей -

твои буквы будут не заглавными,

только все ж весомей – тяжелей.

19.08.19

***

А мне с утра опять не верится,

что жизнь до кончика дошла,

как будто этот день – не ветреный,

как будто нынче – без дождя.

Послушай, это не по божески,

я подниму тебя на смех!

Нет, мы с тобой еще поборемся,

поганая сучонка смерть.

***

Вчера нам твердили: поэты – врачи!

Вчера нас просили: поэт, научи!

Вчера – молодой, а сегодня – почил.

И вслед мегафоны: поэтов лечить!

Товарищ, любовь тебе не чета.

Товарищ, стихи мне свои прочитай.

Стихи прочитай и чуть-чуть продержись…

БАТШЕВ, Владимир, Франкфурт–на–Майне, Германия. Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Родился в 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ. Автор книг: «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005 и др.

2021- ГЕРШЕНОВИЧ, Марина

ИГРА В БАЛДУ

Она инфантильна. Беспечен он.

Он прав. И она права.

И каждый бывает настолько умён,

что может играть в слова.

Он котиков любит. Она — собак.

Он кофе пьёт. Она — чай.

И каждый ворчит, как последний дурак:

-"Проштрафился — получай!"

Ему колыбельные пела мать

на чуждом ей языке,

который училась она понимать

с большим словарём в руке,

и много разумных и нужных слов

усвоила, на века.

Он выучил только одно: "лубов" —

из русского языка.

Из города в город, туда-сюда

мотаются налегке.

Но ходят пока еще поезда.

И мост стоит на реке.

Вот так и играют то там, то тут

без малого десять лет

в игру, от которой не устают,

которой названья нет.

Не ведают, кто кому голова.

Кто счастлив, тот безголов.

Слова ни при чём. Ни при чём слова.

Им важно — что между слов.

6.11.21

В МОРЕ ЖИТЕЙСКОМ

***

Мои ладони — две фелуки,

легки и быстры две горсти.

Господь мне дал большие руки —

беду от дома отвести.

Господь мне дал большие стопы,

чтобы ветра не унесли

меня от мачехи-Европы

в какой иной конец земли.

Ни соли не жалел, ни перца,

препровождая в дальний путь.

Господь мне дал большое сердце

и очень маленькую грудь.

В ней много лет, как в тесной клети,

живут и дышат вразнобой

собаки, кошки, внуки, дети...

Покуда зло на белом свете

бушует, как морской прибой.

23.11.21

ЭКСПРОМТ НОМЕР 15

На свете есть не только ты,

но также дети и цветы.

Есть много женщин, их не счесть.

Есть кошки, и собаки есть.

Есть флора, фауна и проч.,

и тот, кто рад тебе помочь

найти связующую нить

и всё в себе объединить.

Увы, еще такое есть,

что может нас убить и съесть:

к примеру, страх на дне нутра

и в лодке собственной дыра,

весла удары на мели....

И мысль, что ты есть пуп земли.

8.07.21

«Могущество России прирастать будет Сибирью...»

Лозунг на въезде в новосибирский Академгородок...

*** *** ***

Всё берите. А мне —

ничего мне не надо.

Забирайте Алушту,

Джанкой, и Судак.

Помню в близкой родне

одного конокрада.

Но уж лучше коней

воровать, чем вот так...

Он своё отсидел —

в горных шахтах Урала.

А скончался в Сибири,

трудясь за гроши.

И властей беспредел

тоже видел немало.

Память предков что гири

на дне их души.

Всё берите себе.

Мы уехали с богом

кто куда, налегке,

лишь забрали детей.

Чтоб не жить голытьбе

по шатрам и острогам,

чтобы рук в руднике

не стирать до костей.

Всё берите, навек:

соболей, горностаев...

Нет истории горше

в родном городке,

чем истоптанный снег,

что в апреле растает,

и "подснежник" с замерзшей

бутылкой в руке.

10.11.21

НИКОГДА БОЛЬШЕ

Все когда-то уйдут. И я тоже уйду,

напоследок мелькнув, точно рыба в пруду,

раздувая воздушный пузырь небольшой,

тот, который зовётся бессмертной душой.

От меня не останется здесь ничего,

что могу я по праву иметь своего.

Всё во временной власти. Пришедши извне,

что-то было со мной, что-то было во мне.

Кто-то временно плечи мои обнимал,

и один был велик, а другой был мне мал.

Человек, он по сути похож на пальто.

По размеру себе только он, как никто.

Он стареет и в нём поселяется прах,

образуется мох, притупляется страх.

Будет тело его упаковано в гроб

и сдано в безразмерный земной гардероб

или брошено шкуркою жабьей в костёр.

"Nevermore" - говорит человек: "nevermore",

я сюда не хочу возвращаться, забудь,

упаси меня Бог повторить этот путь..."

Но туда, где на небе горят фонари,

он беззвучно твердит: -"Повтори. Повтори!"

Чтобы снова пройти по дороге в ничто

в уязвимом своём обветшалом пальто.

И уходит, уходит, уходит туда,

где вослед ему ворон кричит: -"Никогда!"

05.06.21

***

Мне многое было дано, и оно

всегда подлежало возврату.

Такое не очень простое кино

за очень высокую плату.

Недолгая жизнь моя, пригоршня лет,

в ней юность, и зрелость, и старость.

И я бы купила еще раз билет,

когда бы монета осталась:

взглянуть на начало — и сразу уйти,

а что уж там дальше, неважно.

В начале все живы, и все во плоти,

и к пиру готовится брашно.

Там молодость матери, счастье отца,

там я со щеночком играю.

Зачем мне досматривать фильм до конца?

Достаточно этого рая.

Экран, чьи-то головы в первом ряду,

и лента струится, как Лета.

И я просто встану и тихо уйду,

вернув корешок от билета.

21.03.21

ГЕРШЕНОВИЧ, Марина. Родилась в Новосибирске. Близкие и дальние родственники родом из разных мест: Грузия, Польша, Кавказ, Россия, Крым, Сибирь. По профессии педагог внешкольного детского досуга, последние несколько лет работала в театре-студии «Смайл» при YMCA.

Живет в Германии с 1998 года, в Дюссельдорфе. Переводит на русский язык немецкую и английскую поэзию ( Машу Калеко, Гертруду Кольмар, Редьярда Киплинга, Шела Сильверстайна и др.)

Член содружества русскоязычных литераторов Германии.

Почетный гость Александрийской библиотеки.

Лауреат песенного фестиваля имени Валерия Грушина в номинации «автор» 89 года. Принимала участие в сборниках: «Весь» (Рига, 92) «Сестры» (Санкт-Петербург, 93 год) и в проекте Международного музыкально-поэтического Фестиваля в Германии (Remscheid, 93) В 1995 году вышла первая книжка стихов «Разговоры на распутье» (Новосибирск), в 2002 году — вторая при поддержке издательства «Вита Нова» (СПб) под названием «В поисках ангела», которая была переведена на немецкий язык (von Erich Ahrndt »Auf der Suche nach dem Engel«) и вышла в издательстве LLV (Лейпциг, Германия) в 2020 году.

В 2004 году получила первую премию и приз «Золотая Корона» на поэтическом конкурсе в Лондоне. Автор проекта «Книга на четверых», издана книга в 2005 году в СПб. В 2005 году читала цикл стихов на радио «Свобода» (Лондон) по приглашению С.Новгородцева.В 2006 в качестве гостьи участвовала в программе «Встречи в Нью Йорке с Виктором Топаллером»

Первая крупная переводческая работа — книга «Жизнь и стихи» была издана в Кишиневе, издательство «Depozit en Gross» в 2007 году и приурочена к столетию со дня рождения немецкоязычной поэтессы Маши Калеко (1907–1975) В 2019 г. вышло некоммерческое издание книги стихов Шела Сильверстайна.

После отъезда из Сибири, география выступлений и поэтических публикаций расширилась, охватив Германию, Украину, Белоруссию, Молдавию, Испанию, Швецию, Великобританию, Израиль, Россию и США. Работы публиковались в Антологии русского поэтического перевода «Век Перевода -XXI» (Москва, издательство «Водолей») «Русский Альбион»- Англия, «Семь искусств»- Россия, в Израиле «Литературный Иерусалим», в США «Вестник» и во многих других.

Готовится к изданию книга переводов поэзии Гертруды Кольмар (1894–1943)

На стихи Марины Гершенович написано много песен, готовится к выпуску два CD с записями студийными и live, проект называется «Мосты над течением»

2021-МИНИН, Евгений

РАЗМЫШЛЕНИЯ

РАЗГОВОР С СОБОЙ

Не страшно ли, когда ты умираешь?

Не страшно, если ты о том не знаешь,

А просто смотришь свой последний сон,

В который будешь тихо унесён.

А что потом, когда ты умираешь?

Об этом ничего ты не узнаешь,

А то, что сочинил, друзья-подруги

Возможно, прочитают на досуге…

* * *

Наверно, любому охота

суметь заглянуть за кромку

туда, где дата ухода,

чтоб постелить соломку

перед встречей с могильной

с уже готовою ямой,

и отключить мобильный,

чтоб не звонили с рекламой.

ВОРОНЫ

Каждый вечер кормлю я стаю ворон,

своему кошельку наношу урон,

покупаю зерно и наборы круп,

чтоб вороны думали, как я крут,

то, что мне сто лет и я очень стар,

они знают моё зовущее «кар»,

и слетается стая на хриплый зов,

пока неба цвет ещё бирюзов.

Ждут меня на перилах большого моста,

как солдаты голодные у блокпоста,

пролетая на бреющем над головой,

остальным сообщают, что я живой.

А в моей котомке для них еда,

понимаю, что это не навсегда,

и когда отзвучит последний аккорд,

за душой полетит вороний экскорт.

КЛЕОПАТРА ДЕТСТВА

В песочных часах день за днём падают словно песчинки,

А память из старости в детство бегает как бы по кругу.

И с это девчонкой дрались безжалостно и беспричинно,

Чтобы никто не подумал, что нравились мы друг другу.

Грозила мне кулачком, пригладив лохматые патлы,

И мчалась с авоськой в продмаг, подмигивая неуловимо.

Тогда в ней совсем не видел грацию Клеопатры,

Поскольку ещё не читал историю Древнего Рима…

ПЕРЕД СНОМ ЗАСЫПАЯ…

Перед сном, засыпая, я говорю спасибо

за всё, что со мною было.

И зная, что песенка спета,

надо успеть оглянуться в далёкое прошлое, ибо

не всем суждено проснуться под там-тамы рассвета.

Надо уже быть готовым, что накатится глыбой

боль и сердце усталое наконец-то уймётся.

Перед сном, засыпая, я говорю спасибо,

может быть, благодарность на небесах зачтётся…

* * *

По-мужски всегда надо резать хлеб – на весу,

Уходя от беды, заметать за собой следы,

по-мужски не плутать в незнакомом лесу,

где неведомы птицы, зверьё и плоды.

Защищать детей, презирая смерть,

Перед ней не стоять на коленях с мольбой,

если ж это случится, то надо суметь,

умирая, врагов прихватить с собой.

КАРТИНА БОЛЬЮ

Зимнее детство.

Градусник смотрит сурово.

Прыгаешь ласточкой в белую пену сугроба.

А на ветвях притулились замёрзшие птицы.

Дома ждут.

Уже самовар кипятится.

Ржаная горбушка посыпана сахаром-солью…

Картина маслом.

Точнее – картина болью…

* * *

Я не хозяин той, что зовётся жизнь,

теперь уж она властительница седая.

всё жду приказа: «Оставь меня и ложись

на ложе лжи, этот сладкий мир покидая».

Но память пьянит, как неразведённый спирт,

пусть бесполезен приобретённый опыт,

Уже засыпаю.

В ногах мой кошарик спит.

Назавтра громада дел.

И кстати, виски не допит…

* * *

Я всегда улыбаюсь, чтобы не выглядеть строго.

Мне чужого не надо, у меня своего много.

Мне и грудь разрезали.

И сердце моё чинили.

Было оно в крови, а мне казалось – в черниле.

А когда мне почудится.

Или, может, покажется,

Что земля под ногами, словно снежная кашица

Что позади дорога, а впереди только поле,

Я и тогда улыбнусь, чтобы не чувствовать боли…

2021- КАЦОВ, Геннадий

Добавляя римские цифры

* * *

как хорошо – ходить под богом,

читать по-русски всех толстых!

я с детства приобщался к баху,

мне чуден пушкина был стих

все кардинально поменялось:

вчера был вечер, ночь за ним,

я утро из–под одеяла

встречал, проснувшись поздно, нем

в неволе бился луч за шторой,

лоснился от жары паркет,

и с лопнувшей струной гитара

в углу взять не могла аккорд

летела птиц залетных стая –

из ружей кто–то их сбивал,

я лежа был иной, чем стоя,

как накануне им бывал

всегда накормлен и начитан,

и жизнью удовлетворен,

как мачо с правильным мачете,

я счастлив был со всех сторон

везде по вечерам достойно

я был представлен и не слан,

но утро – сущий ад и тайна,

отсутствие в нем звезд и лун

и незаслуженно потерян,

ты, как варан в песке, лежишь,

как к сдаче сетка стеклотары,

представив: это – твоя жизнь?!

так в августе, готовя сани,

надеюсь, лежа на груди:

всего лишь это – воскресенье,

а воскресение впереди

* * *

лишенный жизни, не умеет петь и даже говорить, чего уж проще!

здесь выделим еще один аспект: не тело он теперь – скупые мощи

и коньяка не пьет, не пьет вина, не ходит на работу в понедельник,

но это, в общем, не его вина, что он не алкоголик, а бездельник

все больше смерти, хоть и жизни в нем почти что не осталось – ни секунды:

и глаз привычно не горит огнем, и кто, неважно, в предках, пусть бы курды

он холоден, как труп, да он и труп, ему плевать на «лунную сонату»,

хоть плюнуть для него – гигантский труд! ему до лампочки оон и нато

он там, где всех упрятала земля: о tempora! где чаще, чем o mores!

зимой готов спускаться до нуля, а летом представлять собою море

он словарем наполнен, как рапан пустой, что не издаст в ответ ни писка,

как будто на фейсбуке послан в бан на десять лет без права переписки

он не закроет чей–то чудный вид – учтя его отсутствие в пространстве,

прохладно бездна поблагодарит всей вечностью за это постоянство

II.

жизнь представляется, как привыкание к разлукам, к череде разлук,

к внезапному разрыву тонкой ткани и к прощальным размыканьям рук

прерывистой чертой отсюда к дальнему никто, с кем встреча тет–а–тет:

жизнь – это крайне редкое издание, до дыр прочтенный раритет

от пункта р до пункта с (конечная) в пути возникнет много букв:

миг меж хвостом стрелы и наконечником войдет в мишень когда–нибудь

не всякая стрела была отравлена, но точно попадала в цель,

чтоб сапиенсы зарастали травами забвенья своего в конце

в итоге, принимаешь потусторону, из всех оставив прочих дел –

внимать речам кладбищенского сторожа, бухающего ночь и день

* * *

мир собран в неподвижный шар,

и чтоб он на орбиту вышел,

должна быть рядом сверхдуша,

всего одна из душ всевышних

чтоб позже продолжать полет,

из них, живых и мертвых, надо

за метром метр, за годом год

создать подобье космотряда

возможно, это не хотел

конструктор, собиратель мира –

но душам не хватает тел

земных в условиях эфира

и здесь трещит по швам весь план,

для шара став небезопасным:

соединять из разных стран

тела в критическую массу

кому родиться повезло,

тот будет с детства непоседой:

бог – это память и предлог

писать ученому соседу

высокий выстроить забор

по чертежам известным фроста

и камень, как княжну за борт,

бросать соседу в окна роста

за годом год, за метром метр –

у ближнего, да тихой сапой:

одна из родовых примет,

причина ссор ванцетти с сакко

и это есть земной удел,

хоть уноси отсюда ноги:

дай душам содержанье тел –

и получились бандерлоги

III

а как же вена, рим, париж!?

и если сухо, без эмоций:

как карлсон, иже с ним малыш?!

бежар, шекспир, вермеер, моцарт!?

всему эйнштейн наш голова?

гомер с вселенским травелогом?

останутся ль от них дела?

слова? хотя б один–два слога?

хоть выжимка, синопсис, суть

(не город, дом, автомобили)?

останется хоть что-нибудь

от нас с тобой? ведь мы здесь были

скорей, как де шарден писал,

гипердуша весь мир наполнит!

во что, поверь, я верю сам,

а позабуду – ты напомни

Развивая Фрасимаха. К 24 мая.

Должны ли мы, греки, стать рабами Архелая, варвара?

Фрасимах* в своей речи «К людям Ларисы»

у меня есть, фрасимах, мечта – жить в стране чудес,

где равны цветом кожи сиденья в партере, и дес–

пот лабает на саксе, в новый год рэп–шедевр исполнив

для ударников соревнования в ратном труде–с

светоч кансел–культуры, перформанс несет он в эфир,

и в порыве едином ему подпевает весь мир –

в «марсельезе» слова громко путая с «интернационалом»,

поглощая кто пиццу, кто гамбургер, кто кефир

эти встречи с согражданами провожает салют,

ибо спать до утра в государстве том вряд ли дадут,

но никто и не против, ведь энтузиазм огромен,

и трехцветный под ветром полощется в небе лоскут

там любого изгнанника свой ожидает причал

с крепким пивом, попкорном, с поношенным списком из чар,

вплоть до массовых казней среди бытовых развлечений,

коль народ обожает до смерти своих янычар

хорошо, чтоб гигантские были бы там города,

и бесплатно энергия в них подавалась, вода,

раздавали бы пищу, одежду, и все – без квартплаты,

по утрам бы мой голос сливался с общественным «да!»

по шоссе там бы мчался безудержный электрокар

без водителя и без руля, лишь по прихоти карт:

в совершенной стране дефицит углекислого газа,

хоть толпе разрешали б по праздникам выпустить пар

на крутых площадях красовались бы арка и суд,

в колоннадах которого легкий испытывать зуд,

и сводило бы челюсть, едва улыбнется охранник:

сквозь металлоискатель режим показательно крут

в центре города – памятник: в бронзе изваянный раб

в полный рост, в прах разбивший оковы… и луч, не сатрап,

на плечо бы давил некорректно, и не зарастала

год от года к нему (знак любви всенародной) тропа б

III

там снимали бы фильмы – и было бы счастьем смотреть,

как всем тварям по паре, при этом трансгендеров треть,

и по трети – потомков рабов и родни самураев;

остальных, неугодных истории, можно стереть

из новинок, я с радостью часто б видал королев –

в эбонитовых фэйсах, и фраза: «поправьте мой шлейф», –

(крупный план) отвечала б и чаяниям геодезиста,

и поляк–киноман, отплевавшись, стенал бы: «пся крев!»

до двенадцати было б полов на двенадцать колен –

в этой фабрике грез через кадр являлся бы член,

да для катарсиса вшили б шайбу с резьбой по страховке:

я б любил кинозал – вакцинированных сладкий плен

там, фрасимах, вовсю отвязался бы электорат –

декорации жгли б, показали бы кузьке кто прав,

как умеем толпой запугать, разбивая витрины!

и за взятие мэрии мне б отвалили наград

жить, фрасимах, там было б все легче и все веселей:

от получки к зарплате пожиже бывало б рублей –

где налогов по шею, там каждый считается стимул

под братание всех с экзальтацией, вплоть до соплей

в той стране было б всякому счастье – совсем без границ,

в смысле том, что входили б без паспорта тысячи лиц,

как посланники теплого и благодатного юга

(да, брат: позже в кармане пустом стиснешь пару яиц!)

реки, с «эй» начинаясь, впадали бы медленно в «зед»,

и кораблики плыли б по ним из грядущих газет,

шрифт которых расплывчат и годен для всякой трактовки:

в наши дни пур ля дам не украсит (по–русски – клозет)

по реке проплывали б враги, то бишь эти и те,

кто кулак поднимал на прекрасное fraternité –

сидя на берегу, я считать перестал бы их трупы…

эхом égalité – за моим бы гналось liberté

_________________

* «Всего проще тебе будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее завершенном виде, когда благоденствует как раз тот, кто нарушил справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал несправедливость и все же не решился пойти против справедливости. Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит…»

Софист и ритор Фрасимах (Θρασύμαχος) защищает идею власти в споре с Сократом.

Платон, «Государство»

* * *

какое столетие душное,

день ночи темней –

дорогу осилят идущие

(те, кто без коней,

и кто без теней)

II.

какое–то масло – машинное,

прокис виноград:

идут шестирукими шивами

богов выбирать

их электорат

III.

ребенок родится уродиной –

последний в роду:

то, что называли мы родиной,

у нас украдут,

зароют в аду

IV.

и вырастет мертвое дерево:

на ветках сухих

все, что безвозвратно потеряно,

воскреснет, как хит,

бесплотным, как стих

останется в жизни бессрочное –

тебе, дурачку:

губами найдя грудь молочную,

прижаться к соску,

по маме соску...

КАЦОВ, Геннадий, Нью–Йорк. Поэт, писатель, журналист, теле– и радиоведущий. Родился в 1956 г. в Евпатории. Жил в Москве. В 80–х был одним из организаторов московского клуба «Поэзия» и участником московской литературной группы «Эпсилон–салон». С 1989 г. живет в США. Вел передачи по культуре в программе «Поверх барьеров» на радио «Свобода». С 2010 г. – владелец и гл. редактор портала RUNYweb.com Автор восьми книг, среди которых: «Игры мимики и жеста», «Притяжение Дзэн», «Словосфера», «Меж потолком и полом». Публикации в журналах: «Знамя», «Новый Журнал», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Дети Ра» и др.

2021- КРУГЛЫЙ СТОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ 85-ЛЕТИЮ ДМИТРИЯ БОБЫШЕВА

Круглый стол,

посвященный 85-летию Дмитрия Бобышева

От имени редакции «Связи времён» к нескольким литераторам, ученым, деятелям культуры с вопросами о юбиляре обратились Юлия Горячева и Раиса Резник. И вот какие ответы мы получили:

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ,

поэт, публицист, критик, искусствовед. Москва

1.Когда Вы услышали имя – Дмитрий Бобышев?

О Бобышеве я узнал от Евгения Рейна, который пришел с таллинской подругой Довлатова к замечательному, ныне покойному, поэту Величанскому. Случайно открыл там мой самиздатовский свежий сборник и попросил позвонить. О Рейне я знал по посвящению ему "Рождественского романса" Бродского. Я позвонил, мы встретились, и начался новый период моей жизни. Рейн написал обо мне Бродскому и дал координаты Бобышева.

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Приехав в Питер, я Дмитрию позвонил. Время, проведенное в Петербурге с Дмитрием до его отъезда в Америку, навсегда сохранилось в сердце, как особая культурная страница жизни. Результатом тех дней стал цикл стихотворений "На отъезд друга" (1979 г.).

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

Стихи о Ксении Петербуржской.

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

Эссеистику Дмитрия я давно не перечитывал.

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Я пожелал бы Дмитрию побывать в России и приехать к нам в Поленово.

Александра СМИТ,

профессор Эдинбургского университета, Великобритания

1. Когда Вы услышали имя поэта Дмитрия Бобышева?

В конце 1980-х, когда я училась в Лондонском университете и когда я читала разные материалы о Бродском.

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Познакомилась я с Бобышевым на конференции, посвященной юбилею «Нового Журнала» в Колумбийском университете.

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

Стихотворение, посвященное Ахматовой.

«Траурные октавы».

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

«Анна Божественная».

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Я желаю Дмитрию Бобышеву крепкого здоровья, вдохновения и творческих успехов.

Ричард ТЕМПЕСТ,

писатель, ученый, профессор Иллинойского университета в Урбана-Шампейн, США

Впервые увидел поэта весной 1985 года. Войдя в офис Славянского отделения, я увидел средних лет человека с красивым, внушительным лицом, стоявшего в дверном проеме. Незнакомец выглядел одновременно хмурым и приглядчивым: как я впоследствии узнал, то было типическое его выражение. Бобышев, приехавший в Иллинойский университет на рабочую рекогносцировку, ждал встречи с начальником нашей программы, предложившим ему место лектора. Преподавать Дмитрий Васильевич начал через несколько месяцев, в августе, когда и состоялся первый разговор между нами – один из сотен памятных диалогов.

Любимое стихотворение – ода "Жизнь Урбанская", в которой изобретенный Бобышевым поэтический голос провозглашает свою гедонистическую любовь к видам и дарам нашего американского кампусного городка Урбаны. В русской поэзии не так много строк, столь исполненных сладостью чувственного переживания. Близки мне и сквозящие здесь литературные отсылки, и поп-аллюзии, и культурологическая шутливость. Ценю также дружеский энкомиум "Homo Ludens (профессорская ода)", в котором я выведен как "Калибан, и Ариэль, и Просперо шекспировского текста".

По случаю восьмидесятипятилетия Дмитрия Васильевича желаю ему оставаться столь же доброжелательным и восприимчивым к красоте мира художником.

Александр АНИЧКИН,

журналист, тележурналист, главный редактор сайта http://www.humanhealth.ru/

Прежде всего хочу пожелать Дмитрию Васильевичу крепкого здоровья. Он и сейчас находится в отличной форме, а потому можно не сомневаться, что в скором времени читателей ждут новые великолепные стихи!

О Дмитрии Бобышеве я впервые услышал от Евгения Рейна. Было это в середине 70-х годов. К сожалению, мне так и не удалось познакомиться с ним лично, хотя стихи Дмитрия Васильевича я читал давно и с удовольствием.

Помню, как сильно поразил меня сборник "Зияния". Не менее глубоким было и мое потрясение от книги "Ангелы и силы".

Чуть позже я познакомился с эссеистикой Бобышева. Особенно понравились такие очерки, как "Пастернак и Мандельштам", "Проза в стихах и стихи в прозе", "Филомела" и многие другие.

Максим КРАВЧИНСКИЙ,

коллекционер, писатель, журналист, телеведущий

1. Имя Дмитрия Васильевича Бобышева я впервые услышал еще в юности, в начале 90-х годов, когда в России стали массово издавать Ахматову и снимать о ней сюжеты на ТВ. Вот, примерно, году в 1991-1992 я узнал об "ахматовской четверке" и непосредственно о Дмитрии Бобышеве.

2. Познакомился лично три года назад в Фейсбуке, написал, что еду из Торонто, где я живу, в США и хотел бы записать с ним видеоинтервью для своей телепрограммы, которая выходит на телеканале RTVI (Canada), и Дмитрий Васильевич сразу откликнулся. Программа эта вышла и ее можно посмотреть.

3. Что касается любимых стихотворений, то одним из первых я узнал вот это, "Все четверо": Закрыв глаза, я выпил первым яд, / И, на кладбищенском кресте гвоздима, / душа прозрела; в череду утрат / заходят Ося, Толя, Женя, Дима / ахматовскими сиротами в ряд. / Лишь прямо, друг на друга не глядят / четыре стихотворца-побратима. / Их дружба, как и жизнь, необратима.

И, конечно, "Ноктюрн": Звезды – это мысли Бога / обо всем, о нас:/ обращенный к нам нестрого, / но – призор, наказ. И т.д.

4. Из эссе я бы назвал его замечательные мемуары. У меня есть трехтомник "Человекотекст", изданный в Штатах, и я им очень дорожу. Это настоящая библиографическая редкость.

5. А пожелать Поэту в день рождения хочу прежде всего вдохновения, потому что, когда у поэта есть вдохновение, то все остальное не так и важно. Еще я очень надеюсь, что, когда пандемия закончится и жизнь вернется в привычное русло, мы запишем с Дмитрием Васильевичем еще одно большое интервью.

Вадим МЕСЯЦ,

поэт, прозаик, переводчик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер»

1. Когда Вы услышали имя поэта Дмитрия Бобышева?

Имя Дмитрия Васильевича я услышал задолго до приезда в Америку. «До чего же она неказистая» – эту строчку стихотворения Бобышева – путал с поздним Заболоцким. Это очень хорошие стихи, классика. Интернета в те времена не было, проверить было трудно. Впервые услышал его стихи на славистских конференциях в Америке, где он руководил поэтическими чтениями, на которых я часто бывал. Как поэт он невероятно пластичный, легкий, очень русский – это выражается в мелодике его стиха, а не в политическом выборе. Он – русский до щепетильности какой-то. Я в Сибири привык обращаться с родной речью попроще. Дмитрий Васильевич добрый, нежный, отзывчивый человек. Когда-то в начале 90-х друзья мне предлагали устроиться в Иллинойский университет к Бобышеву – он и не знает об этом, наверное. Потом я нашел работу под Нью-Йорком.

Встреч на поэтических чтениях было много. В Сан-Франциско, в Новом Орлеане, в Чикаго, в Филадельфии. Один раз я прочитал в Вашингтоне вместо своих – стихи Елены Фанайловой. Сидючи в баре, Бобышев заметил, что я пошутил, но во время выступления он не подал вида. Чувство юмора у него очевидно есть…

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Познакомились мы в Вашингтоне перед наступлением нового века – нас познакомил Андрей Грицман, с которым утром мы отчалили в Вермонт.

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

Мне нравится, посвященное Юрию Кублановскому стихотворение «Поленово». С Юрием Михайловичем и его женой Наташей я давно дружу. Жил одно время по-соседству – в Пущине. Я уже сказал о «Неказистой девочке». Еще мне нравится его книжка, которую он мне подарил, – «Жар-куст». Там есть «Ода Воздухоплаванию». Не могу такого не приветствовать.

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

Он присылал свои воспоминания в «Русский Гулливер», я не взял их лишь по причине невероятно большого объема. Маленькому издательству с такой большой книгой не справиться. Я бы ее не продал. Потом читал последние куски из этих мемуаров в «Юности».

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Моему отцу в этом году исполнилось 85 лет, я и не думал, что Бобышев годится мне в отцы. Дмитрию Бобышеву я пожелаю быть вечно молодым и счастливым. У него есть такая редкая способность.

Юлия ГОРЯЧЕВА,

литературный критик, член редколлегии альманахов «Связь времен» и «Литературная Америка» (США), член Союза журналистов Москвы

1. Когда Вы услышали имя – Дмитрий Бобышев?

О Дмитрии Бобышеве я впервые услышала в студенческие годы, когда «проходили» историю жизни и творчества Анны Ахматовой. Тогда и узнала об «ахматовской четверке» – Иосифе Бродском, Дмитрии Бобышеве, Анатолии Наймане и Евгении Рейне. Открытием, подогревшим интерес к Бобышеву, явилось вошедшее в обиход выражение «ахматовские сироты», пришедшее из его стихотворения «Все четверо», посвященного памяти Ахматовой.

Интерес к творчеству Бобышева углубили и рассказы о его соперничестве с Бродским, и факт посвящения Ахматовой юному поэту стихотворения «Пятая роза», в ответ на его, стилизованное под мадригал.

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Несколько лет назад с удовольствием стала читать его страницу в соцсети Фейсбук. Конечно же, я искала повод, чтобы обратиться к Дмитрию Васильевичу с вопросами, которые меня волновали. И нашла – накануне 80-летнего юбилея поэта взяла у него интервью для «Независимой газеты» (18.02.2016). В нем поэт рассказал об истоках своего поэтического стиля (который он сам определил как «трансцендентализм»), дружбе с Ахматовой, о Бродском и жизни русского литературного зарубежья. Работа была дистанционная, долгая, кропотливая. Дмитрий Васильевич очень внимателен к малейшим нюансам, за что ему большое спасибо!

Считаю своей профессиональной удачей, что Дмитрий Васильевич именно в этом интервью рассказал о своих истинных жизненных благословениях – любви, благодарности и сияющем над ними «Слове».

А позднее – в апреле 2018 года – на портале Перемены РУ я удостоилась теплой оценки моего материала о Константине Константиновиче Кузьминском, который он назвал «прекрасным поминальным очерком».

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

«Будетлянин» (январь 1977 г.).

Что-то лепечет листва верховая —

это ночной Велимир, колоброд,

так выдыхает свои волхвованья…

Так, что изнанкой навыворот – рот!

Чуешь, и чувству такому не веришь,

но по вершинам идет налегке

наш коренной председатель и дервиш.

Только стихи шевелятся в мешке.

В них разливаются чудью озерной

меря да кривичи с весью лесной.

То неразвернут язык, то разорван –

странно опасный, чудной, озорной.

Вместе – не каждым листком или словом –

общей листвою древлян и древес,

ясенной мазью и маслом еловым

скулы черемит, шалит, куролес.

Как из ручейного бучила – вычур,

свирь саранчевую, птицын чирик –

прямо живьем, целиком закавычил

пращура – в свой беловой черновик.

Но не дремуч – лишь юродив и странен;

так и велит повернуть и не ждать

бывший на нашей земле будетлянин:

– В путь – сквозь былое – за будущим – вспять!

Общее дело листвы – облетанье…

Страшно сказать, но земля все родней;

все обитаемей в ней стала тайна:

труд сокровенных и сладких корней.

Это стихотворение – очень точный, подробно и тонко прорисованный «портрет» Велимира Хлебникова-поэта, созданный благодарным и восхищенным коллегой, чувствующим и мастерски дающим почувствовать читателю неповторимость художественного дарования своего героя.

Чтобы увидеть специфику мышления и темперамента «будетлянина», как их понимает Бобышев, рассмотрим использованные в стихотворении слова-характеристики. Все они в том или ином отношении «вычуры», требующие языкового чутья и определенного кругозора.

Разговорные «колоброд» и «куролес» взаимодополняют и взаимно усиливают за счет многочисленных значений и смысловых оттенков общую мысль о вечной неуспокоенности, склонности вольничать и чудить (похожие характеристики применены и к поэтическому языку Хлебникова: «чудной, озорной»). При этом слова «колоброд» и «дервиш» привносят в образ мотив странничества, а дервиш «перемигивается» с «волхвом» (слова, стихи – «волхвованья»), поскольку в обоих есть значение служения тайным, мистическим началам, провИдения. И дервиш, и волхвы связаны в нашем сознании с движением, странничеством, а дервиш еще и с аскетизмом.

Сюда же добавим напоминание о «председателе» (прямое заимствование из хлебниковского «Воззвания председателей земного шара»). Все эти слова-характеристики говорят об избранности, особости, способности знать судьбы и управлять ими. Образ странника с мешком, в котором шевелятся стихи, вызывает у нас ассоциацию и с реальным Хлебниковым, бездомным скитальцем, носившим стихи в наволочке, и с Дедом Морозом (образом-праздником и его мешком подарков…).

Показательно, что древнерусское и разные диалектные значения в случае, например, с «колобродом»; языческие, христианские и исламские в разных его изводах (иранском, среднеазиатском, турецком) ассоциации в случае с «волхвованием» и «дервишем», да и новомодный «председатель» реализуются одномоментно, на равных, через запятую: в этом ощущается синкретизм (языковой, культурный, временной) – основа основ хлебниковской философии.

Достраивает образ «будетлянина» тонкая игра Бобышева со словом: он использует любимые Хлебниковым словотворчество («свирь», «чирик», «ясенная мазь»…), каламбур («чудь озерная»), оксюморон («беловой черновик»).

Правда, филигранная работа?

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

Прежде всего мне дорог «Человекотекст», объединивший эссе о разной степени влияния людях, встреченных им на жизненном пути.

Дорога книга, в первую очередь потому, что она вся пронизана культом дружбы. Это очень целостное и цельное произведение. Произведение, где буквально каждая строка пронизана лейтмотивами любви, благодарности и сияющем над ними «Слове», столь важных для Бобышева.

И здесь он мастерски решает сложнейший выбор между личностью, человеком и его текстом, объединяя в единое целое: человек и текст! Человекотекст. В этом слове – вся квинтэссенция Пути Бобышева – Творца!

Эта интеграция, как и скрытое повествование о важных для литератора жизненных ценностях, для меня отчетливо читаются в эссе, посвященном Станиславу Красовицкому, поэту-легенде, который мог по образному выражению Бобышева «стать новым Апполинером», но оставил этот путь, приняв сан православного священника. (См. Дм. Бобышев. «Автопортрет в лицах. Человекотекст, книга вторая»).

В переписке Бобышева с Красовицким разговор идет о философских переживаниях, о духовном опыте, об обретении себя на Пути. Это - письма, свидетельствующие о поисках смысла и красоты, Божественного в земном… В общем, именно о тех темах, что характерны для поэтического творчества Дмитрия Васильевича и свойственны любому ищущему деятелю.

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Дорогой и уважаемый Дмитрий Васильевич, в наше небезопасное время – прежде всего, будьте, пожалуйста, здоровы! Будьте счастливы в кругу тех, кто Вам дорог! И пусть удача и радость (прежде всего – радость творчества) по-прежнему сопутствуют Вам!

Геннадий КАЦОВ,

поэт, писатель, журналист, теле- и радиоведущий

1. Когда Вы услышали имя поэта Дмитрия Бобышева?

Трудно ответить определенно. Скорей всего, тогда же, когда познакомился со стихотворениями Иосифа Бродского, в конце 1970-х в тамиздате. Из СССР Бобышев эмигрировал в 1979 году, а это значит, что его тексты нельзя было найти в советской периодике в 1980-е. Разве что до этого, в скандально известной статье «Окололитературный трутень» в ленинградской «вечерке», в которой автор, шельмуя будущего литературного Нобелевского лауреата, как тунеядца, из нескольких стихотворных отрывков Бродского опубликовал по неведению два, принадлежавших Бобышеву.

Кстати, в эссе Виктора Кривулина, посвященном 60-летию Бобышева, сказано о еще одной публикации: «…1966 год в Ленинграде прошел для меня и для поэтов моего поколения под знаком первой официальной публикации стихов Бобышева. В альманахе ‘Молодой Ленинград’ было впервые за полвека напечатано по-настоящему петербургское стихотворение – ‘Львиный мост’ («Крылатый лев сидит с крылатым львом…»). Его появление означало для нас надежду на конец позорного ленинградского периода литературы. Начиналась новая эпоха – эпоха уже не советской, а новой русской поэзии, это стало очевидным именно благодаря стихам Бобышева».

Его стихи расходились в машинописи, их переписывали вручную, наряду с текстами Бродского; Анна Ахматова посвятила Бобышеву едва ли не лучшее из поздних своих стихотворений и как-то заметила, отвечая Бродскому, который утверждал, что в его стихах главное – метафизика, а в стихах Бобышева – совесть: «В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это – поэзия».

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Прежде всего, познакомился с его книгой «Звери Св. Антония: Бестиарий». Она вышла в год моего приезда в США, в 1989 году. Первые полтора месяца иммиграции я прожил в Манхэттене, недалеко от филиала Публичной библиотеки, на 53 улице, между 5 и 6 авеню. Дело было в мае, и практически в первые же дни, получив еще в аэропорту временную грин-карту, я оформил в библиотеке абонемент. На третьем этаже находился отдел русской литературы. В основном, в нем были книги русских классиков и современных пишущих по-русски авторов, опубликованных в издательствах в Европе и США: «Ардис», «Эрмитаж», «Из-во Чехова», «Либерти», «Слово-Word», «Стрелец», YMCA-Press, «Посев», «Континент», «Синтаксис»…

Это было Эльдорадо для любителя чтения, оголодавшего на 1/6 части суши по несоветской литературе. И одним из первых на глаза попался «Бестиарий». Его я и положил в стопку с другими выбранными на вынос книгами.

Сборник стал для меня открытием. Гораздо позже я понял, что именно в США Бобышев занял в русской поэзии то уникальное место, к которому еще будут прицениваться – от «оценка» – литературоведы десятилетиями. Такое впечатление, что Бобышева, словно для передачи эстафеты, ждали в США ведущие поэты иммиграции – Игорь Чиннов, которого Г. Адамович считал первым поэтом после смерти Георгия Иванова, Юрий Иваск и Иван Елагин. Ведь то, что литературовед и критик Марк Слоним написал об одном из них: «Сила Чиннова в сочетании лирики и гротеска, в замысловатых языковых находках, в звучной меткости аллитераций, ассонансов и полных рифм, в неожиданности сравнений, в избыточности языка и метафор, и в остроумии пародий», – оказалось естественно приложимо не только к Иваску и Елагину, но и к Бобышеву.

А уже лично мы знакомы с 2014 года. Я взял у Бобышева интервью для новостного американского портала RUNYweb.com, лет пять спустя написал эссе в связи с выходом в свет во Франкфурте его книги «Чувство огромности». Ну, а в фейсбуке мы с ним совсем уже подружились, обмениваясь мнениями по самым разным темам и своими текстами. Дело дошло до того, что Бобышев написал очень точную, подробную рецензию на мою последнюю поэтическую книжку «На Западном фронте. Стихи о войне 2020 года», вышедшую в феврале 2021 года в московском издательстве «Формаслов». Это было и лестно, и важно для меня, за что я поэту и человеку Дмитрию Бобышеву очень благодарен.

Интересно, что нас объединяет такой любопытный факт: Бобышев прибыл в США в возрасте 43 лет, и в 2022 году, так уж арифметически складывается и с божьей помощью, можно будет отметить то, что за пределами России он прожил 43 года – ровно половину жизни. У меня та же ситуация: в 33 года я попал в Нью-Йорк и в 2022 году исполнится 33 года, как здесь живу. Половину жизни. Не знаю, к чему это совпадение, но можно будет сказать, что известная сентенция «… забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. / И я эту долю прожил…», – моей биографии и к биографии Бобышева вряд ли приложима: и помним, и связаны с первой половиной, и пишем об этом. Не забываем.

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

Пожалуй, не одно, их немало. Касаясь поэзии Бобышева, надо говорить, очевидно, о циклах, вроде «Русских терцин», начатых еще в Ленинграде и продолженных в Милуоки; или о том же «Бестиарии». Мне очень нравятся поэтические тексты, посвященные Нью-Йорку. Ведь, по-моему, со времен Маяковского Бобышев первым воспел Нью-Йорк («внушительный батька – Мохнатый»), что не удалось Бродскому, который считал, что говорить о Нью-Йорке стихами мог бы только Супермен. Мне близка тема Нью-Йорка и когда я писал свою книгу «Нью-йоркский букварь» (2018, московское из-во «Арт Хаус Медиа»), то в какой-то степени учитывал поэтический опыт Бобышева.

Рабство отхаркав, ору:

– Здравствуй, Манхаттн!

Дрын копченый, внушительный батька – Мохнатый,

принимай ко двору.

(Реет с нахрапом

яркий матрас на юру:

ночью – звезд, и румяных полос ввечеру

он от пуза нахапал.)

Крепкий подножный утес

выпер наружу.

Нерушимую стать мускулисто напружив,

будь на месте, как врос,

каменный друже.

Твой чернореберный торс

встал на мусоре Мира в нешуточный рост.

То-то вымахал дюже...

(«Звезды и полосы»)

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

Надо не забывать, что кроме всего прочего, Бобышев – переводчик, и его эссе об американской литературе замечательны и поучительны, равно, как и о выдающихся поэтах-иммигрантах, представителях второй волны в США. Юрия Иваска, большого поэта и одного из первых цветаеведов, Бобышев неоднократно называет своим учителем.

С эссе, равно как и со стихотворениями Бобышева, у меня опять-таки неувязка, поскольку при существующей, вместившей в себя десятилетия, многотомной мемуарной прозе «Человекотекст», выделить какой-то один текст в одном человеке невозможно. Интересно, что в прозаических вещах Бобышева всегда существует метафизика, присущая его поэзии, и если последняя нередко звучит, как псалмы, то это звучание-ритм проявляется и в прозе.

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Здоровья до 120-ти! Что еще можно пожелать уважаемому человеку и достойному поэту, которого не покидает вдохновение – здесь можно только по-доброму позавидовать.

И еще я хотел бы пожелать его поэтике широкого, заслуженного признания! Здесь необходимо отметить, что ряд внешних обстоятельств в немалой степени привел к тому, что Бобышев сегодня – один из самых недооцененных значительных поэтов своего поколения. Да, и в том же квартете «ахматовских сирот» (ныне устоявшаяся крылема вышла из стихотворения Бобышева «Все четверо» 1971 года: «...заходят Ося, Толя, Женя, Дима / ахматовскими сиротами в ряд»).

В книге Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским», Бродский проводит параллель между их четверкой и четверкой Золотого века: «Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо играл роль Баратынского».

Сколько эпох понадобится, чтобы Рейна, Наймана и Бобышева перестали рассматривать в связке с Бродским, по отношению к Бродскому, в зависимости от Бродского? Причем самым уязвимым в этом списке оказался Бобышев, после известных событий внутри любовного треугольника (вот уж поистине «три Б» русской литературы: Бродский-Басманова-Бобышев).

Поэтому хочу пожелать скорейшего восстановления исторической справедливости: Дмитрий Бобышев, как сказано в издании Йельского университета, выпущенной под названием «Настольная книга Русской литературы» (1985), «является одним из самых замечательных поэтов своего поколения».

Желаю, чтобы знали и помнили об этом все любители русской поэзии!

Илья ЛЕВКОВ, основатель и руководитель издательства «Либерти» (Нью-Йорк)

1. Когда Вы услышали имя поэта Дмитрия Бобышева?

Узнал я о Дмитрии Бобышеве в 1988 году.

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Получив рукопись Давида Шраера-Петрова «Друзья и тени» вышедшей в Издательстве «Либерти» в 1989 году.

Привожу здесь несколько абзацев из книги о Бобышеве. Рекомендую прочитать эти невероятно живые зарисовки близкого круга Анны Ахматовой:

ВАЛУН В РЕПИНО

Бобышев

«…Бобышев необыкновенно серьезно относился к Поэзии. Он постоянно жил в стихах. Мало того, он настоял на еженедельных семинарах нашей группы (Рейн, Найман, Бобышев, Шраер) у него дома. Мы разбирали архитектонику стихотворений, ели, пили, фехтовали. У Бобышева были шпаги (или рапиры?), маски. Мы по двое сражались. А другая пара читала вслух обсуждаемого поэта.

Сражавшиеся старались угадывать ритм стихов и повторять его ритмом боя. Укол следовал за удачной рифмой или оригинальным образом. Метафора (скажем, Пастернака) нередко завершала сражение: „Так открываются, паря поверх плетней, где быть домам бы, внезапные, как вздох, моря. Так будут начинаться ямбы. Так ночи летние, ничком, упав в овсы с мольбой: исполнься – грозят заре твоей зрачком. Так затевают ссоры с солнцем. Так начинают жить стихом”».

<…>

«В тот осенний вечер 1956 года все тянулось по заведенному графику. Мы читали друг за другом. Про любовь. Про Ленинград. Что-то формальное, заставлявшее Азарова багроветь. Я прочитал стихотворение „Девочка с виолончелью”, посвященное Бобышеву: «Девочка с виолончелью. Пруд, обманутый дважды в апреле. Мое последнее увлеченье. Птицы все добрее, добрее. Птицы все смелее, смелее. Птицы все веселее поют...»

<…>

«Я прочитал. Азаров одобрительно закивал. Кажется, я начал писать нечто, отражавшее жизнь. Это ободрило нашего шефа. Внезапно поднялся Бобышев.

Он стоял бледный и замкнуто-решительный. Мы замерли. Так вызывают на дуэль. Он словно бы и не видел Азарова, встав передо мной, готовый бросить перчатку… Я не принимаю твоих стихов, Давид. Хотя они хороши, чисты по интонации и звукописи. Как ты можешь писать Бог знает о чем, когда пролилась кровь наших братьев – венгерских интеллигентов?! Я прочту стихи, посвященные памяти героев венгерского восстания”»

В 2020 году я издал в «Либерти» книгу Дмитрия Бобышева «Петербургские небожители», которая получила хвалебные рецензии в центральных журналах России.

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

«Петербургские небожители»

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

«Преодолевшие акмеизм»

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

В добавку ко многим бочкам здоровья и энергии, чтобы оставался тем самородком, которым он был всю свою творческую жизнь!

Владислав ВИНОГРАДОВ,

композитор, член Союза композиторов Москвы, лауреат международных конкурсов, пианист-концертмейстер Московской государственной консерватории

им. П. И. Чайковского

Мне кажется, что это имя я знаю всю жизнь. Более пристальное внимание я обратил на Дмитрия Бобышева после того, как на его тексты написал сочинение мой старинный друг, композитор (правда, более старшего поколения) Марк Ефимович Белодубровский, человек, поражающий меня своими энциклопедическими познаниями во всех областях искусства.

А уж после того, как я сам полностью погрузился в творчество "ахматовских сирот" и всего с ними связанного, я полюбил поэзию Бобышева.

Слава Богу, она совершенно и категорически не похожа на поэзию также любимого мною Бродского, в то же время отчасти своим строгим и торжественным языком продолжает славные традиции почитаемого мною XVIII века, что я особенно ценю. А почитаю я XVIII век настолько, что мною написаны несколько хоровых циклов на тексты Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, Струйского.

Несмотря на мой непреходящий интерес к творчеству всех "ахматовских сирот", я ближе всего к написанию музыки на тексты все же Дмитрия Васильевича – соединять с музыкой стихи Бродского мне всегда казалось несколько опрометчивым и даже авантюрным, ни одного удачного примера я не знаю (хотя, может, они и есть), тексты великолепны, но совершенно для меня не музыкальны, я не знаю, что с ними делать, это поэзия в себе; стихи Наймана несколько суховаты, хотя я поклонник до степени фана его изумительной прозы (из ныне живущих литераторов-прозаиков помимо него я ценю только Юза Алешковского); а тексты Рейна я воспринимаю все же только как тексты одного из участников "великолепной четверки", не более того.

И только в поэзии Дмитрия Васильевича для меня соединилось нечто тонкое, неуловимое и, главное, музыкальное, то, что я непременно хотел воплотить в своем произведении.

В результате появился хоровой цикл:

Триптих для смешанного хора, а cappella "Звездная фуга" на тексты Дмитрия Бобышева, который частично уже был недавно исполнен на Московском международном фестивале современной музыки "Московская Осень 2019".

Для сочинения я использовал фрагменты, пожалуй, моего самого любимого произведения Дмитрия Васильевича –

поэмы "Небесное в земном (почти молчание)" из сборника "Полнота всего" (1992 г.), а именно тексты, посвященные теме небесной, мистической, что мне особенно близко в последние годы.

Хоть я и сказал "любимое произведение", не могу вот прямо конкретно выделить именно эти тексты, так как если мне интересен автор, то мне интересны буквально все его сочинения, я охватываю все творчество любимых литераторов.

Но раз я написал музыку именно на тексты конкретно этой поэмы, то пусть она и будет моим любимым сочинением Дмитрия Васильевича.

Между прочим, название циклу "Звездная фуга" дал сам Дмитрий Васильевич, с которым, к сожалению, общение ведется только через интернет – нас разделяют моря и океаны... Но даже и этого творческим людям вполне достаточно – спасибо животворящему Фейсбуку!

Да и общаться мы начали благодаря интернету. Как давно – точно сказать не могу. Несколько лет...

...С огромным интересом прочитал I и II тома мемуаров Дмитрия Бобышева. К сожалению, не имею пока в своей библиотеке американского издания, в которое входит и III том (в России он пока не издан). Насколько я знаю, там есть и упоминание о моей скромной персоне, что приятно.

Надеюсь, что творческое сотрудничество у нас продолжится. По крайней мере, от уже написанного мной у Дмитрия Васильевича сложилось вполне приятное для нас обоих впечатление.

А дорогому моему соавтору в юбилей хочу пожелать творческого долголетия и здоровья. Мне кажется, что Дмитрий Бобышев давно и безоговорочно занял свое достойное место в русской словесности, и с годами его потрясающий талант раскрывается все больше и больше.

Лариса ПУШИНА,

поэт, руководитель проекта «Пушкин и XXI век»

1. Когда Вы услышали имя поэта Дмитрия Бобышева?

Знала это имя всегда. Мы не можем сказать, когда впервые услышали имена Пушкина, Лермонтова, Бродского, Ахматовой, Мандельштама. Дмитрию Васильевичу Бобышеву очень повезло: его имя неразрывно связано с именами Ахматовой и Бродского. Анна Ахматова дружила с ним и посвятила ему стихотворение. С Иосифом Бродским и художницей Марианной Басмановой у Дмитрия Бобышева был любовный треугольник. Очень рада, что мы знакомы с Дмитрием Васильевичем, что я его современница. Через общение с ним мы можем прикоснуться к лучшему российскому поэту-женщине Анне Ахматовой. Одного этого было бы достаточно для благодарности за то, что Дмитрий Бобышев есть, и есть не когда-то или когда-нибудь, а в настоящее время. Еще есть Бродский, еще Марианна Басманова, еще Довлатов, с которыми Дмитрий Бобышев тоже был знаком. И многие другие в той или иной степени известные персоны, которые упоминают Дмитрия Бобышева в книгах и статьях, а он упоминает этих творческих людей. Все эти энергии – вокруг чудесного поэта и эссеиста, многие строки которого удивляют и восхищают. Определенно, я знала имя Дмитрия Бобышева всегда с тех пор, как начала интересоваться культурой. Он часть истории русской литературы, а также ее настоящего и, несомненно, будущего. Он уже в вечности.

2. При каких обстоятельствах Вы познакомились с Дмитрием Бобышевым?

Дмитрий Бобышев пришел на страницу Facebook, созданную мной на непродолжительное время для моего первого литературного манифеста, Манифеста о поэтическом стиле бельканто. Дмитрий Васильевич сказал:

– Есть и у меня стихи в чистом стиле. Ищите на сайте.

У нас состоялся дружелюбный диалог. Больше всего мне понравилась реплика Дмитрия Бобышева:

– Есть два разнонаправленных устремления у стихотворца: гармония и выразительность, нечто вроде Сциллы и Харибды для Одиссея. Попробуйте-ка проплыть меж них!

Мы подружились. И я даже осмелилась попросить мэтра о предисловии к моей первой поэтической книге «Замок роз». В ней шесть предисловий, и я очень благодарна каждому человеку, который в книге и впоследствии по-доброму отозвался о моих стихотворениях, манифестах, обо мне как поэте, но фразы от Дмитрия Васильевича Бобышева для меня самые драгоценные.

В 2020 году Дмитрий Бобышев стал одним из первых лауреатов премии «Пушкин и XXI век» вместе с рок-звездой Борисом Гребенщиковым, замечательными поэтами Дмитрием Веденяпиным и Дмитрием Мельниковым, прекрасным поэтом и создателем многих ярких проектов в сфере искусств и культуры Стефанией Даниловой, культурологом и научным сотрудником Института философии РАН Александром Павловым. Поскольку я куратор проекта «Пушкин и XXI век», это были новые коммуникации с Дмитрием Бобышевым, чему я была очень рада.

Осенью 2020 года мы с Дмитрием Васильевичем опубликовали интервью в «Независимой газете». Редакторы «Независимой газеты» дали интервью в качестве названия фразу Анны Ахматовой: «Пятая роза творила чудеса». Интервью получилось светлым и интересным для многих читателей. Его радостно читать и мне, и Дмитрию Бобышеву. Оно отчасти будто картина, произведение искусства с энергиями взаимной симпатии, миров, упоминаемых в интервью Ахматовой и Бродского, XX века, третьего тысячелетия, пятой и всех остальных роз, чудесной поэзии.

К настоящему времени мы с Дмитрием Бобышевым обменялись сотнями фраз. Но не могу сказать, что я хоть немного постигла этого многогранного человека. Он для меня как закрытая книга, которая в каждом диалоге или полилоге открывается на новой странице неожиданными суждениями, когда хочется вскричать «Эврика!» или «Гениально!», что я и делаю, удивляя близких, знакомых и незнакомых людей. Тонкий, добрый, мудрый человек. Обыкновенное чудо необыкновенной личности.

3. Ваше любимое стихотворение Дмитрия Бобышева.

Мне нравятся многие поэтические произведения Дмитрия Бобышева. Но больше всего меня впечатляет «Ноктюрн». Текст как текст, штрих за штрихом, несколько рифмованных четверостиший, но такая цельная и законченная, прекрасная и нежная, мощная и запоминающаяся картина бытия, что это полет, а не стихотворение.

И, мою смиряя малость,

в душу луч проник,

чтобы гнулся, не ломаясь,

мыслящий тростник.

4. Ваше любимое эссе Дмитрия Бобышева.

Дмитрий Васильевич – замечательный эссеист, у него много ярких публикаций. Это и объемные эссе, и мини-эссе, но в каждом из них открытие новых обстоятельств биографии самого поэта или других людей, а также понимания жизни, ее света и связанности с небом. Мне больше всего интересно эссе «Ахматова зпт Бобышев точка». В нем Дмитрий Бобышев рассказывает об Ахматовой и о Мандельштаме, о музе стихотворения Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» Марии Петровых и о том, как однажды Дмитрий Бобышев и Анна Ахматова по предложению Анны Андреевны отправили Марии Петровых телеграмму: «Говорим о вас, скучаем, шлем привет из-под комаровских сосен. Ахматова, Бобышев». Спустя полвека Дмитрий Бобышев был рад «увидеть их привет въяве» и убедиться уже в ином тысячелетии, что он дошел до адресата. Эссе проиллюстрировано копией телеграммы.

5. В 2021 году Дмитрию Бобышеву исполняется 85 лет. Что бы Вы пожелали поэту?

Желаю Дмитрию Васильевичу Бобышеву очень долгой жизни в здоровье и благоденствии. Вдохновения для новых поэтических и прозаических работ, радостей от сделанного ранее, нежности близких и поклонников, успехов во всем, исполнения желаний. Удачи и счастья!

Весна-лето 2021 г.

2021-КАПОВИЧ, КАТЯ

* * *

В Рождество все немного того,

в продовольственном в полном разгроме

ничего, ничего, ничего,

продавщицы заплаканной кроме.

Разбрелися по свету волхвы,

раскупились подарки с наценкой,

и последнюю банку халвы

она спрятала в сумку со сменкой.

Потому что ведь, блин, это вот,

идиоты, скоты и мудилы,

Рождество, а потом Новый год,

после старость, молчанье, могила.

А она только жить начала

и, нарядная вся под халатом,

грудь под лифчиком чуть подняла,

чтоб понравиться здешним ребятам.

* * *

Заметил Герцен – наша соль

и наша огненная рана:

«Мы вовсе не врачи. Мы – боль!»

И отбыл в Альбион туманный.

Но слово ведь – не воробей,

и на мякине не поймаешь.

Глядишь, выходит из дверей

неолитический товарищ.

Он исподлобья в мир глядит,

как будто в мусорную яму.

Так ковыляет инвалид

всегда чуть косо, а не прямо.

Ах, Александр Иваныч, голь

мы перекатная по свету –

стихи, нервишки, алкоголь.

Так и живём. Другого нету.

ЭЛЕГИЯ

Дмитрию Быкову

Как жизнь утешительно неповторима!

И сызнова я, как в былые года,

возьму тебя за руку тихо: «Родимый,

прочти мне чего-то о жизни с листа!”

Как в броуновской толчее листопада

плыл свадебный мокрый, смешной экипаж,

как звёзд зажигались вверху мириады,

как сердце стучало под лестничный марш.

Скажи мне, как пил валидольные капли,

когда уезжали друзья на вокзал,

и после прощанья совсем без ансамбля

один-одинёшенек в мире стоял.

Под северным небом, под небом отчизны

стоять бы с бутылкой, допитой до дна,

чтоб ехала крыша от вздыбленной жизни,

к карнизу лепилась цветная луна.

Такие вот лица смотреть в галерее,

стихи сочинять у земли на краю,

а встретимся два болтуна, по аллее

пойдём потихоньку. Дай руку твою!

* * *

Век будем помнить этот зимний вечер,

пожившие в глухие времена,

когда неволя кончилась навечно

и плечи вдруг расправила страна.

Но перед тем событием немалым,

когда хватил генсека паралич,

по всем центральным четырём каналам

гремел Чайковский Петр наш Ильич.

Такое не забудешь через годы

и сколько бы страна там не пила,

свобода ты свобода ты свобода,

ты в белоснежной пачке приплыла.

Кому из русских бы не пожелалось

после сплошных терзаний этих лет,

гляденья в телевизор, словно в анус,

нажать на пульт, а там – сплошной балет.

* * *

Для жизни надо очень мало:

в один из дней идти с вокзала,

любить кого-то, но не всех,

шарф поправлять у подбородка,

ловить такси у перекрёстка,

смотреть на лица из-под век.

Сегодня нету этой школы

Серебряного века, что ли, –

другая лирика ревёт,

грохочет музыка тупая,

какая-то всё лобовая,

никто давно не знает нот.

Чему в той школе обучали?

Увидеть целое в детали,

любить животных, травы, птиц,

с брезгливостью сказать о власти.

И я, на горе или счастье,

одна из этих выпускниц.

* * *

Когда встаёшь средь темноты –

воды попить, принять таблетку –

с вещами больше не на «ты»,

то это возраст, годы, детка.

Не понимает молодёжь:

встал человек и трёт макушку.

И мать в потёмках позовёшь,

и детства первую подружку.

Жить неуютно наяву,

как пузырёк искать без света.

А то отца ещё зову

стрельнуть – ну, это – сигарету.

* * *

Русские поэты как живали?

Лермонтова на Кавказ навечно,

Гумилева ночью расстреляли,

Мандельштама на Вторую речку.

Блока убивали незаметно,

тосковал Иванов на чужбине,

Хлебников идёт по белу свету

и Есенин – в журавлином клине.

Ходасевич умирал в больнице

долгие тяжёлые недели.

Можно целый век глядеть на лица –

как они прекрасны в самом деле!

МАРТЫШКА

В заснеженном парке искристом,

в декабрьской нарядной парче

фотограф снимает туристов

с мартышкой смешной на плече.

Мелькает неяркая вспышка

под аркою, где кутерьма,

и смотрит устало мартышка –

она меня сводит с ума.

Глядит она в гущу усмешек,

вставных никотинных зубов,

то лапой макушку почешет,

то сморщит усталую бровь.

За горькую участь примата

без устали жить средь людей

я ей говорю: «Виновата», –

других не имея идей.

* * *

А ведь было на нашем веку это всё-таки:

перестроечные и полночный «Агдам»,

что-то свежее носится в уличном воздухе,

и амнистии множатся по городам.

И свобода приходит в расцветшие скверики,

и выходит Улисса большой перевод,

пароходы плывут по высокой Москве-реке,

возвращается Сахаров из несвобод.

Возвращаются частная собственность. В частности,

возвращаются улицам их имена.

Комитет государственной безопасности

возвращает, однако, назад времена.

Почему-то в России всё бедами мазано,

всё кончается лесом предательских рук.

О свободе печати потомкам расскажем мы:

«Это было красиво и кончилось вдруг».

* * *

Так проснуться, чтоб снова рукою коснуться

дорогого, родного лица!

Снова в кухне летают тарелки и блюдца,

тостер сушит два белых хлебца.

Мелет чушь электрическая кофемолка,

кофеварка бурчит. Вьётся дым.

Мир задолго до нас и останется долго.

Надо жить по законам простым.

Повоюем на кухне на полную силу,

ты мне слово, а я тебе – два.

И помиримся, кофе попьём. Ну, вспылила.

Это счастье и есть? Нет и да.

* * *

У нас поселились две сойки и дятел,

и весь разговор их мне странно понятен:

они приворовывают из кормушки,

он лихо работает в поисках мушки,

невидимой тли, червяка и жука.

И держат они его за дурака.

Забавный дружочек в коричневой шапке,

лечи на деревьях бугры, бородавки,

медведок и слизней выклёвывай в корне,

и листья вздохнут веселей и просторней.

Мелькай, примелькайся средь этих затей!

Скажи, научи меня жить средь людей.

* * *

Будьте живые, будьте живые,

выстойте, выпрямитесь в полный рост,

только, пожалуйста, будьте вы в мире

с жизнью внахлёст.

Будьте живые, и в этом победа,

жизнь потяните, суровую нить.

Это хорошая очень примета –

в самом обычном значении «быть».

КАПОВИЧ, Катя, Бостон. Поэт, прозаик, редактор., автор нескольких книг на русском и английском языках. Публикации в журналаx «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Новом журнале» и др. Лауреат национальной литературной премии Библиотеки Конгресса США и «Русской премии».

2021- СИЗЫХ, Андрей

* * *

В пионерском костре октября

Прогорели солома и ветки.

Холодает на лестничной клетке,

А в квартирах, как летом, жара.

Но не выйти в трусах на балкон,

Сигарету не выкурить даже,

Потому что в пределах пейзажа

Переходит зима Рубикон.

Там за городом выпавший снег

Из-за пазухи черного леса

Станет полем, где враг-имярек

Разыграет жестокую пьесу.

Будут вьюги носиться, в сердцах

Завывая от страсти и злости,

На застывших от мук деревцах

Заморозив и кожу и кости.

А потом под берёзовый стон,

Как разносчик ноябрьской порчи,

В город зимний войдёт легион

Накануне арктической ночи.

* * *

Там, где чайка над морем летит,

Где сбиваются волны в петит,

На какую-то длинную ноту,

Разольётся восторг неземной,

Прогоняя тоску и дремоту

В этот синий полуденный зной.

Но томленье останется с нами,

Заблудившись в вишнёвом саду.

Через марево грёз и слюду

Свежих листьев, взметнётся цунами –

К счастью или опять на беду –

Пронесёт наш восторг над кустами.

О любовь! В чём твоя правота?

Что творишь ты с безумцами сими?

Отправляя их к пламенной сини –

Без надежд, без одежды, босыми,

Отворять для восторга врата.

* * *

Это время пахнет прелой листвой.

Воздух плотный, а небо – сплошной агат.

Осень я назову сестрой,

Только нужен ли ей столь печальный брат?

Отрастает тень над моим двором.

Расстаюсь с надеждой тепло продлить.

Выйдет осень мокрая – поделом.

А не выйдет – стану я слёзы лить.

Нам ли, мне ли держать ответ

За свою бедолажью суть,

За лебяжьей стаи небесный след,

За размытый ливнями Млечный путь?

* * *

То мутное солнце, что мучает зренье,

Та осень слепая, тот грязный снежок –

В любимой стране, где живёт невезенье,

Где люди устали от смены эпох.

Что выйдет – неведомо. Веры – не прибыло.

Из века бедовая Родина-мать

Живёт нерушимой надеждой и приданным,

А нового счастья ни дать и не взять.

Постылая сырость на сёлах и хуторах,

И ждётся морозец, бескормица, мор….

Ах, осень! В России по осени муторно,

И счастье обходит её до сих пор.

* * *

Небо – серый сурик, тучи в небе – вакса.

Ты, как я – слезлива и, как соль, горька.

Дочь тоски-печали – осень, леди-плакса,

Выжимает слёзы с моего платка.

Посидим на пару вечером пустынным –

Будешь слушать песни старого шута.

Мы с тобой привыкли к сумрачным картинам,

Нам с тобой известны грусть и нищета.

Завтра будет завтра – нас с тобой не

станет,

Ты одна вернёшься через круг сюда.

Как листву с деревьев, осень жизнь

листает,

И уносит ветер, как листву года.

* * *

Это солнце морозом саднит ослабевшее тело–

До весны далеко, и экватор безумно далёк.

Не желаю ещё, чтобы жизнь из меня улетела,

Но живая душа от испуга бежит наутёк.

Где-то с полки достану старинную кепи –трёхклинку.

Натяну до ушей и пущусь по привычке в бега.

По увядшей траве, по раскисшему в поле суглинку –

До того, пока там не легли в безнадёге снега.

Пусть хронометр врёт и сердчишко стучит с перебоем,

Всё равно умирать, и спасёт нас один лишь Аллах.

Я клянусь, что дойду к берегам с беспокойным прибоем,

Где купается в море тепло в разноцветных волнах.

* * *

Вышла осень на порог заледенелый.

В путь далёкий провожаем, погрустнев,

Дирижабли, диких птиц и корабелов –

С их уходом, к нам приходит первый снег.

Первый дубль зимы – ещё не крепкий.

Лишь этюд. Лишь увертюра. Лишь штрихи.

Воробьи в снегу, как черные прищепки

На белье. Синицы у стрехи

Греют спинки и свистят в свистульки.

Тают дни, стекая по усам.

А на небе звёздные сосульки

Застывают к утренним часам.

СИЗЫХ, Андрей Николаевич, Иркутск. Автор 5 книг стихов. Публикации в журналах «Сибирские Огни», «Дети Ра», Крещатик и др.

2021- РЕЗНИК, Раиса

* * *

Острая, острожная память о весне –

лошади стреножены, клевер, талый снег.

Где поля неспелые издали видны,

вишни снежно-белые посреди весны.

В рушники обернуты в ризах образа,

скорбью переполнены грустные глаза.

Куличи пасхальные, в церкви аналой,

девочки нарядные, мальчики – под ноль.

Рожица из лужицы – и, тоска, отчаль.

А казалось, сложится песня про печаль.

* * *

Хлеб с повидлом, ботинки на вырост,

в дождь полуторка забуксовала,

а машина по имени «силос»

проходимей сельхоз самосвала.

Все с годами оценишь дороже.

Все – урок, даже дикость берлоги…

И не то чтобы думы до дрожи,

и не то что подкосятся ноги.

Вырубаешь звучанье напева,

опостылел, сказать откровенно.

Никакие не приступы гнева,

рассуждаю, шагая степенно.

* * *

Из рассказов мамы, бог мой,

эта жуть, этот бред:

– Отец вернулся в 38-м зимой,

желт и сед. –

О заключении – ни словца,

дал подписку, не нарушай обета!

Таким и вижу я маминого отца,

не увидавшего меня деда.

Пытками не сломили,

не доконали допросами.

Летом нашли его и убили,

с машины многажды сбросили.

На станции Хащеватая

8 августа 39-го.

Та же банда проклятая.

* * *

Лань печальная, очи-тучи,

одиноко стоишь над кручей.

Прежде чем облакам сгуститься

встройся в клин перелетной птицы.

Незаметно, как лучик света,

улети, вопреки запретам,

и унылое захолустье

наконец-то тебя отпустит.

Но – бескрыла, над пропастью, с краю.

…Узнаю тебя, жизнь. Принимаю.

* * *

Я не знаю, много или мало,

я не знаю, слишком или в меру

и меня крутило и ломало,

и во мне ведь выжигали веру.

Знаю, есть и нелюди и люди,

мизантропы или эти… снобы.

Знаю, что смешно кому-то будет,

только очень бы хотелось, чтобы

можно было откровенью верить

и на вер… на верность положиться,

оставлять незапертыми двери,

на ночь окна отворив, ложиться.

Знаю, может опрокинуть наземь

зло. А я понять его пытаюсь.

Рассуждаю… До сих пор не каюсь…

Да и не прозреть в плену фантазий.

* * *

Смеялись мы – ни кож, ни рож,

приметы нет смешней:

сегодня ты уронишь нож,

назавтра жди гостей.

Был в доме хохот и галдеж,

гостей полна изба,

когда сходилась молодежь

«выдавливать раба».

В ту пору часто падал нож

из рук и со стола.

Ты хоть узлом ее стреножь,

а молодежь все шла.

ПИСЬМО

Дорогой друг, к Вашей персоне, читай стихам,

есть интерес в одном местном клубе.

Меня спросили: «Если приедет сам,

можно ли задавать вопросы о Кубе?»

Я взял на себя смелость ответить «да»,

и добавил, что Вы еще и по шашкам

специалист. Но всё это сущая ерунда,

потому что здесь не щедра шарашка.

Но обещают доллары за концерт.

(Оказывается, так называют не только песни.)

Приезжайте, мы ведь схожи – немало черт

общего, – поговорим, словом, воскреснем.

Сейчас написал я большую вещь,

высылаю Вам от руки написанные страницы,

несколько строчек о шашках есть.

Осенние дни. Вновь птиц вереницы.

Скоро они на острове обустроят быт,

загадят все скалы, загалдят с народом.

Всех Вам благ, дорогой. Знайте, дом мой для Вас открыт

круглый год. А теперь – с наступающим Новым годом!

* * *

Как небеса разверзлись,

надолго этот дождь.

Как будто звездным безднам

космическую мощь

отдать земле и морю,

в асфальт гвоздями вбить

и все людское горе

одним заходом смыть…

Что в облаках скопилось, –

эфир и чистота! –

явило божью милость

и вылилось сюда,

на клумбы, на газоны,

наверно, неспроста.

Но клен мой, съежив крону,

дрожит, как сирота.

А если бы не ветер,

тогда бы всем хорош

калифорнийский вечер

в осенний долгий дождь.

* * *

А радости-то на пятак…

Сквозь боль терзаний

друг другу главного мы так

и не сказали.

И, может быть, страшней вдвойне,

что в час идиллий

о самом главном так и не

поговорили.

А праздник, прожитый взаймы,

лишь тем и важен,

о чем теперь друг другу мы

уже не скажем.

РЕЗНИК, Раиса, Сан–Хосе, Калифорния. Поэт, редактор альманаха «Связь времен». Родилась в 1948 г. в Одессе. Жила и училась в Винницкой области. Окончила Винницкий пединститут. Преподавала англ. язык в Украине и в Молдавии. На Западе с 1994 г. Сб. стихов: «На грани» (на русском и англ.), 1997; «О главном и вечном» (поэтическое переложение еврейских пословиц), 1997; «Точка опоры», 1999. Публ. в журнале «Урал», в антологии «100 дет русской зарубежной поэзии», в альманахах «Встречи», «Побережье», «День поэзии» и др.

2021- КОЗЛОВ, Павел

* * *

Куда в воскресный день с сестрой моей

Сегодня мы отправимся не знаю.

Я больше не хочу идти в музей –

Свою сестру я слезно умоляю.

Сестра моя, ты – жизнь, а я никто,

Усталый желторотый пересмешник,

Пригодный разве к цирку Шапито,

И то с большой натяжкою, конечно.

А если так, то что есть этот мир,

Триумф природы или блеф на блюде?

Не плачь мое сокровище, dormir,

А то еще кого-нибудь разбудим.

* * *

Когда подует ветер с севера,

И станет сильно холодеть,

Я окончательно уверую,

Что очень можно умереть.

А то живёшь необязательно,

Жизнь подрубая на корню.

Густых морщин не скроешь шпателем,

Как под одеждой грустных ню.

* * *

Как перо, обломившись в руке,

Так, ушедшую жизнь догоняя,

На подножку вскочил налегке,

А меня уронили с трамвая.

Я сказал им – мой дом вдалеке,

У меня остановка другая.

Но мой голос заглохнул в тоске,

И меня уронили с трамвая.

Отпусти, боль тупая в виске.

Мне бы ехать от края до края.

Только слышится в каждой строке,

Что меня уронили с трамвая.

* * *

Не столь божественного замысла,

Как человеческой гордыни,

К провозвещеньям Нострадамуса

Мы стали обращаться ныне.

Но нету большего пророчества,

Что и озвучивать не надо,

Как нагота и одиночество

В преддверье рая или ада.

* * *

Спросите Даниила Хармса,

Как было в Питере тогда.

Все так же Невский устремлялся,

И все сновали кто куда.

Все так же площади Дворцовой

Торжествовал парадный вид.

И Петр, медный и суровый,

Как некогда писал пиит.

И Хармс, как этакий Гудини,

Взлетал порой на парапет.

Дороги неисповедимы,

И что такое сотня лет.

* * *

Скажи - зачем склонили ивы

К пруду свой полный скорби лик?

Зачем так лилии красивы,

Как сотни дочек Лили Брик?

И Ося Брик, такой неброский,

Зачем он там, в сплетенье тел?

Затем, чтоб юный Маяковский,

Своё отечество воспел.

* * *

Что у нас хорошего?

Небосвода жесть.

Листопада крошево.

Трав пожухлых шерсть.

Дождь порой непрошенный.

Ранний вечер в шесть.

Скоро снег горошиной.

Вот и все что есть.

* * *

Как будто взятое измором

Всплывает солнце поутру.

И оживляет землю взором,

Как Клеопатра на пиру.

Как Клеопатра – от того ли

У юноши печален взгляд,

Что не в его ничтожной воле

Поворотить века назад.

Перетолочь, как воду в ступе.

А может это все враньё?

И новобранец все же купит

Ценою жизни ночь её?

* * *

И угораздило родиться!

Мне совершенно не годится,

Ни эта серая столица,

Ни этот день, ни этот год.

Ни это небо в ля-миноре,

Ни это слово на заборе,

Ни эта горечь в помидоре,

Ни эта мысль, что всё пройдет.

* * *

Живут себе, не старятся

Два томика стихов.

Мэтр Иннокентий Анненский

И юный Гумилев.

Я положил Цветаеву

На столик у окна,

Там, в полном равноправии,

С Ахматовой она.

А Мандельштама вижу я

На полочке в ряду.

Ждет это Пятикнижие

Когда я к ним приду.

* * *

Ночному сумраку навстречу,

Необычайно юн и свеж,

На землю скатывался вечер,

Весь с облаками цвета беж.

И было в воздухе такое,

Закат был трепетен и ал,

Как будто в мире под луною

Еще никто не умирал.

КОЗЛОВ, Павел, Москва. Родился в Москве. Учился на факультете журналистики МГУ. Был артистом балета Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Работал балетмейстером в Colorado Ballet, США. Автор книг прозы: «Роман для Абрамовича», «В срок яблоко спадает спелое», «Раздвигая руками дым», «Кавалер умученных Жизелей», «Реинкарнация», «Сто тысяч рашпилей по нервам» поэтических сборников «По Мясницкой по улице Кирова», «Не клевещи, злодей отъявленный, что мы без радости живём» и др.

2021- БОБЫШЕВ, Дмитрий

Редакция «Связи времен» поздравляет

ДМИТРИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА БОБЫШЕВА

и желает юбиляру здоровья и многих лет творчества.

К 85-летию со дня рождения

НЕСКОЛЬКО ПЕРВЫХ ЦВЕТОВ

Тогда, в начале дня, в начале месяца,

я нес к тебе весеннее созвездьице.

Должно быть,

и нелепо и потешно

я шел, как с чистой склянкою аптечной.

Ты мыла волосы. Ты не хотела выйти.

как будто с возрастом,

как будто можно вырасти.

Должно быть,

так потешно, так застенчиво

я нес его в ладонях, словно птенчика,

весеннее прохладное созвездьице.

Оно ночами из-под снега светится.

Нечаянно приснится мне. Нечаянно.

Как ты.

Ах, это все было в начале.

Таврическая улица, май 1958

ВИДЫ

Не декабрь, а канделябр-месяц:

светятся окурки в глуби лестниц,

светятся глаза иных прелестниц,

зрят из-под зазубренных ресниц;

светят свято купола Николы,

охлаждая жар, и окна школы

отбивают явно ямб тяжелый

и зеленый блеск наружных ламп.

На полметра высунулись ровно

в водостоках ледяные бревна,

нарисован город столь условно

сразу после оттепели, но

на часах выстуживает время

прапорщик-мороз. Ручное стремя

так само и прыгает в ладонь;

под колено бьет скамья, что вдоль

в ящике раскрашенном трамвая.

Едешь, на ходу околевая,

веруя: мол, вывезет кривая,

ежели не выдаст колея...

Белая, средь белых листьев, роза

в состоянии анабиоза

вдруг нарисовалась на стекле.

Это – мысль мороза о тепле.

Прапорщик-мороз, мороз-хорунжий

мира захотел при всем оружьи,

спирту ледяного, стопку стужи

он людскому вдоху предложил.

Вот и спотыкается прохожий,

и, на душу голую похоже, –

облако дыханья возле рта

держит он за край, замкнув уста.

Но заиндевел мороз-полковник

и один из видов заоконных,

словно бы окладом на иконах,

обложил на пляшущих стенах.

Там дома, собор собой закрывши,

и кресты, сияющие выше,

образуют кладбище на крыше,

золотое кладбище в душе.

Столько золотых надежд на чудо

и воспоминаний в нас – оттуда, –

все должно вернуться из-под спуда,

только не вернется никогда.

Да, но уверяющим залогом

на бегу тяжелом и убогом

вижу я в продышанной дыре,

как с фасадов маски шлют гримасы,

львы встают, и шевелятся вазы,

головокружительные трассы

ангелы выводят в декабре.

1969

ТАНЕЦ

Люди ищут упрочить,

а природа обрушить,

мы вдвоем в этом обруче пляшем.

Люди ищут продления,

а природа забвенья,

странный танец мы пляшем с времен сотворенья.

Обруч вертится,

мы за руки держимся,

сквозь нас прорастает безумное деревце.

Но напрасная жизнь,

и напрасная смерть.

В женской плоти напрасно себя разуметь.

ПРОПИСИ

«Мрак то бархатен, то лаков», –

нежная, уже видна

не строка и не жена

фразою из полузнаков,

полуотсветов; она

яснится, двоясь. Однако

с бликом облик одинаков,

явленная нам – одна.

(Заново, того не зная,

мысль мою вочла в себя

чуткая, совсем ничья,

умница, красавка злая –

чудом.) И при чем тут я!

(Разве что, высвобождая,

я ее отъял от края

радужного бытия.)

Вылистнула здесь, расклята,

райская страница две

прописи: «Люби и верь».

Выкатила в жизнь покато

яблочной ланитой весть

(Божия, ей-ей, цитата).

Ведайте ее, читайте

замысел певучий весь!

В прорези никак не взглянет –

вскользь или в уклон слегка;

только в уголку белкà

дико ослепляет глянец.

Тень, зубчато-глубока,

тонет в нем и, с ним играясь,

гладями туманит грани…

Жарок окоем зрачка.

Вечное с минутным обок

(«верить и любить») легло,

окороновав чело

венчиком кавык и скобок…

(Видимо, сперва сошло

яркое перо от облак:

лунно-перламутров облик,

вписанный затем в гало.)

И – во взгляде – взгляд! И сполох

тихо полыхнул впотьмах,

выблеснул во всех углах

глаз – полудуховный порох.

И, что от листа враспах

тянется – туда – к воспорху

пташию, в воронках полых

буков отряхая прах, –

вымахал прозрачный взмах, –

пусть и не в самих глаголах –

метой ногтевой на голых,

белых и живых полях.

Петроградская сторона, январь 1978

СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Счастливый человек поцеловал в уста

Венецию, куда вернулся позже.

Такая же! Касаниями рта

ко рту прильнула тепло-хладной кожей.

Приметы на местах. Лев-книгочей;

зелено-злат испод святого Марка,

а мозаичный пол извилист и ничей:

ни Прусту, никому отдать его не жалко.

Ни даже щасному, счастливому себе.

Или – тебе? Поедем "вапореттом",

и вверим путь лагуне и судьбе,

и дохлым крабиком дохнет она, и ветром.

По борту – остров мертвых отдален:

ряд белых мавзолеев. Кипарисы.

Средь них знакомец – тех еще времен –

здесь усмиряет гневы и капризы

гниением и вечностью. Салют!

Приспустим флаг и гюйс. И – скорчим рыла:

где море – там какой приют-уют?

Да там всегда ж рычало, рвало, выло!

Но не сейчас. И – слева особняк

на островке ремесленном, подтоплен...

Отсюда Казанова (и синяк

ему под глаз!) в тюрягу взят был во-плен,

в плен, под залог, в узилище, в жерло, –

он дожам недоплачивал с подвохов

по векселям, и это не прошло...

И – через мост Пинков и Вздохов

препровожден был, проще говоря...

А мы, в парах от местного токая,

глядели, как нешуточно заря

справляется в верхах с наброском Рая.

Она хватала желтое, толкла

зеленое и делала все рдяно-

любительским, из кружев и стекла,

а вышло, что воздушно-океанно,

бесстыдно, артистически, дичась...

Весь небосвод – в цветных узорах, в цацках

для нас. Для только здесь и для сейчас.

В секретах – на весь свет – венецианских.

май 2001 г.

Шампейн, Иллинойс

ЧИТАТЕЛЮ

Книга-то еще и не издана

и тем более – для гаданья

пальчиками не перелистана...

А поэзия – это поющая истина.

Не навеки, так – на года...

Неужели это только с виршами,

или может и другой художник

выразить произносимое свыше?

Думаю, что да, тоже.

Ежели сказал, не солгав его,

в слове будет и смысл, и цвет, и вес,

и, конечно же, вкус, а главное –

верная и о главном весть.

Вылепленное, оно – как пляска,

а в цвете, – еще и певчее, вещее...

Сдобное, это же и есть пасха

для тебя, человече.

Люди – всего лишь миры, не более...

У любого мозг – полярный ледник.

Сердце – солнце. Океаны болями

и наслаждениями плавают в них.

Вот им оно и надобно, бесполезное,

но почему-то позарез и вдруг:

это баловство со словом, – поэзия,

млекопитающая, как грудь.

июнь 2001 Шампейн, Иллинойс

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн–Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979); «Звери св. Антония» (Нью–Йорк, 1985, иллюстрации. М. Шемякина); «Полнота всего» (Санкт–Петербург, 1992); «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт–Петербург, 1992); «Ангелы и Силы» (Нью–Йорк, 1997); «Жар–Куст» (Париж, 2003); «Знакомства слов» (Москва, 2003); «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007); «Чувство огоромности» (Франкфурт–на–Майне, 2017). Автор–составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт–Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003), «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008) и трехтомника «Человекотекст», 2014. Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

2021- МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь- СЕРГЕЙ ЛЬВОВИЧ ГОЛЛЕРБАХ И ЕГО ВРЕМЯ

СЕРГЕЙ ЛЬВОВИЧ ГОЛЛЕРБАХ И ЕГО ВРЕМЯ

(1923-2021)

Американский живописец, график, художественный критик и литератор российского происхождения.

Художник и эссеист Сергей Львович Голлербах, американская легенда второй волны российской эмиграции. Жил он в Нью-Йорке. Я был с ним хорошо знаком, переписывался и перезванивался, кроме этого, он был автором журнала «Побережье», который я издавал.

Человек этот был удивительный: доброжелательный, умный, по-немецки педантичный и аккуратный, подчеркнуто вежливый, высокого класса профессионал. Встречаться с ним, разговаривать было необыкновенным удовольствием, особенно когда я перебрался из Филадельфии в Нью-Йорк. Он щедро отдавал свои работы для печати, книжных изданий и иллюстраций.

Сергей Львович Голлербах – действительный член Американской Академии Художеств, профессор, преподаватель живописи, эссеист, автор ряда книг: сборников эссе. Он родился 1 ноября 1923 года в Детском Селе под Петербургом. Его отец происходил из рода обрусевших немцев, а мать из русского дворянского рода. Во время Второй мировой войны Голлербах был вывезен на принудительные работы в Германию и попал в трудовой лагерь. Ему предлагали записаться немецким гражданином (слово употребляется в отношении немецкого народа (Deutsche), немецкого языка (Deutsch, deutsche Sprache) и немецкой земли (Deutschland). И этот момент его биографии меня особенно потряс, потому что речь шла о жизни и смерти в лагере перемещенных лиц во время Второй мировой войны. Он принципиально остался русским и подверг себя опасности, которая угрожала ему.

Сергей Львович Голлербах, после войны, избежал насильственной репатриации и остался на Западе. Он учился в Мюнхенской академии художеств, затем эмигрировал в Соединенные Штаты Америки. Голлербах стал гражданином Нью-Йорка, где прожил последующие годы до своего ухода в мир иной в 2021 году . Ему было почти сто лет.

Он, как все русские эмигранты, перепробовал многие профессии. Например, выводил на прогулку собак, работал в ателье по пошиву галстуков, которые к тому же и разрисовывал. В конечном итоге он стал выставляться в нью-йоркских галереях, преподавал живопись и стал заметен в американском художественном мире. Многие книги, выходившие в Америке, были представлены оформительскими работами и иллюстрациями Голлербаха: Ахматова, Мандельштам, Елагин и т. д.

Голлербах очень любил Нью-Йорк. Он много бродил по улицам, особенно в бедных районах, делал зарисовки простых людей. Все это собрано в его книгах и альбомах, как например, «Заметки художника», «Тени города» и других. Здесь отражены не только люди, но и животные: собаки, кошки, птицы. Во всем чувствуется особенный аромат старого Нью-Йорка, старых кварталов, старых вещей.

Сергей Львович Голлербах удостоен наград многих академий и творческих союзов, в том числе, золотой медали Американского общества акварелистов. Его живопись и графика представлены в американских, европейских, российских коллекциях и музеях, в том числе в Государственном Русском музее, Государственной Третьяковской галерее, музее Российской академии художеств, в Доме русского зарубежья им. А. Солженицына.

О творческом мироощущении Сергея Львовича Голлербаха очень точно свидетельствует сказанное им на открытии персональной выставки, которую Библиотека-фонд «Русское Зарубежье» проводил в ноябре 2006 года: «В США считают меня американским художником, родившимся в России. В России называют русским художником, живущим в Америке. Но я считаю себя русским, который учился в Европе, но живет в Америке».

Сергей Львович был удивительно живым и энергичным человеком, с большим чувством юмора. Помню на одной тусовке (так теперь называют художественные встречи), я заметил, что вокруг него (ему уже было за девяносто) крутятся молодые красивые девушки. Я ему сказал: «Сергей Львович, Вы говорите, что у Вас плохое зрение, но вокруг Вас столько молодых и красивых девушек». На что он, улыбаясь, ответил: «Ну, что Вы Игорь, это же совершенно разные вещи».

Игорь Михалевич-Каплан и Сергей Голлербах, Нью-Йорк

Одет он был всегда по моде, британской, великолепно пошитые костюмы с платочками под цвет материала, галстуки с застежкой. Он всегда выделялся своей элегантностью. Обычно он обедал в клубе, где встречался и дружил с неординарными людьми, например, с дочерью Пабло Пикассо, Памелой и другими знаменитостями. Мы жили недалеко друг от друга и иногда перезванивались. Он всегда был весел, остроумен, живо интересовался литературными и художественными новостями, общими знакомыми. Был всегда в курсе художественных новостей и мероприятий, которые время от времени посещал.

Сергей Голлербах. Мальчик.

Из коллекции Игоря Михалевича-Каплана

Сергей Голлербах. Погонщики.

Из коллекции Игоря Михайловича-Каплана

Для оформления многих выпусков альманаха “Побережье” редакцией были использованы рисунки Сергея Голлербаха, взятые из его рабочих альбомов. Художник и архитектор Юрий Крупа отмечает: «Впервые, на страницах альманаха, произведения Сергея Голлербаха появились еще в начале 90-х годов прошлого века. С тех пор, «Побережье» регулярно публиковало рисунки, статьи и воспоминания художника, а также материалы о нем и о его искусстве. За более чем полувековой период своей активной деятельности, как художник и писатель, Сергей Львович создал большое количество работ, отражающих неповторимый взгляд автора на окружающий мир: отличающийся оригинальностью тем, своеобразным подходом к ним и их раскрытием.

Знаменитый американский критик Теодор Вольфф, давая характеристику творчеству Сергея Львовича Голлербаха на страницах солидной газеты “The Christian Science Monitor”, справедливо замечал, что абстракционизм и экспрессионизм, а впоследствии абстрактный экспрессионизм, зародились в стенах Мюнхенской Академии изящных искусств, в этой колыбели европейского авангарда. Однако нельзя отрицать решающую роль воспитанников академии, среди которых были: Василий Кандинский, Франц Марк, Давид Бурлюк, Пол Кли, Эдуард Мунк и другие художники, в появлении и развитии этих течений. Экспортированные в Америку, они нашли своих последователей и продолжателей. Вышедшее из абстрактного экспрессионизма искусство Сергея Голлербаха, «населенное» массой людей, представляет собой, по большому счету, композиции из линий, объемов, цветовых пятен, во многом воспринимающихся как абстрактные формы. Но за всем этим, едва уловимо ощущается влияние русских передвижников, которое проявляется в неподдельной искренности и тематике картин Голлербаха».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Нью-Йорк

2021- ГОРЯЧЕВА, Юлия- ТРЕВОГА. РОДИНА. СУДЬБА.

ТРЕВОГА. РОДИНА. СУДЬБА.

Дом разбросал нас по белому свету

И притворялся, будто нас нету.

Не было, вырванных с корнем нас.

Дом наш тогда никого не спас…

Нам бы отпраздновать тоже победу:

завтра в Москву безнаказанно еду.

Валентина Синкевич

Cтихотворные строки Валентины Синкевич представлены из вышедшего в 1995 году под ее редакцией поэтического альманаха «Встречи». В значительной степени они навеяны вниманием в отношении «Дома» – Новой России – к соотечественникам, «разбросанным по белому свету». А также тем фактом, что пять ее близких друзей-художников в те дни готовились к экспозиции своих картин на выставке в Постоянном Представительстве России при ООН (Нью-Йорк, апрель – август 1995 г.), посвященной ими пятидесятилетнему юбилею Победы над фашизмом. Все пятеро, как и она, бывшие «дипийцы» (displaced persons – перемещенные лица). Точнее – насильственно перемещенные, угнанные гитлеровцами, как и сотни тысяч других подростков и их родителей на принудительные работы в качестве «остарбайтеров». После войны, с помощью Толстовского фонда, они прибыли на место жительства в США. Их имена: Виктор и Михаил Лазухины, Владимир Одиноков, Владимир Шаталов и Сергей Голлербах. Младшему – Виктору Лазухину в начале войны исполнилось тринадцать. Самый старший – москвич Владимир Одиноков перешагнул в войну тридцатилетний рубеж состоявшимся театральным художником – он автор ряда антивоенных плакатов, фронтовик.

…Подаренные Михаилу Лазухину отцом в детстве цветные карандаши помогли ему обрести любовь не только к живописи. Только ему могла прийти мысль назвать одно из своих произведений «ABDUSANIDORAGOVERT», что при обратном прочтении означает «ТревогаРодинаСудьба». Его брат – Виктор Лазухин – автор компьютерной работы «Пятидесятилетие Победы».

Горечь утраты Родины отражена и на полотнах, и в стихах Владимира Шаталова:

Нет у меня города детства.

Только дом при дороге с окраины леса,

уходящих в туманы степей.

Словно по ней иду и теперь

И на всех перепутьях костры и заклятья, молитвы и свечи

За всех, кто остался без вести, без встречи

Там, где не было города детства.

Тепло вспоминал о своих истоках рожденный в Царском Селе Сергей Голлербах, выдающийся рисовальщик современности, который до недавного времени считался старейшим из живущих в эмиграции художников. За полгода до войны он стал учеником художественной школы в Ленинграде. А уже в следующем году – батрачил вместе с другими «остарбайтерами» на ферме в Германии, затем был лагерь для перемещенных лиц. «Беженский путь выживания … участников выставки, посвященной юбилею Победы, - отмечает американская журналистка Инесса Левкова-Ламм, – пролегал в чужих странах, – Германии, а затем – Америке, в чужих культурах, на чужом языке и с чужой ментальностью. Тем не менее, – продолжает она, - «прожив более полувека на Западе, они показали, что им близки все чаяния России и часто не в меньшей степени, чем тем, кто в ней живет».

Сергей Львович Голлербах (Царское Село, 1 ноября 1923 г. – 19 февраля, 2021, Нью-Йорк)

Живописец, график, художественный критик и эссеист Сергей Голлербах родился в колыбели русской культуры – Царском селе. Дед художника был знаменитым книжным иллюстратором, близким к объединению «Мир искусств». «Я реалист с экспрессионистскими тенденциями», – признается Голлербах. Накануне войны он начал учиться в художественной школе при Ленинградской академии художеств. Стиль художника в значительной степени определило знакомство с иллюстратором Иваном Билибиным.

Одной из первых картин Сергея Голлербаха в Германии, куда они были с матерью вывезены в 1942 году на принудительные работы, – был выполненный за провизию портрет американского солдата, охранявшего лагерь для перемещенных лиц. В 1946 году Голлербах становится студентом Мюнхенской академии художеств, где проучился три года. Затем – учеба в нью-йоркской школе Лиги художников-студентов. Голлербах, подмечают критики, блестящий мастер жанровой сцены: лагерные методы заработка приучили художника мгновенно вычленять главное в незнакомом герое. О природе своей графики художник сообщает следующее: «Живу в Нью-Йорке много лет. С первых же месяцев, изучая и открывая для себя город, стал рисовать людей в парках, на улице, в ресторанах – и продолжаю до сих пор. В лицах людей, в их жестах, движениях, походке нахожу некое жизнеутверждающее начало, даже если эти люди уродливы или несчастны. Все они, разноплеменные и многоликие, составляют одно великое целое, остов этого громадного, фантастического, отвратительного и прекрасного города. Рисуя их, приближаешься к их жизням, устанавливаешь с ними тайный контакт. Рисунок – как бы мысленное рукопожатие, причем в рисунке можно пожимать руку кому угодно, без опаски или предварительной оценки. В этом – большая радость и насыщающая свобода». Голлербах не жалеет своих персонажей, суть его отношений с ними другая: «...каждый человек достоин внимания – хотя бы на минуту. Здесь – один из ключей к искусству художника. Внимание, выделяющее случайного прохожего из толпы и улавливающее в нем характерное, по сути своей - человечно». Цепкий взор художника – певца Нью-йоркского Бродвея – улавливает малейшие детали, его рисунки удивительно музыкальны – в них важны отдельные штрихи и ритм.

Сергей Голлербах неоднократно выставлялся в Нью-Йорке, Париже, Денвере, Филадельфии. Являлся академиком, вице-президентом и обладателем золотой медали Американского общества акварелистов, Национальной академии дизайна. Он лауреат и обладатель наград и премий многих академий и творческих союзов. Автор полдюжины книг и альбомов, в том числе американского учебника живописи акриликом. Работы Сергея Голлербаха – в коллекциях двух десятков музеев, в том числе и в Музее Американского Искусства Уитни, Бутлеровском Институте Американского Искусства, престижной коллекции Йельского Университета, в музеях штатов Нью-Йорк, Коннектикут, Миннесота, Нью-Джерси, Джоржия и Вирджиния.

С.Голлербах. На автобусной остановке, 1967

С.Голлербах. Женщина, Луна и ребенок. 1969

Художник также известен по работе в редколлегии нью-йоркского «Нового журнала» и старейших газетах Русского Зарубежья – «Новое русское слово» и «Русская мысль». Он автор сборников воспоминаний «Мой дом», «Свет прямой и отраженный» и др. В «Нью-Йоркском блокноте» Сергей Голлербах, в частности, в контексте истории судеб художников-дипийцев, с особой благодарностью пишет о приуроченной к 50-летней годовщине Победы над нацистской Германией, прошедшей в здании Постоянного представительства России при ООН в Нью-Йорке, большой выставке картин пяти выдающихся художников-эмигрантов второй волны.

«Для нас это стало знаком признания нас как сынов Родины, волею судьбы выброшенных войной за пределы России», - делился он своей радостью возращения на Родину творчеством.

Буклет Дома Русского Зарубежья им. Солженицына, посвященного выставке картин Сергея Львовича Голлербаха, переданных им в дар ДРЗ.

В Доме Русского Зарубежья имени А.И. Солженицына в Москве более 80 работ Сергея Львовича Голлербаха.

Юлия ГОРЯЧЕВА, Москва

ГОРЯЧЕВА, Юлия Юрьевна, Москва. Журналист. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова и магистратуру Норвичского университета (США). Работала в журнале «Иностранная литература» и в «Независимой газете». Сотрудничает с отечественными и зарубежными изданиями. Член Союза журналистов Москвы. Автор книг по истории Русского Зарубежья: «Афон. Форт–Росс. Русское дело» (Этносфера, 2011) и «Новая Россия – Соотечественники Зарубежья: единое культурное пространство» (Этносфера, 2012).

2021- ЯРОВОЙ, Сергей

* * *

Середина декабря.

Гуси летят на север.

Солнце жарче, чем осенью.

Как тут опереться на прежние

Представления о добре и зле?

* * *

В мокром зеркале лужи

Пейзаж Мастера.

Осень.

* * *

Любуясь сакуры цветеньем в сентябре,

Забыл, что это – лишь рисунок

На оконных занавесках.

* * *

Так прост «любовь»

Иероглиф,

А за ним – целый мир.

* * *

Благоухает

Иероглиф на шторе –

Сакура в цвету!

* * *

Отпечатки кленовых листьев

Остались на светлом бетоне.

Даже дождь не смывает...

Фотографии

Прежних жизней.

* * *

Воистину вчерашний дождь назвал осенним.

Хрустят ледышки под ногой

Морозным утром.

* * *

Пришла весна и гуси вновь на север,

Перекликаясь, потянулись косяками.

Растаял землю укрывавший снег.

Весна… Двадцать второе декабря.

* * *

Март. А дождик осенний...

Замшелые небритые скалы.

Юная осень. Ты помнишь?

Осенняя молодость...

Высказано, глядя на причудливо искривленное

дерево в Bryn Athyn

в присутствии Тани Аист,

которая и заметила, что данная мысль – хокку.

Жаль, что жизни не хватит,

Чтобы самому

Взрастить столетнее древо!

* * *

Чем темнее ночь,

Тем ярче видны звезды:

Елена, Татьяна,

Полина, Линара,

Екатерина.

Истина

Татьяне Аист

Мы встретились с тобой ещё в Египте,

Служа жрецами бога Солнца Ра,

О том есть запись в старом манускрипте,

Его я перечитывал вчера.

Те письмена забыты были сотни,

И даже тысячи бессмертных долгих лет,

Но Шампольон их оживил сегодня,

И нашу веру вытащил на свет,

Открыв наш мир безбожникам-потомкам,

Для коих скарабей – всего лишь жук,

Их пониманье рвётся там, где тонко,

Кладя предел познанию наук.

Они не понимают трепет счастья –

В молитве утром встретить бога Ра,

Когда скользит по твоему запястью

Луч, что сшивает завтра и вчера.

Гуляя в парке

Иду гулять. Пойдёмте вместе!

Вы – у себя, я – у меня,

Окажемся мы в тихом месте

В прекрасной половине дня.

Там ветер липами играет,

Дубы листами шелестят,

Там лета мёд под солнцем тает,

И радость наполняет сад

И души. Там обоим мнится,

Что мы – чем дальше, тем родней,

Там открывается страница

Обратной стороной своей.

И вот уже звучат валторны

И скрипки партию ведут,

Затем мы слушаем покорно,

Как исповедуется пруд,

Его ворчливые сомненья,

И стариковский долгий вздох,

И черновик стихотворенья,

Что наспех набросал нам Бог.

Смысл жизни

Мы ищем смысл. А ведь его-то нет!

Блаженны те, кто смог его придумать,

Кто смог, придумав, дать себе обет

И выполнить то, что успел задумать.

Жизнь – это жизнь, приписывать ей смысл,

Доступный человечьему сознанью,

Есть полный бред, и мозг в сетях завис,

В изящной паутине мирозданья.

Мы человеческих понятий не должны

Приписывать богам иль миру злому,

Богам понятья наши не важны,

Наш мир к чему-то устремлен иному,

К незнаемому, вечному, как сон,

Включающему смерть для человека...

И всё же я действительно польщен,

Что стал свидетелем ярчайших вёсен века.

ЯРОВОЙ, Сергей, Филадельфия. Поэт, ученый, переводчик. По профессии биохимик и молекулярный биолог. В США получил второе образование и защитил диссертацию магистра в области буддийской медитации. Родился в 1964 г. в Коммунарске, Украина. Окончил Донецкий университет. Защитил диссертацию в Институте биоорганической химии Российской Академии Наук. Жил в Москве. Выехал на Запад в 1994 г. Работал во Франции, затем переехал в США. Занимается научными исследованиями в Пенсильванском университете. Публикуется в зарубежных, российских и украинских литературных изданиях. Автор поэтического сборника «Три мира».

2021- МИРАНДА (Екатерина Смирнова)

В холмах

И та, чей птичий дом на небе вышит,

Уже поет, охотится и пишет

Крылом на синем – открывай окно!

В сухой траве листок, как подтверждение.

В холмах, где невозможно заблуждение

И заблудиться тоже не дано.

Желтеет знамя, выгорит свобода,

И наблюдатель лунного восхода,

Пешком пришедший с камерой в холмы,

В счастливом одиночестве средь холода

Достиг предельной ясности подхода:

Усядется и будет ждать, как мы.

Нет времени, и не на что сердиться.

В холмах, где распевают наши птицы,

Где ветер трижды смог успеть родиться,

Но что-то значит каждый взмах крыла,

До станции всего четыре мили:

Как в море, но не в море, – значит, в мире,

Где молния дорогу провела.

Мы будем ждать на частоте мистраля,

Всех подбирать, как раньше подбирали,

Упавших с неба видно на тропе

Среди картонных крыльев, вещих знаков –

В холмах никто не помнит наших страхов.

И с этих пор

Мы сами по себе.

* * *

Невозможно удержаться

Страшно падать в тишину

Надо весело сражаться

Всю последнюю войну

Будет лампочка светиться

Будет холодно в груди

Надо весело гордиться

Тем, что будет впереди

А еще, когда все кончится

И кончится табак

Надо маленьким родиться

Но никто не знает, как

Четыре вида памяти

Я не знаю, как рассказать, оставьте в покое,

Но для всех, кто когда-то встал и сошел с порога,

Милосердная память ликвидирует все плохое,

А обычная память его хранит очень много,

А веселая память над этим громко смеется,

А последняя память у людей остается –

И не выкинешь ничего, что тут основное,

Но в последнюю память запишут все остальное.

У тебя в руках в тот момент, когда намекнут – «делай»,

Будет ящичек с памятью, он небольшой и белый.

Ранним утром тебя провожают твои связные...

Но, пока летишь, будет жалко все остальные.

Леонардо

Равновесие над солнечным шаром

Удержать – котам и гениям впору.

Леонардо погулял по бульварам

И идет себе домой – по забору.

В мире солнечном становится гулко,

Улыбается бессонница – тише!..

У него в руках осенняя куртка –

По ночам ветра становятся ближе.

Что ты можешь, Леонардо да Винчи?

Люди созданы из камня и пыли.

В темном мире, где меняют обличье,

Никого, кроме тебя, не любили...

А куда он пропадет? – Он найдется.

Только сам себе хозяин, и точка. –

Свет как кисточка, свой мир – как привычка.

Жизнь не стоит понимать, как придется.

Злые люди разоделись прилично,

Все мечтают отхватить что попроще. –

«Ах, куда вы подевались, да винчи?

Нам бы в руки по три штуки и больше!»

Но не выпрыгнут ни тигры, ни кобры.

Он последние шаги одолеет –

Он выигрывает в старые игры,

Потому что в другие не умеет.

Что ты прячешь, Леонардо да Винчи?

Покажи! А он идет и смеется.

Ничего нам не положено нынче,

Но последнее отдать не придется.

По-над городом и полем, и башней

В небе яркие шары нависают.

Покажи! А он проходит по пашне –

И в последний ветер звезды

Бросает.

* * *

Здесь, в обескровленном бардаке

(Вспыхивает и гаснет) –

Встань, зажимая фонарь в руке

(Вспыхивает – и гаснет).

Не беспокойтесь, без нас не начнут.

В театре всего пятьдесят минут

Вспыхивают и гаснут.

Вот, без потери своей стороны,

Даже такой пропащей,

Можно спокойно дожить до весны

(Вспыхивая почаще).

Но не об этом, конечно же, речь

В нашем предгорье рая –

Может, спокойно и ровно гореть

(Ни на что не взирая)

И с поворотом огромной луны

Вдруг оказаться с моей стороны;

Знай, что не все фонари равны –

... ... ...

(Светит, не обмирая).

МИРАНДА (Екатерина Смирнова). Из России, родилась в Москве, печатается с 1999г., с 2014 года живет в Калифорнии. Последняя вышедшая книга – "Линия у моря", 2021 (издательство "Стеклограф", Москва)

2021- АКС, Ирина

* * *

(Из Киплинга)

А стрелять по нашим детям в ответ –

никакого резона нет:

вам–то страшно чужих детей убивать,

ну а нам–то как раз плевать.

А насиловать наших жен в ответ –

тоже смысла большого нет.

Ну хотите – мы сами их всех убьем,

просто чтоб настоять на своем?

Наши маршалы знают: нас – тьмы и тьмы,

и готовы погибнуть мы.

Нас убьете – так новых отправят в бой

затыкать амбразуры собой.

Артиллерия наша тем и сильна:

без раздумий бьет по своим.

Потому что победа на всех одна,

за ценой мы не постоим.

* * *

Жизнь идет – как у всех. Ну, живу. Ишачу.

Котофея поглажу, хлебну вина...

У него девять жизней – своих, кошачьих,

у меня же собачья моя – одна.

* * *

...а туда, где молча

Мать стояла, так никто взглянуть и не посмел.

А.Ахматова

В муках рожала, одна без отца растила...

отчим учил ремеслу... не любил: не свой...

Боже, спаси его! Господи, дай мне силы...

Господи! Нет, не слышит, хоть в голос вой...

Боже, он – сын твой! И я... все мы – дети божьи...

Да, он виновен, нарушил людской закон,

но – не злодей же! Сынок, мой малыш, за что же

смертью мучительной будешь теперь казнен?

Ноги не держат... глядеть не могу... нет мочи...

Господи! Отче! Иже на небеси...

Сына! Спаси-сохрани! Ты ж всесилен, Отче!

Из четверых – одного, моего – спаси!

...сын мой... Спасен! Слава Господу! Слава, слава!

Он тебя спас! Это значит – простил твой грех!

Дай обниму... мой родной, мой сынок... Варавва...

А Тот – пусть умрет за тебя! За меня... За всех.

* * *

Ностальгия невнятная держит, не отпускает,

застоялись в нашем болоте летейские воды...

Хруст французской булки… (на ценнике – “городская,

семь копеек”). Теплая! Прямо с хлебозавода!

Починяю примус на кухоньке пятиметровой…

Нет, опять не про нас: у нас–то в квартире газ.

На недельку поедем – нет, на уикэнд, до второго –

в Келломяки. Жду на Финбане, слева от касс.

С гувернанткой–француженкой вроде катались на пони

в окаянные дни, под ветвями темных аллей...

То, что было не с нами, куда отчетливей помним,

чем детали невзрачной и скучной жизни своей.

* * *

Когда все сбудется – по самой худшей схеме,

когда исполнятся зловещие прогнозы

и станет так, как и предсказывалось теми,

кто описал весьма подробно все угрозы,

когда то самое "прекрасное далеко"

наотмашь вдарит из своей "прекрасной дали" –

как им приятно будет бросить ненароком:

"Ага! Вот видите? А вас предупреждали!"

* * *

Налей воды в бутылку из–под водки –

и удивись: о, как неотличима

она от благородного напитка,

как ловко принимает ту же форму,

готовая позировать для фото

иль видео... Ты скажешь философски:

"вот точно так же..." – не закончив фразы,

смутишься очевидностью метафор,

и, понапрасну не ломая копий,

плеснешь себе в стакан оригинал.

Давайте ж выпьем с тем, кто понимает,

за наше пониманье с полуслова –

и ничего не будем разъяснять!

ТРИ МОНОЛОГА

Монолог Карабаса–Барабаса

Сборы падают. Билеты не раскуплены.

Бутафор и костюмер ушли в запой.

Прогорает на корню театрик кукольный –

хоть поди ты попляши, а хоть запой.

Арлекин не помнит слов, Пьеро – мелодии,

их дуэт опять лажает невпопад…

Завели вот профсоюз – выходит, вроде я

сам за все в ответе, сам и виноват.

За два месяца аренда не оплачена:

чем платить? Пусты партер и бельэтаж!

Звук “плывет” – за пультом пусто, не иначе – но

оператор хочет премию “за стаж”.

У Мальвины – пошловатая “эротика”,

Артемон отъелся – форменный Фальстаф.

Всех уволю! Нынче в моде только котики…

Куклачев отдаст мне свой второй состав.

Монолог Арлекина

Любезная мадмуазель Мальвина,

еще Вам не наскучил Ваш Пьеро?

Вы станете законной половиной...

Что дальше – догадаться не хитро:

убогий быт, унылые гастроли

в деревню – в глушь – в Саратов–Таганрог,

дешевое вино ночных застолий

и закулисный маленький мирок...

Что дам я Вам взамен? Хотите вспышку

шальных страстей? Калейдоскоп! Вулкан!

Не пошлую короткую интрижку,

не брачных уз ржавеющий капкан,

а то, что – лишь со мной! Так горячо Вы

любимы мной одним! Одна – из всех!

И я... Меня ж воспела Пугачева!

...но мне опять одна награда – смех...

Монолог Мальвины

Я оставила сцену, пресытившись громкою славой.

Удалилась от света. Давно не даю интервью.

Пусть меня называют капризною, вздорной, неправой –

мне уже безразлично. Ценю лишь свободу свою.

Я камин затоплю… Я не пью. У меня есть собака –

верный мой Артемон, мой курчавый и пылкий брюнет.

Да, укрылась в глуши. Но ничуть не скучаю, однако,

хоть не то что вай–фая, а даже и радио нет.

Закулисные сплетни забыла (здесь это несложно),

а бульварную прессу я видела в прошлом году...

Поживу для себя! А потом для забавы, возможно,

я какого-нибудь Буратину себе заведу.

АКС, Ирина, Нью-Йорк. Поэт, журналист.

Родилась в 1960 г. в Ленинграде. В США с 2000 г.

Автор поэтических книг: «В Новом свете»,

2006; «Я не умею жить всерьез», 2010. Публикации

в журналах и альманахах: «Дети Ра»,

«Побережье», «45-я параллель», «Галилея»,

«Слово\Word» и др.

2021- НЕМИРОВСКИЙ, Александр

Попытка к побегу

На жёлтое жаркое солнце,

где жареный окунь на жертву к обеду,

где на жёрдочке птичка зовётся

(а кто его знает, как эта порода зовётся?) –

уеду.

Там люди с открытым лицом,

не стесняясь, по пляжу

гуляют.

И в платьице девушка с кожей солёной –

загар над рубцом,

безрассветно знакомым,

что даже

подушечки пальцев его вспоминают.

Там треском цикады оркестру пытаются вторить.

Веранда, огни, ресторан,

выходящий на море.

Собирай чемодан.

От заснеженной ночи

убегай без оглядки

туда, где гобой обещает порочность.

Где тряпки

одежд дорогих одноразовы,

то есть одно́-сезонны.

Где жёлто-зелёно

по косточке режется манго,

чтоб после размазанным

быть по губам поцелуем.

Я рисую

желанья картинку.

Здесь, на севере зимнем, противном.

Это небо над Мексикой

никак не вмещается в рамку,

ну а купленный персик,

с невызревшим вкусом,

надкушен впустую.

26.12.2021

Смена

Ну вот, дорогой, и мы рудименты в наступившей эпохе.

Споло́хи

из прошлого в тени́ от берлинской стены.

Из квартирок с обоями.

Скоморохи

историй, требующих предисловий,

которые мало кому нужны.

Ну что рассказать про среднюю школу в городе «Энске»?

Как курили бычки, прогулявши урок?

Как дерзко

дразнили девчонок и как, не по-детски,

страдали от первой любви?

Про грибок

на дворовой площадке,

под которым портвейн из горла?

Про модную чёлку с зачёсом на бок?

Про бои

с беспощадной

тропарёвской шпаной?

Я в краях,

где вовсю почитают орла

с белёсой, как снег головой.

Ты всё там же, где мы на паях

покупали бухло

и твой снег настоящий.

Поколение наше вошло

кто в долги, кто в правители, кто в диссиденты,

кто в ящик.

Кто на что посягал –

сократилось на бандитов хамло –

кто сумел – тот за славой на сцену.

Телевизор и тот – рудиментом:

по компьютеру смотрим футбол

и плохой

интернет как неважный сигнал,

только вот самому не настроить антенну.

Мы кому-то нужны,

и не многими, даже любимы.

Но полвека спустя, принимаешь, что горстка друзей –

это всё что дано.

Все, кому не чужды,

в этом поезде дней,

проносящемся мимо,

где в одно успеваешь всмотреться окно.

Что ценней

прямота иль лукавство?

Пусть уходит моё поколенье – я с ним не знаком.

Что пожнёшь – то посей,

и не сетуй,

что всего-то досталось богатства –

в горле ком,

на который, идущий за нами – бедней.

24.10.2020

Сухой сезон

Горят леса Килиманджаро –

вздохнуть не смочь.

Колотит кашель острым жалом

по лёгким. Ночь

пятнами краснеет от пожара.

Далекой Африки беда по новостям.

Туристских графиков разломанный костяк.

Добавить что? Отменены билеты.

Осенний сад, покрытый пеплом

пруд.

По всем приметам

сухой сезон и тут

у нас в разгаре.

По праву ветра,

что не сожгут

сгорит, когда само решит.

Деревья – свечками на городском бульваре

так, что домами в горле запершит.

Горят калифорнийские поселки –

вздохнуть не смочь

Стыдиться ночь

румянцем в стеклах,

что кавалера дочь.

Мелькает зарево в глазах девчушки.

Нет дня,

есть жёлтый вечер.

И есть испуг.

Зарёвана, оставлены игрушки,

бежит огня.

На человечий

караван ложится пепла пух.

Горят снега Килиманджаро

и плачет лёд.

Пылает почта, к ней ближайший

ресторанчик. Который год

как повторяются кошмары.

Неукротимы –

огонь и ветер.

Шумит беспечное столетье

под равнодушное круженье шара

в кольце из дыма.

20.10.2020

Год первый

Мадонна заперта

с младенцем. Без исхода.

Притих Египет, пораженный казнью.

Лишь ножкой шевелит дитё

да камера

выкладывает в сеть движенья праздник

по воле кода.

Свобода

отнята. Оставлено питьё,

да интернет. Подавленный Иосиф,

один без всех, за океаном расстояний,

проигрывает клип. А после

наливает и подносит

ко рту. Но отставляет.

Странным

младенцу кажется наказанное время.

Он не по дням растёт, не по часам умнеет,

и ножками сучит, что в гневе топчет

летящую по воздуху отраву.

Мадонна сухо кашляет,

но, отвернувшись, правую

грудь подставляет – прочее

не важно.

Он громче

сделает пришедший клип про бэби.

Сыр на мацу – под это точно выпьет,

поведя рукою,

крякнув, чуть выпрямляя спину.

Отметив, что над царством карантина

звездой надежды в низком небе

проходит «боинг».

Другою

стороной своей явилась вера, падре.

Само собою образуется лекарство

от болезни.

На что правители? На что им царство?

Итогом всех известий –

мадонна в кашель там опять, за кадром.

04.05.2020

Блюз Перемены Мест

Уехать, скажем, в Сан Диего

под пальмы,

к югу, по любви,

чтоб в декабре опять в сандалиях

в телеге времени явилась нега.

Чтоб, с видом на американский флот

вдали,

курить на пляже в нарушение знака,

где бёдра и живот

твои

прилипшим покрываются песком.

Пускай, однако,

видят в свой морской

бинокль моряки

красавицу;

за нею пароход на рейде,

меж островами.

Пускай, отливу вопреки,

баркас старается

на берег к бунгало под рыжей крышей,

где цапля длинными ногами

роет пропитание.

Пусть в свете

разноцветном перед тайной

рождества

в гирлянде ель.

(Чем городок южней, тем эти ёлки выше.)

Уехать от. Из це́лей

волшебства,

реальность заменяя на надежду.

На то, что книга без листа

с сюжетом прежним,

покажется, осмысленно проста.

Уехать, скажем,

в горы,

в заповедник смотреть красоты

убежать людей.

Разнообразием флоры,

формой кряжей

пустоты

заполнять в восторгах дней

быстротекущих.

Всё лучше,

чем на севере, где тучи

да мокрый снег над множеством огней,

где жизнь застыла, масками набычась,

сложилась так, что можно только вычесть.

28.11.2020

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Рэдвуд–Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. На Западе с 1990 г. Автор сб. стихов: «Без читателя», 1996; «Уравнение разлома», 2009; «Система отсчета», 2012; «На втором круге», 2014. Публикуется в журналах «Терра–Нова», «Апраксин блюз», «Чайка» и др., в альманахах США, Франции и Финляндии. Член СП Петербурга, иностранное отделение.

2021- КРАСОВ, Эмма

ПОМЕЧТАЙ В ТИШИНЕ

Сны раньше чем годы сотрут

Следы поцелуев и грязные полосы слез

Пройдет твоя юность

Как дряхлая девушка в джинсах

И ты не узнаешь ее

Былая любовь как змея

Свернувшись колечком у сердца

Уснет может быть навсегда

А может быть лишь до поры

Под напластованьями сна

Душа как зимою полевка

Лишь солнечных зайчиков пятна

Остались на спинке у ней

Так может быть дни пролетят

Так может быть годы промчатся

Так может быть жизнь пронесется

Как поезд над норкой ее

Я ВСТРЕЧАЮ ТЕБЯ

Я встречаю тебя забывая что так не бывает

Что полжизни спустя ты уже не

семнадцатилетний

Где-то там далеко на последней стоянке

трамвая

Наши дни как забытый в кармане счастливый

билетик

Тень и солнце струятся по коже не помню

одежды

Помню только как часто с земли мы ее

подбирали

В храме хвойных колонн плыл светящийся

ангел но прежде

Что успеем что все впереди нам родители

врали

Обернуться к стене в темноту к водопаду

видений

Обовьются вокруг позвонков ускользающей

лаской

Твоих слов твоих слов твоих слов

предзакатные тени

Убежавшая наша любовь

Из девятого класса

Наступило потом

Наступило потом понемногу

Подступившей весне с лихорадочной зеленью

взгляда

Не сыскать в темноте обожженную солнцем

дорогу

На обочине нет земляники краснеющих ягод

Непрощенная боль повторится наверное в

детях

Тот же ветер в крылах в ожидании гулкого

неба

Повторится полет

В даль заката протянется лето

...В храме хвойных колонн догорает

бессмертия небыль

ТЫ ОДИНОК

Когда кончается жизнь тела

Начинается жизнь души

В голову лезут умные мысли

И вообще

Какие проблемы у чучела утки в музейной

тиши

И кого волнуют отношения в мире вещей?

Вот самое время прикинуться мудрым как сто

слонов

И ждать что лотос вырастет из пупка

Или же ринуться в ниспроверженье основ

Или же свиснуть лампочкой с потолка

Естественной убыли альтернатива дух

Вернее убыли самого естества

Дух братства пожалуй большее зло из двух

А дух наживы пожалуй злей раза в два

Зачем-то смертью кончается всякая жизнь

Но если кончилась

Значит уже не болит

Какая боль может быть у бестелесной души

И чем тяжела любовь

Если нет любви

РЕЦЕПТ

Примите ванну температуры тела

Выпейте кофе чтоб сердце взбодрить

И если жить ещё не надоело

То продолжайте жить

Войдите в комнату полную воспоминаний

Где всё о нём или о ней кричит

Где запахи письма звонки ожидания

И все свидания

И на столе ключи

И позабудьте или ещё раз вспомните

На фоне светлеющего окна

Тот силуэт к которому не притронетесь

Уже никогда

Поставьте пластинку

Вы никого не ждёте

Скорее наоборот

И я вас уверяю что вы всё переживёте

Что и это пройдёт

В КОМНАТЕ

В комнате где волны Черного моря

Напоминает паркет

Где сами собой открываются двери

И дверцы шкафа

Где запах тюльпанов

Не смешивается с запахом сигарет

И каждый висит

Будто алая и голубая рубаха

В комнате где сказанное наедине

Теряется где-то на потолке

И голубем бьется слово

Где каждую трещинку в старой линялой стене

Я помню люблю никогда не увижу снова

В комнате

В этой волшебной стране

Мною открытой

По ходу снятого ныне трамвая

Должно быть гуляет призрак

И закрываются цветы на стене

Когда отворачиваясь смотрит на них другая

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Это яблоко в темном созрело саду

На твою беду

И вечерней венерой висит над тобой

Наливной звездой

Ты желанья не знаешь еще своего

Но сорвешь его

Не кусай его лучше разрежь пополам

И увидишь сам

Половинками сердца двойною луной

Упадет оно

Все что знал и любил ты и не сберег

Упадет у ног

Поцелуем осенним

Изменой

Раздвоением

И сквозь веки прозрачные

Карие зерна его заплачут

НИ ОДНОГО ДОБРОГО СЛОВА

С тем в сны приходящим

Возьми еще память средь краж и пропаж

И вишню в цвету и в разводах дождя

И в сумерках пляж

И голос порою звенящий и нежный нечаянно

И волосы в каплях дождя

И все обещанья

И все отчаяние

С тем в сны приходящим

Сложи еще память то странное счастье

Наобещавшее несостоявшееся ненастоящее

Бывшее счастье

Моих ожиданий желаний решений раздумий

незнания

Возьми это память

И отмени наказание

Лиши меня снов

Мне не нужна больше эта любовь

Та любовь

СКОРО ЛИ

Скоро ли покажется море

Скоро ли в глазах заиграют

Искры миллионов созвездий

Брошенных от края до края

Скоро ли послышится море

Скоро ли в ушах раздадутся

Мерные как вечное время

Ровные удары прибоя

Скоро ли почудится запах

Высохших на солнце растений

Запах побелевших от соли

Вялых от горячего ветра

Бурых от несущейся пыли

Звонких трав на скальном обрыве

Запах трав растущих над морем?

Скоро ли глазам станет больно

Скоро ли душе станет сладко

Скоро станет телу привольно

Скоро ли покажется море

ОСЕННИЙ ЛЕС

Осенний лес паучья красота

Нет сырости лишь серый сухостой

И сморщенная ладанка листа

Скользя слетает с дуба по косой

Зверёнышей второй природы

Нас

Колышет мать но мимо мы бредём

Нам просто не пролить стекла из глаз

И не поцеловать стеклянным ртом

В капкан зимы наш центробежный ход

Из жизни в бесконечную пьету

Паучьих серых дней круговорот

И мелких дел сухую суету

А до весны кто выживет кто нет

В тисках тоски в угаре вечеров

За окнами в ночи ни темь ни свет

Асфальт в мазуте мусорных дворов

Лишь помнится в цвету весенний бал

И запах сырости и светлый дождь из глаз

Весь этот мир который тщетно звал

Стеной стеклянной отделён от нас

КРАСОВ, Эмма, Калифорния. Журналист, экскурсовод музея, редактор виртуального журнала путешествий и автор популярного блога. Родилась в Киеве. Окончила Киевский государственный университет. Статьи и стихи печатались в центральных газетах, литературных журналах и альманахах Украины. В Америке с 1992 года. Печаталась в газетах и журналах Чикаго, Бостона и Сан Франциско. В Калифорнии с 2001 года. Пять лет работала городским редактором одной из калифорнийских газет. Ныне автор колонки искусств и путешествий русскоязычной газеты в Сан Франциско.

2021- ШТИВЕЛЬМАН, Вита

Сверчок

Этой ночью на балконе среди кактусов и

лилий,

тихо скрипочкой пиликая мотивчик

"жили-были",

от жары и темнотищи – или даже просто

сдуру –

очень тоненько запел один невидимый

сверчок.

Серой ленточкой угадывается внизу дорога;

огоньки автомобилей движутся по ней

потоком...

На такой этаж высокий, на такую верхотуру,

–

как же ты сюда забрался, как добрался ты

дружок?

Точно так же как и ты, я затерялась в этом

мире.

Время для меня застыло в этой временной

квартире.

Я совсем-совсем чужая в этом городе над

морем,

среди пальм и кипарисов. Здесь беснуется

июль.

В этой комнате на стенах макраме и

акварели.

Свечи медленно оплавились и вовсе

догорели.

Я хлебну немножко радости и позабуду горе;

я присела на диване у вселенной на краю.

Ночь синеет и густеет, и становится

прохладней.

Допиваю чай с лимоном и с конфетой

шоколадной.

Аромат цветов доносится с открытого

балкона;

приручается пространство: это все же дом

пока

есть вино и сигареты, и бокалы для мартини,

на высоких белых стенах акварельные

картины.

И про то, что сон приходит к божьим тварям

утомленным

мне наигрывает сухонькая скрипочка

сверчка.

Кофе

И кофе на кухне, и музыка в плеере старом.

Ты пьешь с молоком, ну а я – по привычке – с

лимоном.

Мы смотрим закат, и любимую музыку ставим.

Мы смотрим влюбленно и слушаем тоже

влюбленно.

Когда-то мы жили – я это доподлинно знаю –

под пение ангелов, хлопанье ангельских

крыльев.

За профнепригодность уволены были из рая.

Ну мы и ушли. Только кофе с собой

прихватили.

Дом Рембрандта

Кирпичный дом на Йоденбреестраат.

Здесь жил художник; и дрова, сгорая

в камине, освещали времена.

Ученики к нему валили валом,

и Саскию влюбленно целовал он,

был ясен день, и ночь была ясна.

Наверно, знал, что счастье быстротечно.

Любил он жить роскошно и беспечно,

и всякие диковинки скупал:

кораллы и обломки римских статуй,

морские звезды, рыцарские латы, –

ну и, конечно же, банкротом стал.

Все с молотка пошло: и дом и вещи.

А за бедой – еще беда, похлеще;

и дни свои он кончил в нищете, –

чтобы никто потом не сомневался:

не держится у гениев богатство,

мешает – как мешает явь мечте.

Прошло сто лет, потом прошло и триста.

Картины, как от тех поленьев искры,

сверкая, разлетелись кто куда.

За них теперь сражаются музеи;

Христос украден вместе с Галилеей,

Данаю чуть не погубил удар;

И блудный сын, отчаявшись в мученьях,

к отцу припал, обняв его колени,

вернулся в отчий – но не в этот дом.

А в этот дом – фортуна улыбнулась! –

кунсткамера художника вернулась,

какие вещи можно видеть в нем!

Ученый гид, поблескивая строго

очками, говорит о пост-барокко...

Деталь офорта: пальцы и ладонь...

Диковинки все по углам, как дети...

А я смотрю на это вот пост-смертье,

и на камин, что помнит тот огонь.

Кладбище в Хайфе

Кладбище находится высоко: на горе

Кармель.

Каменные ворота, еле заметный ветер, сухой

воздух.

По краям аллеи – чешуйчатые стволы пальм и

зелень кипарисовых стрел.

Надгробия – терракотово-красные,

мраморно-чёрные, белые как мел.

Надписи на разных языках. Некоторые: "В

память погибших на фронте...",

"В память погибших во время холокоста..."

На могилах женщин – кроме имён – выбита

менора: велено светить.

На могилах мужчин – кроме имён – выбит

маген давид: велено защищать.

Фотографий почти нет. Памятнки простые:

они не плачут и не кричат.

Глаза слезятся, потому что солнце

ослепительно светит.

Жара сумасшедшая. Я отхожу в тень, чтобы

немного остыть.

Мимо идут посетители – один, другой,

третий.

Кто-то из них говорит: "...в этом городе даже

кладбище с видом на море."

Пальма перебирает пальцами над моей

головой.

Я наклоняюсь лицом к кипарисовой хвое.

У мёртвых нет больше ничего. Но есть –

ветер.

В метро. – Терцины

Если нет толчеи, можно сесть и

рассматривать лица.

Я сижу и смотрю: симпатичная пара

напротив.

И ребенок – младенец – спокойный –

темнеют ресницы.

Все одеты по-летнему, мило-небрежно, по

моде.

На скамейке сидят, а за ними чернеет окно.

Что-то в них необычное, их отличаешь из

сотен.

Что красивы и молоды? Да, но таких ведь

полно.

Хороши, и особенно женщина. Вот бы картину

мне с неё написать или, скажем, отснять бы

кино.

Парень тоже хорош: бородатый, уверенно

сильный,

несомненно, гордится отцовством. Но он –

бытовой.

А она – вот она улыбается мужу и сыну,

вот к ладошке младенца своей прикоснулась

щекой

и закрыла глаза – упивается счастьем,

умыта

счастьем этой минуты. Она излучает покой,

и любой её взгляд, и любой её жест говорит

нам:

"У кого есть такое сокровище, как у меня?

У каких бенуа, у каких залитованных литта?"

И ещё: она, кажется, знает – ни этого дня,

ни вот этой минуты нельзя ни поймать и ни

спрятать,

ни с собой унести – она знает, но может

принять.

Принимает, вбирая всей кожей мгновенную

радость,

и качают дитя полновато-прекрасные руки...

Ну а я – я смотрю на неё и печатаю кадры

на сетчатку себе. Я запомню и краски и

звуки.

Я запомню, и мне этой памяти хватит

надолго:

на любые мои предстоящие страхи и муки

я могу оживить персонажей моих из вагона.

Я могу наслаждаться живительной силой

минуты –

так велела моя безымянная метро-мадонна!

Впрочем, я понимаю: движенье не знает уюта.

В подтверждение этому спутники нашей

дороги

со скамейки встают и пакуют коляску,

продукты,

обувают ребёнка. Вообще проявляют

сноровку.

Вот они собираются – те, что сидели

напротив.

И, собравшись, выходят с толпой на своей

остановке.

11 строчек

Хлебнув горя и радости,

захлебнувшись волной слов,

растеряв сто друзей,

растеряв сто рублей,

однажды я исчезну совсем.

А через двести лет ты,

не зная ничего обо мне,

не зная даже моего имени,

скажешь, как говорила я, –

на что похожа капля росы.

Не на слезу, не на бриллиант, – на что?

* * *

А небо отражается в реке.

И твердь одна, прозрачна и бездонна,

на твердь другую смотрит благосклонно.

Река лукавит. Блики вдалеке.

А звезды отражаются в цветах.

Цветы вбирают всеми лепестками

вечерних звезд безмолвное мерцанье

и отвечают трепетом листа.

Вот так же, расточительно нежны,

мои глаза в твоих отражены.

ШТИВЕЛЬМАН, Вита, Торонто, Канада. Поэтесса, переводчик, эссеист, основатель и руководитель EtCetera – клуба физиков и лириков. Родилась в Черновцах, выросла в Казани, с 1990 жила в Израиле, с 1999 живёт в Канаде. Окончила Казанский университет и Израильский Технион. Автор двух книг. Публиковалась в журналах и альманахах Канады, США и Европы.

2021- ГРИГОРЬЕВА, Лидия

Из цикла стихов «Вдвоем»

КНИЖКА С КАРТИНКАМИ

Равилю Бухараеву

Переехав речку, переехав Темзу,

мы с тобой кочуем далее по тексту.

Были изначально эти главы – или

все–таки случайно мы сюда приплыли?

Эту незадачу не осилить даже:

выглядят иначе эти персонажи –

беззаботным смехом всхлипы чередуют.

Словно прототипы нам судьбу диктуют!

Дважды или трижды вышли мы в герои.

Только вот одежды не того покроя.

Текст в одно сшивая, мы скрепили звенья.

Это жизнь живая или измышленье?

Тут словам не тесно. Мысли крепко сжаты.

Очень интересно выглядят сюжеты.

Пролегла дорога аж до края мира –

прямо от порога до Гвадалквивира,

до истоков Ганга, по дороге тряской,

где река Луганка зарастает ряской,

где Париж и Лондон вышибают клином,

и потом гуляют аж по Филиппинам.

Это приключенье, жадный зов натуры,

или вовлеченье в мир литературы?

Это мы дерзаем полежать на травке

или текст терзаем – снова вносим правки?

Вымысла нам мало, ждем благого мига –

так околдовала фабула, интрига.

Время, утекая, школит нас на совесть…

Это жизнь такая или просто повесть?

29 января 2011

ххх

Брат мой кедр, сестра моя моя трава...

Р.Бухараев

Олень – мой брат. Сестра моя – сова.

Я их люблю по старшинству родства,

Поэтому люблю и потому,

По серебру, по злату, по уму.

И я скажу, нисколько не чинясь:

Мне родственник и чир, и скользкий язь.

Зачислю в родословную свою

Тюленью или нерпичью семью.

Я выросла меж небом и водой.

Медведь полярный или морж седой –

Теперь признаюсь, правды не тая,

И прадеды мои и дедовья.

Под птичий клекот – дальний перелет –

На льдину сел полярный самолет.

Отец смеется и глядит орлом.

Так и живу – под небом и крылом.

18 февраля 2011 г.

СНОВИДЕНИЕ В САДУ

Тебе охотно расскажу, а ты послушай,

о сновидении в саду под старой грушей,

под белой яблоней, под голубой сиренью,

где веет негой золотой и сладкой ленью.

В саду под полною луной, в траве медвяной,

ты мне приснился молодой, смурной и пьяный

от ярой страсти, от любви неутолимой,

под росной вишней и под изморозной сливой.

А там, во сне, в голубизне, ясней детали:

миндаль отцвел, но абрикосы расцветали,

и трепетали на груди, на влажном теле,

не мотыльки, а лепестки, что облетели.

С такою силой все вокруг благоухало,

что сновидения в саду мне было мало,

и захотелось мне с тобой вдвоем проснуться,

чтоб с этой призрачной судьбой не разминуться.

Клубились в розовом дыму цветы и травы.

А мы любили наяву, и были правы.

И полыхало по весне любви цветенье.

И снова снился сон во сне – про сновиденье...

16.12.05

ххх

В цветнике моем цветы были с вечностью на – ты,

яркие – до помраченья, душные – до дурноты,

никогда не отцветали эти яркие детали

грезы неосуществленной и несбывшейся мечты.

В цветнике моем всегда были солнце и вода,

потому что в цветоводстве я не мыслю ни аза,

видно, просто по везенью, вдохновенью рядом с ленью,

разражается над садом плодоносная гроза.

В цветнике моем ты гость, если с вечностью поврозь,

если с нею разлучиться, разминуться ли пришлось.

В цветнике ли в самом деле мы с тобой вчера сидели,

прозревая все пространство, вместе с временем – насквозь...

ххх

Р.Б.

Однажды проснулась, а мы – в Ленинграде,

осенние тени на ржавой ограде,

с тобой – нареченным – и не было ближе! –

сказавшим тогда же: вот мы и в Париже.

Сегодня проснулась, а ты – в Петербурге,

воркуют на Невском веселые урки,

в том городе сивом, забвенном и чуждом,

и все же сравнимым с Парижем жемчужным.

Проснулась и думаю: Господи Боже,

на что наша жизнь так ужасно похожа?

Ужель и она только чье–то подобье,

лишь ржавая лжа – подражанье холопье.

Проснулась зачем–то почти среди ночи.

Какую судьбу ты тогда напророчил!

Я помню, как страстно в ночи, у канала,

взалкала не копии – оригинала.

Проснулась и вспомнила, как обожала,

как люто тебя у себя придержала,

любила, как будто бы шла на закланье.

А что есть любовь, если не – вспоминанье.

Проснулась и знаю: ты помнишь об этом.

На Невском проспекте лучами прогретом,

под Южным Крестом, на Синае, на Темзе –

все там же, о том же, по прежнему – с тем же.

14.08.1999, Лондон

ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ

практичный столичный латунный стальной

гонимый ранимый любимый родной

солидный завидный смурной заводной

запретный заветный конкретный земной

любезный железный чудесный чумной

полезный известный скабрезный срамной

речистый плечистый могучий шальной

чудной голосистый и тихий со мной

31.05.05

ххх

Я не скажу никому:

музыка в нашем дому,

слов драгоценный запас –

раз.

Я не сболтну никогда:

тяжки вериги труда,

гирями виснут слова –

два.

Надо ли мне говорить:

слов златотканную нить

тянут вовне – изнутри...

Три.

ххх

Когда я буду умирать,

А где и как мне неизвестно,

Призвав на помошь ум и рать

Неисчислимых сил небесных,

Неужто вспомню ерунду –

Обиды, горести, напасти,

Или тебя – в моем саду,

Воспламененного от страсти.

И за пределом смертной мглы

Увижу след любовной лавы:

Огнем обуглены стволы,

оплавлены цветы и травы.

Непререкаемая власть!

Неодолимое влеченье.

Цена шедевра – смерть и страсть.

Любви бессмертное свеченье.

28.10.11

СОН ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Р.Б.

Дождь шел по косой,

Следом шел громобой.

Сон перед грозой

Светлый – не гробовой.

Град шел полосой,

Мрак, ужас и вой.

Сон перед грозой –

Яростный, молодой.

Выл ветер ночной.

Шел фронт грозовой.

Но кто–то родной

был рядом со мной.

Блеск молний ночных

Дал ясно понять:

Ты – вечный жених

И нас не разъять.

18 мая 2012

ххх

Кто от кого тогда зависел

мог догадаться и слепой...

Простым перечисленьем чисел

мы были счастливы с тобой.

И в запрокинутые лица,

в разверстые от счастья рты

с небес зерно бросали птицы,

роняли лепестки сады.

Над нами грозы бушевали.

Зерно сквозь тело проросло.

А мы плоды с тобой собрали,

всего лишь – Слово и Число...

ххх

Жила ли я – вкривь и вкось –

в юности и в печали,

просвеченная насквозь

рентгеновскими лучами...

Жила ли я по прямой

в молодости беспечной,

мир был вокруг не мой –

каверзный, быстротечный.

Жила ли я за чертой

в зрелости не келейной,

стала жизнь обжитой,

правильной, и семейной.

Выгоды – ни аза.

Всюду – одни пробелы.

Переступила за

видимые пределы.

Вышла за окоем…

Как ни придется туго,

жизнь доживем вдвоем.

Или же – друг за друга…

4 января 2009 г.

ххх

Любовь это, когда и во тьме найдешь

Любую потерю.

Любовь – это когда ты врешь,

А я тебе верю.

Или когда ты громко жуешь,

Храпишь и мешаешь спать.

Когда ты все чуешь, а все же живешь

И ложишься ночью в кровать.

Или – под ложечкой сладкая боль,

А счастья порой – ни аза.

Это судьба или юдоль.

Трасса на небеса.

21 мая 2012

ххх

Незнакомая дальняя местность –

Небеса, небеса, небеса.

Разобьюсь о твою бестелесность,

Заискрятся, сойдясь, полюса.

Свет слепящий сверкнет среди ночи

Там, на Свете на Этом и Том.

То, что сам ты себе напророчил,

Прокатилось над миром, как гром.

Восстает в небесах, золотея,

Лунный серп – словно вечный вопрос:

Долго ль жить, с каждым часом лютея,

В сердцевине пылающих гроз…

Июнь 2012

ххх

Это, как если бы ты меня не любил,

не гонялся по белу свету,

не извел бы тонны чернил,

и не призвал к ответу.

Это, как если бы мы были врозь,

и привыкли к такому итогу.

Это, если любовь – ржавый гвоздь,

вонзившийся в голую ногу.

Это, как если бы вышел указ

о любви, как ненужном предмете.

Это, как если бы не было нас

ни на том, ни на этом свете.

12 августа 2011

ххх

Как же мне хочется время продлить

в этом заморском лесу!

После полудня птиц накормить,

а после заката – лису.

После удачи выдержать спад,

после паденья подъем.

А после ночи утренний сад,

Чай неизбежный – вдвоем...

И после мрака в узкую щель

с боем пробьются лучи.

Только закрыта теперь эта дверь.

Ты забрал с собою ключи...

ххх

Жизнь налажу, подкрою,

подошью подол.

Дом у леса на краю

с видом на простор.

Сад у самого крыльца,

ширь во весь размах.

И цветочная пыльца

на моих губах.

Быть счастливым нелегко,

если кто забыл…

Если дом твой далеко

от родных могил.

ПИКАДИЛЛИ

Как будто в городе чужом

и невозможном,

опять чирикаю чижом

неосторожным.

В теснине каменных громад

толпы кочевье –

так громоздится камнепад

в глухом ущелье.

Теснятся люди и дома

изюмом в тесте.

Я в этом месиве сама

со всеми вместе

и задыхаясь, и бежа,

стремлюсь и движусь.

И наподобие чижа

храбрюсь и пыжусь.

25 апреля 2012

ххх

Постель застелена льняная,

бликует, блещет белизна...

Вот снова птица неземная

мелькнула в зареве окна.

Или она пера лишилась,

иль это падает листва...

И закружилась, закружилась,

моя больная голова.

И долго, душу беспокоя,

кружится на сквозном ветру,

сиянье это неземное:

перо перу, перо к перу...

25.10.04

ххх

«Как время катится в Казани золотое!»*

Времен застоя...

А время катится, как шар по белу свету.

Другого нету...

Куда же время золотое закатилось,

скажи на милость?..

А позолоту наших дней изъела ржа вон.

Ау, Державин.

_______

* Г. Державин

Григорьева Лидия Николаевна

Поэт, эссеист, прозаик. Член СП СССР (1984), Международного ПЕН-клуба (1999) и Автор многих поэтических книг, романов в стихах, книги эссе «Англия – страна Советов». Книга эссе «Сады земные и небесные» и роман в стихах «Русская жена английского джентльмена» (2017) были представлены на лондонской книжной ярмарке и на книжном фестивале на Красной площади. Книга избранных стихотворений Лидии Григорьевой на английском языке “Shards from the Polar Ice” – «Осколки полярного льда» (Selected poems, Translated by John Farndon. 2017) была номинирована на три британские литературные премии. В последние годы вышли книги «Стихи для чтения в смартфоне», «Любовь в плохую погоду», книга трехстиший «Степной трилистник», «Пять рассказов». Книга прозы «Термитник – роман в штрихах» вошла в лонглист Международной премии им Фазиля Искандера и премии «Ясная поляна (2021).

Родилась на Украине. Детство провела на Крайнем Севере. Школу закончила в Луганске, а университет в Казани. Долгие годы жила в Москве, занимаясь литературным трудом. Вдова Равиля Бухараева. Живет в Лондоне.

2021- ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина- Иван Тургенев в 1850-м. Жизнь в двоемирье

Иван Тургенев в 1850-м. Жизнь в двоемирье

В 1850-м году Иван Тургенев вернулся на родину после длительного пребывания за границей; в общей сложности он пробыл в Европе, в основном в Париже и имении семьи Виардо Куртавнеле, около четырех лет¹.

Главной причиной отъезда Тургенева, находившегося в Куртавнеле в неловком положении «приживалы», была денежная, отсутствие средств для пребывания за границей. Необходимо было уладить «тамошние дела», добиться от матери дележа наследства.

Иван Тургенев уже не мальчик, ему 32 года, на родине он начинающий приобретать известность писатель. В каком умонастроении уезжает он из Франции и от четы Виардо? Приведу несколько отрывков из писем Ивана Сергеевича, написанных в это время и адресованных Полине:

Вот из письма от 24 июня 1850 года из Парижа – перед поездкой в Россию:

«СЕГОДНЯ ровно год, как мы с вами читали «Германа и Доротею» в большой гостиной в Куртавнеле. Как идет время!...», (спустя два часа) «... будьте благословенны – мои дорогие и добрые друзья, моя единственная семья, вы, кого я люблю больше всех на свете»².

В том же июне 1850-го, находясь на корабле, Тургенев пишет Полине Виардо: «Вы позволите мне, не правда ли, поверять вам все, что меня касается? Поверять вам все, без исключения, все, что я сделаю, что решу, что со мной случится. Мысль жить так, на ваших глазах, будет для меня очень благотворной и очень приятной».³

По приезде в Россию спешит поделиться: «... Дела я нашел в самом плачевном состоянии, но расскажу вам об этом позднее, когда немного осмотрюсь. Сейчас же вам достаточно будет узнать, что самому мне кажется, будто я, бог знает как надолго, вошел в сырой и вредный для здоровья погреб. Ах! Солнце, свежий воздух – все, что делает жизнь приятной и прекрасной, я оставил там, у вас, друзья мои. Как далеко нахожусь я от вас...».

И дальше: «Не забывайте меня, думайте обо мне, умоляю вас... это будет для меня единственным якорем спасения, когда, среди ожидающих меня тягостных распрей, трудясь над устройством всевозможных грустных дел, я почувствую, что мое сердце изнемогает от усталости и отвращения. Это будет моим единственным утешением».

Остановимся ненадолго в цитировании, чтобы коротко обобщить смысл тургеневских писем в момент и после отъезда из Франции. По собственному ощущению, во Франции он оставляет свою «единственную семью». Если для Полины Россия, отнявшая у нее Тургенева, «противная», то и сам он сравнивает страну, в которую вернулся, с «сырым и вредным для здоровья погребом». В оставленной Франции многое для него священно. Так, он отмечает дату (ровно год), как они с Полиной читали гетевскую идиллию «Герман и Доротея». Читали по-немецки только что вышедшее произведение о любви немецкого юноши к беженке-француженке. Мы знаем, что эта поэма была определенным знаком для обоих, возможно, тайным символом их любви.⁴

Тургенев говорит на родном языке, общается с братом и его женой, с друзьями, с крестьянами. При этом каждая черточка, мелочь, деталь оставленная позади, во Франции, ему дорога. Все начало 1850 года он провел в Куртавнеле. Что же это была за жизнь? Возьмем один день в Куртавнеле, описанный Иваном Сергеевичем в письме к Полине Виардо (она в это время гастролирует в Лондоне) от 19 июня 1849 года.

«Добрый день, милостивая государыня; как вы поживаете? Все обитатели Куртавнеля чувствуют себя хорошо и кланяются вам. Они поручили мне дать вам отчет о вчерашнем дне. Вот этот отчет:

Все спали после отъезда П. Виардо до 10 часов. Затем встали, позавтракали, поиграли в бильярд, принялись за дело: м-ль Берта с Луизой, г-н Сичес – с газетой, г-жа Сичес не знаю где, а я в маленьком кабинете стал обдумывать известный вам сюжет (скорее всего, сюжет комедии «Завтрак у предводителя», написанной в 1849 году).

Я размышлял в течение часа, затем читал по-испански, затем написал полстраницы на этот сюжет, затем отправился в большую гостиную, где с удивлением увидел, что еще только два часа... потом я отправился гулять один, а после моего возвращения все общество (вместе со мною) отправилось гулять до обеда, который был в пять часов. Потом спал до 9 часов, вследствие усталости, вызванной двумя прогулками. В 9 часов принесли чай... Наконец, насладившись в течение часа обществом себе подобных..., мы встали со своих мест, взяли светильники, пожелали друг другу доброй ночи и легли в постели, где тотчас заснули».⁵

Описан длинный, прямо-таки безразмерный летний день, день, в котором отсутствует главное – смысл, одушевляющее начало. Большая часть этого дня для автора письма уходит на сон – утренний, дневной, ночной. На «полезное» тратится не так много времени – 45 минут урок немецкого с Луизой, час с чем-то на обдумывание и записывание сюжета. Остальное – прогулки, еда и сон.

Но не пропустим продолжение письма на следующее утро: «Я провел все утро в парке. Что вы делали в эту минуту? Вот вопрос, который мы (я, - И. Ч.) задаем себе каждую четверть часа». И далее приписка по-немецки, что означает, что обращена она именно к Полине⁶ и не может быть вслух прочитана Луи, как наверняка читалась первая часть письма: «Вы должны теперь думать обо мне, потому что я все это время погружен в воспоминания о вас – любимая, дорогая».⁷

Вот то одушевляющее начало, которого не хватало описанию «первого дня без Полины». Именно эта постоянная мысль о ней, сопровождавшая Ивана, придавала куртавнельским летним дням смысл и значение.

Тургенев в годы, предшествующие своему возвращению на родину, живет целиком «миром» Полины Виардо, – ее жизнью, ее пением, их взаимным чувством, при том, что в их паре руководит она, он – подчиняется.

Пьесы, которые в эти годы пишутся им для театра, отчасти об этом свидетельствуют.

Для нашей темы нам кажутся особенно интересными пьесы «Месяц в деревне» (1850) и «Провинциалка» (1850).

Но особенно интересным в связи с нашей темой представляется тургеневский Ракитин, один из персонажей «Месяца в деревне». Актриса Мария Савина вспоминает, что Тургенев как-то ей сказал: «А Ракитин это я. Я всегда в своих романах неудачным любовником изображаю себя». ⁸

Нужно сказать, что среди этих «неудачных любовников» можно найти очень мало персонажей, столь же неотличимо близких к автору, что и Ракитин⁹. Тургенев дает ему множество своих черт, словно напрашиваясь на отождествление с героем. Они одного возраста¹⁰, одного круга, занимают одинаковое двусмысленное положение «друга дома» в семье замужней дамы и – самое главное – оба целиком принадлежат любимой женщине¹¹. Читавшим письма Тургенева к Виардо той поры – очень знакома и ситуация, и лексика влюбленного: «Я в вашей власти...делайте из меня, что хотите...».¹²

Занятия Ракитина в присутсвии «дамы сердца» схожи с тургеневскими. Он читает ей вслух французский роман («Граф Монте Кристо»), всячески развлекает, угождая то и дело сменяющемуся настроению и боясь «приесться», он терзается ревностью... «Дама сердца», как сам он проницательно замечает, играет с ним «как кошка с мышью», одновременно привлекая и отталкивая...

Теперь прошу внимания. Что мы знаем об отношениях Натальи Петровны и Ракитина? Только ли платоническая эта любовь? Могут ли оба с чистой совестью глядеть в глаза Аркадию Сергеевичу Ислаеву, мужу Натальи Петровны? На этот счет нет никаких сомнений. Вот развернутая характеристика их отношений, данная Натальей Петровной: «Наши отношения так чисты, так искренни... мы с вами имеем право не только Аркадию, но всем прямо в глаза глядеть. Я вас люблю... и это чувство так ясно... так мирно».

И тут нужно сказать о коренном, кардинальном отличии Ракитина от самого Тургенева. Мне кажется, что Ракитин и нужен был Тургеневу, чтобы создать своеобразную плотную завесу перед глазами сплетников, старавшихся проникнуть в будуар мадам Виардо, завесу для тех отношений, которые развивались у него с Полиной. Долгое время среди исследователей бытовало мнение о платонических отношениях между Тургеневым и Полиной Виардо, во многом опиравшееся на высказывания самого Тургенева и на ситуации с изображенными им героями, такими, как Ракитин.

Истина открылась при внимательном рассмотрении Дневника писателя, названного им Мемориалом, где Тургенев по годам очень кратко отмечал самые важные события и встречи своей жизни с 1830 по 1853 год.¹³ Приведу несколько значимых для нас записей.

1. 1843 В ноябре ЗНАКОМСТВО с Полиной

2. 1845 19/31 декабря Templario – первый поцелуй

3. 1849 Все лето в Куртавнеле без денег. 14/26 июня я в 1-й раз с П /олиной/

Теперь становится понятна огромная разница между персонажем пьесы Ракитиным и ее автором. Ракитину позволяется «обожать» на расстоянии, Тургенев же допущен в святая святых. Это окрашивает его письма к Полине 1849-1850-х годов совершенно определенной краской. Если первое тайное свидание произошло в Куртавнеле 14 июня 1849 года, а письмо из Куртавнеля с описанием томительного долгого дня пишется Тургеневым 19 июня (сразу по ее отъезде в Лондон), то понятно, что влюбленный еще не отошел от нового своего состояния и спешит заверить возлюбленную в своей любви, очень надеясь, что она тоже думает о нем. Еще раз приведу утреннюю приписку к письму от 19 июня 1849 года, сделанную по-немецки и не понятную мужу: «Вы должны теперь думать обо мне, потому что я все это время погружен в воспоминания о вас – любимая, дорогая».¹⁴ Он томится по возлюбленной и хочет, чтобы она знала об этом, находясь на гастролях. Он напоминает в письме, как ровно год назад, 24 июня 1849 года, они вместе читали «Германа и Доротею» в большой гостиной в Куртавнеле. Возможно, упоминание «большой гостиной» в письме не случайно и связано с воспоминаниями не только о совместном чтении, но и об одном из интимных свиданий...

Пойдя на связь с Тургеневым, Полина серьезно рисковала стать лакомой добычей для «парижских сплетников». Но и муж Полины, Луи Виардо, требовал к себе бережного отношения. Он ни в коей мере не должен был почувствовать себя уязвленным, обманутым. И Тургенев удивительным образом мог прекрасно ладить с мужем своей любимой. Как мне представляется, главным условием, поставленным Полиной перед нетерпеливым (и любимым ею) русским, было сохранение тайны их отношений. Ни слова, никогда, никому, нигде. Как видим, если это так, то Тургенев ее условие выполнил.

Вторая пьеса, комедия в одном действии, которую Тургенев писал уже в России, в Санкт-Петербурге, и успел закончить до того, как срочно выехал в Москву к умирающей матери, носила название «Провинциалка» (1850).

Эта пьеса так же, как и «Месяц в деревне», была отчетливо автобиографична и отчасти навеяна французскими впечатлениями. Зинаида Гафурова говорит о «тени Полины Виардо», которая лежит на этой пьесе. По мнению Гафуровой, Дарья Ивановна, героиня «Провинциалки», многими своими чертами напоминает Полину – возрастом (28 лет); тем, что между нею и ее мужем возрастная разница 20 лет, как и в семье певицы; манерой одеваться просто и со вкусом; интересом к новейшим журналам и книгам; привязанностью к саду; наконец, своей музыкальностью и игрой на фортепиано.¹⁵

Главный источник комедийности пьесы – граф Любин.

Он – третий в незадавшемся треугольнике, где членами выступают Дарья Ивановна и ее глуповатый недотепа-муж, Алексей Ступеньдьев, уездный чиновник 48-ми лет, также поданный драматургом в комическом ключе. Тругольник не задался потому, что, по всем правилам, третьим его членом должен быть любовник супруги, дурачащий глупого, недоверчивого и-таки обманутого мужа. Однако графу Любину, явно пленившемуся пикантной провинциалкой, счастье взаимности не светит. Похоже, автор пьесы все усилия направляет на то, чтобы показать благородство одураченного графа, который, несмотря на свой явный афронт, хочет устроить «провинциалке», ее мужу и их воспитаннику Мише переезд в С-Петербург.

Автор делает обоих мужчин, Ступендьева и графа Любина, персонажами комическими.

Вспомним признание Тургенева, переданное Марией Савиной: «Я всегда в своих романах неудачным любовником изображаю себя». Сказано это было по поводу Ракитина из «Месяца в деревне». Но и «неудачный любовник» граф Любин – отчасти сам Тургенев. Зная подлинные отношения Тургенева и Полины Виардо, можно сказать, что эти автопортретные персонажи – некая сознательная дезориентация читателя и зрителя, увод в сторону. Больше того, мне кажется, что эти две пьесы в какой-то мере ориентированы на чету Виардо – Луи и Полину – как главных читателей и зрителей. Тургенев приветственно машет им обоим со страниц и подмостков. Он сделал так, что Луи останется доволен высоконравственным поведением героев, а Полина увидит, с каким искусством ее друг уводит любопытствущих от ее алькова.

О том, что пьеса напрямую обращена к Полине и содержит тайный шифр для нее, говорит такая деталь. В 23-м явлении граф, стоя на коленях, признается Дарье Ивановне в нежных чувствах. Это комическая сцена, так как бедняга долго не может встать с колен, а его «предмет» над ним смеется и не хочет помочь; в итоге – ему помогает неожиданно появившийся Ступендьев, муж. Но вот какую фразу произносит граф, стоя на коленях: – Je vous aime, Dorothei… Et vous? В переводе с французского эта фраза звучит так: «Я вас люблю, Доротея... А вы?» Это, на мой взгляд, прямое обращение автора к любимой. Не случайно здесь появляется непонятно откуда взявшееся имя Доротея. Для Полины и Ивана – это имя – «их знак», воспоминание о совместном чтении гетевской поэмы и обо всем, что за ним последовало...

Тургенев, приехав в Россию, живет в «двоемирье». Поверяя практически в ежедневных письмах-отчетах свои впечатления, мысли и намерения французской возлюбленной, он волей-неволей подстраивается под ее восприятие чуждого ей уклада, образа жизни, даже звучание слов...

Вот маленький пример. В письме к обоим Виардо от 18 сентября того же года в конце есть такой пассаж: «Хотите ли вы знать имя моей ПРЕЖНЕЙ любви, о которой я вам рассказывал три недели назад? Ее зовут Лизой Шеншиной. Смешное имя, не правда ли?». По-русски имя Лиза Шеншина самое обычное, отнюдь не смешное. Но Тургенев пишет по-французски и проверяет слова на восприятие французского уха. Он чутко улавливает, как эти звуки слышит Полина, и его оценка сливается с оценкой любимой женщины.

С другой стороны, Тургенев принимает, присваивает некоторые обычаи, которые не были характерны для русского общества и даже могли показаться диковатыми. В приписке по-немецки в письме к Полине Виардо от 26 сентября 1850 года Иван Сергеевич благодарит ее за присланные в письме ногти:

«Тысяча благодарностей за милые ногти!». Взамен он посылает Полине прядь волос, что более соответствует обычаям русской дворянской молодежи того времени. Есть у него и просьба: «Прошу вас прислать мне лепесток из-под вашей ноги». И заканчивает: «Целую милые, дорогие ноги»¹⁶. Последний оборот «Целую ваши ноги» был принят в куртуазных кругах романских стран, в частности в Испании, откуда было родом семейство Виардо. Римскому папе, как известно, также было принято целовать ногу (туфлю). В русской же традиции такого обычая не было. Русские дворяне целовали дамам, как и священнослужителям, исключительно руки...

Подводя итог, скажем, что, если постараться дать определение чувствам и переживаниям Ивана Тургенева сразу по приезде в Россию, летом и осенью 1850 года, можно сказать, что он живет в «двоемирье». Его «дом», любимая женщина и ее семья, ставшая его семьей, остались «Там», а пребывает он, надеясь на скорое возвращение, «Здесь». В свой 33 день рожденья¹⁷, 28 октября 1850 года, Иван Сергеевич пишет Полине: «И мне радостно сказать вам по истечении 7 лет, что я ничего не видел на свете лучше вас, что встретить вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни».¹⁸

Примечания:

_{1. Обычно говорят о трех годах, проведенных Тургеневым вне России (1847 – 1850). Но если мы обратимся к «Летописи жизни и творчества Тургенева», то увидим, что он находился за границей почти четыре года, точнее, 3 года и десять месяцев. Он уезжает в Европу вслед за четой Виардо, в первой половине мая 1845. В середине октября 1845 года возвращается в Россию, где в это время гастролирует Полина Виардо. В феврале 1846 года вся семья Виардо, вместе с маленькой Луизой, прерывает гастроли, из-за болезни девочки и матери, и покидает С-Петербург; Тургенев с ними не едет и весь 1846 год проводит в России. Но уже 12 января 1847 выезжает в Берлин, где встречается с Полиной Виардо, и возвращается на родину 17 июня 1850 года (См. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева (1818-1858). С-Петербург, Наука, 1995, стр. 104-164 ). Если посчитать время пребывания писателя за границей в этом промежутке, то получится около 4 лет.}

_{2. Письма. т. 2., стр. 342 , 343}

_{3. Там же, стр. 344}

_{4.См. Ирина Чайковская. Иван Тургенев как читатель Гете. Семь искусств, № 12(48), декабрь 2001. Обратим внимание, что и «Полина Виардо выделила эту поэму Гете. В списке (любимых книг – И.Ч. ) Полины нет ни «Страданий молодого Вертера», ни «Фауста», из всех произведений Гете именно поэма «Герман и Доротея» удостоилась чести быть названной».}

_{5. Письма, т. 2, стр. 408}

_{6. Немецкий – был для Полины и Ивана языком их любви, Луи Виардо немецкого языка не знал.}

_{7. Письма, т. 2, стр. 409}

_{8.В комментарии к пьесе, стр. 638.}

_{9. Наиболее близки автору, а порой и сливаются с ним, герои «Переписки» (1856), «Фауста» (1856), «Первой любви» (1860), «Вешних вод» (1872)...}

_{10. Ракитин ровесник своей «пассии», Натальи Петровны, в то время, как муж, Аркадий Ислаев, старше ее на 7 лет. Конечно, это не 20 лет – такая разница в возрасте была между Полиной и ее мужем, но соотношение возрастов в пьесе сохраняется: она и он - ровесники и «старый муж».}

_{11. Ракитин о себе : «Ах, как смешны люди, у которых одна мысль в голове, одна цель, одно занятие в жизни. Вот как я, например... Я весь принадлежу ей»...}

_{12.Тексты цитируются по ПСС и писем в 30 т., т. 2.}

_{13. См. на интернете: http://turgenev-lit.ru/turgenev/bio/avtobio/memorial.htm}

_{14. Письма, т. 2, стр. 409}

_{15. Зинаида Гафурова. «Провинциалка». 170 лет на русской сцене». Доклад из цикла «Тургенев: ближний круг», прочитанный 15 мая 2021 года на Тургеневском обществе в Москве. On-line трансляция.}

_{16. Письма. т. 2, стр. 361}

_{17. В письме к Виардо – ошибочно указано 32 года.}

_{18. С- Петербург, 28 октября 1850, Письма, т. 2, стр. 366}

Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Роквилл, шт. Мэриленд

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Роквилл, шт. Мэриленд. Писатель, драматург, критик. Родилась в Москве. На Западе с 1992 г. С 2000 г. живет в США. Редактор и автор сетевого журнала «Чайка». Печатается в журналах: «Новый журнал», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Октябрь» и др.

2021- ПЛЫШЕВСКИЙ, Сергей

* * *

В рассветный час пролился крупный дождь

И затопил окрестные предместья,

Забрызгал стёкла, двор и старый «Додж»,

Ржавеющий у края редколесья.

Снег оставляет рыжие поля.

Вдали темнеют силосные башни.

Канавы придорожные бурлят,

Смывая муть и день позавчерашний.

Вращают гуси компаса магнит,

Беря погодный парус на гитовы;

На фермах выключаются огни,

Торчат рекламы в ящиках почтовых.‎

Прозрачен лес. А вглубь его шагнём –

Услышим сладкий сок в кленовых жилах,

Увидим вербу, полную огнём,

Что распушает почки как шиншилла.

Чуть приглядись – светлеет полутьма –

А в мокром, перепутанном и сером

Бесшумно тает утренний туман

И возвращает влагу в атмосферу.

* * *

В небесную честную даль

Смотри

И отблеск вчерашней земли

Сотри;

Когда-нибудь станет вино

Черно –

Шампанское и Перно.

Нет бед от вина, ты всё сам,

Сезам,

И Али-Баба иже с ним,

Сим-сим,

Лоза высыхает, и хрум –

Изюм,

Пропал, кистевой висюн!

А в небе как в небе – закат

Разлит,

Вороний и чаячий мат

Драчлив,

И белый от чёрного мне

Во тьме

Не отличить извне.

Все нужно успеть, пока свет

Горит,

Поднять на плечо свою клеть

Горы,

Не стать соучастником птичих

Войн,

Кавыча: "пока живой"...

* * *

Так далеко, но так небезразлично.

Так долго, что стираются слова.

Но мне доныне сладок мамин блинчик

И из реки добытая плотва,

И запахи черёмухи и сена,

И соловья заливистый мотив,

И юность, из которой не уйти

Коврами трав до самого колена.

Висел ковёр на северной стене,

Оленями лесными облюбован;

И редкие рассказы о войне

Затрагивали прошлое любого –

Когда живым мечталось позабыть,

Как о погибших нынче тянет помнить,

Когда родные давят в горле комья,

Но не выносят горя из избы…

Как с тополей всё реже лезет пух

В непостижимой памяти карманы,

Как время покидает ту тропу,

Что для тебя держало под охраной,

Так сны за невозвратною стеной

Становятся абстрактнее и реже.

И память острым светом глаз не режет…

Едва кольнёт… как свитер шерстяной…

* * *

Антисептиком руки смазаны –

На приём в кабинет Осириса.

Баллистический или газовый,

А сегодня – с обоймой вируса.

Нам ни дом, ни пространство дымное

Не сулит неземного злата,

Не менялось бы на простынное,

Внутривенное и палатное.

Нам шагами войны усталыми

Пропивать – не копить финансы.

Не замкнулось бы санитарами

Краткосрочное лейтенантство.

Нам не иглами раны колотой

Опасаться на том задании,

Где в висках ударяет молотом

Кислородное голодание.

Выше стяг на апрельской площади,

Пусть летит и сверкает глянцево!

Мы сырьё для вакцины – лошади

На искусственной вентиляции.

* * *

Насмотришься тех соборов

Петра и, конечно, Павла,

Ведь каждый приличный город

Построил таких немало.

А с купола виден всадник,

И может гордиться всякий,

Что с мамой ходил в детсадик,

Где рядом стоял Исакий.

Потом прекратилось детство

И он заходил проведать,

Как маятник в храме гетто

Неспешно по кругу бегал;

Потом он дружил с девицей,

Её приглашал на купол,

И робко сквозь рукавицу

Изящные формы щупал.

Потом настоящей плетью

Большая любовь хлестнула –

Работа, квартира, дети,

Колхоз за три дня отгула…

Жизнь втиснула быт в землянку –

Надёжный семейный бруствер.

Исакий оттёрли тряпкой,

Но что-то на сердце грустно –

Попы свои службы служат,

Вовсю веселятся, черти,

Пространство всё уже, уже,

И маятник круг не чертит…

2021- РАБИНОВИЧ, Михаил

* * *

Поражен пропажей попугая,

страшную возможность отвергая,

смотрит за окно в пустую даль,

на пустую клетку с птичьим кормом

человек – и чувствует укор он

чей-то... Да при чем тут – просто жаль.

Небеса белесы, воздух синий,

попугай цветастый чертит линий –

что соединяют там и здесь –

лесенки, ряды. Струя тугая

ветра монологу попугая

помогает – и мешает сесть.

Между ними есть противоречья:

попугаю чуждо человечье,

человеку птицу не понять.

Но другого человека тоже

как понять? С мурашками по коже

человек садится на кровать

в комнате, где нету попугая,

и теперь вся жизнь уже другая.

Продолжая птичий монолог,

все, что было, улетело, скрылось,

вспоминает человек как милость

и как боль: летать он раньше мог.

* * *

Рождается малыш креветки из глубины на этот свет,

где ветер шепчет каждой ветке, куда ей двигаться, совет.

Привет, кревет! В былые годы Земля крутилась без тебя,

другому адресату оды слагали, мысли теребя,

поэты, повара, повесы, – но в этот миг, почти незрим,

ты представляешь интерес и проснулся под пером моим.

Плывешь на спинке, будто брассом, храня движеньями хвоста

природы целесообразность, – но в мире есть и красота.

Для красоты гудит автобус, октопус в иле весь увяз,

и школьник крутит гладкий глобус, уча рельефы не сейчас,

для красоты нам нет ответа на то и это и потом,

для красоты бредет под ветром собака с медленным хвостом.

* * *

Я сидел за ученым трактатом,

полосатым укрытый халатом,

и пытался понять – но куда там! –

то ли автор тоскою объят,

то ли я это, в зеркале строчек

отражаюсь, похожий на прочих, –

закавычен, закручен, непрочен,

но халатен, носат, полосат.

И, столкнувшись нос к носу с тоскою,

я другую страницу раскрою,

ударение в слове «искрою»

по ошибке поставлю на «ю».

и скрою́ – жертва ль божьего дара? –

искрой автора иль аватара,

в ожиданье Гайдара, Годара

и ушедших годов на краю,

жизнь свою по другому лекалу.

От трактата меня отвлекала

темнота за окном, что мелькала,

стрекотала в траве невпопад.

И трактата искристые трели

соловьи, воробьи, менестрели

выводили и в небо смотрели

и на мой полосатый халат.

* * *

Чайник кипит под закрытою крышкою,

кот побежал за компьютерной мышкою,

мысли его коротки.

Длинные тени мелькают на лестнице –

что еще в эту минуту поместится,

кроме трески и тоски?

Выйду на кухню – чей чай разливается?

Стол этот песней у нас называется,

До-ре-ми, до-ре-ми, до,

и помидоры лежат не на скатерти,

и коридоры по лестнице катятся,

горе мне, горе мне, но

пар над плитою – чеширской улыбкою,

кот наблюдает за жареной рыбкою,

когти колючи его,

и замирают ступени на лестнице,

и продолжается пенье – поместится

все – ничего, ничего...

* * *

«Скатерть, радость, благодать» – я любил когда-то Кушнера

в одиночестве читать, это было очень нужно мне.

Важность глупых мелочей, счастье каждого мгновения,

под мостом течет ручей – Кушнера стихотворения.

Или пруд, где Лев Толстой спорил с Чеховым размеренно, –

все осталось в жизни той, что распалась и потеряна.

Мост разрушен, гам и дым – чтобы вывести натуженно

про «конечно, русский Крым», вовсе быть не надо Кушнером.

Но вода течет назад, там, за «Первым впечатлением»,

в ней Таврический наш сад отражен – травой, растением...

* * *

Разнополых людей коллектив

под весеннее пенье,

безусловно, с собой захватив

колбасу и печенье,

разливает по кружкам слова,

чтобы души согрелись,

а внизу зеленеет трава,

в небе птицы распелись,

и собака породы мастиф,

чей хозяин играет,

замечает неясный мотив

и ежа – но не лает.

Существуют иные миры,

а в единственном мире,

где раскрыта доска для игры, –

ход е-два – е-четыре.

Разноцветные тени деля,

шахматистов заметив,

в черно-белое красит поля

заблудившийся ветер,

и, дрожание ветра держа

на открытых ладонях,

без колючек увидит ежа

человек – и не тронет.

Разнопольные в поле слоны –

значит, эндшпиль ничейный?

Коллектив в тусклом свете луны

доедает печенье

и, прощальными каплями слов

завершив шумный ужин,

не заметит, что выпадет слон

из коробки наружу.

* * *

Я написал плохой рассказ и слабое стихотворенье.

Ужели мой талант угас, ушло навеки вдохновенье...

Строка бежала за строкой, к читательнице шел читатель,

а нынче шевельнуть рукой могу лишь для других занятий.

И добродушный мой оскал, и гуманизма свет и тени

все находили, кто искал накал в моих стихотвореньях.

Любезен буду лишь котам за чувства добрые и крышу.

Другой, возможно, кто–то там поэму целую напишет,

а я – молчу, себе назло, готов достойно встретить старость.

Хоть вдохновение ушло, но хорошо, коты остались.

* * *

Помню физкультурный зал Строительного института,

у всех игроков и зрителей – лица с раскосыми глазами.

Я смотрю на часы: идет восемнадцатая минута.

Мой приятель бежит по площадке. Он сдал последний экзамен.

Это чемпионат монгольских студентов по баскетболу.

Наши в гостях и проигрывают, но совсем немного,

мой приятель бегает по площадке быстро, но бестолково,

наши в гостях у Строительного, полчаса на дорогу.

Время похоже на что угодно и ни на что не похоже.

Зачем я его подсчитываю? О татаро–монгольском иге

спрашиваю в шутку соседку – конечно, монголку тоже,

она в «Знании» слушает Гумилева и читает книги.

Мой приятель прыгает, достает рукой баскетбольную сетку.

Мяч не попадает в корзину, мы проиграли очко лишь.

У них мог родиться ребенок. Я смотрю на соседку.

Ига, оказывается, не было. «Ты о нас и не вспомнишь».

Молодые специалисты возвращаются в Улан–Батор.

Не осталось никого из тех, кто был в физкультурном зале.

«Она плакала тогда в общежитии, – говорили ребята, –

без ребенка». Я болел за них. Жаль, что они проиграли.

РАБИНОВИЧ, Михаил, Нью–Йорк. Родился в 1959 году в Ленинграде. С 1991 года живет в США. Имеет сотни публикаций в Америке, России, Украине, Израиле. Участвовал в радиопередачах, широко представлен в интернете В 1999 году вышел сборник рассказов «Далеко от меня». Первая книга стихов «В свете неясных событий» увидела свет в 2008 году. Готовится к печати второй сборник стихов "Осенняя миграция котов".

2021- ЛАЙТ, Гари

* * *

...но музыку нельзя руками...

А. Вознесенский

Сонет завершений апреля

Волны, небо, Мураками,

трогать музыку руками

не пристало в день весенний,

на пороге воскресенья.

Новостей телеэкрана

быть не в курсе, многогранно

отражаться в пейзаже,

не задумываться даже

об изысканных печалях,

и загоризонтных далях.

Под мелодию прибоя

и щадящий воздух соли

восхищаться облаками –

волны, небо, Мураками

4/30/21

* * *

Диего Армандо – не был командным,

Армандо Диего – был сам по себе.

Футбол тоже танго, высокого ранга,

в накале страстей и неровной судьбе.

Блистал в Барселоне, в корриде, на фоне,

бил басков в Мадриде, за чушь об отце,

Неаполь на поле, не сдал Берлускони,

Британцев обидев, в Мальвинский прицел

он не был примерным, отчаянно нервным,

его вдохновлял не Шекспир, не Магритт,

но мог с центра поля, оформить «Вероне»,

был сюрреалистом с нездешних орбит.

Кумиром у женщин, не чуждым затрещин,

слыл как бы своим в мафиозных кругах...

Все это вторично, нелепо о личном,

когда всепланетно расписан в голах.

Из Буэнос–Айреса прямо до рая,

не ходит экспресс в високосном бреду,

Он был Марадоной, шутил, умирая –

«Ставь мяч на отметку, на спор попаду...»

11/25–26/20

Канувшее наваждение с двойками и нолями

Все начинается с вальса,

потом наступает такая сальса –

крутой замес комсомольских маршей

нивелирует в танго, когда постарше.

Затем прохлада ночного балкона,

и комната, где нейтроны–протоны,

а в ней – горизонт отдаляют рассветы...

Арбенина, Коэн, «Дожди – Пистолеты».

Потом случается метаморфоза –

уходов–приходов–поэзии–прозы,

странных знакомых, драмы с ключами,

и вежливой просьбы: – Давай без печали…

Еще – период географий случайных:

Бостон, Манхэттен, Чикаго, Почайна,

Майами, Гавана, не та другая,

аэропорты горячего чая.

Катарсис случается, непредсказуем,

в нем больше отрады, он так и трактуем:

Когда компромиссы уже неуместны –

и с разных сторон… Все стало на место.

2/24–25/21

Между первой и второй

Между дозами вакцины,

под присмотром Авиценны,

в снах – сплошные сарацины,

предсказания – бесценны...

В колебаньях атмосферы

ощущаются призывы,

быть, ну если не из первых,

реагировать на срывы

в настроении и прочих

столь присущих человеку

обострениях пророчеств,

в этой странной фазе века.

Перечитывать Жюль Верна,

Кафку, Ильфа и Петрова,

Не угадывать в модерне,

столь навязчивое слово.

Из реакций адекватных

на букет различных мнений.

Снег, берешь себе лопату,

и… Парад местоимений.

Ну а если телевизор,

или дебри интернета

стали падки до капризов,

не заслужит эполетов

коллектив авторитетов,

вечно будет недоволен.

А пока что, в промежутке,

бродишь, словно сам не свой,

неуверенный и чуткий,

между первой и второй.

2/27–28/21

* * *

И в немом полумраке заморского бдения…

Вадим Егоров

Однажды зимнею Москвой

от Пресни прошагал до Сокола,

и стала Горького – Тверской,

кончался век, вокруг да около.

Я позвонил поэту в дверь,

немного оробев от дерзости,

я знал его по строкам: «Верь»,

по доброте и безвозмездности.

Мне отворили, я шагнул

в уют, на чай и в царство книжное,

я помню, как, подвинув стул,

читал, застывши в неподвижности.

Мы говорили о стихах,

о Пастернаке и Цветаевой,

о том, что не вернется страх,

пока гитару он настраивал…

Я даже не осознавал,

что человек, дожди означивший,

в мой год рожденья…

Подливал

мне чай в стакан…

Так много значивший…

2016

* * *

Человек становится смешон,

в тот момент, когда, накинув капюшон,

вдруг поверит в то, что стал неуязвим

для различных происков и зим.

Даже в самый светлый майский день,

в модной треуголке набекрень,

человек аляповато слаб,

не спасает погружение в нахрап.

Индивидуум валится в подвид

даже если совесть захандрит,

пусть самоуверен и мосласт,

все равно – не больше чем балласт.

Взгляд со стороны необходим,

даже тем, кто гордо нелюдим,

чтобы в ретроспекции, потом,

не остаться жалким как фантом

5/23/21

* * *

Ощущенье Калифорнии –

канифолью – комильфо…

Направление оформлено,

как доверенность Сафо.

Ностальгия завсегдатая,

книжных и прибрежных скал

у вулканов стынут кратеры,

их никто не отыскал.

После нежности Атлантики

Тихий не благоволит,

сейсмография за окнами,

воздух каверзно дрожит.

Ощущение навязчиво.

Право впору развенчать.

Тишину отдать гремящему,

поглощеньем не стращать.

Калифорния не каждому,

откровения не всем,

взгляду, с поволокой, влажному, –

отражение от стен.

Потому не к месту кажутся

комильфо и канифоль.

Значит, надлежит отважиться

на осеннюю гастроль…

5/28/2016

* * *

Холодный фронт, горячему вослед –

такие перепады в Иллинойсе

столь характерны, что чикагских удовольствий

предельно мало для локальных непосед.

Они срываются куда глядят глаза

из приозерных прелестей июля

на льнущую вдоль прерий скоростную,

в соседний штат, на дюны и в леса.

По плоскости, здесь дефицит вершин,

но озеро порой похлеще моря,

о чем упоминается в застольях

на всех привалах мчащихся машин...

Казалось бы – решиться, улететь

от географии присущей непогоды,

но не решаются, и так проходят годы,

где вечная, как ветер, круговерть

предполагает возвращений череду,

где предсказуемы исхода результаты,

есть перспективные совсем другие штаты,

но только этот дорог наяву...

7/26/21

Гари ЛАЙТ, Чикаго. Родился в Киеве, с 1980 года живет в США. Окончил Нортвестернский университет (факультеты политологии и славистики), затем юридическую магистратуру. Член Союза писателей Москвы, Союза писателей Украины, Американского ПЕН–клуба. Участник антологий «Строфы Века–2», «Киев. Русская поэзия. ХХ век», «70. Стихи к 70–летию Израиля». Издано семь сборников стихотворений. Книга «Траектории возвращений» была удостоена литературной премии им. Николая Ушакова (присуждается Национальным Союзом писателей Украины). В 2020 году вышел сборник стихотворений «Confluences» на английском языке.

1968 году, в России – в 2015–м

2021- САДХИН, Георгий

* * *

Конец апреля. Тешит календарь.

Придерживаясь вешнего сюжета,

присвистывает, как нас похищает май,

намеченный для похищенья летом.

Роняют беспризорные сады

в газоны облетевшие бутоны.

И ветер, заметая их следы,

по их следам приходит на балконы.

У побережья верб склонённых всхлип.

Упасть в траву цветеньем любоваться.

Журчит ручей как свежести верлибр.

И не унять ветвям листвы оваций.

То соловей мгновению на слух

проденет в трель заветное словечко.

И кликнет на весеннее сердечко,

скучающий на солнышке, фейсбук.

* * *

Игорю Спивакову

Высокие яблони густо цвели.

И юность пока отпускала бородку,

их ветви склонились до самой земли,

и яблоки падали в лодку,

которую, для властелина колец

древесной пружинистой стружки,

в саду мастерил наш кумир – твой отец.

И лодки его, как игрушки,

резцами кроили заросшей реке

покров из стремительных линий.

И девочки прятались на островке

от нас под венками из лилий.

С откоса Чайковский Пётр Ильич

махал, – Не испортьте поклёвку!

И ты улыбался мне: – «Пальцем не тычь!»

И гнал за Низы под Шпилёвку.

* * *

Я брожу в далёких дворах,

пустоту рукой охватив,

и пою стихи в соцсетях

и ещё забываю мотив,

когда слышу твоё «Лови!»

Догоняю в пятнадцать лет,

тогда знали мы о любви:

до шестнадцати её нет.

Вовка Белый, на нос – картуз,

а в руках – семья голубей,

извещает Советский Союз:

Жорик женится на тебе!

Яркий свет проливает окно,

зонт раскроет сирени куст.

Перемешивай домино.

Пусто-пусто. За нас дуплюсь.

И в сирень тебя наряжать.

И сирень пышна, хороша.

И взрослеть, сиренью дыша.

И ещё сидеть, не дыша.

Я брожу в далёких дворах

и повсюду цветёт сирень.

Ходят голуби в двух шагах

от скамейки, укрытой в тень.

ДОЖДЬ

Проникнув в сон, садовый аромат

напомнит, как легки широкие качели.

Спадающий намокнет виноград

и потечет мазками акварели.

И, потакая дрогнувшим крылам,

встревоженные ветви встрепенутся.

И капли застрекочут по камням,

как вишенки, рассыпанные с блюдца.

И девочка, как бабочка легка,

ручей перепорхнет растительной аркадой,

спасая бедолагу-мотылька

от бьющих струй, и спрячется в парадной.

* * *

Кормим кашей с руки кашалота.

Из песка кашалота живот.

Не жужжит без пружины завода

овод, севший на согнутый зонт.

Черепаха, с окраской под череп,

не смущает разнеженный пляж.

Малый внук пятерню мою чертит,

завершая зевотой коллаж.

Да ещё заплывает за знаки

вездесущая наша печаль.

Там за морем опять в автозаки

загоняют заложницу-даль.

* * *

Вьюнок и мох. Просвет в заборе

заполнит летняя беседка.

В ней – нимфа в головном уборе.

Какую роль играет кепка

в ансамбле, где одни стрекозы

порхают бабочками Шнитке

и крыльями из целлюлозы

касаются твоей улыбки?

Их уличенный след у лилий,

оставив ломкость траекторий,

растает в блеска изобилии

у лакированных магнолий.

И, бабочек неуловимей,

короткий дождик проходящий

прозрачностью наклонных линий

смычок преследует летящий.

Зеленый дворик во Флориде.

Скрипичный ключ паучьей нити

в кустарниковом лабиринте

с лимонной веточкой в зените.

* * *

В такую погоду младенческий вечер,

белесый залив с белоснежным песком

пустынного пляжа смыкаются в речи.

Все кажется млечным.

Футболка, кроссовки почти невесомы.

Затишье прибоя даровано скрипке

и встречной улыбке, и нежной фате.

Спускается чайка к серебряной рыбке,

к серебряной рыбке в прозрачной воде.

У счастия лица красивы и юны.

И белый букет у невесты в руке.

И дюны. И белые-белые дюны

до самой лагуны, что там вдалеке.

* * *

Ветреных веток объятья

высью разорвались.

Хочешь примерить платья –

листьями закружись.

От садокруженья

можно упасть в траву.

А для души выраженья

как отыскать тропу?

Можно, играя в прятки,

идти по твоим следам.

Просто и без оглядки

ступать по моим цветам.

САДХИН, Георгий родился в г. Сумы. С 1994 г. живет в Филадельфии (США). Публиковался в журналах «Крещатик» (Германия), «Новый Журнал» (США), «День и Ночь» (Красноярск), «Изящная Словесность» (Санкт-Петербург), Российская эмиграция: прошлое и современность (Москва), «Литературный Европеец» (Германия)и др. Печатался в литературных альманахах «Встречи» (США), «Побережье» (США), «Весла» (США), «Связь времен» (США), «Рог Борея» (Санкт-Петербург), «Сибирские Афины» (Томск), «Академия Поэзии» (Москва), «День зарубежной поэзии» (Германия) и др.

2021- ФРАШ, Берта о книге "Наедине с Иерусалимом"

Берта ФРАШ

Л е я А л о н (Гринберг). Наедине с Иерусалимом. Избранные новеллы, очерки, эссе. – Иерусалим, «Филобиблон», 2021. – 411 с.

С любовью изданная, красиво оформленная книга. Иллюстрации

художников Ителлы Мастбаум, Шмуэля Мушника. Истории сопровождаются стихами.

Вступительная статья Эли Люксембург, на обложке отзывы о книге и о писательнице.

Ко всему сказанному трудно что-либо добавить. Но и молчать невозможно.

Сборник новелл, очерков и эссе даёт возможность увидеть, почувствовать

Иерусалим и Израиль глазами автора.

Религиозный человек, Лея Алон (Гринберг), репатриировавшая в 1979 году, своим

повествованием не оказывает никакого давления на читателя, но расширяет наш

кругозор, делясь тысячелетней мудростью Торы (Ветхого Завета). Здесь следует

остановиться и сказать несколько слов о Лее Алон. Религиозность – неотъемлемая

часть её культуры, воздух, которым она дышит. Знание иврита, мировой, в том числе

израильской литературы и соответствующие комментарии иудейских источников плавно

соединяют историю и современность.

Казалось бы, нет необходимости сегодня доказывать право евреев жить на своей земле.

Но, может быть, это заблуждение и вдохновило автора рассказать об Иерусалиме, об Израиле,

о его художниках и поэтах, и о тех, кто сознательно покинул СССР. И о новом поколении,

о солдатах Израиля.

На вопрос, за что погибли в Катастрофе шесть миллионов, не надо искать ответа.

Прочтите эту книгу – как документальный роман, интересный и увлекательный.

Пронизывающий сопереживанием. Лея Алон провела детство в Таллине и Риге, где позже

работала на радио и телевидении. Вынужденно, о чем рассказывается в главе «Во власти памяти»

(стр.172-3), работала и в Целинограде. Но описанная в главе «Город оливковых гор. Город ветра»

ее любовь к Иерусалиму не оставляет места ностальгии по этим городам.

«У каждого из нас свой путь к Иерусалиму, своя с ним связь. Связь души твоей и его, когда твой настрой соответствует его настрою, и тебе не мешает его суровость и неприветливость в

дни холодной осени, тишина его узких улочек, холодность каменных стен и унылая оголенность гор.

Ты принимаешь его и в печали и в радости, как любимого, душу которого чувствуешь» (стр. 20).

«...И каждое новое утро – новый бой за такое естественное и привычное право для

других народов – жить на своей земле. За все в нашей жизни мы платим тяжелую цену: и

за нашу любовь к Иерусалиму, и за мечту укорениться на этой земле» (стр. 22).

Лейтмотив этого справедливого высказывания прозвучит еще не раз в этой книге.

«На протяжении жизни ты ответственен за то, что ты сделал для себя близким» (Антуан Сент-Экзюпери). Мне показалось, что именно этим руководствуется Лея Алон в своей жизни и в творчестве. В этой книге израильская журналистка и писатель Лея Алон неоднократно вспоминает и цитирует одного из своих любимых писателей. Именно этой цитаты нет в ее книге. Сент-Экзюпери и

мой любимый писатель, но благодаря Лее Алон у меня появилось желание узнать и прочесть

о нем больше. Также и описанные ею экскурсии существенно расширили мои знания об однажды

увиденных мною местах Израиля – Иерусалим царя Давида, Цфат, Масада, кибуц.

Лея Алон оживляет достопримечательности и камни, пустыню и родники, деревья и цветы,

заполняя пространство запахами цветов, звуками и мудростью времени. «Мир вокруг словно

воспевает древность и молодость Земли обетованной...» (стр.52).

«Здесь, где землю не копнешь, выходит еврейское прошлое. Библия в землю вросла:

пластами в землю легли судьи, цари, пророки», – цитирует автор Юлия Марголина (стр. 57). Знакомое ощущение и один из аргументов для поддержки археологических раскопок и научных исследований.

Все и вся, о ком рассказала Лея Алон, незабываемо, благодаря литературному мастерству в сочетании с ее душевностью. Каждая история (глава, новелла, эссе) могут жить отдельно, но вместе служат одной идее автора, составляют целостность этой книги.

Илья Рубин прожил в Израиле всего десять месяцев. Стихотворение написано за

три месяца до смерти:

Блажен, кто отыскал разрыв-траву,

Кто позабыл сожженную Москву,

Когда во след листкам Растопчина

Взметнулась желтым пламенем она…

А нам с тобою не забыть вовек

Сестер изгнанья – вавилонских рек.

Для нас с тобою приберег Господь

Чужого пепла теплую щепоть.

Над нами небо – голубым горбом.

За нами память – соляным столбом.

Объят предсмертным пламенем Содом,

Наш нелюбимый, наш родимый дом…

«...возвращение души к родному порогу» – это о поэте Илье Рубине, о понимании им

«бремени избранности»: «Догмат об избранности нашего народа – не архаизм, не пустой звук.

Это непреложная составляющая биографии каждого еврея. Бремя избранности – тяжкое бремя, но сбросить его нельзя. Даже если и возмечтает Израиль стать ближневосточной Голландией,

воскликнув однажды: «На что мне первородство?.. – ему не удастся это сделать. Разве окружена Голландия десятками миллионов врагов? Разве в Кишиневе и Белостоке погромщики кричали

"бей голландцев"? Разве граждан Голландии жгли в Освенциме?.. Разве слово “голландец“

вызывает у других народов мира те же чувства, что слово “еврей“?.. Об Израиле можно было бы сказать, что он одинок, если бы с ним не было Бога» (стр.114). Мысль рано ушедшего поэта и писателя Ильи Рубина (1941 – 1977) по-прежнему актуальна и важна для понимания содержания новелл Леи Алон. Деревья на Аллее Праведников в мемориале Яд ва-Шем посажены в честь тех,

«кто рисковал жизнью, чтобы спасти гонимого, затравленного, преследуемого еврея.

«Должно быть, какое-то дерево хранит память о монахине Марии» (стр. 123). В

небольшом эссе необыкновенно тепло и трогательно описано, как Елизавета Юрьевна Скобцова (Пиленко) всю жизнь шла к имени «Мать Мария». Талантливая поэтесса обладала огромным даром материнства, желанием помогать людям. Ее личная жизнь, два замужества, эмиграция (Париж), тяжелая работа, и особенно смерть дочки способствовали поиску смысла жизни. «Она выбрала

вечность», приняла монашество. «Она не искала убежища от ветра и бурь, но шла навстречу человеческому горю, одиночеству, обездоленности. ...Дом призрения… в Париже, основанный матерью Марией, становится центром притяжения для тех, у кого нет пристанища. ...И у самой

матери Марии нет места, где преклонить голову. Она спит на полу. …Седьмого июня сорок второго года был объявлен приказ гитлеровской канцелярии, обязавшей евреев надеть желтую звезду.

Желтая звезда стала символом изгоя, отверженного, гонимого… Но не в глазах матери Марии:

Два треугольника, звезда,

Щит праотца, царя Давида, –

Избрание, а не обида,

Великий путь, а не беда (стр. 126).

Как известно, за укрытие или за помощь еврею грозила смерть. «Если бы мы были настоящими

христианами, мы бы все надели звезды», – писала мать Мария. В феврале сорок третьего года

арестовали ее единственного, последнего ребенка, сына, двадцатилетнего Юру, который разделял взгляды матери и гордился ею. Взяли соратника Марии, священника Дмитрия Клепинина. Если бы они отказались в дальнейшем помогать евреям, то их бы оставили жить. Арестовали мать Марию. «Все трое погибнут, разделив с евреями их участь». В марте 1945 года, в газовой камере

Равенсбрюка погибла мать Мария. Не менее трогательно описаны страницы жизни Януша Корчака.

Я не знала, что он родился в еврейской семье, еврей, врач по образованию. Его детские впечатления

повлияли на его судьбу. Он становится воспитателем в детском доме. «Ему казалось, что боль

о чужом горе родилась вместе с ним» (стр. 131). Благодаря Лее Алон видна духовная лестница этого необычного человека, стремящегося облегчить участь детей в детском доме, его талант общения с

ними, талант писателя. Дважды он посещал Израиль – в 1934 году. Друзья-поляки предложили Корчаку спасение. И немецкий офицер предложил свободу, но только ему, без детей. Он

отказался. Вместе со своими воспитанниками, покинув гетто, он пошел к вагону.

В невероятных условиях Фрида Михельсон пережила Румбулу. В ноябре и декабре 1941 года в двух акциях были расстреляны тридцать восемь тысяч евреев в лесу под Ригой. Очень больная, в семьдесят два года, отправилась в США на суд свидетельницей гибели рижских евреев. Там ей удалось пережить покушение. «Это мой последний долг» (стр. 160).

В каждой новелле много действующих лиц, со многими Лея Алон знакома. Их судьбы волнуют

богатством и благородством души. Оценка творчества людей искусства в этой книге многогранна, этому способствуют внимательное рассмотренные автором подробности, и цвет глаз, и окружающая

обстановка, и биографические данные –проникающий во все детали, в саму суть сочувствующий взгляд Леи Алон. А также ее интеллектуальный багаж, базирующийся на религиозной вере.

Конечно, по-разному сложились судьбы репатриантов, переживших Катастрофу. О некоторых

из них можно прочесть в этой книге. С волнением, удивлением и радостью читаешь обо всех. Вот, например, поэтессы Алла Айзеншарф, Зельда и Софья Шапошникова, врач и скульптор Мартин

Кизельштейн, преподаватель и переводчик Циля Клепфиш. С волнением (именно так!) читаешь о

трагедии совместного существования евреев с арабами. Об убитом террористами Мордехае Лапиде и его сыне. О поселении Гуш-Катиф – цветущем рае на песке, создаваемом на протяжении тридцати восьми лет и разрушенном по решению Израильского правительства за шесть дней! Больно – я

помню эти кадры по немецкому телевидению. «Мы потеряли веру в свое право на эту землю. Мы больше не видим в ней Землю обетованную, завещанную Богом, и с легкостью готовы расстаться с ней, оплаченной такой дорогой ценой» (стр. 386). «Мы не любим оглядываться на прошлое.

Еще не успевает осесть могильный холмик после очередного убийства, как мы спешим за стол переговоров, и автобусы вывозят из тюрем на свободу торжествующих врагов, а наши матери, потерявшие детей, плачут, подавляя боль и гнев от чувства своего бессилия.

Мир… Когда-то Давид, истинно еврейский царь, сказал: “Долго пребывала душа моя с

ненавидящими мир. Я мирен, но, только заговорю, они – к войне“ (Тегилим, 120:6–7).

Сегодня наш “партнер“ интеллигентен, с диссертацией в кармане, владеет несколькими языками, излучая восточное обаяние, но прежняя амалековская ненависть бьется в его сердце и в сердцах

тех, кого он представляет. И, предостерегая нас от забвения, наши мудрецы назвали уроки прошлого “уроками выживания“» (стр.409). О чем бы ни писала Лея Алон, все проникнуто духовными связями, эпизодами из ее собственной биографии. Например, она была знакома с Мариком Блюмом (Мордехай

Лапид), за которым «следило рижское КГБ. Он собрал вокруг себя группу сионистски настроенной молодежи». Письмо, которое он дал ей почитать (но Лея Алон тогда и не знала, что Марик Блюм его автор), она отвезла в Ленинград, чтобы люди узнали правду. «На каком-то этапе письмо попало в

КГБ», а Лея очутилась в «далеком целинном краю» (стр.172–3). На страницах книги читатель

действительно присутствует при рождении и созревании желания жить на своей земле.

«Жить – значит медленно рождаться. Было бы чересчур легко брать уже готовые души»

(Сент–Экзюпери, стр. 263). В этом ценность ее историй. И Лея Алон сама, и ее герои ощущали

эту потребность. Их убежденность вызывает глубокое уважение. И тем более не представимы трагедии гибели, выселения на своей земле! «Все это уже было. Нам постоянно обо всем напоминают Тора, Талмуд и другие наши источники. Мы живем между миром и войной и, околдованные словом “мир“, незаметно приближаемся к бездне» (стр. 264).

«Наедине с Иерусалимом» – оказалась увлекательной энциклопедией мудрости.

Каждая глава содержит высказывания раввинов, живших в давние времена, но их мудрость остается актуальной. В главе «Предостерегая от забвения» автор цитирует речь Шмуэля Йосефа Агнона,

произнесенную на церемонии вручения ему Нобелевской премии в 1966 году.

«Он говорил на иврите, показав всему миру, что древний язык вернулся к жизни, как и народ, судьбу которого он разделил в полной мере. Надо быть Агноном, чтобы так сказать о себе: “Сам же я в

глазах своих незначителен и никогда не забывал сказанного Давидом: “Всевышний! Не заносилось сердце мое, и не были надменны глаза мои, и не домогался я того, что выше меня и для меня недостижимо. Я нахожу для себя опору лишь в том, что удостоился жить в стране, о которой Всевышний поклялся праотцам нашим, что отдаст ее нам...“» (стр. 381–2).

«Любить больно» – это высказывание из другой книги, из другой судьбы. Но как иначе описать

любовь вообще, и Леи Алон к Израилю, в частности?! Я вспомнила высказывание Сент-Экзюпери, давно прочитанное (на немецком): «О любви не думают. Любовь есть». Без волнения невозможно читать «Наедине с Иерусалимом», проникаешься историей, судьбами, искренностью слов

автора: «До приезда в Израиль я не молилась о Иерусалиме, но Иерусалим был в моей крови.

И потому сегодня я молюсь за него. За его благополучие, за его неразрывную связь с нами.

За его и нашу верность друг другу».

Берта ФРАШ, Германия

2021- АМЧИСЛАВСКИЙ, Александр

* * *

А большие ушли. Бородатые, взрослые,

будто вымерли, пусто, хочешь – на реку или в лес,

можно хлопнуть по заднице девушку с вёслами

или спортсмену, берущему вес,

мраморные яйца отбить и песни орать благим матом,

а что! – молоко не киснет и не болят молодые зубы,

самое время землю, теперь бесхозную,

крыть разудалым густым мартом

и утолять подростковым зудом.

Воздух-то какой! – ешь его, глух и нем –

ни паучьих лапок, ни дребезжащих скрипок,

ни аориста почивших фонем и посмертных всхлипов

из попахивающей воды летейских тем,

ничего от ушедших, кроме как сам,

единственный перевод, какой-никакой,

хоть маши руками, делай зарядку, скрывая неловкость,

знай раньше, что так будет, сюда б ни ногой,

ибо как штаны Пифагора, равно велики тебе и лотос, и логос,

но при этом настолько тихо, что звук отрастающей бороды

исполняется нежности к цветам на ветках

старых деревьев у воды, и ты

опускаешь глаза в истоки тех же аориста и плюсквамперфекта.

* * *

Боишься, мальчик, сравнивать свой дом

с могилой под ракитовым кустом,

где тот же кот учёный, зэк верчёный

откидывает карту на потом,

банкует так, чтоб дальше, опосля,

уж как убьют посла, нагнут козла,

яичко не простое, заводное

со зла рябая курочка снесла,

и там не важно – осень ли, весна,

сторонушка воспрянет ото сна,

пойдёт писать губерния вприсядку,

и мы начертим ваши имена

и годы жизни. Господи еси,

народ пасти подольше попусти!

Яичко в красный день заполыхало,

теперь за сотню лет не разгрести!

Смеялся котик, усики торчком,

кружилось блюдце с детским молочком,

горел во лбу малиновый околыш,

да так, что все как милые ничком

землицу жрали, братики, за страх,

пока наш паровоз на всех парах

летел и комиссары в пыльных шлемах

палили с вышек на семи ветрах.

А сгинувшим – ни тризна, ни парча,

лишь справка от тюремного врача,

эх, отгорел восток зарёю новой,

одна чадит лампада Ильича,

заветная, и слабнет на ветру,

я бедную в предбанник уберу,

всё те же мы, нам целый мир – чужбина...

Когда она погаснет, я умру.

* * *

Уезжать возвращаться

только даты менять

ни единого шанса

у тебя у меня

что в отлучке что подле

на спокойном огне

концентрация боли

выше света в окне

из которого камнем

безупречен полёт

и чужая слеза мне

что мышиный помёт

что мышиная сладость

половицей шуршать

в находящую старость

первым делая шаг

от порога до бога

под ногами слюда

ни трубящего рога

ни греха ни стыда

над кирпичной равниной

тот же воздух на вид

ни ствола ни трамплина

для последней любви.

* * *

Парафраз

Расслышишь какую-то песню, затопит слезами,

сбежишь продышаться, так ветром впечатает в стенку,

на тонкие рёбра, бедняга, тебя нанизали,

зачем-то оставив любить эту бедную землю,

и любишь ведь, любишь не ради случайной подачки,

тягучей баллады, видавшего виды сонета,

но голод не тётка, научит скулить по-собачьи

и ждать непонятно чего от хозяйского неба,

а уши торчком на пространстве от моря до моря,

где ветхие домны разлезлись под шорох ползучий

и дети поют, босоногому мальчику вторя,

как только и можно и должно – чем горше тем лучше,

попробуй не выживи, бедный, от счастья и скорби,

ведь ты и оставлен услышать, как молвится слово,

и детское пенье проходит иглою под рёбра

последнею волей бескрайней фабричной столовой.

* * *

И кажется, ни слова в простоте,

моржовыми костьми авторитеты

стреляют в воздух, и земному "где ты?"

ни места нет, ни смысла на листе,

сплошное "нет", но убежишь от них –

всё тот же лес, и речка, и родник,

и ты, слуга синекдох, старый книжник –

на равных зван с енотом и лисой –

туда заходишь и молчишь, босой,

заворожённый, призванный, не лишний,

вдыхаешь так, что выдохнуть нельзя

и очевидно – не был ты не зря

ни демоном до этого, ни божьим,

усердных подмастерьев хитрый плач

не слышен, и раскинут синий плащ,

и понимаешь ты, тугим плащом обложен –

не здесь, но там серьёзный недобор,

счастливый, кто владеет их наречьем,

а небеса уже идут навстречу

и сами начинают разговор

глаза в глаза, как ты того хотел,

мечтая сбросить кожицу лаптопью,

и, телом оставаясь не у дел,

любви просил с последнею любовью,

ещё надеясь, прятал седину

под колпаком из редких метонимий,

всё ждал и ждал, и лишь её одну,

теперь – стоишь. И повторяешь имя.

* * *

Маленькая женщина курит Кэмел и не любит духи,

предпочитает чёрную обувь и рубашки навыпуск,

пишет мужские стихи

и не прячет большие руки и неправильный прикус.

Маленькая женщина рубит слова кубиками на борщ,

ни длиннот, ни платьев, ни серёг висячих,

нимф убегающих, свирелей из раскидистых рощ –

ничего, только суть, которая значит.

Ночью, пока над ней трудится муж,

она подсчитывает ударные в строчке и дни до паузы,

потом размышляет, уже спиной к нему,

о неслыханной простоте и неизбежности мужской клаузулы.

Под утро кофе, блокнот, кэмел и тот же горб,

маленькая женщина у окна в халате –

я всё такая же, Господи, с давних пор,

только, ради бога, скажи – чего ради.

АМЧИСЛАВСКИЙ, Александр. Родился в Москве. Окончил пединститут, факультет русского языка и литературы. Учился в Академии художеств имени И. Е. Репина (искусствоведческий факультет). Работал учителем русского языка и литературы, художником-реставратором С 1990-го по 1998-й жил в Израиле.

С 1998 года живёт в Канаде. Публиковался в журналах «Новый Свет» (Канада), «Дружба народов», «Знамя», «Нева», «Крещатик», «Нижний Новгород», «Палисадник», «Под небом единым», «Этажи», «Антология-45».

2021- ЦЫГАНКОВ, Александр

ВОЛШЕБНОЕ КОЛЕСО

СНОВИДЕНИЕ

Я отворил окно восхода…

Цветные сны – в начале дня!

Судьба к вершинам небосвода

Вела по лестнице меня.

На мировой зеркальной глади

Все выше здание росло,

Как будто Мастер, Бога ради,

Усвоил Бога ремесло.

Вокруг строители гремели.

Цвела высокая вода.

Качались волны. Люди пели –

И поднимались города!

И вдруг видения пропали.

И все ясней, издалека,

Как из тумана, проступали

Река, деревья, облака…

ЛИСТОПАД

В опрокинутом небе холма листопад!

Это время телеги плетется назад.

И в глубоком окне, словно в зеркале крест,

Отражается детство, и время окрест

Разливается эхом и лошадь ведет…

И как будто меня все еще кто–то ждет…

Это время телеги плетется назад –

В опрокинутом небе холма листопад!

И забытые люди по склону идут –

В перевернутом небе пропажу несут,

Словно кто–то обратно сойти не успел –

Не простился с родными и в небе сгорел.

В опрокинутом небе холма листопад!

ПОРТРЕТ МЕЧТАТЕЛЯ

Самой природы ветреный поэт,

Случайных лиц проворный рисовальщик,

Мечтателя законченный портрет,

Беспечный странник, спорщик, выпивальщик!

Проходят на земле за родом род.

Потомки ищут корни и начала,

По–Дарвину разгадывая код,

Сверяют с положением астрала,

А он в глуши лесных библиотек,

Поборником вневременной свободы,

Легко переступил из века в век

И не заметил прожитые годы.

Он упразднил гармонию светил

И вычислил судьбу по вспышкам света.

И все, чему он годы посвятил,

Достойно одиозного поэта!

ФИАЛКА НА СНЕГУ

Миновали случайные дни…

Александр Блок

На памяти – пыль снеговая,

Похмелье в мятежном дыму…

Скажи мне, ну кто ты такая?

Никак я тебя не пойму.

Печальна, горда, одинока –

Видение, полное грез.

Помянем великого Блока

Кострами закатных берез!

И нам золотые начала

Светили среди перемен.

Цыганка стихи нагадала –

Нагая, как правда, Кармен.

И к небу взлетали квадриги –

Под звонкое пенье сверчка…

Хранили закрытые книги

Запретную тайну цветка.

И многое было недаром

Дано промотать! – и словам

Доверить сокрытое в малом –

Вернуться к забытым стихам.

Поэзия – пыль снеговая!

Скажу, но принять не смогу.

И только фиалка ночная

Цветет и цветет на снегу.

ОТГОЛОСОК

Теперь лови свой отголосок

Среди полей, среди лесов…

Дитя, таинственный подросток,

А дальше – музыка без слов.

И все вдали. Дорога лесом!

Горят в полночной темноте

Огни в просторе поднебесном

И все слова еще не те.

НОЧНОЙ ПЕЙЗАЖ

Дремлет в сумраке глубоком

Мир в заснеженном дворе.

Ясный месяц правым боком

Отразился в серебре.

Тайным светом в сей картине

Тихо льется ночь в окно.

Черной стрелкой на вершине

Ель попала в полотно

И растет, как пирамида,

Рвет ночные провода.

Вот и выпала из вида

Безымянная звезда.

ДИКОВИНЫ

Вот лес, что себя созерцает. Сам–друг.

Кедровые кроны и клеверный луг.

Кружение птицы и зверя следы.

И полное небо озерной воды.

Все это сам–лес, как и прочее, что

Укрыто листвой и не видел никто.

Но есть и в лесу золотая гора,

И тяга земная, и в небе дыра.

Заветное слово подскажет строка.

И ключ повернется в замке родника.

Под гром и сверканье перуновых стрел

Откроется миру, что лес проглядел –

И вдруг обернулся лучом из норы…

По черному краю небесной дыры

Кремнистой дорогой вели егеря,

Как редкого зверя, Лесного Царя.

Цветенье калмыцкого мыла

В каком–то веселом году!

Болотница гребнем ловила

Зеркального карпа в пруду.

Поймала! Про гребень забыла.

По пояс вросла в зеркала

И в заросли дикого мыла

Какого–то черта звала.

Промчались веселые годы

В разливе зеркальных ночей.

Размыли весенние воды

Запруду у Черных Ключей.

И носит нечистая сила

Свой гребень вокруг родника,

И в заросли дикого мыла

Русалка зовет лесника.

ЖИВАЯ ВОДА

Время теперь такое – тихо в пустом саду.

Яблочко золотое – это в каком году?

Скрылись твои начала, не окликай звезды –

Той, что уже упала в русло живой воды.

И ничего такого в этой природе нет –

Только простое слово, время и белый свет.

ЦЫГАНКОВ, Александр Константинович, Томск. Поэт, художник. Родился в 1959 г. в Комсомольске–на–Амуре. Автор книг «Лестница» (1991), «Тростниковая флейта» (1995, 2005), «Ветер над берегом» (2005), «Дословный мир» (2012). Публикации в журналах: «Сибирские огни», «Крещатик», «Урал», «Новая Юность», «Знамя», «Новый журнал» и др. Стихи вошли в региональные, российские и зарубежные антологии.

2021- КРЕЙД, Вадим- Г. В. АДАМОВИЧ (1892 – 1972)

Г. В. АДАМОВИЧ (1892 – 1972)

Главная тема в книгах и статьях Георгия Викторовича Адамовича – русская литература в изгнании. Он был одним из тех, кто много размышлял над судьбами русской словесности. В ней он оставил свой след, стал создателем в поэзии особой западнорусской тональности – «парижской ноты», ноты Адамовича.

Под черным, невидимым небом,

По тонкому первому льду,

Не встретив нигде человека,

Не помня дороги, иду.

И вижу широкую реку,

И темную тень на коне,

И то, что забыла Россия,

Тогда вспоминается мне.

Сосредоточенность на самом важном, отбрасывание всего лишнего, верность российской культуре, осознание миссии эмиграции, понимание относительности литературы и абсолютности нравственной, духовная свобода – таковы черты его творчества. На Западе Адамович прожил полвека, но волновался он русскими темами. Западник, знаток европейской литературы, по душевному зову оставался он в кругу русских тем. Не сожаление об утраченном основное у него, а нечто совсем иное, более существенное для человека.

Нет доли сладостней – все потерять.

Нет радостней судьбы – скитальцем стать,

И никогда ты к небу не был ближе,

Чем здесь, устав скучать,

Устав дышать,

Без сил, без денег,

Без любви,

в Париже...

К словам Адамовича прислушивались многие. Василий Яновский говорил о нем как о критике, создавшем в зарубежье «подлинную литературную атмосферу» (1). В малокомплиментарной статье «Конец Адамовича» называет его первым критиком эмиграции Георгий Иванов. Вот как он вспоминает довоенный Монпарнас: «Кафе “Дом” или “Куполь”, человек двадцать – двадцать пять… за сдвинутыми столиками и в центре этой шумной компании Адамович… Власть Адамовича над нашими сорокалетними «начинающими» была почти безгранична… Самый произвольный приговор Адамовича принимался его многочисленными адептами и поклонниками слепо, как закон» (2). Сегодня, по прошествии многих десятилетий, понятна ли нам такая «власть»? Ведь речь здесь о поэзии и прозе, что возросли в атмосфере творческой свободы. Откуда же подобного рода влиятельность?

* * * * *

Подробности отъезда Адамовича в 1923 году из России во Францию известны мало. Известно, однако, что в тех условиях он считал эмиграцию «метафизической удачей». По времени отъезд совпал с началом творческой зрелости, с расцветом душевных сил. Ему шел тридцать первый год. Позади остались Россия, любимый Петербург и загадочное, навсегда памятное –

Какое–то легкое пламя,

Которому имени нет.

Позднее в статьях, в стихах, в художественной прозе он возвращается к петербургской теме:

Десять лет прошло, и мы не в силах

Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдет, не повторится.

На земле была одна столица,

Все другие – просто города.

О стремлении к поэтическому единству говорит стихотворение, открывающее его последний поэтический сборник:

Сквозь отступленья, повторенья,

Без красок и почти без слов,

Одно единое виденье,

Как месяц из–за облаков.

При всем своем многописании Адамович оставался писателем лишь немногих выстраданных и продуманных тем, одна из которых – петербургская, и она в конечном итоге легла в основу знаменитой «парижской ноты». Как писателя его связывало с Петербургом все самое главное. Гимназистом он видел там Анненского. Полюбил его трагическую музу. Открыл для себя Блока, который навсегда стал для него выразителем поколения, сложившегося между двух революций. В Петербурге Адамович вступил в Цех поэтов, дружил с акмеистами, печатался в «Аполлоне» и других журналах и альманахах. На выход его первого сборника стихов «Облака» (январь 1916–го) откликнулся Гумилев, которого Адамович называл своим учителем. Гумилев написал об «Облаках» проницательный отзыв, а в конце рецензии как бы, между прочим, заметил: лучшее и подлинно оригинальное в этих стихах – «звук дребезжащей струны» (3). Действительно, самое узнаваемое у Адамовича тогда и в дальнейшем и в стихах, и в прозе – это его особенная, ни на кого не похожая интонация. Вопреки известному афоризму, Адамович считал, что человек – это не стиль или не столь стиль, сколько интонация, ритм, индивидуальный голос. Можно ли назвать его выдающимся стилистом? Вряд ли. Но он – поэт и эссеист, нашедший вдумчивую, ретроспективную, минорную интонацию. В ней, равно как и в ряде излюбленных тем, столь удачно выразилось его оригинальное мироощущение. Центральный образ в первой книге – облака. Как символ остался этот образ с Адамовичем навсегда. «Наши настоящие мысли о чем–нибудь мало–мальски значительном и отвлеченном, – говорил он, – большей частью похожи на облака; они волнисты, зыбки, переменчивы». О первой своей книге Адамович вспоминал неохотно. Согласно позднейшему признанию, он издал ее «для глупого молодого удовольствия» иметь собственный поэтический сборник (4).

«Чистилище», вышедшее незадолго до отъезда, вместе с «Вологодским ангелом» (превосходной поэмой на «святорусскую» тему) включает стихотворения 1916–1922 гг. Иные из них Адамович по нескольку раз публиковал в эмиграции, как, например, ставшее известным стихотворение о назначении и судьбе поэта, появившееся сначала в «Чистилище», а потом в эмигрантских сборниках. Вот строки, которые многие считали у Адамовича лучшими:

И может к старости тебе настанет срок

Пять–шесть произнести как бы случайных строк.

……………………………………………………………….

И чтобы музыкой глухой они прошли

По странам и морям тоскующей земли.

Здесь все провидчески точно: и о поэтической скупости (за всю жизнь опубликовал 130–140 стихотворений), и о писательской манере (произнесение как бы случайных слов), и о творческом расцвете под старость (свидетельство И. Одоевцевой и других мемуаристов), и о «глухой» музыке (слова, которые он употребляет в блоковском смысле).

Первые выступления Адамовича–критика также относятся к доэмигрантскому периоду. Ряд статей напечатан в альманахах Цеха поэтов. Когда же участники этого кружка Н. Оцуп, Г. Иванов, И. Одоевцева оказались на Западе, они стали переиздавать цеховые альманахи. В них помещены были статьи Адамовича о Блоке, Анненском, о рифме, а также статья под многозначительным названием «Комментарии». С тех пор его заметки, записи, наброски, размышления, небольшие эссе под названием «Комментарии» стали появляться в эмигрантской печати: в «Числах» и «Опытах» трижды, в «Современных записках» дважды, один раз в «Круге». Вышедшая под тем же названием книга была составлена им не из одних этих публикаций. Некоторые из журнальных «Комментариев» в одноименную книгу не попали. Зато вошли в нее многочисленные эссе, напечатанные в журналах под другими названиями: «Оправдание черновиков», «Из записной книжки», «Из старой тетради» и др. Об этом стоит упомянуть, поскольку, с тех пор как Адамович «вернулся в Россию – стихами», о нем было сказано немало нелепостей. Вот, к примеру, утверждение одного историка литературы: «В 1967 году в Вашингтоне вышла книга «Георгий Адамович. Комментарии», в которой наиболее полно собраны литературоведом и критиком В. Камкиным статьи Адамовича, посвященные вопросам развития эмигрантской литературы». Здесь все неверно, начиная с того, что Виктор Камкин не критик и не литературовед, а владелец книжного магазина; одно время Камкин в дополнение к книготорговле мог себе позволить также и скромную книгоиздательскую деятельность. И к тому же в «Комментарии» вошла лишь одна статья, «посвященная вопросам развития», а именно «Поэзия в эмиграции». Составителем был сам автор, а Камкин к делу отбора и составления абсолютно не имел отношения. Но все–таки суть в том, что сказав «Адамович», вспоминаем его «Комментарии».

Итак, путь выпускника историко–филологического факультета Петербургского университета, будущего критика Адамовича начался в гумилевском Цехе поэтов. Пробы пера были обещающие, но не спорадические. В них чувствовалась акмеистическая выучка. За ними виделись «Книги отражений» И. Анненского, «Письма о русской поэзии» Н. Гумилева, вся «эстетическая эпоха», как называл предреволюционные «серебряные» годы Георгий Иванов. Уезжая весной 1923 года во Францию, где жили его мать, сестра и тетя (владелица виллы в Ницце), Адамович думал, что от силы через полгода вернется в Россию. Решение не возвращаться было принято на юге Франции. В августе 1923 г. Адамович вместо Петрограда поехал в Париж.

* * * * *

Что увидел Адамович на Западе, поселившись в «равнодушно–светлой» Франции? Взгляд его проницателен и поучителен. В Европе из–за многообразия культурных и бытовых традиций у новичка создавалось впечатление преобладающего в жизни хаоса. При отсутствии ориентиров, при такой размытости ценностей, казалось, что «жизнь несется мимо сознания, не успевающего не только понять ее, но даже рассмотреть» (5). В этих словах Адамовича отразился его собственный опыт. Личность, как она создавалась в дореволюционной России, не соответствовала критериям современного Запада. «В России еще нельзя было говорить о распаде личности. Здесь же это так очевидно, так законно в смысле исторической неизбежности, что от зрелища кружится голова…» (6). Ведь и «Распад атома» – знаменитая пощечина общественному вкусу Георгия Иванова, – в сущности говорит о том же – о разладе личности, свидетелем которого оказался русский человек за рубежом: «… Перспектива мира сильно искажена в моих глазах. Но это как раз единственное, чем я дорожу, единственное, что еще отделяет меня от всепоглощающего мирового уродства» (7). Адамович часто говорил, что Европа была и осталась пленительной для русского сознания, тут же добавляя, что «только сквозь Россию она пленительна» (8).

В 1923 г. в Париже открылась ежедневная газета «Звено», преобразованная в дальнейшем в журнал. С разной степенью интенсивности в нем сотрудничали критики К. Мочульский, В. Вейдле, Н. Бахтин, А. Левинсон, Д. Святополк–Мирский. Через несколько недель после приезда в Париж Адамович начал печататься в «Звене». Первая публикация появилась в номере от 20 сентября. Именно благодаря «Звену» Адамович становится известным критиком. Первые статьи о петербургских поэтах, отдельные эссе об Иннокентии Анненском и Михаиле Кузмине. Затем последовали очерки об эмигрантах – Куприне, Бунине… Одновременно под псевдонимом Сизиф печатались его «Отклики». Имя Адамовича привлекло к себе внимание, в особенности благодаря «Литературным беседам», регулярно печатавшимся с декабря 1924–го и до 1928–го, т. е. до времени закрытия журнала. В пору его существования Адамович стал «шире всех читаемым и самым влиятельным критиком эмиграции» (9). «Литературными беседами» открывались многие номера «Звена». Тематика «беседа» – четырехсложная: о русской зарубежной литературе, русской классической, советской и западноевропейской. По эти очеркам, как и по тем, что в дальнейшем почти каждый четверг появлялись в «Последних новостях», можно было бы реконструировать историю довоенной эмигрантской поэзии. В «Звене» он писал о стихах Агнивцева, В. Андреева, Бальмонта, Божнева, Гингера, З. Гиппиус, Г. Иванова, Ладинского, Оцупа, Поплавского, Ходасевича, Цветаевой.

Постоянным был интерес Адамовича к иностранной литературе. Зинаида Шаховская, написавшая ряд книг по–французски, вспоминала о нем: «Г. В. прекрасно, с такой же тонкостью, как и русскую литературу, понимал французскую, знал ее истоки, древних и наимоднейших писателей и философов…» (10). Он писал о Бодлере, Мореасе, Поле Валерии, Андре Жиде, Монтерлане, Прусте, французском сюрреализме. На сколько–нибудь примечательные советские книги Адамович откликался столь же часто, как и на эмигрантские. Реже – в «Звене», в «Последних новостях» – чаще. В «Звене» печатались его очерки о Пастернаке, Есенине, Леонове, Бабеле, А. Толстом, критиках–формалистах, т.е. о самом значительном в литературе двадцатых годов. Современники отмечали, что его четверговые «фельетоны» вызывали интерес даже у тех читателей, которые в другие дни недели к «Последним новостям» не прикасались.

В зарубежье у Адамовича была совершенно особая роль, едва ли не миссия. В годы, когда шли споры о возможности или невозможности оторванной от родной почвы литературы в диаспоре. Адамович, участвуя в полемике, у всех на глазах фактически «делал» эту «невозможную» литературу. Собирал ее, организовывал, разбирал, поощрял, вдохновлял, осмысливал, находил критерии для оценок, ориентиры и направления для дальнейших шагов. Его взгляд на будущее эмигрантской литературы был в целом пессимистическим. Но казавшаяся обреченной на гибель эмигрантская литература в тридцатые годы стала литературой крупных достижений. Отдельные статьи некоторых зарубежных критиков (Бицилли, Цетлина, Мочульского, Вейдле и в первую очередь Ходасевича) могли быть содержательнее, но у Адамовича, казалось было предназначение, призвание, задача формирования эмигрантской словесности. «За Адамовичем шли в самом главном. Это было очень определенное, хотя и трудноопределимое представление о том, чем была и чем должна быть русская литература» (11).

Часть работы была проделана на многочисленных собраниях русских парижан в 1920–е и 1930–е годы. Литературные вечера, в особенности те, на которых читались стихи, были самыми посещаемыми собраниями» (12). Адамович был редкостно одаренный оратор. «Говорил Г. В. очень хорошо, без всяких шпаргалок и умно» (13). Говорил, пытаясь разобраться в уникальной литературной ситуации. На одном из собраний была высказана им глубокая мысль о том, что классическая русская литература внесла энергию, подобно той, какая в наш мир вошла с христианством. Многократно Адамович выступал на собраниях основанного в 1927 году общества «Зеленая лампа». Одна из его излюбленных идей была сформулирована им в связи с докладом З. Гиппиус «Русская литература в изгнании». «Надо радоваться тому, – говорил Адамович, – что наша литература не поддалась соблазну внешне отразить волнение житейского моря. (14). В «зеленой лампе» в 1927 году он выступил с докладом «Есть ли цель у поэзии?» Вчитываясь в стенограмму, ясно видишь, что и через сорок лет, т.е. год издания двух лучших книг («Комментарии» и «Единство»), Адамович остался верен своим взглядам.

Творчество какого–нибудь значительного писателя историки литературы обычно делят на периоды. Говоря же об Адамовиче, никакой особой периодизации не устанавливают, кроме деления его пути на две неравных части – российскую и «беженскую». Если год за годом просматривать его рецензии, мы, конечно, найдем некоторые изменения во взглядах, различия в оценках одних и тех же авторов. Встречаются и варианты одних и тех же мыслей, причем позднейшие формулировки не всегда наилучшие. Но всего этого недостаточно, чтобы говорить о разных периодах. Смысловая ось доклада «Есть ли цель у поэзии?», как и более поздних выступлений, – мысль о месте поэзии в жизни. Тематическое поле современной поэзии сузилось в сравнении с прошлыми эпохами. Но это не упадок. Прежнее отношение к поэзии невозможно. Максимально поэтическое у поэта – это всего лишь несколько строк, которые мы не в силах объяснить, но не можем от них отделаться. Очарование поэзии, известность поэта держатся именно на таких строчках. «Единственно, что может объяснить существование поэзии – это ощущение неполноты жизни, ощущение, что в жизни чего–то не хватает, что в ней какая–то трещина. И дело поэзии, ее единственное дело – эту неполноту заполнить, утолить человеческую душу». В чем же тогда отличие от религии? Религия обещает и исполняет, поэзия обещает и обманывает, так попытался понять взгляд Адамовича Ю. Терапиано (15). В стихах Адамовича читаем:

Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.

Все ясно. Остановка. Окончанье.

А ведь из человеческих сердец…

И это обманувшее сиянье!

Что поэзия не спасает, но может утолить душу, писали поэты «парижской ноты» или близкие к ней, прежде всего Георгий Иванов:

Это музыка миру прощает

То, что жизнь никогда не простит.

Это музыка пусть освещает,

Где погибшее счастье летит.

Цитированные слова в докладе Адамовича не случайны ни по способу выражения, ни по существу. О поэзии он думал чаще, чем о любом другом предмете. В одном и том же его высказывании можно увидеть парадоксальность, субъективность, скептицизм, импрессионистичность, пессимизм, недоговоренность. Можно видеть стремление поделиться живой, едва сформировавшейся, еще неостывшей мыслью со следами питавшей ее интуиции. Адамович, зная рискованность интуитивного подхода, называл его оправданием черновиков, апологией записных книжек. Собственно, все его «комментарии» – печатавшиеся в журналах, вошедшие и не вошедшие в книгу – представляют собой род записной книжки.

* * * * *

Однажды Г.Иванов опубликовал очерк под характерным для литературы эмиграции названием – «Без читателя». Г. Адамовичу формула в этом заголовке совершенно неприменима. Его читательская аудитория не ограничивалась Парижем. Довоенные его статьи в «Последних новостях» читали в Харбине, Шанхае, балтийских странах, в Нью–Йорке, Берлине, Брюсселе, Праге, Варшаве, Белграде, Софии и других городах. С 1928 по 1939 г. в этой лучшей эмигрантской газете за полной подписью Адамовича (т. е. не под псевдонимом или акронимом) напечатано около 450 рецензий и статей. Их темы? Многократно о Толстом: для Адамовича он правдивейший и «самый серьезный» писатель, а «Анна Каренина» – лучший в мире роман. Несколько раз писал он о Блоке – поэте, полностью совпавшем с духом эпохи. Писал об Анненском, созвучном Адамовичу лирической тревогой. О Лермонтове, Тютчеве, Некрасове – поэтов, через которых сам Адамович резко ощущал живительную связь с искусством прошлого века. Эти поэты научили его чувствовать поэзию, понимать ее «насквозь и до конца». Среди его статей об эмигрантской литературе в «Последних новостях» находим отклики на книги Бунина, Шмелева, Зайцева, Мережковского. Он писал о молодых поэтах, – например, о Вл. Смоленском или о малоизвестном теперь Андрее Блохе. В статье, озаглавленной «Сирин» (4 января 1934 г.), Адамович хотел показать, что блестящий Вл. Сирин удален как от русских истоков, так и от реальной жизни. В эмиграции он жил вне эмигрантских влияний, в той же степени творчество Сирина, согласно Адамовичу, вне русской культурной традиции. Интересна статья «Немота» – о кризисе поэзии, статья «Еще о здесь и там» – о литературе в СССР, в сравнении с литературной ситуацией в зарубежье, статья об Андре Жиде, его поездки в СССР, его разочаровании, статья «100–летие Бергсона» – о философе, близком Адамовичу. Для тех, кто стал бы перелистывать хрупкие страницы «Последних новостей» за 1930–е гг., сюрпризом оказалось бы обилие его статей о писателях в СССР. Но сколь бы спорны ни были иные его выводы, бесспорной видится его заслуга в утверждении нравственного пафоса в довоенной литературе.

В конце 1935 г. под редакцией Адамовича и Михаила Кантора (в прошлом редактора «Звена») вышла первая эмигрантская антология «Якорь» – памятник поэзии в изгнании. Книга, по словам Ходасевича, подробно рисует эпоху, которой посвящена. «Тут, пожалуй, даже неверно говорить о среднем уровне, – писал Ходасевич, – потому что разве только слабейшие из здешних могут быть сравнимы с сильнейшими из тамошних». Адамович и Кантор отбирали для «Якоря» стихотворения скорее по принципу взаимного их родства, чем по признаку отдаленности друг от друга. Поэты «Якоря», по словам В. Вейдле, «заполняют тот перерыв, который иначе образовался бы в русской литературе, они сохраняют то, что иначе было бы потеряно. Об этом вспомнит Россия когда–нибудь… Нужно поблагодарить тех, кто воздвиг этот памятник русской поэзии в самые тяжелые годы, какие ей когда–либо приходилось переживать, и русским поэтам, в какой–то безнадежной надежде еще слагающим стихи, – без России, для России» (16). Впечатляющее собрание под одной обложкой 77 поэтов самим фактом существования опровергало скептический взгляд на эмигрантскую литературу, у которой, согласно этому взгляду, нет, и не может быть будущего.

Адамович сотрудничал во всех значительных журналах, газетах и альманахах эмиграции. В довоенное время его подпись находим под статьями и стихами в «Новом доме», «Новом корабле», «Благонамеренном», «Современных записках», «Круге», «Русских записках», «Литературном смотре»; в послевоенное время – в «Русском сборнике», «Орионе», «Новоселье», «Мостах», «Опытах», «Литературном современнике», «Воздушных путях», «Новом журнале». В 1930–е годы было два журнала, многим обязанным Адамовичу, его вкусу и интуиции, – «Числа» и «Встречи». Всего полгода выходили «Встречи» (январь – июнь 1934 г.), вышло шесть номеров – все под совместной редакцией Адамовича и Кантора. Несмотря на недолгое существование, журнал опубликовал много интересного и останется в истории зарубежной словесности. Более значительным начинанием был журнал молодых «Числа» (1930–1934). Именно здесь формировалось течение, которое условно можно было бы назвать русско–парижской школой, хотя печатались в «Числах» не одни парижане. Да и поэтическая «парижская нота», безусловно, обязана «Числам». Формально Адамович не состоял в редколлегии, но само его присутствие на страницах журнала, на собраниях, на вечерах «Чисел», по словам мемуариста, действовало освобождающее.

«Если бы требовалось одним словом определить вклад Адамовича в жизнь нашей литературы, я бы сказал “Свобода”» (17). Аполитичность, эстетизм, интерес к современному искусству и философии, открытие новых имен, широкий подбор молодых авторов, круг интересов без оглядки на неподготовленного читателя – особенности «Чисел». Годы существования журнала совпадают с расцветом деятельности Адамовича. Единства, о котором можно было говорить в рациональных терминах, не было. Но и сам журнал и собрания, устраиваемые редакцией, созидали некую общность, оставившую на всю жизнь след в сознании так называемого «незамеченного поколения». Василий Яновский, один из талантливых представителей этого поколения, перебравшись в США, писал: «Когда на чужом материке я пытался объяснить вдумчивым людям, не знавшим Парижа того времени, но читавшим изредка «Последние новости», когда я тщился им растолковать роль Адамовича в нашей литературе, я всякий раз испытывал чувство, похожее на то, какое бывает, если стараешься словами описать внешность, или запах, или музыку…» (18).

* * * * *

Слава первого критика препятствовала росту известности Адамовича-поэта. Его первый эмигрантский сборник «На Западе» вышел миниатюрным тиражом – 200 экземпляров. Книга появилась перед началом войны. Но через много лет о ее авторе говорили только как о критике. «Вы знаете Адамовича? – Странный вопрос… – Да нет, я спрашиваю о поэте. – О поэте, а разве был такой?» (19), – вот начало одной из статей, посвященных его творчеству. Откуда такое название – «На Западе»? Вспоминается, прежде всего, «Европейская ночь» Ходасевича, с которым столько лет Адамович вел полемику. Раньше, как говорит он о себе в превосходном рассказе «Игла на ковре», была «связь с необъятной вселенной, ко мне тогда благосклонной». Этот пришелец на Западе более всего хотел бы восстановить утраченное единство. Итак, путь Адамовича – эмигрантского поэта – от осознания раздробленности «На Западе» (1939) до предполагаемого, воображаемого, но едва ли постигаемого «Единства» (1967). Это путь тревоги, безотчетной любви, лирических сомнений, мучительного одиночества, возникающей и уходящей мысли о смерти. Ему, в самом деле, порой казалось, что в своей поэзии он преодолевает обольщения и иллюзии. Иногда же он сомневался и в этом, укоряя себя за «аскетическую одурь», навеваемую им на литературу. Его поэзия – вздох о потустороннем, вздох человека, честно допускающего потустороннее, но для которого и здесь в посюстороннем «непонятно наше существование даже в примелькавшейся оболочке». Его преследовало видение совершенной поэзии, преследовало видение простоты. Украшения, декор, орнамент, изыск в художественном произведении казались ему суетой сует. «Поэзия не может и не должна быть мечтой, капризом, сновидением, прихотью, экзотической фантазией, словесной игрой – иначе ей грош цена» (20). Самые проницательные критики более всего отмечали в книге «На Западе» стихи о России. «Ему близок, – писал Ю. Иваск, – образ России, которую в рабском виде исходил Царь Небесный (тютчевский образ). Это христианская Россия, которую знал и Блок… Образ России у Адамовича (как и у Тютчева) – не мессианический, а только христианский. Здесь есть настоящая правда» (21). Сильный негативный заряд, столь ощутимый в стихах Адамовича, критик Н. Станюкович назвал духовным пораженчеством. «Но сквозь отрицание, скуку пустоты… брезжит память о России, за которую одну мы готовы забыть все беспредельное духовное пораженчество» (22).

Холодно. Низкие кручи

Полуокутал туман.

Тянутся белые тучи

Из–за безмолвных полян.

Тихо. Пустая телега

Изредка продребезжит.

Полное близкого снега

Небо недвижно висит.

Господи, и умирая,

Через полвека, едва ль

Этого мертвого края

Я позабуду печаль.

* * * * *

Осенью 1939 г. когда Франция объявила войну Германии, Адамович добровольно вступил во Французскую армию. Последовали месяцы казарменной жизни –«незабываемые месяцы скуки, отвращения, горечи, гнева, беспощадной жары без единого деревца, в тени которого можно укрыться; блохи, крысы, всех мыслимых видов грязь, бессмысленная раздражительность и долгие ночные раздумья, когда можно было уйти из барака и пройтись в темноте». Так вспоминал он позже в своей книге на французском языке «L'autre patrie» («Другое отечество»). Через год его полк был расформирован в связи с прекращением военных действий между Германией и Францией. Демобилизованный, Адамович уезжает в Ниццу, остается там до окончания войны, пишет «Другое отечество», опубликованное в 1947 г. Помимо всего прочего он писал в ней об «огромных достижениях большевиков». Однако его эстетические воззрения оставались неизменны. Эмигрантская литература, если чего–либо и достигла, то потому, говорил сам Адамович, что она осталась литературой христианской. Естественны и возражения оппонентов. «Я искренне жалею о том, что Адамович издал «L'autre patrie», бросающую такой специфический отблеск на его литературное имя», – писал Г. Иванов. И он же пытался объяснить трансформацию, происшедшую с Адамовичем: по мере того как тот все больше отождествлял советскую литературу с русской, он незаметно для себя стал отождествлять СССР и Россию. После войны Адамович стал регулярно печататься в «Русских новостях» – той самой парижской газете, в которой был напечатан сталинский указ, предоставляющий эмигрантам советское подданство, и в которой печатались исходившие от советского посла в Париже Богомолова призывы к эмигрантам возвращаться на родину.

Сотрудничество с «Русскими новостями» прекратилось к началу 1950–х. Адамович стал регулярно печататься в «Новом русском слове», несколько позднее – и в «Русской мысли». В 1951 г. он переехал в Англию. Десять лет преподавал русскую литературу в университете в Манчестере. Писал много, писал зачастую лучше, чем прежде, но той феноменальной роли, какая ему предназначена была в довоенной литературе, играть ему более не пришлось. Значительный читательский интерес, вызванный «Одиночеством и свободой» – первой книгой Адамовича–критика. К тому же «Одиночество и свобода» явились чем–то вроде самой первой истории эмигрантской литературы. В ней даны блестяще написанные характеристики пятнадцати авторов. Выбраны имена, без которых картина эмигрантской литературы немыслима. Но важны в книге и объединяющий ее тон, строй, лад. Вот как сказано об этом у Адамовича в заключительной главе: «Когда человек понимает, что он в мире совсем один, что ему только на себя остается рассчитывать… а иллюзии общих дел окончательно рассеялись... что ему не за что и не за кого спрятаться, когда человек понимает и чувствует это, нисколько не ужасаясь – и если притом он художник – его творческая биография определена» (23).

* * * * *

«Одиночество и свободу» часто сравнивали с «Комментариями» и обычно в пользу последних. «В “Комментариях”, – говорил Ю. Терапиано – план высказываний значительно глубже» (24). По мнению Терапиано, критические статьи, подобные тем, что писал Адамович «мог бы дать и кто–либо другой, например, Владислав Ходасевич… Но “Комментариев” никто, кроме Адамовича, написать бы не мог» (25). О том же говорил и В. Вейдле, знавший Адамовича лично более сорока лет: «Хорошим ли критиком был Адамович, если понятия критики не расширять, а в обычном смысле применять? Едва ли. Чутье у него было отличное. Тонкость в различении оттенков не оставляла желать лучшего… Распознавал таланты очень хорошо. Но чтобы одобрить талант, нужно ему было еще и наличие в этом таланте чего–то отвечающего его личным весьма узким вкусам» (26). Но о «Комментариях» Вейдле судит иначе. Подобных книг на русском языке почти нет, эта книга – «окончательная»; произведение большого таланта, она в русской литературе – надолго.

«Комментарии» написаны не только знатоком литературы, адогматическим критиком, мыслителем–экзистенцианалистом, но и лирическим поэтом. В них чувствуется зыбкость, как в лирике или музыке, говорил Ю. Иваск. О том же писал Г. Иванов в рецензии на «Одиночество и свободу»: «В этом сборнике есть все: талант, ум, логика, правильно поставленные диагнозы и даже прозрение будущей русской литературы – все, исключая одиночество. Свободно? Конечно, свободно. Свободный Адамович не поступался никогда и в газетных фельетонах. Но одиночества приглушенного голоса, недосказанных слов, полууловимых чувств, “за которыми открываются поля метафизики” – всего, что так пленяет “Комментарии”, здесь нет и по самому заданию сборника быть не может» (27). «Комментарии» многотемны, но чаще всего они о литературе. Литература видится не изнутри, а из–за ее пределов, как нечто конечное и комментируется в свете вечных вопросов. На них ответов автор не дает, и – мы видим – дать не может. Но, по сути своей, он – идеальный собеседник, который услышит любую фальшивую ноту, разбудит мысль, не раз заставит нас проверить собственное мироощущение. Он говорит о тайне писательства, о красоте, возникающей из пестроты мира, об уходящем из мира христианстве, о литературе как о занятии, несовместимым с обольщениями, о победе над материей, о «чудотворном деле» поэзии. Для Адамовича окончательной уверенности ни в чем быть не может, ибо ни на чем нельзя окончательно остановиться. Соглашаешься ли с его скептическими выводами или нет – в «Комментариях» на любой странице ощущаешь веяние подлинности. Здесь, может быть, больше прозрений, чем в любой другой эмигрантской книге о литературе. И не в одних только «Комментариях», но и в наследии Адамовича в целом видны поиск, беспокойство, чувствуется сущностное отношение к человеческой жизни, переживается непосредственная связь с большой русской литературой. В его наследии видна целая эпоха, и о ней Адамович свидетельствовал мастерски.

Примечания:

1. Яновский В. Поля Елисейские. Книга памяти. – Нью–Йорк: Серебряный век, 1983.

2. Иванов Г. Третий Рим. Художественная проза. Статьи под ред. и с предисл., коммент. и библиографией Вадима Крейда. – Тенэфлай (СШИ): Изд–во Эрмитаж, 1987. С. 302.

3. Гумилев Н. Собрание сочинений. Том 4. – Вашингтон: 1967. С. 358.

4. Адамович Г. Комментарии. – Вашингтон: 1967. С. 33

5. Там же. С. 34

6. Иванов Г. Распад атома. – Париж: 1938. С. 8.

7. Терапиано Ю. Встречи. – Нью–Йорк: 1963. С. 55.

8. Вейдле В. О. О тех, кого уже нет // Новый Журнал, № 192–193, 1993. С. 360.

9. Гумилев Н. Собрание сочинений. Том 4. – Вашингтон: 1967. С. 115

10. См.: Адамович Г. Комментарии. – Вашингтон: 1967. С. 115

11. Шаховская З. Отражения. – Париж: 1975. С. 195.

12. Варшавский В. Незамеченное поколение. – Нью–Йорк: 1956. С. 179.

13. Гумилев Н. Собрание сочинений. Том 4. – Вашингтон: 1967. С. 149

14. Шаховская З. Отражения. – Париж: 1975. С. 191.

15. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека – Париж– Нью–Йорк: 1987. С. 64.

16. Терапиано Ю. Встречи. – Нью–Йорк: 1963. С. 69.

17. Струве Г. К истории русской зарубежной литературы. // Новый Журнал, № 107, 1972. С. 230.

18. Яновский В. Поля Елисейские. Книга памяти. – Нью–Йорк: Серебряный век, 1983. С. 110

19. Там же.

20. Станюкович Н. Георгий Адамович. Одиночество и свобода. // Возрождение, № 48, 1955. С. 139.

21. Иванов Г. Третий Рим. Художественная проза. Статьи. под ред. и с предисл., коммент. и библиографией Вадима Крейда. – Тенэфлай (СШИ): Изд–во Эрмитаж, 1987. С. 304.

22. Адамович Г. Одиночество и свобода – Нью–Йорк: 1955. С. 306.

23. Кантор М. Георгий Адамович. Одиночество и свобода. // Опыты, № 6, 1956. С. 97.

24. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека – Париж– Нью–Йорк: 1987.

С. 157.

25. Там же.

26. Вейдле В. О. О тех, кого уже нет // Новый Журнал, № 192–193, 1993. С. 361.

27. Иванов Г. Третий Рим. Художественная проза. Статьи. под ред. и с предисл., коммент. и библиографией Вадима Крейда. – Тенэфлай (СШИ): Изд–во Эрмитаж, 1987. С. 323.

Вадим КРЕЙД, шт. Айова

2021- ПРОБШТЕЙН, Ян

* * *

Н. К.

Губительный изгиб,

излом бровей, излука –

из тетивы бровей, из лука

лучится свет или лукавство?

...За взгляд один отдать полцарства.

И гнев излит,

и злит излет

души на кромке

миров, где звонкий

ты встретишь день

или – потемки?

1994

* * *

Влю – ослепленность, одержимолость:

вдох – выдох – вдох – новения.

Миг – и стекает изморосью изморозь.

Как задержать дыханье вдох – мгновения?

* * *

Наташе

Как в небесах, ты отразилась

в колодцах глаз моих, но там

ты не жила, а только снилась

мне, спящему, и нашим снам

так посчастливилось скреститься:

лунатик, я иду навстречу

виденью зыбкому, как птица,

и сам я, расправляя плечи,

лечу, а может быть, плыву

туда, где хрупкий млечный вечер

впадает плавно в синеву,

которая мне будет сниться

в том зазеркалье, где живу

во снах – в далеком наяву.

* * *

Мы ищем ветра в чистом поле,

как будто там покой и воля,

до одури, самозабвенно,

иголку ищем в стоге сена,

чтоб улещить потом кощея,

и словно в прошлогодний снег,

чужими ранами болея,

мы в позапрошлогодний век

вдруг окунемся, очумев,

мусоля старенький напев.

А губы пели бабоэби

и заливались зинзивером,

и воспевали мирный труд,

пеклись не о насущном хлебе,

а заняты были промером

веков и дат, высот, пустот,

немного лет еще пройдет –

и губы оловом зальют.

А новый век бредет, как лев,

вчерашний повзрослевший львенок,

глядим мы, снова ошалев,

на ярый раскаленный шар,

еще не осознав, спросонок,

и пробуждаемся в кошмар.

30-31. 07. 20

Памяти матери

Небожественный август, языческий авгур,

ворожит, ворошит, бередит грустный ворох –

ворох воспоминаний, названий, имен

бередит берендеем печальные даты

и конюшни авгиевы памяти, август,

уж не вычистить мне до скончанья времен.

Август. День девятнадцатый. Дата утраты.

Для кого-то он светел, как яблочный Спас.

По листве запоздалый проносится шорох –

Сердце матери остановилось в тот час,

я же был вдалеке и на расстоянье

не учуял и в прошлое еду теперь,

чтобы вновь опоздать. Поезд режет сознанье

на неравные части, но заперта дверь.

Между прошлым и будущим снова граница –

в настоящем остался, которое снится.

19 августа 1980-2020

* * *

Только во снах стирается граница

меж настоящим, будущим и прошлым,

случившееся кажется оплошным,

а наша жизнь нам продолжает снится:

исчезли даты и мелькают лица –

и вопреки законам непреложным

еще все живы, и беседа длится,

и настоящее мне мнится ложным,

несбывшееся может воплотиться:

дописаны стихотворений строчки,

черновики, разорванные в клочья,

соединились стройно на странице,

и кажется, светлее стали ночи,

а наяву – опять лишь многоточья….

1920

ПРОБШТЕЙН, Ян Эмильевич (р. 1953) – поэт, переводчик поэзии, литературовед, канд. фил. наук, доктор литературоведения (Ph. D.), профессор кафедры английского языка и литературы (Touro College, New York). Как переводчик печатался в бывшем СССР с 1980 г., но как поэт впервые был опубликован в «Континенте» стараниями Натальи Горбаневской. Составитель, редактор, автор предисловия, комментариев и один из ведущих переводчиков книги "Стихотворения и избранные Cantos" Эзры Паунда (1 т., СПб, Владимир Даль, 2003) «Стихотворения и поэмы» Томаса Стернза Элиота (М., АСТ, 2013), «Полное собрание пьес и стихотворений Т. С. Элиота» (СПб.–Москва: Азбука–Иностранка, 2019), «Испытание знака», Избранные эссе и стихотворения Чарльза Бернстина (М.: Русский Гулливер, 2020). Участвовал в издании «Собрания стихотворений» Дилана Томаса (М.: Рудомино, 2015), автор 12 книг стихов и нескольких книг эссе и литературоведческих исследований на русском и английском языках. На русский переводил с английского, испанского, итальянского, польского, белорусского, латышского, эстонского, и с русского на английский. В дальнейшем стихи, переводы, эссе и статьи печатались также в журналах «Новое литературное обозрение», «Иностранная литература», «Новый мир», «Крещатик», «Новая юность», «Prosodia», «Филологические науки», «Литература двух Америк», «Арион», «Плавучий мост», «Квадрига Аполлона», «Гвидеон», «Поэзия», «Новый Журнал», «Континент», «Стрелец», «Время и Мы», «Семь искусств», в электронных изданиях «Лиterraтура», Textonly, «Либеральная миссия», Gefter.ru, Textura.by, «Облака», «Сетевая словесность», в альманахах «Новая кожа», «Зарубежная Россия», «Связь времен» и в других периодических изданиях. На английском в Atlanta Review, The International Literary Quarterly, Brooklyn Rail: In Translation, Jacket–2, Four Centuries of Russian Poetry in Translation, Ugly Duckling Presse, and International Poetry Review, Salonika, Spring, a journal of E.E. Cummings Society, Calliope, CrazyHorse, Rhino, Sibilla, The McNeese Review, Metamorphosis, and some others as well as in Dialogism and Lyric Self–Fashioning, a collection of essays. Jacob Blevins, editor. Selinsgrove: Susquehanna UP, 2008. 180–260. An Anthology of Jewish–Russian Literature, 1801–2001: Two Centuries of a Dual Identity, 2 vols. Maxim D. Shrayer, editor. Armonk, NY: M E Sharpe, 2007, vol.2., and in the book Vita Nuova (Philadelphia: R.E. M. Press, 1992). Монография на русском «Одухотворенная земля». Книга о русской поэзии (М.: Аграф, 2014) и на английском The River of Time: Time–Space, Language and History in Avant–Garde, Modernist, and Contemporary Poetry. Boston: Academic Studies Press, 2017. Всего около 500 публикаций. https://www.academicstudiespress.com/jewsofrussiaeasterneurope/the–river–of–time?rq=The%20River%20of%20Time

2021- АМУРСКИЙ, Виталий

В ЧАС МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ

* * *

Боже, как же время мчится быстро,

Прежде это я не замечал,

А недавно вдруг припомнил Истру,

Свет берез и лодочный причал.

Дым костра, угасшего под утро,

Рюкзаки, лежащие рядком,

И вдали простор воды, продутый

Августовским свежим ветерком.

Как русалки или же колдуньи,

Около шептались камыши,

Может быть, о том, как накануне

Спорили мы – можно ль жить без лжи?

Спорили, в стаканы разливая

Кислое болгарское вино

В пору ту еще не понимая, –

Общего ответа не дано.

Годы вдаль уходят вереницей

И того, что было, больше нет:

Не вернутся в колоски пшеницы

Зерна, превратившиеся в хлеб.

Хлеб ржаной не станет снова рожью,

Глаз лаская охрою полей, –

Разве ж только вечным бездорожьем

Прославляться родине моей.

И еще – неповторимой ленью,

Той, которой нам Обломов мил,

Да тоской такой, когда лишь вены

Резать впору, если нет чернил.

В выборе судьбы никто не волен,

А на жизнь, что рядом, и на смерть,

Знаю, – не с высоких колоколен,

Но с земли положено смотреть.

С высоты естественного роста,

Что тебе отмерили года,

Чтоб понять, как все на свете просто

И как сложно, вместе с тем, всегда.

* * *

Как театр, начавшийся с вешалки:

Папиросный дымок, вино

И созвездия перемешанные,

Будто косточки домино.

Из окна слегка приоткрытого

И зашторенного на треть,

Нестареющая «Рио–Рита» –

Не желающая стареть.

Листопадами и метелями

Время мечено, но до сих пор

Снятся мне иногда незатейливые

Декорации те к пьесе Двор.

* * *

Подробности минувшего крошатся,

Подобно штукатурке на стене,

И надо бы со старым распрощаться,

Однако же мешает что–то мне.

Так, иногда Тишинку* вспоминая,

Себя я вижу в кепке набекрень

На фоне декораций, где – пивная,

Площадка волейбольная, сирень,

Звонков трамвайных резкие обрывки,

У газировщиц звяканье монет,

Бензоколонка, школа возле рынка,

Которой, впрочем, как и рынка, нет.

Печалюсь ли? Нет, в общем–то нисколько.

Скорее, лишь осадок на душе,

Ведь из обрывков тех, из тех осколков

Единый мир не воссоздать уже.

Не так уже щедра и многолика

Была в нем жизнь и воля – уцелеть,

И те, кто жили в нем – почем фунт лиха

Не спрашивали, зная о цене.

________________

* Район в старой Москве, известный прежде всего своим, ныне не существующим, рынком

Невозвращенец

С земляком в стенах пивного зала

Случаем в беседе я увяз.

Что ему язык вдруг развязало,

А меня растрогал тот рассказ?

Не имею ясного ответа.

Не было тогда и ныне нет.

Может быть, искал я тень без света.

А искать мне следовало свет?

«Сам я родом из Электростали,

Знаешь, это около Москвы.

Сорок лет назад его оставил,

А оставив, с прошлым сжег мосты.

Помню тот предзимний день понурый

Со снежком мерцавшим, как металл, –

Как с ракетодрома Байконура,

В неизвестный мир я стартовал.

ТАСС не сообщал тогда, понятно,

Как меня несет за облака,

Но свою страну без белых пятен

Я увидеть смог издалека.

В проволоке лагерной и вышках,

Начисто лишенной многих книг,

О которых прежде только слышал,

Даже взглядом не касаясь их.

Боже, понял я, в какой же яме

Прозябает мой родной народ –

Нет, не без альбомов Модильяни

И колбас – без прав на кислород.

В капсуле, в полете раскаленной,

Не пришлось тогда вернуться мне

(Как позднее многим Крикалевым,

Чтоб найти свой дом в иной стране).

Жизнь как будто открывал с начала,

И, казалось, даже с огоньком,

Но, случалось, так порой качало, –

Все вокруг летало кувырком!..»

Дальше, извините, не припомню,

Где и с кем был он тогда душой.

Слушал я с печалью, только что мне

Было до нее, увы, чужой!..

Будто в зал, реально ж – дальше, мимо

Он смотрел, уже не говоря.

– Повторите нам по кружке пива, –

Попросил официанта я.

Возле ног этюдник чуть поправив,

Он глазами улыбнулся лишь.

За его спиной в оконной раме

В лужах и огнях блестел Париж.

* * *

Дым отечества нынче не сладок,

Но, возможно, хотя бы для

Справедливости вспомнить надо б –

Не бывает его без огня.

Что ж горит там сейчас, где жили мы,

Кто зажег и зачем зажег?

Знаю лишь – времена паршивые

Подобрались к нам вновь, дружок.

* * *

Тяга к власти страшнее вируса,

Ну, а в ней сплошное ворье –

Понимаю, поскольку вырос я

Под всевидящим оком ее.

Нет лекарств и вакцин не создано,

Чтобы просто достойно жить,

Не страдая болезнью звездною,

Не оглядываясь на Геленджик.

Вести с родины схожи: в беде она,

И понятно без лишних фраз:

За воротами Спасскими эпидемия,

Хуже ковида в сотни раз.

Наблюдая через YouTube за манифестацией в Москве

на Пушкинской площади 23.01.2021

В Париже зимняя тоска,

Привык к которой, вроде бы,

А мысли нынче – про оскал

Властей на родине.

Про автозаки и ОМОН

В Москве, близ Пушкина,

Где ветерок иных времен

Слегка морозил уши нам.

Сменилось многое с тех пор

Не только внешне, –

Увы, однако не террор

Закалки прежней.

Он словно стал еще наглей,

С какой–то едкой солью в нем...

О, этот дух ненастных дней

Везде, но там – особенно.

И потому, что это так,

Забыть отнюдь не проще мне,

Что вел когда-то путь в ГУЛАГ

И с этой площади.

* * *

Не оттого, что этот день уныл

И дождь с утра идет почти отвесно,

За ту страну печалюсь я, увы,

Где, на ночь глядя, шевелятся бесы.

Кто разбудил теперь их и зачем

На юг спешат не журавли, а крысы,

Но неспроста кремлевский казначей

Серебреники шлет на берег крымский.

* * *

Памяти Бориса Клименко

На Владимирской горке не встретимся,

Сквозь вечернюю бирюзу

Не для нас огоньками засветится

Даль, раскинувшаяся внизу.

Но с Монмартра глядя на крыши

Сероватые, как зола,

Вспомню я о тебе, и увижу

Русь, что Киевскою звалась.

Та, где нынче слепые, ярые,

Как из лет, что не знали мы,

Свистят стрелами кудеяровыми

Ветры с северной стороны.

А восточнее, очумело

Над озябшей землей кружа,

Стаи птиц, антрацита чернее,

Режут воздух острей ножа.

Париж, февраль 2021

Памяти героев северных (арктических) конвоев,

доставлявших в 1941–1945 годах из Великобритании, США и Канады

стратегические грузы для СССР

Наш народ был один на пути к Победе.

Из обращения В.Путина 9 Мая 2021 г.

Ах, эта ложь без совести и дна,

В пустые фразы скрытая умело,

О том, что, мол, была страна одна

И в той войне поддержки не имела.

Но чьи ж тогда шли в Мурманск корабли

С машинами для фронта и для тыла?

Кому же надо, скажем мягко, блин,

Чтобы о том Россия позабыла?

Позорно представлять ленд–лиз, как чушь –

Нет, с Гитлером сражались не одни мы,

И меньше было б прока от «катюш»

Без мощных студебекеров под ними.

Ветром северным обожженная,

Даль морская укрыта мглой –

Сколько ж там Иванов и Джонов

В годы ратные полегло!

Полегло, а теперь – будто не было,

Да и подвигов, значит, нет,

Лишь по–прежнему небо то –

Выше, чем любой монумент.

* * *

Москва! Как много в этом звуке...

А. Пушкин

Какая разница, что Кремер и Бешмет

Играют там, а Пушкин в бронзе прежний,

Ведь города былого больше нет, –

Исчезли те дворы и те скворешни.

Понятны перемены, только я,

Прикидывая ворох чувств навскидку, –

Не в силах на брусчатке у Кремля

Представить искрометную лезгинку.

В час между волком и собакой

Вам – там...

Когда слова вторичны перед плетью,

Не знаю, как сейчас живете вы,

А мне Берлин в безумном 33–м

Напоминают речи из Москвы.

И схожие, как были в Третьем Рейхе:

Металл бронемашин, в глазах металл,

Орлы суровы, если же о стерхах,

Согласен – с ними фюрер не летал.

Но меркнет свет в густеющем тумане –

Аресты и суды то тут, то там.

Сегодня, слава Богу, не за вами

Пришли, однако легче ль вам?

Что ж, хорошо, однако же не надо

Считать себя, чем немцы те, мудрей, –

Известно ведь, что вход в глубины Ада

С соседских начинается дверей.

Володе Загребе, прощальное

Поэта – далеко заводит речь М.Цветаева

Скрылся в небе верблюд крылатый,

«Плач-парад»* отзвучал и стих.

Под наркозом в больничной палате,

Может быть, думал ты и о них.

Как на марле кровавые сгустки,

Мне казались твои слова,

Словно с неким клеймом петербургским

И дантесовского ствола.

Прежде шутками, пусть горьковатыми,

Все же чаще был мечен твой слог.

Только слишком далековато

Этим летом все унесло!

А во мне, право, что–то треснуло...

Да, такая вот карусель:

Голова остается трезвая,

Лишь глаза как трава в росе.

Август, 2021

* «Летающий верблюд» – роман В.Загребы, «Плач–парад» – видеозвуковая композиция, созданная на основе его стихов и существующая в нескольких версиях.

* * *

Да, действительно, время спешит, и, наверное, Белое море

Только в снах или в кадрах кино повстречать мне дано,

Не услышав реально, как чайки кричат возле мола,

Когда, пенясь, прибой обнажает у берега дно.

Не увидеть, как с куполом неба смыкается кромка

Бесконечной воды, и привольно седым облакам

Там, откуда гудки долетают негромко

Кораблей, уходящих и к Новой Земле, и к святым Соловкам.

Сколько раз собирался туда я мечтою мальчишьей,

Да никак не собрался! Душою винюсь и челом,

Но как прежде уверен, что воздух там все-таки чище,

Чем которым дышал и дышу; ну, а что же важнее, чем он?

* * *

Гулага не было, и о Лубянке – вздор,

И палачей, конечно, не бывало.

Так решено, а, следовательно, спор

Историки продули генералам.

А я-то думал: «Мы – Мемориал»,

Хотя и не историк, а всего лишь

Тот, кто о жертвах память не терял,

Считая, живы все, о ком ты помнишь.

Издалека, но не со стороны

Болит душа за то, что так речиста

Вновь стала ложь, а смысла в русском «мы»

Не стало больше в словаре чекистском.

28 декабря 2021 г.

АМУРСКИЙ, Виталий, Франция. Поэт, эссеист, журналист. Родился в Москве в 1944 году. Во Франции с 1973 года. Автор девяти книг и многочисленных публикаций в журналах, альманахах и сборниках России и Зарубежья.

2021- МИХАЛЕВИЧ- КАПЛАН, Игорь

И КАЖДЫЙ НОВЫЙ ДЕНЬ

Валентине Синкевич

Поэт во Вселенной

замешивал звуки

для сотворения песен.

и каждый новый день,

расстеленный на скатерть,

дарил хлебами, солью и вином.

На поле пространства образов

скользила луна по деревьям,

к солнцу летели сфинксы из камня,

души сливались с землей пилигримов.

Четыре времени года и стороны света

нанизывют кольца лет на древо мыслей,

перетекающих ветвями в космос.

Хватит ли вечности далеким светилам для великого неба?

И каждый раз так странно рождается еще одна строка…

Филадельфия. Вечер.

1998

* * *

Твое имя –

в желтых лапках пчелиных,

как пыльца, переносится

на соцветия дивные.

Сонно пахнет оно

медоносными травами.

Твое имя –

в горячей ладони гнездится

горлицей дикой.

Приласкаю его,

научу на плечо мне садиться.

НАСТУПЛЕНИЕ ВЕЧЕРА

Еще видны поля

под медным небом.

Уже заходит солнце,

словно на жаровне.

Прохлада близится

присутствием теней.

У рыжего кота

на красной крыше

в зрачках нагретых

остывает вечер.

Острее запахи

предтечей встречи,

добыча в камышах,

звериные прыжки.

СИЛУЭТ

Брожу в тени.

Перебегает ветром голос листьев.

На ветвях птицы

купаются в прохладном кислороде.

Чернеет лодка.

Дыхание воды от рыбы серебрится.

Желание придет,

но силуэт на берегу не повторится…

* * *

Песня молодости –

бесконечность простора,

высокое небо,

живые цветы,

чистота звука,

мысль между строк.

Какая высокая цена

за предчувствие…

1993

2021- РАБИНОВИЧ, Михаил-Параллельно

Михаил РАБИНОВИЧ

Параллельно

На улице я услышал голос Дмитрия Львовича Быкова.

Парень с рыжей бородкой, американец, заметив мой взгляд, помахал приветливо. Голос Быкова доносился из его телефона.

– Лекция, – сказал парень.

– Вы знаете русский?

– Моя девушка знает, – сказал он. – Она из России. Скоро подойдет – опаздывает.

Мне захотелось сказать этому парню, как бы похвастаться, что лет двадцать назад мы пересекались с Быковым в виртуальном литобъединении, и он меня пригвоздил как графомана, а потом, не узнав в виртуальной же темноте, похвалил за пародию на него.

– В России все всегда опаздывают, – сказал рыжебородый, – потому что если придешь вовремя в неопределенное место, то могут посадить. Там главное – не слышать, что говорят собеседники, потому что понимать человека – это опасно.

Я долгое время ничего не знал о лекциях Быкова, о его выступлениях по радио и в газетах – отвлекался на что–то другое. Ходил, правда, на его вечер в бруклинской библиотеке и даже писал об этом мероприятии иронический отчет – за что сейчас мне неловко: я ведь видел только небольшую часть мира и не понимал многого.

– Ее родители выросли при коммунистах, – сказал парень. – Это сказывается на них, на ней, а теперь и на мне. Но она скоро придет. Она любит Быкова, но по–своему. И меня – по–моему.

– Кто же его не любит? – сказал я.

– Многие его ненавидят, – сказал он. – А кто–то даже меня.

Действительно, Быков – политический деятель, он говорит на весь мир уничижительные вещи о Кремле. Он пишет романы на самые актуальные в данный момент вечные темы. Он живет в своем нынешнем виртуальном мире по соседству с самыми знаменитыми писателями и расставляет их по ранжиру. Он говорит так увлекательно, что не замечаешь его самую частую в радиопередаче фразу: «Грех себя цитировать, но...» Он все понимает: и себя, и людей, и весь несчастный этот мир.

– Я знаком с ней всего месяц, – сказал парень, – но так устал от нее и так хочу ее всегда видеть...

Тут можно провести параллель с Быковым. Он мог бы работать министром культуры (если бы заместителем назначили сухонькую педантичную старушку), или возглавить какую–нибудь партию, или полететь в космос, чтобы написать первую во Вселенной невесомую поэму. Серьезно. В любом случае, он далеко ушел от того лито, а я как бы все еще там. Пусть у него хватит энергии на все его добрые дела, а мы, радиослушатели, всегда можем переключиться на соседнюю волну или даже поговорить с другим человеком на постороннюю тему.

Но я все–таки похвастался парню, что был знаком с Быковым.

– Он вас не помнит, – сказал рыжебородый.

Я молча согласился.

– Зато я вас запомню, – сказал он, – благодаря Быкову. Вот какой он талантливый.

– Договорились, – сказал я и попрощался.

Я уходил все дальше и дальше от этого парня с телефоном, и оглядывался, и смотрел на его рыжую бороду, которая была так хорошо, отчетливо видна, будто я сам все это придумал.

Михаил РАБИНОВИЧ, Нью–Йорк

2021- БАЛТИН, Александр

СИМФОНИЯ КОНЕЙ

Конский топот… Слышишь, кони мчатся!

Мудрые – у Свифта – мне милей,

С ними обречен не повстречаться,

Нитку жизни для среди людей.

Жеребенок так резвиться может,

Будто сущность бытия постиг.

Точно для него небесный Моцарт

Зазвучит и мудрость ветхих книг.

Кони… Гроздья мускулов тугие,

И глаза, вбирающие мир.

Ах вы, кони, кони дорогие –

До чего же он порой не мил.

Как вас били бедные, хлестали,

Будто вы – игрушки для людей!

Точно злые люди отрицали

Преданность волшебную коней.

Проросли из вас кентавры – было

Это на античных берегах.

Двойственность изрядно погубила

Мыслей и людей. Ушли во прах.

Глянь–ка – деревянные лошадки,

Карусели: малыши летят

Вновь по кругу – счастье без оглядки,

Ибо детство отрицает ад.

А симфония коней судьбы порою

Не слышна, совсем приглушена –

Все равно дается нам живою

И великолепною она.

* * *

Киноварью крашеные бивни

Вспарывали животы коням.

Стрел персидских затмевали ливни

Свет – ромейцам, рвущим воздух, нам.

Слон, копье в глаз получивший, воет,

Лопнула подпруга, и летят

Из гнезда птенцами люди: воин

Каждый, низвергаясь, будет смят.

Конница промчится где–то слева,

На верблюдах сарацины мчат.

Юлиан, всегда ведущий смело

В бой готовых к гибели солдат.

Меч, щит разрубающий, и туши

Серо–черные – морщинисты – слонов.

Время, отливающее тускло,

Суммой миг сияющих миров.

* * *

Мужицкая и лапотная Русь,

Древесная, церковная, густая,

Где секты, в дебрях скрытые – и грусть

Мерцает над пространством вековая.

Свой плещет в небесах Левиафан,

И бесконечно не всплывает Китеж.

А над рекою вечером туман,

Чью красоту из памяти не вынешь.

Нет лапотной, и хорошо, что нет.

Цветы иные распустились ярко.

Есть очень страшные. Но все же бред

Не может победить, и это ясно.

МОЛИТВА ЗА МАМУ

За маму бедную мою

Тебя, невидимый, молю.

Пусть поживет подольше без

Таких неумолимых бед.

Пусть видит, как растет внучок –

Чистейший радости исток.

Услышь! Заставь поверить во

Любовь твою, чье торжество

Тщусь я увидеть на земле

На протяженье многих лет…

МАРИНЕ

Привет, Марина! Верится с трудом,

Что умерла… Была такою сильной.

Жизнь промелькнула лентой ярко–синей,

Осиротел твой хлебосольный дом.

Привет, сестра, ужель ты умерла?

Вот только что с тобою говорили

По телефону, обсуждали были,

И всякие банальные дела.

Смерть, как прореха в воздухе: она

Зияет непонятно, очень странно.

Тот свет мне представляется туманно.

Ты с мамой там, надеюсь, не одна.

Как там? Парят ли дивные мосты?

Мерцают рощи запредельным светом?

Услышишь ли меня с моим приветом

Там, где сегодня существуешь ты?

Жаль, медлишь, как все мертвые, с ответом –

Так нужен мне: заложнику тщеты.

Помянули с мамою тебя,

Вспоминали разные моменты.

Заглянула к нам твоя судьба,

Развернула прожитого ленты.

Помнишь, как жила у нас, в Москве?

Неужель ты умерла, Марина?

За окошком зимние картины,

И шумит от водки в голове.

Ты Сашечкой меня звала, ну что ж…

По–разному, бывало, называли.

А помнишь – дядю Гену поминали?

Десятилетья слишком не вернешь.

На берегу Оки с тобой сидим

В машине, ждем кого–то, не припомню.

И ветерок, как музыкою, волны

Исполнит… Годы видим впереди.

А у тебя в гостях роскошный стол,

Дом шумный, многолюдно. Где все это?

Проколет память шип: Калуга, лето…

И смутен инобытия глагол…

БАЛТИН, Александр Львович родился в Москве, в 1967 году. Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5–ти томах), и свыше 2000 публикаций в более,чем 150 изданиях России, Украины, Беларуси, Башкортостана, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Франции, Дании, Израиля, Эстонии, Якутии, Дальнего Востока, Ирана, Канады, США. Стихи переведены на итальянский и польский языки, эссе – на болгарский и фарси. В 2013 году вышла книга «Вокруг Александра Балтина», посвященная творчеству писателя.

2021- ЗАВИЛЯНСКАЯ, Лора

* * *

Я знаю, что я грешна.

Меня осуждать не надо.

Я в жизнь вникаю до дна,

Я ей как подарку рада.

Я долго гляжу на всех,

Друзей угощаю чаем...

Пусть Бог нам отпустит грех,

Не так уж он непрощаем...

* * *

Полз по тропинке муравей,

Он нес былинку.

Нашел ее в густой траве,

Взвалил на спинку.

Ее тащил он под уклон

Азартно, лихо!

Подарок приготовил он

Для муравьихи.

Волок былинку напролом,

Неся умело.

Принес ее в родимый дом.

Такое дело!

В уютный дом, отличный дом,

Пришел устало.

Они обедали вдвоем,

Луна сияла...

* * *

Сегодня в дом пришла весна!

Мне радость принесла она.

Травинку сквозь иглу продень

И сшей со счастьем этот день,

С прохладной галькой у реки.

Здесь скоро встанут васильки.

* * *

Скоро восемь, скоро восемь!

Грусть и жалобы отбросим

И нырнем поглубже в мысли –

Надо мной они нависли...

Равнодушна как стена я –

Для чего нырять – не знаю...

Разве о любви попросим...

Скоро восемь, скоро восемь...

* * *

Такое утро раннее!

Так ласточки поют!

Пришли воспоминания,

Мелькают и снуют...

А губы улыбаются,

Ясней и ярче взгляд,

Былое вспоминается –

Вся сотня лет назад...

* * *

Все забыто–позабыто,

Пылью серой перебито,

Отлетает прочь...

Осыпается и тает,

То ложится, то влетает

То в рассвет, то в ночь...

Рассыпается по свету...

Мир глядит на пляску эту,

Я о ней сужу.

Необычна и опасна,

Но – бывает и прекрасна –

Ясно и ежу!

* * *

Кто понял сущность бытия?

Не я.

Кому жизнь видима извне?

Не мне.

Кого июнь зовет, звеня?

Меня.

Не поднимаю головы,

Увы...

Совета доброго ищу,

Грущу,

А кровь бурлит еще жива!

Слова

Вновь долго спорят в час ночной

Со мной...

Сплетаются, взлететь хотят –

Летят!

* * *

Немало есть людей вокруг

Худых и тучных,

Но редко удается вдруг

Найти созвучных!

ЗАВИЛЯНСКАЯ, Лора, Бостон. Родилась в Киеве. Окончила медицинский институт. Кандидат медицинских наук, Заслуженный врач Украины. Автор многих поэтических сборников, изданных в Киеве, Москве, Бостоне. Член Союза Писателей Москвы.

2021- СКЛЯР, Лилия

ПОСАДОЧНЫЕ ПОЛОСЫ

Что такое идиш?

Что такое идиш? это мама

с папой за стеною говорят,

детство, надоедливая гамма,

что пилю смычком сто раз подряд.

Идиш – в тесной кухне много света,

манделех с бульоном на обед,

идиш – непонятная газета,

что в киоске покупает дед,

чудом сохранившийся театр,

укрывающий от зимних стуж,

врезанный навечно в память кадр,

как я роль зубрю: «гиб мир а куш»*.

Льется строчкой справа и налево

буковок мудрёных переплёт,

идиш – развороченное древо,

штот гебойрн, вэй бисту, майн гот?*,

идиш – опустевшее местечко,

неродящий больше перегной...

На пустом столе горят две свечки,

идиш! и ни звука за стеной.

------------------------------

* поцелуй меня

**господи, где ты, родной город?

Дедушка Ушер

Я помню, суровые нитки дед склеивал хозяйственным мылом,

которое, словно жёлто-янтарная по смычку канифоль,

по натянутым туго нитям ходило:

вдоль, вдоль, вдоль.

А после он щурился невидящим глазом правым,

а левым, прицеливаясь, липкую нитку в большую иголку вдевал,

острым шилом прокалывая подошву валенок старых,

латал их, латал, латал.

Тогда в нашем городе обувь подолгу носили,

слов "Монтана" и "Альдо" не было даже в ходу,

весь свой обувной хлам на починку к старому Ушеру приносили

соседи и мы, и другие в ... забыла каком году.

Дед Ушер лишь к старости выучился читать по-русски

и подолгу листал с упоением тонкие детские книжки.

Я не видела деда ни разу серьёзным и грустным,

он и к восьмидесяти двум своим оставался мальчишкой.

Нас не учили взрослые говорить на идиш, не принято было,

но для деда всегда берегла я дежурную фразу:

"Зайт гизунт, зейделе*", – я ему говорила,

на что он в улыбке беззубой своей расплывался сразу.

Дед сапожничал в уголке у окошка на кухне,

а бабушка Циля тут же, на печке, мацу сушила...

Я не заметила, когда этот маленький мир рухнул,

но я ведь помню, что всё это было, было....

----------------------------------------------------------------

* Будь здоров, дедуля (идиш)

* * *

Как мало я помню из маленькой жизни:

немеркнущий красного галстука цвет

и клятву о верности славной отчизне

в неполные девять девчоночьих лет,

ларёк покосившийся на «Пищепроме»,

в подвале на всех папироса одна,

в войнушку игра в недостроенном доме,

погнутый бидон разливного вина,

мохеровый шарф и с толкучки джинсовка,

болоньевый плащ – голубая мечта

и первые в жизни некеды – кроссовки,

и первая в жизни любовь, но не та.

Я выросла, взрослою тёткою стала

и много всего переделать смогла:

училась чему-то, детишек рожала,

крестом вышивала, печенье пекла...

...В кармане ношу сигареты с ментолом,

пью виски со льдом и валяю балду,

никто по утрам не разбудит, чтоб – в школу,

сама просыпаюсь и нафиг иду.

Давно проживаю в немаленькой жизни,

в немаленьком доме, в немалой стране,

а клятву, что сдуру давала отчизне,

хватило ума аннулировать мне.

* * *

Ну, что с того, что в этом теремке

водились деньги и друзья, и музы?

Поразбрелись: кто просто налегке,

а кто с заплечным непосильным грузом.

Как говорит мой друг: "Коль так, так – так",

используя великий и могучий,

нет, одиночество – оно совсем не враг,

а друг, и не исключено, что лучший,

ни враг, ни боль, ни строгий приговор,

ни страх, ни "ах", ни наказанье божье,

а тихий и глубокий разговор,

который лишь с самим собой возможен,

так, скажем, передышка от любви,

передохнуть и от любви не лишне,

и как ни спорь, и что ни говори:

из одиночества такие люди вышли!

* * *

Самих себя мудрей и старше мы,

прожившие большую зиму эту,

вобравшие в себя ее дымы,

на ощупь пробиравшиеся к свету,

срывающие платья, голоса,

в ладонях согревающие сердце,

целующие милые глаза,

те, от которых никуда не деться.

Во власти снов, основ, истлевших книг,

в трёх соснах заблудившись, вот забава,

мы, вечность принимавшие за миг

и рабство принимавшие за славу,

производившие стихи на свет,

нырявшие с моста в шальную реку,

любившие театр и балет,

в Иерусалим идущие и в Мекку,

мы побеждали и без козырей,

хранили нехранимые секреты,

себя мы стали старше и мудрей,

прожившие большую зиму эту.

* * *

Осталось меньше, чем досталось,

досталось меньше, чем хотелось,

но мне отпущенная малость

на семь октав обычно пелась,

бросала беспощадно в омут,

спасала на последнем миге,

перекрывала горло комом,

плела любовные интриги,

то раздувалась, как великость,

а то сжималась, как ничтожность,

по жилам разгоняя дикость,

перерастала в крик и слёзность.

Я не в обиде, хоть и горько,

я не в накладе, не в печали,

зачем одной мне, боже, столько,

раздай другим, чтоб не скучали.

* * *

листопаду – листопадово –

тихо плачущие листья,

ветер рвущийся в парадную

то ли смерти, то ли жизни,

птичий крик – разлуки песенка,

год прошёл, а словно не был,

по Иоаковской, по лестнице

убежит октябрь в небо,

где разлуке – всё разлуково,

где несбытово – надежде,

на безногого, безрукого –

ни обувки, ни одежды,

лист кленовый – для прикрытия

мест, постыдно оголённых.

осень – важное событие

для поэтов и влюблённых,

для зверья и рода птичьего,

для охотников на лося,

это – что-то очень личное:

листопад, прощанье, осень...

* * *

Сероглазое небо то жалобно плачет, то хмурится,

кареглазая осень диктует строку за строкой,

и способствует стихосложению тихая улица,

где тревогу и страх ненадолго сменяет покой.

Осень, осень, опять я твоя добровольная узница,

мне по вкусу и краски твои, и дожди, и туман,

загадаю желание, если оно и не сбудется,

золотая моя, я согласна на сладкий обман.

Торговаться не стану с тобой ли, с морскою владычицей,

прохудилось корыто, да что до худых мне корыт?

В сероглазое небо ягнёночек-облако тычется,

кареглазая осень стихами со мной говорит.

* * *

была желанной эта ложь,

густой, медовой,

бросала в жар, бросала в дрожь,

сорила словом,

манила яблоком в раю

созревшим, сладким,

в сонливом маковом краю

стелила мягко.

мы с ней за праздничным столом

болтали мило,

а правда билась в дверь крылом,

я не открыла.

* * *

Не подам ни знака и ни голоса,

обойду десятой стороной,

вот уже – посадочные полосы,

взлётные остались за спиной.

И не по годам любовью мучиться,

хоть любви все возрасты поко…

я уже не стану самой лучшею,

как-нибудь домучаюсь такой,

долетаю, досмеюсь, доохаю,

допишу, какой ни есть, сюжет,

а живу, по честному, неплохо я,

не таю обид на белый свет.

В голове шальные мысли крутятся,

всё гоню, не отогнать никак.

На земле – осенняя распутица,

над землёю – неба белый флаг.

И как-будто рано подытоживать,

и как-будто порох не подмок,

ты прости меня за всё хорошее,

за плохое пусть прощает бог.

СКЛЯР, Лилия, Торонто, Канада. Журналист, режиссёр любительского театра, продюсер.Родилась в Биробиджане. С 1992 г. жила в Израиле, с 2006 года – в Канаде. Лауреат премии имени Хемингуэя литературно-художественного журнала "Новый свет" (Канада).

2021- ФИШБЕЙН, Моисей (1946 – 2020) Переводы с украинского Ильи ЛИПЕСА

От переводчика:

Моисей Фишбейн (1946 – 2020) – один из самых ярких украинских поэтов последних десятилетий. Вот что писала о нем журналистка Мария Щур: «26 мая в Киеве на 74-м году ушел из жизни Моисей Фишбейн – украинский поэт и переводчик еврейского происхождения. В юности, сделав выбор в пользу украинского языка, он остался верен ему до конца. Украинский язык стал для него и священным храмом, в котором слово было молитвой, и Родиной, которая была всегда с ним в Черновцах, где он родился, в Киеве, где прожил значительную часть жизни, в Израиле или в Германии, куда был вынужден эмигрировать от преследований кагебистов. С легкостью достигая высот поэтического слова, которых касались украинские классики (многих он знал лично), Моисей Фишбейн привносил в украинскую поэзию глубину и сложность восприятия мира Народом Книги».

Поэзия

Памяти Леонида Первомайского

Из черных, нездешних окраин

Безумным галопом ко мне,

Как-будто раскосый татарин

На остервенелом коне

С косматою, белою гривой,

Сквозь тусклость столетий сама

Неистово и горделиво

Летит непроглядная тьма.

Жестока, груба, первобытна,

Слепа, неизбежна, грузна

И в буйстве своем ненасытна,

Подобно ордынцу, она

Крушит всё вокруг, а под утро –

Уже под пятой тишины.

А в диких глазах – неприступный,

Нетронутый свет белизны.

1973 г. Киев

Крым. Лето

Риталию Заславскому

Закрыть глаза. Прикосновенье.

Не отступить. И наяву

Захочется продлить мгновенье. –

Пусть тянется, пока живу.

И кожей чувствовать, как предки.

Тогда не слышали прибой,

И ветер, и трава и ветки

Что говорят между собой.

Когда повсюду зной – и только,

И только лишь тяжелый жар

От гальки, что выносит стойко

Волн охлаждающий удар.

И только лишь наплывы зноя

На ноги, руки… Навсегда

Забыть про то, кем был, и кто я,

Забыть про дали и года,

Про меры и замеры тоже, –

И звоном вышина проймет,

Когда разгоряченной кожи

Коснется капля словно лед.

1972 г. Киев

Река

Из бездны вечности она текла,

Жара клубилась и густела в стрежне,

И время там цедилось безмятежно,

По капле, изнывая от тепла.

Орел парил в небесной, белой пене,

И тень его застывшего крыла

Ложилась нА реку, и та несла

Не тень его – лишь отраженье тени.

Тот знойный миг в полуденном дыму,

Ту каплю времени, что неподвижно

Застыла в белой мгле – несла река

Размеренно, через столетий тьму.

И вот уже течения не слышно,

И в бесконечьи тают берега.

1975 год, г. Киев

* * *

Людмиле Фишбейн

В тумане тает журавлей дыханье.

Ловлю почти вслепую силуэт

И взмахи крыльев – да и тех уж нет:

Последние исчезли очертанья.

Двумя руками прикасаюсь я

К бездонности непознанного края,

Дотрагиваюсь – и не ощущаю

Холодную безмерность октября.

Сырая тень на лоб ложится, но

Она, прощальная, уже пропала.

А вдруг туман – лишь марево одно,

Лишь фон незыблемости, и помалу

Рассеется бесследно, чтобы стало

Всё чем и было здесь не так давно?

1976, г. Киев

1954

Таяло и замерзало. В пивнушке

При керогазе блатные частушки

Пели задорно. Бухло – в полцены.

Вдовая дважды, уборщица Лида

Давеча вышла за инвалида

Лагеря, водки, труда и войны.

Через дорогу большое кладбище.

Веня преставился. Ох и ветрище!

Вене – до фени, а Ване нальют.

Перед глазами всё плыло и плыло.

Таяло и замерзало, и было

Горько Ивану за злой неуют.

Ваня подумал: «Сейчас похмелюсь я».

Ваня подумал: «Не Лида, а Люся».

Ваня подумал: «Как много погод!».

Снова подмерзнет и снова растает.

Мир этот, видно, чудить не устанет».

Шел пятьдесят-послесталинский год.

* * *

Олесю Скипальскому

Переступлю мерцающую тень

Светила. Сыро. На исходе день.

За окоемом скрылся клин гусиный.

Припоминаю Город на горе:

Брусчатка, чердаки, а во дворе

То на ветру, то под дождем калина.

Клубникой пахли годы. И рукИ

Касались, пролетая, мотыльки…

Совсем нежданно выплеснулось слово.

Журча, глядел на чужака ручей,

Про парус голос пел. Откуда, чей?

Не добреду... А песня – снова, снова…

20 мая 1999 года

г. Алтенердинг, Германия

* * *

Игорю Римаруку

Оставив за собой сараи, стОги –

Окраины предместья и села –

Межу, где очертила круг пчела,

Отбросив память о душистом логе,

Там, за межою, где душа жила,

Чуть свет перекрестившись, без тревоги

Оставив за собой сараи, стОги,

Уйдешь не глядя, по любой дороге:

Нет в доме меда, жала и тепла.

16 октября 1994 г.,

г. Мюнхен, Германия

Пересадка. 1948

Долго слухи обсуждали,

ГрОши выслали родным.

Запыленные вокзалы,

Давка, папиросный дым,

Чемоданы, перепалка,

Надвигающийся мрак,

Ржавого железа свалка,

Повсеместный кавардак,

Сало, соль, бутылка водки,

Изнуренность, кутерьма,

Снег да темень – и коротких

Три гудка из-за холма.

5-8 февраля 1998 года

г. Алтенердинг, Германия

Больница в пригороде

Боже, как цепко держали…

Вольная – после отхОдной.

…А!...

Цепко – И всё безысходней

Мертвенный сумрак державы.

Ржала она то и дело,

Ночью неистово выла,

Душу колючкой обвила,

В робу упрятала тело.

Века свидетель, вздыхая,

Щурится от простуды.

– Родом ты чей?

– Ниоткуда.

– Кто ты, куда ты?

– Не знаю.

5-8 февраля 1998 года

Алтенердинг, Германия

* * *

Елене

Побелели карпатские ели,

Запорошило снегом холмы.

Три подводы в бесчисленных щелях

Замаячили из полутьмы.

Возвращенье, родные пенаты,

Вот, куражась, толпа понесла

Распинать у бревенчатой хаты

Распростертые крылья орла*.

Надвигается вьюга. Морозно.

Стынет жар чуть живых головней,

И коснется рука осторожно

Порошинок исчезнувших дней.

11-15 апреля 2002 г.,

г. Эрдинг, Германия

*В карпатских деревнях существует обычай прибивать

чучело орла к своему жилищу. Существует поверье,

что оно отгоняет злых духов.

* * *

Ивану Крячко

Господи, пусто-то как в нашем доме,

Холодно, сыро, а в черном проеме

Голос пропавшей хозяйки промок,

А за крыльцом травы тьму пригубили…

Господи, пусто-то как! Дай мне силы.

Двери разбиты и ржавый замок.

Ветер несет груды пепельной хмари,

Вой бесприютной, невидимой твари,

В воздухе изморось молча висит,

Скрылись в потемках кустарники терна,

В дальнем, промозглом углу тлеют зерна.

Пусто мне, Господи, иже еси.

30 июня – 9 августа 2002 года,

г. Эрдинг, Германия

* * *

Когда росли мы, смерти не страшась,

Теплом пронизанная, жизнь лилась.

На скрипочках разучивали гаммы

Едва забрезжит ранняя заря,

И не было для нас календаря.

Там, за большими, белыми снегами,

За ливнями маячила Равенна,

Недостижима и благословенна,

Светился Иерусалим во мгле,

Текла Река с Божественной ладони,

И Город наш торжествовал на троне,

И месяц что-то говорил пчеле.

14 – 15 декабря 1996

г. Алтенердинг, Германия

* * *

… а я не стоял, не стою и не стану

Стоять средь отребья плебейского стана.

К чему мне тупицы, хамье и невежи?...

Собратья мои остаются всё те же:

Я там, где беспечно летит к зверю пчёлка,

И свой горизонт сверю с ними – и только.

26 сентября 2009

г., К

2021- РОМАНОВСКИЙ, Александр

НЕСОКРАТИМО

1655 N Main (Caffé La Scala)

Бумага стен оделась имбирем,

В заплечный короб сложены трофеи.

Чем ты с землей на вечер примирен?

Ночным теплом; бессонностью кофеен.

Так мы одни. Так светит нам седой

Пульс цефеид: пустыни, фьорды, гроты,

И по колонны залиты водой

Заброшенные кафедры Европы,

И поименна – циркуль растрави –

Плаката, флага лестница витая.

Сеченья солнца. Главы о любви –

Из-за угла, как в поле комментарий.

А ты готов ли тайну огласить,

Пылинку на ноже, гвоздику в жерле? –

Лишь об непроницаемый оксид

Дрожит игла, бросая отраженья.

Пен, кор не раз цененные клочки

Со дна перебери мне и прочти мне,

Рука моя, отвыкшая почти

От изъясненья конфедеративно.

Я "А4" не перерасту,

Как мимо складок книга разрезная –

По паре фраз судя, по волоску,

Сквозь зал идя и никого не зная.

Ореховый Ручей, 2019

В тундре-два

Чайки. Тертый бетон. Неделя, и кончен тыл –

жди, грызи карандаш, неумелое мастеря.

Дойдешь до плотины, мельницы, до черты:

там – другое шоссе, где невидимо нет тебя.

Карло, Карло, до солнца еще высоко!

Все бы им слезиться – не smart, так motion blur.

Вместо зайца, дернув траву, с дороги сигает кот,

напоминая, что этот мир размечен и обрамлен.

Поменяешься снимками: все-таки лучше вы – к нам

(но сами – прибережем и сколько раз перечтем).

Формы одежды и суши шли, пока ты гадал у окна,

эволюционным путем,

эволюционным путем.

Холод, мальков и пряди русалок несет со дна.

А на этом углу во сне, жмурясь на блики кровель,

спорил о том, чего в целом свете три или даже два,

и может случиться – не подойдет ни первое, ни второе.

Старая Русса, 2009

стар-

Берег – это чья-то тюрьма.

В.Б.

Колокола, слова и пчелиный звон

старых газет под тертой полой обоев.

Солнце отпасовав в зеркала таймзон,

медлю над златом – над отступленьем боли.

Двух берегов камерный плац сверстав,

трещину к трещине вытянув скотчем дошлым,

встану – замру: под ногами земля свята –

не оторвать подошвы.

Всё за плечами – праздник ли, хохотун,

просят ли дома у свода колонн Плеяды,

семь ли нарциссов, брошенных в темноту,

щурятся на краю оркестровой ямы.

Пусть их утешит – вилами на воде –

сон на полях пятого акта пьесы:

весело-неприличное "d+d"

на волоске лета в infinite present.

Но за столбами – новый закон, рассказ:

где, рассуди, наши не застревали? –

дом ли на склоне холма, колесо в песках

или игла в небе над островами.

Видное, 2015

листья из венков: ноктюрн

Наталье Сарандук

И, может быть, пространство: тихой ночи

Расцветье, непригодное для сна,

Но снов альбом, собрание: страна,

Что ждет не у окна – у двери. Кончен

Ее бесплатный дайджест, краткий очерк,

Она не в дар, а в долг принесена,

И хлещет именами, и полна

До дна диссипативностью, а проще –

Царапинами и непониманьем.

Но вдох задержишь, линзу наведя,

И распадется каплями дождя

И облако, и линия прямая.

Рой мошкары. В каналах тени зодчий

Таит миры, как гроздья многоточий.

Дублин, 2020

листья из венков: Emerson/Hamilton

Встает: "Осциллограмма, terra prima,

Во всех вещах выкалывая "лже-" –

Но, у рассвета стоя восвеже,

Ни молодым, ни правым не отрину

Осколок не алмаза – слабой глины,

Который все же ранил неба жесть:

Две сопки на лапландском рубеже,

Плен лампы в чаще. "Эрика". "Карина"."

Туман у горла. Зной. Песка налет.

Пожар пустыни – тмина и кумина.

На площадях, где вечер настает,

Колоколов и копий Саламина

Не молкнет бронза; и необратима

Печать того, что раз скользнуло мимо.

Пало-Альто, 2019

иглапы-два

когда ваша дельта блеснет налимами, и шаланда пройдет проливами,

которые круглые – окружены, острые – отражены,

кто-то из вас обнаружит меня с телефонной трубой на линии

отрицательной ширины.

семена кораллов делятся нацело на два и пять.

я любил вас, люди, но кто обещал вам чужую пядь?

не рассеку узла, не просите, и даже свинью-копилку не разобью.

и, нет, не находит оно, не руку кладет на пясть –

сам нахожу свою.

я пытался слезть (у меня свидетели есть), я ловился на лень, на лесть,

на "прорвемся, фигня", но это такое купи слона,

лучше без обещаний: жать педали, бежать, заболеть,

уснуть в середине дня,

следить, как поют через две стены, а не разобрать слова,

пусть уже, если догонят, найдут готовым – жующим за четверых,

на рельсы за семерых, до тени дублера в дверях,

а дальше – со сцены вниз.

я, кажется, только этого не боюсь, сколько ни проверял;

не фаталист, а есть другое слово, точнее: коллаборационист.

и я пройду по вокзалу под круг шарманки, чтобы брало до кости,

и по каменному мосту, и в камеру что-нибудь наплету,

подбрасывая младенца, которого мне растить,

и ловя на лету. падая – все равно ловя на лету.

и пускай по левому берегу жгут канкан, по правому - Жак Лакан,

а под руку увещают – изгородь из плюща не перебьет праща.

но что за окно без дымки, кофе без молока,

пауза без звонка?

несократимо.

некуда упрощать.

Видное, 2015

РОМАНОВСКИЙ, Алексей, Маунтин Вью (Mountain View), Калифорния. Родился в Москве в 1981 году. Окончил Международный университет в Москве. В США с октября 2014 года. С августа 2015 года – организатор (совместно с супругой) группы Bay Area Russian – Eastern European poetry exchange. Участник Old Poetry Research Team на allpoetry.com (переводы В. Хлебникова, М. Волошина и др. поэтов Серебряного века). Стихи публиковались в сборнике "Новые имена Москвы" (2001 г.), в сетевых и бумажных журналах и альманахах.

2021- ШТИВЕЛЬМАН, Вита-Физики-лирики и EtCetera

Физики-лирики и EtCetera

Сейчас все уже более-менее привыкли, а сначала крутили пальцем у виска. Что общего у стихов и всяких астрономий? Какая связь между фестивалями разнообразных культур и научно-популярными лекциями? Каковы, так сказать, цели и задачи?

Начинался наш клуб физиков и лириков в 2012-м, и было два главных источника: израильский семинар моего отца и поэтические спектакли, которые я делала ещё до канадской моей жизни. Папин семинар действует в Израиле уже 27 лет, только после его смерти управляется его последователями и носит его имя. А поэтические хеппенинги первые я делала ещё в Казани в перестроечное время, и этот опыт очень пригодился. Была забавная непонятность – как перевести полное название клуба на английский (мероприятия на английском тоже есть). Рассказывать англоязычному человеку про споры шестидесятников о "физиках и лириках" бессмысленно: ведь sixties – это совсем другое. На английском самым подходящим оказалось упоминание наук и искусств, так что на английском мы называемся EtCetera – Arts and Science.

Вкратце так: я уверена, что эти два вида креативности (вопреки общепринятому мнению) вовсе не отрицают друг друга, наоборот. Что-то происходит между этими полюсами – какие-то флюиды, какая-то динамика, что-то неизмеримо важное для любого вида творчества. И все наши инициативы ярко подтверждают это моё ощущение.

Сначала были только маленькие тематические встречи и стихо-представления. В 2014-м состоялся первый фестиваль еврейской культуры, его приветствовали Александр Городницкий, Григорий Канович, Нехама Лифшицайте. Фестиваль стал ежегодным, происходит он в феврале-марте. Называется он "От азой!" – это словечко означает на идиш "Вот так!". Словечко это теперь в Торонто умеют выговаривать самые неожиданные люди, и называют наше действо The Russian Jewish festival (русский еврейский фестиваль). Хотя, кроме русского, звучат также английский, иврит, идиш, ладино. В прошлом году мы только успели провести его, и грянул карантин. В этом году всё было онлайн, и "От азой!" тоже.

В 2015-м мы сделали литературный праздник "Александр Пушкин и Леся Украинка поверх языковых барьеров", происходил он на русском, украинском и английском. Утвердили – хоть в зале этого мероприятия – что культура выше всех на свете международных конфликтов.

С 2017-го у нас началась программа "Культурная Мозаика Канады".

Вообще города с этническим многообразием – это счастье на каждый день. Нет, правда. Ну вот, допустим, едете вы в отпуск в дальние страны, платите большие деньги за билеты, гостиницы, экскурсии. Что вы вспоминаете об этом путешествии через несколько лет?Достопримечательности и музеи? А если честно? Кроме еды (с которой, конечно, никакие впечатления не могут конкурировать), вспоминаются эпизоды взаимодействия с разными людьми – даже с работниками аэропортов и магазинов, вспоминаются непривычные звуки, речь на экзотическом языке.

Но ведь всё это можно получить бесплатно, никуда из своего города не уезжая. Иногда за такую кругосветность ещё и деньги платят: я, например, работаю в хайтеке, который по определению – многонациональный вавилон.

Все события культурной мозаики захватывающие, а особенное развитие приобрело одно из её направлений – литературно-этнический проект "В полях Фландрии", которому чуть больше двух лет.

In Flanders Fields часто называют самым канадским стихотворением. Его автор подполковник Джон Маккрей (1872 — 1918) был канадский поэт, врач, художник, участник Первой Мировой Войны. Стиховорение о маках, цветущих в полях Фландрии, написано под впечатлением гибели его друга во Фландрском сражении. Это стихотворение читают 11 ноября, в день памяти погибших. Иногда этот день называют Днём Маков, потому что символ этого дня – алый мак, приколотый на грудь.

Я узнала стихотворение In Flanders Fields от моих детей. Кроме самого текста, было ещё что-то волнующее – я долго не могла вспомнить, что именно. Потом вспомнила: это был эпизод из книги "На Западном фронте без перемен", я читала её ещё студенткой. Один солдат сошёл с ума, когда пехота шла через маковые поля: ему казалось, что это озёра крови. Я перевела стихотворение, перевод имел заметный резонанс, мой текст даже звучал по эфирному радио в День Памяти перед минутой молчания.

А потом я подумала, что многие иммигранты в Канаде не знают, откуда взялись маки в этот день. У меня немало знакомых литераторов в разных этнических группах, так что был брошен клич, и стали появляться переводы на разные языки.

Теперь у нас есть переводы на 60 языков, и все они опубликованы на нашем сайте www.clubetcetera.ca. Если хотите и можете добавить что-то к нашим переводам, будем рады.

За этот проект получена награда от CEMA, Канадской ассоциации этнических медиа. Это довольно заметная вещь, награждённых поздравляет премьер страны.

Ещё у нас есть награды от кнессета Израиля за вклад в еврейскую культуру, от муниципалитета Торонто за вклад в культуру города, есть диплом им. Шолом Алейхема от международной писательской ассоциации "Глория". Дело, конечно, не в наградах, а в большой радости, которую приносит эта работа.

У нас начинается новый проект – Темагами.

Так называется озеро на севере Онтарио, и так же называется стихотворение, которое я когда-то перевела с английского. Автор оригинала – канадский поэт Арчибальд Лэмпмен (1861-1899), его иногда называют "канадским Китсом". Этот проект посвящён культуре и языкам североамериканских индейцев: собираем стихи на английском, которые вдохновлены индейскими названиями или реалиями. Если хотите внести свой вклад, добро пожаловать.

Закончить этот рассказ я хочу одним наблюдением, которое может показаться диким.

Пандемия, кроме всех её бед, принесла также и некоторые подарки. Один из них – повсеместное принятие онлайн.

Мы стали работать над проведением онлайе-встреч ещё за год до ковида. Мне хотелось добавить к физическим мероприятиям также и виртуальные. Называлось это EtCetera Bridge, у нас тогда и платформа другая была (не zoom, а clickmeeting). Инициатива была новая, приходилось справляться с техническими трудностями. Но гораздо труднее было справляться с неприятием самой идеи виртуальности: меня горячо убеждали, что живое лицо лучше, чем лицо на экране. Разумеется, лучше, говорила я, но ведь от телефона ты не отказываешься, и не летишь к родственникам за океан для каждого разговора...

И вот грянул 2020-й, карантин и полное "зум-ство". Живые встречи пропали, но виртуальные стали просходить чаще, чем раньше, а главное – невзирая на расстояния. Сужу по тому же проекту "В полях Фландрии". В 2019-м у нас была масштабная встреча в главном историческом центре Торонто, были творческие представители разных этнических общин, общественные лидеры, включая генеральных консулов, было много волонтёров. Кроме чтений переводов, был и концерт с танцами, и potluck, и художественная выставка.

Из всего перечисленного в онлайн-встрече 2020-го были чтения переводов и некоторая музыка. Но люди были буквально со всех концов света: переводчики на разные этнические языки и слушатели. И арсенал переводов за ковидное время утроился тоже благодаря виртуальности.

Думаю, что сочетание живых и виртуальных встреч будет теперь именно таким, как нужно.

Вита ШТИВЕЛЬМАН, Торонто

2021- ФЕТ, Виктор- Воспоминания о Бадхызе и Горелове.

Воспоминания о Бадхызе и Горелове

Недавно мне выпала честь, совместно с Р.И. Гореловой, составить и отредактировать электронную книгу «Бадхызские архивы. Том 1.». (издание Библиотеки Университета Маршалла, Хантингтон. 2021. 444 с.). Книгу можно бесплатно скачать по адресу: https://mds.marshall.edu/mu_books/

Этот том содержит воспоминания и научную информацию об уникальном Бадхызском заповеднике, ранее в самой южной точке СССР, ныне в Туркменистане. Заповедник, который часто называли «Серенгети Средней Азии», был основан в 1941 г. для охраны многих редких видов животных, прежде всего дикого осла – кулана. Книга посвящена 80-летию заповедника и 90-летию Юрия Константиновича Горелова (1931-2018), замечательного натуралиста, работавшего в Бадхызе в 1956-1978.

Без Горелова немыслима история Бадхызского заповедника в самые яркие и интересные годы его сущестования. Будет справедливо сказать, что этими годами Бадхыз обязан именно Горелову и его соратникам. В истории Бадхыза несложно выделить четыре периода: до Горелова (1941 – 1956), «гореловский» (1956 – 1978), годы до объявления независимости Туркменистана (1978 – 1991), и время после 1991. Документы, воспоминания, статьи, отрывки, фотографии, собранные в этой книге, в основном охватывают именно «гореловский» период, совпавший с хрущëвско-брежневской эпохой в СССР.

Случай и судьба в 1956 г. забросили на южнейшую окраину дряхлеющей империи этого удивительно свободного и бесстрашного человека, имя которого стало для научных интеллигентов времëн «оттепели» синонимом Бадхыза. Горелов вырос в Болгарии, он был сыном белого офицера-эмигранта, попавшего в Болгарию с эвакуированной армией Врангеля. Коммунисты пришли к власти в Болгааии в 1945 г., когда Юрию было 15 лет. Он окончил Софийский университет и вместе со своей семьей репатриировался в СССР в 1955 году, после смерти Сталина. Всегда мечтал работать зоологом в экзотических условиях – и получил назначение в Бадхыз, где прожил 20 с лишним лет.

Уникальное сочетание в те времена и в той экзотической местности изоляции и самобытности, энтузиазма и апатии, всеобщего надзора и всеобщей же безалаберности, армейского режима и подпольной свободы, колониального имперства и маргинальной интеллигенции породило ту среду, о которой много ещë будут писать – если сохранятся свидетельства и документы уходящего уже поколения. Мы попытались собрать ряд таких свидетельств.

В сборник включены собственные невыдуманные истории Горелова, краткая биография, другие биографические материалы, полный список научных публикаций Горелова, а также очерк о Горелове знаменитого российского журналиста Юрия Роста. Воспоминания и фотографии, вошедшие в книгу, предоставили полевые биологи, работавшие в Бадхызе постоянно или в экспедициях. Среди них –видные российские зоологи старшего поколения (Евгений Панов, Николай Дроздов и др.), исследователи, работавшие в поле с Гореловым в 1980-1990-х гг. (Виктор Лукаревский, Александр Горбунов, Гертруд Нойманн-Дензау, Александр Друк и др.); свидетельства тех, для кого Горелов был ролевой моделью в их юности (Надежда Скалон, Виктор Фет). Важную перспективу дают материалы тех, кто работал на удалëнных кордонах заповедника (Виктор Кривохатский, Владимир Крупко). Другие воспоминания о работе в Бадхызе, о его природе и людях – от тех, кто занимался змеями (Владимир Черлин, Валерий Жердин), птицами (Николай Богатырев), насекомыми (Михаил Черняховский, Аскар Ахатов), от приезжавших на практику студентов из Москвы, Ленинграда и т.д. Помимо Горелова, мы отдаëм должне памяти других, чья жизнь была тесно связана с Бадхызом – это кинооператоры Владимир Ахмедов и Владимир Потапов, археолог Герман Иванов. Мы даëм краткий обзор взлëта и падения численности копытных, и прежде всего трагической истории кулана в Бадхызе. Книга рассчитана на всех, кто интересуется историей науки и охраны природы в Средней Азии и СССР.

О Бадхызе есть фильм BBC, снятый в 1992:: https://archive.org/details/RealmsoftheRussianBear/Nature.S11E03.Realms.of.the.Russian.Bear.The.Red.Deserts.1992.VHSRip.AAC2.0.x264-rattera.mp4

Юрий Константинович Горелов был в моей молодости решающей фигурой, которая, как оказалось, во многом определила течение моей дальнейшей жизни. Для зоологов того времени Горелов и Бадхыз были синонимами, и он был если не первым (заповедник существовал с 1941 года), то самым значительным его научным сотрудником. Энтузиазм Горелова известен и описан, Юрий Рост и другие подробно писали о его борьбе с браконьерами, о его беззаветной и безудержной страсти к охране природы. Можно сказать, что Горелов был тогда моей (и многих других) ролевой моделью, примером самоотверженного полевого натуралиста, который не только изучает животных, но страстно их оберегает.

Я приехал в Бадхыз по окончании Новосибирского университета летом 1976, и работал там научным сотрудником до весны 1978 года. Жил я в усадьбе Бадхызского заповедника на окраине посëлка Моргуновка, усадьба там и по сей день, но сильно перестроена. Когда я в последний (и в первый после 1978) раз приезжал туда вecной 2002 года, моего глинобитного домика уже не было. Это была старая саманная хатка с двумя каморками, там была железная пружинная кровать и железная же печка-буржуйка – топили углëм, растапливали саксаулом. Из брëвен-балок на мою кровать ночью сыпались термиты, поедающие эти брëвна; они застревали в моей бороде. Я жил в этой хатке с августа 1976 по март 1978, часто выезжая на территорию заповедника, а также порой наведываясь из Бадхыза в «материковую» Россию. В качестве компенсации за экзотику спартанской жизни научным сотрудникам разрешали «перенос рабочего места», т.е. отпуск с сохранением зарплаты, иногда и до месяца – так я бывал в Новосибирске, Москве, Ленинграде.

Вспоминая те годы – и особенно холодную бадхызскую зиму 1977–1978 – понимаю сейчас, что Горелов и его жена Рая были ко мне добры, как близкие люди, и помогли выжить в достаточно спартанских условиях не только физически, но и прежде всего морально. Участие и теплота Гореловых, их обращение со мной как с равным, поддержало и укрепило меня в тот год. Иначе не исключено, что, не имея такой опоры, я бы сдался и вернулся в Новосибирск (свои связи с которым я уже порвал капитально, выписавшись из родительской квартиры в Академгородке – ведь чтобы жить в Кушке, необходима была прописка в погранзоне. Прописка в СССР была важной и часто малодостижимой привилегией, очень многие пытались закрепиться в Академгородке – а я поступил наоборот).

Без поддержки Гореловых меня мог ждать и иной вариант судьбы. Молодëжь, попавшая в Бадхыз, приехав за экзотикой: егеря, охотинспекторы, лесники, да и научные сотрудники – по российской привычке просто спивалась, не буду называть фамилий. Горелов не пил ни водки, ни жутких местных креплëных вин – «только сухое вино», что уже само по себе тогда придавало ему статус «интеллигента». Сухое вино Горелову в Кушке добыть было не просто – советский дефицит любых товаров доходил и до самой южной точки страны. Как-то я возвращался в Кушку поездом из Москвы (четыре дня) и загрузил целый ящик, половина предназначалась Горелову.

(Поезд этот, с прицепным вагоном Москва-Кушка, был легендарен. Именно на нëм предполагалось неосуще-ствивщееся путешествие в Бадхыз Высоцкого со Смеховым для гастролей по погранзаставам – план такой поездки серьëзно обсуждался с Вениамином Борисовичем Смеховым, с которым счастливо свела нас судьба на Таганке незадолго до моего отъезда в Бадхыз, в январе 1976 года...).

Горелов (я обращался к нему, конечно, «Юрий Константинович») и Рая («Раиса Ивановна») почти каждый вечер в ту зиму проводили со мной время у себя дома, где было уютно и интересно. Они и подкармливали меня, конечно, из своего нехитрого хозяйства, – хотя я готовил и сам себе всякие макароны с луком, а в деревне брал и молоко, в целом жизнь в Кушке не была сытой – рыбные консервы в магазине были (килька в томате) – иногда мы группой ходили (6 км) в офицерскую столовую в Кушке, где можно было поесть борща и мяса, гражданских туда тоже пускали.

Горелов слушал мои истории об Академгородке (хотя, думаю, мои студенческо-театральные дела были ему не так интересны), а я иногда расспрашивал о его юности в Болгарии, – но в основном, речь была о Бадхызе, о животных, о зоологии, и, увы, по привычке я не слушал, а сам болтал. А надо было гораздо больше расспрашивать и записывать. Впрочем, Горелов тоже любил «пот’епаться» и вряд ли вообще много записывал, а жаль. (Его грассирование, кстати, было натуральным дефектом речи, хотя в советских фильмах белые офицеры грассировали – на самом деле это была петербургская традиция аристократов, так говорил Набоков, – и было лестно записать картавость Горелова по части его белогвардейского происхождения...)

И, конечно же, именно Горелов укрепил мою копившуюся с детства страсть к Болгарии – с еë понятным алфавитом и чудесным твëрдым знаком, впервые приведшим меня к словарям. (В болгарском твëрдый знак – особая гласная, произносимая как краткое «а». В нëм запечатлено расхождение языков от общего предка – род дарвиновской эволюции). Через 30 лет я с гордостью рассказывал Горелову о нашем томе «Биогеография и экология Болгарии» (Fet & Popov, eds., 2007). Истоки этого проекта работы с замечательными болгарскими натуралистами, конечно же, тоже шли от Горелова, который легко передал мне увлечение балканской природой своего детства и юности. В Болгарии, куда я всегда стремился и где впервые побывал в 1999 г., старшее поколение зоологов хорошо помнило Горелова.

Горелов был истинным натуралистом во всех отношениях. Сказано немало о его практической деятельности, но он постоянно схватывал своим острым глазом и лучшие редкости нашей теории (тогда, задолго до появления анализа ДНК, ещë очень незрелой) – не зря штудировал он в болгарской юности Дарвина и Северцова. Именно он легко открыл мне в своей библиотеке страницы лучших трудов о Средней Азии (а ведь как невероятно трудно было тогда даже увидеть эти разрозненные книги!) – и за несколько месяцев усилил и развил мою страсть к зоогеографии. Узнав о моей страсти к паукообразным, Горелов сразу же доверил мне aнализ единственного экземпляра необычного, редчайшего скорпиона. Зоркий глаз Горелова обратил внимание на эту мелкую тварь, которую он собрал 19 апреля 1974 г. в Еройландузе, у родника, носящего имя легендарного А.А. Бащенко. В лучших традициях колониальных имперских зоологов России, Горелов передал необычного скорпиона в питерский Зоологический институт (ЗИН). Я побывал там впервые в 1977 г., нашëл этот экземпляр и сравнил его с обширной музейной коллекцией. Это оказалась первая в пределах СССР находка редчайшего иранского рода Kraepelinia. (В Бадхыз заходит много иранских и афганских видов, не встречающихся далее к северу). Уникальный эндемик был мною опубликован в 1984 г. с благодарностью Горелову.

Юрий Константинович охотно делился своими контактами и именно он знакомил нас, молодых натуралистов, с лучшими зоологами Москвы и Питера – рекомендация от Горелова была лучшей визитной карточкой, что в ЗИНе, что в МГУ. Он же всегда рекомендовал наши публикации во все научные журналы: московский «Зоологический журнал», питерское «Энтомологическое обозрение» – и, конечно же, «Известия АН Туркменской ССР» в Ашхабаде; в их дружелюбную редакцию в начале 1980-х я входил, не снимая пыльных сапог и доставал из рюкзака очередную машинопись... Мы были учениками Горелова в лучшем смысле этого слова, хотя он никогда не занимал преподавательской должности; и многие из нас, ставших профессорами по всему миру, до сей поры хранят традицию Горелова и ему подобных в преподавании: увлекать учеников-натуралистов собственным примером бесконечной жажды новых знаний и дерзких обобщений.

Много лет спустя, в последний год жизни Горелова, мы с коллегами назовëм в его честь новый вид скорпионов из Туркмении: Olivierus gorelovi (Fet et al., 2018) (семейство Buthidae). Зоолог Георгий Шенброт ещë в 1986 г. описал по сборам Горелова ископаемого тушканчикa из Бадхыза, Salpingotus gorelovi. Но похоже, что наш скорпион – единственный ныне живущий зоологический вид, носящий имя Юрия Константиновича. А ведь Горелов помогал десяткам, если не сотням приезжих зоологов, которые продолжают описывать множество новых видов – особенно в наши дни, когда с помощью кодов ДНК нам ближе открылась истинная глубина «биоразнообразия».

Скорпион Olivierus gorelovi – обычнейший в тех краях и самый крупный «жëлтый скорпион», ранее известный в литературе как Mesobuthus caucasicus. Oн oбитает по всей равнинной Туркмении и заходит в Бадхызе на территорию заповедника; однако далее к югу, в предгорьях Паропамиза – т.е. в долине реки Кушки и в самой Моргуновке – он сменяется другим, южным видом того же рода, О. parthorum. Я рад, что Горелов успел узнать об очередном подтверждении своих излюбленных зоогеографических выкладок о Бадхызе как о переходной границе между гигантскими «выделами» –эволюционными регионами: иранско-афганскими горами и великими пустынями Азии.

Тогда же, зимой 1977-78 г., когда мы с Юрием Константиновичем обсуждали зоогеографию Туркмении, я писал и с удовольствием читал эти стихи Гореловым:

КРАЙ

Meжду Теджена и Мургаба,

Между текущих с юга рек,

Лицом на Запад, где Кааба

И смутный образ новых Мекк,

Обороти лицо к Востоку,

Куда купцы ходили встарь,

Вознëсся Крест неподалëку,

И Солнце всходит на алтарь.

За Кушкою, за южным краем

Нет ни холмов, ни чуждых стран,

Бадхыз, волною омываем,

Воткнулся прямо в океан.

Суровый ветер, из норд-остов,

Не с шора в нем, а с моря соль,

Тогда «Бадхызский полуостров»

Именовать тебя позволь.

Недаром виделся всегда нам

Мираж морей, где Кепеля:

Лежит, омыта Океаном

По краю, плоская земля.

Вошëл в ландшафт иного мира

Чужий тревожащий озон,

И бьются волны о баиры,

О берега аридных зон,

И звëзды видятся иначе,

И как бы знаком Крайних Мест

Кресту Кушкинскому впридачу

На небе всходит Южный Крест.

(Здесь, конечно, присутствует мой любимый «Рубрук в Монголии» Заболоцкого, никогда меня не покидавший; книгу с этой поэмой я купил в пустынном казахском посëлке на реке Чу в студенческой экспедиции 1974 года...)

«Край» должен был быть поэмой и имел подзаголовок «Путешествие полковника Йейта в 1888 году с целью проведения Русско-Афганской границы по Северному Афганистану и Южной Туркмении, с присовокуплением философических размышлений полковника об условности каких бы то ни было граней вообще». Английский полковник (Charles Edward Yate, 1849 – 1940) – лицо историческое. Комиссия по разграничению действовала в 1885-88 гг. У меня была его книга 1888 года, купленная в питерском букинисте, в ней мы с Гореловым внимательно рассматривали подробную карту тех времëн. Та же комиссия сопровождалась первыми в регионе исследованиями ботаника Эйчисона (Aitchison, 1888). Бадхыз был последним рубежом, где прошла граница между зонами влияния Российской и Британской империй – «Большая игра» Киплинга.

А много лет спустя, когда я посетил в последний раз заповедники Туркмении, у меня сложились эти строки о глине и песке:

БАДХЫЗ И РЕПЕТЕК

На пороге нового века

Запиши в листки дневника:

От Бадхыза до Репетека –

Море глины и тьма песка.

За закатною тенью длинной

Образ мысли давно знаком:

Что Бадхыз не покроет глиной,

Репетек занесëт песком.

Здесь кончается наша виза –

Из-под плотно закрытых век

Всë, что вспомнилось для Бадхыза,

Навсегда сотрëт Репетек.

18 апреля 2002, Репетекский заповедник

Виктор ФЕТ, шт. Западная Виргиния

СУБТЕРРАНЕА

Нам был не этот мир завещан,

не свет небес и водоëмов;

мы родились в системе трещин

и тектонических разломов.

Наипервейших свойств живого

наследники во тьме незрячей,

мы обретали ритм и слово,

вдохновлены своей удачей.

Наш день невидим и негладок,

но череда событий чудных

в нас оставляет свой осадок,

перекипая в жилах рудных,

там, где строение кристалла

хранилось в памяти раствора —

а смена времени застала

нас в середине разговора.

БИОЛОГИ

Г.Г. Гаузе

Двести лет мы идём – наобум, напролом,

Нам немало видать в микроскоп.

Инфузорий стремителeн бег под стеклом,

И медлительна поступь амёб.

Мы недавно их только признали роднёй;

У природы сегодня, видать, выходной.

Oтменяем мы Дарвина с горя,

Что никто не выходит из моря,

И геном за геномом по нотам знакомым

Повторяется песней одной.

Нам и Вирхов, и Морган – святые отцы,

Нам с природой тягаться не споро;

Так оно бы и ладно – в море спрятать концы,

Тридцать витязей и Черномора;

Но штампуются новые виды

Oт планктона и до Атлантиды,

Mы не милостей ждём от планиды,

А клонируем гены овцы.

За компьютеров наших тупой интеллект

Мы навесим себе аксельбанты,

Но когда-нибудь кончится этот проект

И природа прикроет нам гранты;

И ни сон, ни звезда не помогут тогда –

Нас туда не возьмут в эмигранты.

Но возможны ещё варианты.

Человеческий мозг не истлел, не погиб –

Он всегда начинает по новой.

О потомки! для вас силиконовый чип –

Что для нас наконечник кремнёвый.

Через тысячу лет нас припомнит поэт;

Нарисует; запишет; издаст.

Под стеклом микроскопа о чём-то поёт

Зелёный, как жизнь, хлоропласт.

1953

Дольше, чем свету бежать от звезды до земли,

Больше, чем льдистых снежинок накопит февраль,

Странная, словно набросок картины Дали,

Свёрнута сонной пружиной двойная спираль.

– Элементарно, мой Watson. – Послушайте, Crick:

Детский конструктор, фольги и фанеры немного,

Сделать двойную модель и застыть у порога,

Будто бы я за пределы Вселенной проник.

Умер диктатор, но жив органический атом;

Koдом помечен и гений, и всякая шваль.

Всё, что растёт, и кричит, и ругается матом –

Всё заключает в анналы двойная спираль.

– Что ж в этом коде, мой Watson? – Ах, Crick, посмотрите:

На элементов разменную мелочь скупясь,

Вся ДНК – лабиринт, пуще Кносса на Крите,

Нить Ариадны – её ковалентная связь.

– Тянет на Нобелевку. – Really? Больно уж гладко.

Не водородная ж бомба. – Ну, хоть на медаль.

Как говорил Пастернак – вот вам, принц, и разгадка.

Связью времён проступает двойная спираль.

Преподавание

Преподавать – занятный долг:

порой часы и дни подряд,

плетë шь слова, как тонкий шëлк

свивает в кокон шелкопряд;

пытаешься понять, в чë м толк.

Твой ум изъезжен и исколот,

твой толк раздроблен и размолот,

над полустанками ума

настала новая зима;

тебя бросает в жар и холод.

Мысль, что была утаена,

мгновенно стынет в ткани сна,

как капля на свечном наросте,

как колос, полный колкой ости,

среди молочного зерна.

Гравюрой, полною печали,

мои свидетели молчали,

бесплотно заполняя зал,

я их увидел и сказал:

«Чтоб в понедельник или в среду

или во вторник и четверг

тропить по тающему следу

того, чей разум вас отверг,

поставьте временные вешки

на уровне орла и решки,

стремитесь резвою гурьбой

увидеть цель перед собой.»

Но возникающее слово

на исчезающей тропе

осело инеем, и снова

не отзывается в толпе.

Так нарисуется кривая,

что опоясывает сферу,

надежды не преподавая.

оставив за порогом веру.

13 октября 2021

ФЕТ, Виктор, Хантингтон, Западная Виргиния. Поэт, биолoг. Родился в Кривом Роге. Эмигрировал в США в 1988 году. Книги: «Под стеклом», 2000; «Многое неясно», 2004; «Отблеск», 2008. Публикации в журналах: «Новый Журнал», «Литературный европеец» (Германия); в альманахах: «Встречи» и «Побережье» (США) и др.

2021- ДУБРОВИНА, Елена-Юрий Джанумов

ЮРИЙ ДЖАНУМОВ

(1907-1965)

В конце 1888 года в России выходит из печати тоненькая книжка Валерия Брюсова об искусстве. Главная идея автора – искусство есть раскрытие души художника. С этим нельзя не согласиться. Однако не каждый художник дает возможность читателю заглянуть вглубь его души, а главное – почувствовать ее и понять. Поэт первой волны эмиграции, Юрий Алексеевич Джанумов, полностью доверился своему читателю, открыл ему всю боль пережитых страданий, но читатель и друзья-поэты прошли равнодушно мимо, хотя именно у него должны поэты (особенно нынешние) учиться правде, ибо только в ней тот корень, из которого прорастают искренние, волнующие строки, оставляющие в душе глубокий след:

Не примирюсь, не соглашусь, не стану

Ни приноравливаться, ни кривить душой

И не предамся ни самообману,

Ни лжесвидетельству... Нет, честен сам с собой…

Ему было всего 58 лет, когда он умер от рака легких в 1965 году. Необыкновенно талантливый, рано покинувший Россию, он встретил на своем нелегком пути трагедию, от которой уже не мог оправиться. Юрий Джанумов был поэтом первой волны эмиграции, чье имя почти не упоминали при жизни и полностью забыли после смерти. Единственный сборник его стихов вышел посмертно в 1966 году с предисловием Георгия Адамовича, который писал: «…читая его стихи, как будто встретился с ним и выслушал монолог человека душевно-своеобразного, много пережившего и которому, во всяком случае, было, что сказать. Даже больше: человека, который писал стихи потому, что ему мучительно хотелось найти из своего одиночества выход и, может быть, помочь найти его другим, не менее одиноким, чем он» (1). Сам Джанумов так с иронией описал это состояние своей души: «Моя душа, подвыпивший матрос, / Шатается по миру одиноко». Поэт, выбирая свободу, заранее обрекал себя на одиночество. Тема одиночества стала одной из самых пронзительных тем в поэзии Юрия Джанумова:

Я полюбил ночные захолустья,

Пристанища кочующей души,

Где можно терпкою, хмельною грустью

Воспоминанья трезвые глушить.

И я привык наедине с собою

Ночь под сурдинку где-то коротать,

Запоминать узор чужих обоев

И собственное имя забывать.

Какие страшные слова: «и собственное имя забывать». А ведь так именно и было. С 12-летнего возраста переезжал он с матерью с места на место, спасаясь от советского режима.

Паровозы кричали, как птицы ночами,

Напряженно желтели во мгле их глаза.

Навсегда сохранила проклятая память

Сундуки, поцелуи, платки, голоса.

И окно сохранила – подобно камее,–

Где никто не прощался и рук не сжимал,

Только думал тоскливо: о, лишь бы скорее!

В эту ночь, в этот час не сойти бы с ума.

Покидая Москву в 1919 году, не знал еще совсем юный Юра, какая страшная судьба ждала его в том непонятном, далеком и чужом мире. А пока… странствия по чужим городам и странам:

Поезд ушел, не спрося и не справившись,

Можно ли, должно ли, нужно ль уйти.

В сумерках шпалы белели, как клавиши,

Ночь зачернить торопилась пути.

Бедные, мы расторгались пространствами

Спящих чужих городов и полей...

– Разве тебе не наскучило странствовать,

Мир обходя, как знакомый музей?

Разве тебе не постыли названия

Станций, стоянок, местечек, столиц;

Кровы менять, чаевыми позванивать

И разбираться в похожести лиц?

Какими путями попадает он в Германию в 1920 году, нам неизвестно, как неизвестно и кто был его отец. Сам он позже так писал о судьбе эмигранта:

И вот, бездомные изгои,

Затравленные беглецы,

Мы продолжаем бег... Без боя

Гонимые во все концы.

Не бред ли это – дикий, страшный?

Сквозь пытки лет и лагерей

К чужим горнилам, стройкам, пашням

Бежать... от родины своей!

В Берлине Джанумов окончил гимназию, но нищенское существование заставляет молодого и одаренного юношу учиться и одновременно работать чернорабочим. Начиная еще с гимназических лет, Юрий пишет стихи. Его поэзия стала отражением «духа» того времени, в котором он жил и творил. Его поэзия – это рассказ об эмигрантских судьбах.

И дальше слушать, как растет прибой

В душе от слов, от лиц, от звуков этих...

И вдруг понять, что для судьбы такой

Не стоило бродить в тысячелетьях.

Растерянно тогда исторгнуть: О!

И чувствуя, что больше нет уж мочи,

Забыв соседку, вежливость, пальто, –

Свой гнев повелевающий упрочить.

Вон выбежать – в ночной, пустынный двор,

Где вся тщета взглумилась этажами,

И жизнь свою – ничтожный этот вздор –

С ожесточеньем размозжить о камень.

Как замечает Г. Адамович в предисловии к его книге: «Горечь», внушенная участью друзей и сверстников, побудила его вглядеться дальше, глубже, и спросить себя, не соответствует ли ей нечто метафизическое, ускользающее от нашего вмешательства и даже понимания. Немного было в последние десятилетия стихов, где из неведомых далей так явственно веял бы холодок, перед которым человек бессилен». Совсем еще юный Юрий Джанумов попадает в литературную среду таких же молодых и талантливых поэтов, как и он сам. Германия в это время стала первым центром переместившихся литераторов, столицей двух литературных потоков: еще не сформировавшейся советской литературы и еще не установившейся литературы русской диаспоры.

В Берлине возникает множество русских издательств. К 1922 году их уже насчитывалось около 50, выпускавших 145 наименований журналов, газет, альманахов. Выпуск «Общества ревнителей русской книги» также способствовал развитию книгоиздательству в Германии. Популярными стали газеты «Руль», «Накануне», «Новый мир», «Голос России», «Дни», «Грядущая Россия»; журналы «Жар-птица» и «Вещи». Так с юмором описывает жизнь русских в Берлине Глеб Струве в книге «Русская литература в изгнании»: «Русское население Берлина, особенно в западных кварталах было в эти годы так велико, что согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь».

Создается в Берлине и свой «Дом Искусств» по образцу Петроградского. Собирались обычно в одном из популярных кафе, где читали свои произведения Ходасевич, Ремизов, Маяковский, Шкловский и другие. В 1922 году в Берлине создается «Клуб писателей», в нем принимали участие и часто выступали с докладами Алданов, Бердяев, Степун, Вышеславцев, и многие другие.

Юрий Джанумов тоже принимает участие в литературной жизни русского Берлина. Он вступает в литературный кружок, в котором главенствуют Ходасевич и Набоков. Близкими друзьями его стали поэты Раиса Блох (брат которой, Яков Блох был совладельцем издательства «Петрополис»), будущий муж Р. Блох, Михаил Горлин (оба погибли во время войны в Освенциме). Им Юрий позже посвятит свое лучшее стихотворение, которое было напечатано в одном из номеров нью-йоркского «Нового журнала». Вот отрывок из этого стихотворения:

Светлой памяти

Раисы и Михаила Горлиных

…Но вас – неповинных, которых не спас

Ни бегства туман, ни лирический ветер, –

Какой панихидой оплакивать вас

И чем вашу гибель достойно отметить?

Я помню последнюю встречу... Уже

Зловещими были берлинские ночи;

Слова и движения – настороже,

Свидания – реже, беседы – короче.

Но рифмы братались, но строки текли

Как прежде – на нашем случайном Парнасе...

Кто думал тогда, что столицы земли

Рассыплются прахом, что солнце погаснет?

Близкий друг Джанумова, Михаил Горлин, полиглот, увлеченный русской поэзией, изучал славистику в Берлинском университете под руководством профессора Макса Фасмера. Поэтесса Раиса Блох специализировалась в области медиевистики. Закончила в Берлине университет. Михаил Горлин вместе с Раисой Блох создали в 1928 г. в Берлине клуб поэтов, в который вошли Владимир Набоков, Владимир Корвин-Пиотровский, София Прегель, Евгения Залкинд, Юрий Офросимов, Григорий Раевский, Николай Белоцветов, Николай Эльяшев, Борис Вильде, Юрий Джанумов. Они начинают журнал (Тарантас), выпускают три сборника стихов. В начале 1930-х годов кружок издает коллективные сборники «Новоселье», «Роща», «Невод». М. Горлин параллельно публикует сборник на русском и немецком языках. Они же и организуют популярные литературные вечера с чтением стихов и докладами. Позже эта идея провождения таких вечеров была подхвачена журналами «Руль» и «Наш век».

Там же в Берлине подружился Юрий Джанумов с поэтом, прозаиком и драматургом Владимиром Корвином-Пиатровским, заведовавшим в 1921-1923 гг. разделом поэзии в берлинском журнале «Сполохи». В 1931 году в Берлине при «Русском Институте Германоведения» появляется новый орган зарубежной мысли «Ллойд – Журнал». Цель издания – помещать научные труды профессоров института. В журнал вошел также и литературный отдел, в котором печатались А. И. Куприн, Б. Поплавский, А. Бенедиктов, Ю. Джанумов и другие авторы.

Вскоре, однако, почти все его друзья покидают Берлин и уезжают в Париж, новый центр русской эмигрантской культуры. Причины были разные от чисто экономического порядка – в конце 1923 года Германию поражает инфляция, до непринятия зарождающегося фашистского движения. В 1933 году Берлин покидает Раиса Блох и Михаил Горлин. Издание газеты «Руль» переводится в Париж. В 1939 году Корвин-Пиотровский направляется тоже в Париж, а Юрий Джанумов решает остаться в Германии. Решение это стало впоследствии роковым.

С 1936 года он жил в Ольденбурге, где, наконец, у него появилась постоянная работа, которая помогла ему выбраться из нищенского состояния. Казалось бы, что жизнь налаживается – его печатают в берлинском журнале «Новоселье» (первое стихотворение появилось в 1931 году). В парижской газете «Возрождение» были напечатаны его стихи «К берегу долго прощанья летели» (1934), «Праздник был. Фонарики пестрели» (1934), «Всего не высказать в четверостишьях» (1935). Появились его стихи и в сборниках берлинских поэтов «Роща» (1932) и «Невод» (1933).

Как известно, в 1922 году на «философском пароходе» из России были высланы ее лучшие умы, более 160 философов и великих мыслителей. Многие поселились в Берлине, включая такие видных деятелей, как: Б. П. Вышеславцев, Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, И. И. Лапшин, С. Л. Франк, М. А. Ильин (Осоргин), Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, и других. Учения русских философов вторгаются и в сферу творчества, завладевают умами молодых поэтов, создавая особую метафизическую атмосферу эмигрантской поэзии.

Поэзия, освобожденная от «принудительного творчества», выбирает новый путь – путь постижения неизвестного, путь мистический и метафизический, ведущий к открытию собственной души. И в этой смене литературной почвы был свой смысл, т. е. поэтическое творчество стало поэзией «освобожденной личности». Вечность становится лейтмотивом, доминирующей темой молодого Юрия Джанумова:

Темно. Тепло. И длится бесконечно

Косноязычный вой эфирных волн...

И слышим мы, как ласковая вечность

Над нами лепит белый братский холм.

Но, вглядываясь в вечность, которая несоизмерима – ни со временем, ни с пространством, где истинная сфера бытия и полной свободы есть конечное освобождение не только от процесса перевоплощений, но и от своей собственной личности, поэт пытается познать именно тайну не только вселенной, но и тайну собственного бытия. Библия говорит о вечном общении души с Всевышним Богом-Творцом как с отдельной Высшей Личностью. Именно тайна неизведанного, общение с Богом, занимают поэта и его современников:

Гаснет за стеклами свет подневольный,

Вечность свои зажигает огни...

О, беспредельность! С тоской богомольной

Я поднимаю глаза и они

Видят, что видели некогда предки:

Трепет далеких и дивных миров;

В их золотистой запутался сетке

Мячик игравших когда-то богов.

Легкие ниже скользят покрывала

В вечном стремленье сокрыть, схоронить

Тайну всех тайн – без конца, без начала,

Жизни возникшей дрожащую нить.

О причастности поэзии Юрия Джанумова к символизму писал Г. Адамович в предисловии к сборнику его поэзии: «Во времена символистов принято было делить сборники стихов на те, в которых есть “лирическое содержание” и те, в которых оно отсутствует, причем за вторыми вполне справедливо отрицалось какое-либо значение. Наличность “лирического содержания” у Джанумова бесспорна, она чувствуется с первых же его стихов и сразу приковывает внимание».

Интересную мысль по поводу символизма и вечности высказал тот же зачинатель русского символизма В. Брюсов, который писал, что символизм есть сомопо-знание поэзии, завершение всех ее исканий, «лучезарный венец над историей литературы, лучи которого устремляются в бесконечность». Рудольф Штейнер, австрийский теософ и антропософ, был убежден, что в каждом человеке заложены способности, помогающие обрести знание о высших мирах. «"Чудо" поэзии состоит в преображении тех предметов, которых она касается, в их переосмыслении, и внутренняя тема поэта редко сбивается с внешней темой его произведения», – писал Александр Бахрах в журнале «Новоселье» (2). Здесь речь идет о символизме, который стал тем необходимым звеном эмигрантской поэзии, когда поэт, как бы пробудившийся от долгого сна и, оказавшись на чужой земле, старается запечатлеть увиденное во сне через образы, преображенные в его сознании: «Мир, рождаемый в творчестве, не совпадал с миром окружающим, не ровнялся ему, но возникал из него в процессе пересоздания. Символисты искали душу мира», – писал В. Ходасевич в статье «Закат» (3).

Но, уходя корнями своей поэзии в метафизику, за каждой написанной строчкой стоит личность самого поэта, со всеми его слабостями, настроениями, трагедией как его собственной, так и общечеловеческой. «…Эта неизбывная "человечность" всякого поэтического произ¬ведения, не только должна служить оправданием поэзии, но и является вме¬сте с тем ее патентом на бессмертие…», – продолжает свою первоначальную мысль А. Бахрах. «Человечность», именно эта черта проступает наиболее отчетливо в поэзии Юрия Джанумова, а посмертная книга Джанумова, включающая немногим больше 60 стихотворений автора, – это его личный дневник, жизнь, скрытая от нас за магией стихотворных строк, но постепенно вырисовывающаяся по мере чтения его поэзии. И если мы не знаем о событиях в его жизни, о его буднях, то понимаем и чувствуем состояние его души, которую поэт нам постепенно раскрывает. С ним переживаем мы ту духовную и душевную трагедию, спрятанную в складках его поэтического творчества, в многослойных эмоциональных выдохах, как бы случайно оброненных словах-размышлениях о жизни и смерти, о несбывшемся счастье, невоплотившихся мечтах и одиночестве:

Ни кошек, ни детей, ни ветра,

Ни роковых дорог назад, –

Люблю: азарт, безумье Федры

И сумасшедшие глаза.

Жестокие люблю признанья,

Беседы с памятью ночной,

Смертельный холод расставанья

И все, что связано с тобой.

Еще – напрасный лепет строчек,

Где сердце плачет, но поет.

Люблю концы. Законность точек.

И одиночество свое.

«В поэзии, в искусстве на первом месте сама личность художника! Она и есть сущность – все остальное – форма!.. Всякое искусство есть лирика, всякое наслаждение искусством есть общение с душою художника», – писал в 1895 г. В. Брюсов в письме к Перцову. Николай Бердяев в своей книге «Философия свободного духа» утверждал, что сущность мира есть символическое воплощение духовной реальности.

Каждая такая книга – это документ, исторический документ того времени, в котором жил поэт. В рецензии на посмертную книгу стихов Юрия Джанумова, напечатанной в «Новом Журнале», Игорь Чиннов пишет: «Книга эта живет и как человеческий документ, и как отзвук страшных лет России и страшных лет мира» (4).

Художник должен запечатлеть быстроуходящий момент времени, но не просто передать картину, а дать почувствовать читателю то настроение, ту эмоцию, которая была вызвана происходящим. Такой удивительной способностью почувствовать время и предугадать следующий шаг истории обладали многие поэты, включая Ю. Джанумова.

Чужой среди чужих, и среди своих, Юрий Джанумов ощущает свою ненужность, жизнь его не имеет смысла, нет Родины, кажется, что жизнь прожита напрасно. Не это ли самая большая трагедия для поэта, черпающего силы жить в своем одиночестве?

Нет родины со мной. И всюду я

Чужой среди чужих. Равно мне чужды

И радости и беды бытия,

И я везде кажусь себе ненужным.

Земля и небо эти – не мои.

Не обо мне вокруг меня хлопочут.

Недружелюбные, как люди, дни

Сменяют неприязненные ночи.

Не на моем, мне милом языке,

Не о свиданье (может уже скором?),

Не о моей единственной тоске

Суетные ведутся разговоры.

Нет родины со мной. И все равно,

Как будет век напрасный этот прожит

И с кем и у кого. Но – есть одно,

Что сердце не перестает тревожить:

Так далеко, в забвении таком,

Безвестно, без следа и без помина...

Что если даже и последним сном

Уснуть обречены мы на чужбине?

В глубине строк этого стихотворения, в его сумеречных настроениях, как и во многих других, его, и его соотечественников строчках, таится исконный русский нигилизм. Одним из примеров может служить стихотворение Владимира Смоленского, который отрицает и любовь и истину окружающего мира, когда им, наконец, овладевает полное безразличие: «Какое дело мне, что ты живешь. / Какое дело мне, что ты умрешь…» У Джанумова нигилистические настроения перекликаются с настроениями Смоленского:

Не все ль равно мне: с кем и как, и где?

Не все ль равно, куда еще закинет

Меня судьба – по суше ль, по воде,

На год, на жизнь – не все ли мне едино…

Поэт доходит до крайности, до полного безразличия, до отрицания существующего вокруг него мира. Нигилизм распознается здесь, как психологическое состояние поэта, отрицание цели жизни и бытия. Такое состояние ведет к принятию метафизики, поиску другого пространства, где душа может найти тот желанный «островок покоя» «средь дикой битвы волн»:

И счастлив я! Не мне страшиться бури,

Так прочен обретенный мной покой,

Так хорошо глаза на солнце щурить

И слепнуть вдруг блаженной слепотой.

Но этот «островок покоя» пока еще только мечта, «последний берег». А пока – одиночество, выход из которого – творчество, искусство, т.е. обращение к читателю, выход за рамки своей изолированности, когда душа поэта жаждет общения, невидимого, но благодарного читателя. В той обстановке, в которой находились поэты на чужбине, литература была для них всем, та ниточка, за которую они держались, чтобы не утонуть в своем нищенском быте, душевной тоске, беспредельном одиночестве.

«Музыка – в расширенном смысле слова – возникает в момент сознания одиночества», – писал Г. Адамович в книге «Одиночество и свобода» (5). Музыка души поэта была минорной, «смутной музыкой печали»:

Закрой глаза и слушай, как сквозь сон

В твое окно врываются синкопы

И ритмы ночи... Плачет саксофон

И скрипки нежно переходят в шепот.

Поет кларнет. В невидимой руке

Взметнулась страсть и мука дирижера;

Он ускоряет, гонит, – вдалеке

Уже созвездия вступают хором.

Она, эта страдающая душа, все-таки тянулась к свету, искала свое счастье.

Но и ты, ведь, пройдешь, мимолетное благо,

Счастье, это – блаженный, сияющий миг.

Стрелка дрогнула вновь. Сердце сиро и наго.

Кто ж из нас к беззащитности этой привык?

Что же такое то счастье, о котором пишет Джанумов? Проследив этимологию слова «счастье», можно заметить следующую закономерность: древнегреческое слово «Eudaimonia» (= истинное счастье) составлялось из двух слов – eu (добро) и daimon (божество), т.е. дословно это означает, что судьба человека находится под покровительством богов. Часто постижение Бога происходит на уровне рационального рассудка. Однако у поэта вступает в действие наука самопознания Бога на интуитивной основе. Постичь счастье, этот «блаженный, сияющий миг», можно только тогда, когда человек поднимается на высокий духовный уровень. Джанумов замечает:

Не всюду ль щедро разбросали боги

Подарки для восторженной души?!

Однако поэт принимает и земное счастье, ту простую земную страсть, которая так не похожа на возвышенную любовь:

Преследуя волнующее счастье,

Я не ищу ни истин, ни богов,

И вот – живу, покорный только страсти,

Увы, столь не похожей на любовь!

Из Берлина поэт переезжает в Дрезден, где его застает война. По дороге в Дрезден Юрий Джанумов напишет строки, из которых нам становится ясно, что поэт устал, он ищет покоя, тишины, путей спрятаться от «огня и дыма преисподней»:

Мир царил, покой и тишина

В этом дне, любезном взорам Бога;

Словно из незримого окна

Он смотрел на водную дорогу,

На поля, на чаек, на суда,

На детей, резвящихся у сходней,

На меня, пришедшего сюда

Из огня и дыма преисподней.

Так случилось, что Юрий Джанумов попадает из одного пекла в другое. На дом, в котором находился поэт с матерью и невестой, упала бомба. «Но годы зверели, бряцали войной, / Надежды сгорали в налетах...», – напишет Джанумов в одном из своих стихотворений. Этот налет на Дрезден изменил всю его жизнь, убил его единственную любовь, его надежду. Невеста Юрия Джанумова погибает, сам он тяжело ранен. Гибель возлюбленной он переживает трагически, боль перерастает в отрешение от мира, в замкнутость, одиночество. Поэт, уйдя в свое внутреннее заточение, напишет:

Уже не пенье муз, не лиру,

Не голос, милый голос твой, –

Нет, из глубин ночного мира

Я слышу только ветра вой.

Мысли о смерти теперь все чаще посещают поэта, раздумья о близком конце переплетаются с надеждой, что душа его, вечно странствующая, ищущая пристанища на земле, найдет свой покой в вечности.

А может быть – не так…

Что если там

душа и впрямь

блаженствует в бессмертье

и будет жизнь земли

казаться нам

такой ничтожной, жалкой

после смерти?

«Именно перед лицом смерти человек спел самые свои “музыкальные”, неотразимые, чудные песни с чувством потусторонних далей, бесконечных расстояний и сроков…» (6), эти слова Г. Адамовича, как нельзя лучше помогут нам понять поэзию Юрия Джанумова, ибо у Джанумова в силу обстоятельств произошла та «размолвка с жизнью», о которой писал Адамович в «Одиночестве и свободе». И так, тема смерти становится преобладающей в поэзии Джанумова. Но смерть для него – только конец земного пути, продолжение жизни – в вечности. «Вечность, я жду, чтоб исчезнуть в тебе», – такими словами заканчивает поэт одно из своих стихотворений. В другом стихотворении он предвидит собственную участь и участь каждого из нас, уходящую в вечность:

Вот – чья-то смерть. Так к вечности дремучей

Один из многих перейдет.

Так я предвижу собственную участь,

Неотвратимый свой черед.

Поймешь ли ты? Не прихоть, не гордыня,

Но... – если б обрести и мне

Бесследность вечную... В морской пучине,

В уничтожающем огне.

Здесь приходят на ум воспоминания В. Брюсова о встрече с философом Николаем Федоровым: «“Как-никак, а умереть-то нам придется?” – сказал я. – “А вы дали труд себе подумать, так ли это?” – спросил Н.Ф.».

Из Дрездена Джанумов с матерью уезжают в Чехословакию. В 1945 году он напишет, как бы предчувствуя надвигающуюся беду:

Ничем не оградить себя

От предначертанного рока...

Его шаги в ночи глубокой

Сейчас так ясно слышу я!

С приходом в Чехословакию советской армии Юрия Джанумов попадает в тюрьму. Там он проводит целый год. Освободиться из тюрьмы помог случай, вернее русская эмигрантская поэзия. Так случилось, что молодой лейтенант, допрашивавший поэта, любил стихи и с упоением слушал, как Юрий Джанумов читал ему стихи эмигрантских поэтов, которые он прекрасно и в большом количестве помнил наизусть. При переводе в другую тюрьму лейтенант вывел Джанумова на улицу и отпустил его. Что случилось с советским любителем поэзии неизвестно, но Юрий был спасен. Получив свободу, он немедленно покидает Чехословакию и перебирается в Австрию, оттуда он уезжает в Мюнхен, где и прожил оставшиеся годы в глубоком одиночестве, забытый друзьями-поэтами, продолжая в своем творчестве размышлять о жизни и смерти, о метафизическом состоянии одинокой души, затерянной где-то в вечности:

Всего не высказать в четверостишьях,

Всего не спеть ни лютням, ни смычкам.

Страшнее бурь есть у души, – затишья,

И есть начала, равные концам.

В этом четверостишии поэта заложен глубокий метафизический смысл. Если Юрий Джанумов и искал покоя в вечности, как поэт, он боялся «затишья» души, что означало бы для него конец творчества, а, значит, и духовную, и физическую гибель. Последняя строка «и есть начала равные концам» может послужить эпиграфом ко всей его жизни и эмигрантским судьбам вообще, ибо начало жизни вне России, на чужой земле, стало преддверием их трагического конца.

«Вероятно, тяжелые испытания во время войны, затем арест и тюрьма сильно повлияли на окончательное формирование характера Джанумова: несмотря на его общительность, он был замкнутым человеком и внутренне не мог преодолеть своего одиночества. Об этом говорит и выпущенный его друзьями сборник стихов, раскрывающий сложный мир этого своеобразного и одинокого человека», – такими словами заканчивает свою статью о Юрии Джанумове Г. Адамович.

Разочарованный, уставший от жизни поэт, все еще тоскующий по России, по погибшей возлюбленной, напишет стихи, где каждая строчка будет пронизана ядом горечи из-за несостоявшейся жизни. По-моему, это одно из самых трагических стихотворений в поэзии русской диаспоры, когда поэт не в состоянии вынести страдания, размышляет на «мосту канала», на грани жизни и смерти о погибшей любви, о своей тоске и ненужности в том мире, где он забыт, где он чужой, выброшенный судьбой за границы своей родины:

Дождь моросит в ночную черноту,

Ворчит вода, стекая в недра стоков...

Ах, иногда – грустить невмоготу,

Как иногда тоскуется жестоко!

Не знает, нет, простуженная ночь,

Куда себя от луж, от стужи спрятать...

Чем можно сердцу бедному помочь,

Когда оно такой тоской объято?!

Блуждать, шагать сквозь злые сквозняки,

Стоять зачем-то на мосту канала...

Когда б ты здесь была, – твоей руки

Коснуться лишь, и – сразу б полегчало.

Обостренная тоска по России, взгляд издалека в прошлое, которое кажется ему прекрасным по сравнению с днем сегодняшним, далекие детские воспоминания – это все, что осталось у поэта. И в такой момент складываются новые строчки, эмоционально превосходящие многие стихи, написанные эмигрантскими поэтами на эту же тему, особенно последние строчки, где он обращается к родине и молит ее услышать «крик» его «предельной муки»:

О, родина, печальница, о, мать...

И сколько нежных слов еще б я пролил,

Услышь: мы начинаем забывать

Твои черты, любимые до боли.

Познавшие последнюю печаль

И столько раз отвергнутые всеми,

Мы память, как священную скрижаль,

С собою гордо пронесли сквозь время.

И в горький час сознанья нищеты,

Когда уж слишком тягостно молчанье, –

Мы, как давно увядшие цветы,

Ласкаем бережно воспоминанья.

Перебирая их по лепесткам,

Мы повторяем дорогое имя, –

Как будто можешь ты вернуться к нам,

Как будто нам возможно стать иными!

Но бренной памяти приходит срок.

Услышь же крик предельной нашей муки

И тех прости, кто выстрадать не смог

Такой опустошающей разлуки.

В стихотворении «Посещение Пифии» Джанумов задает вопрос, который волнует не только его, но и все молодое поколение диаспоры:

Кто прав в деяниях своих?

Каким путем должны идти мы?

И есть ли средь путей земных –

Единственно непогрешимый?

Иль все, о чем поет поэт,

Что нас на крыльях гордых носит,

Такой же вздорный, жалкий бред,

И тщетны, праздны все вопросы

И ни на что ответа нет?

Что же, – веселье подходит к концу.

Зала пустеет, пустеют бокалы.

Темные тени легли по лицу,

Кружится вальс тяжело и устало.

Что же, – пора покидать этот бал.

Сами собою смыкаются веки.

Миг, – и в сияющих недрах зеркал

Вскользь промелькнем и исчезнем навеки.

И ничего не останется нам:

Ночь, ледяные пространства и ветер,

Ветер, бегущий по мертвым мирам,

Прах развевающий тысячелетий.

Что же, – дослушай, допей, дотяни...

Меркнущий вальс все страшней, все печальней.

Гаснут последние в мире огни,

Ветер крепчает во тьме изначальной.

Юрий Джанумов прожил жизнь короткую и трагическую, но прожил он ее не напрасно, оставив нам в строках своих стихов память о времени и о той драме, которую пережило целое поколение молодых поэтов, живущим вдали от родины, в замкнутом пространстве своего одиночества, когда голос от крика срывался на шепот, и некому было подать всего одну «каплю живящей воды». Крик его повис в воздухе, будто замер навечно, отразившись забытым эхом в той вечности, о которой писал Юрий Джанумов:

Как страшно, когда ты однажды,

Сквозь тела трусливую дрожь,

Ни голода больше, ни жажды

В иссякшей душе не найдешь.

Когда ты припомнить захочешь

И крикнешь в призывной мольбе,

А памяти своды – из ночи

Молчаньем ответят тебе.

И даже руки не найдется,

Чтоб в час этой лютой беды

Тебе принести из колодца

Хоть каплю живящей воды.

И все-таки несмотря на то, что читатель давно покинул поэта, Юрий Джанумов в конце своей жизни обращается к нам, читателям и поэтам, живущим вне родины:

Коль хочешь быть теперь со мной знакомым, –

Садись. Я рад. Отставь-ка в сторону цветы.

Поговорим. – Да, я расстаться с домом

Был вынужден уже давным-давно... А ты?

Примечания:

_{1. Джанумов, Юрий. Стихи. – Мюнхен, «Товарищество Зарубежных Писателей», 1966.}

_{2. Бахрах, Александр. Семеро в поисках своего «я». // «Новоселье», №42-44, 1950. С. 210-221.}

_{3. Ходасевич, Владислав. Закат. // «Возрождение», №2410, 7 янв. 1932.}

_{4. Чиннов, Игорь. Юрий Джанумов. // «Новый Журнал», №87, 1967. С. 343-345.}

_{5. Адамович, Георгий. Одиночество и свобода – Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1955.}

_{6. Там же.}

Елена ДУБРОВИНА, Филадельфия

ДУБРОВИНА, Елена, Филадельфия. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором десяти книг поэзии и прозы на русском и английском языках. Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917–1975. A Bilingual Anthology», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3–х томах». М: Изд–во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для Вузов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатались в различных русскoязычных и англоязычных периодических изданиях. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Вела раздел «Культурно–историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала» и в редакцию журнала «Гостиная». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов. В 2017 году – диплом финалиста за лучшую книгу года «Черная луна. Рассказы» Германского Международного литературного конкурса.

2021- ДЖАНУМОВ, Юрий (1907 – 1965)

* * *

Светлой памяти

Раисы и Михаила Горлиных

Спаслись, уцелели, ушли от меча,

В огне не сгорели, под пулей не сникли...

Пылай же, зажженная мною, свеча

Как радость победная в праздник великий.

Дойди ликованье мое до Творца

Взволнованной и благодарной молитвой

За всех пощаженных, – кого до конца

Хранил Он в опасностях, бедах и битвах.

Но вас – неповинных, которых не спас

Ни бегства туман, ни лирический ветер, –

Какой панихидой оплакивать вас

И чем вашу гибель достойно отметить?

Я помню последнюю встречу... Уже

Зловещими были берлинские ночи;

Слова и движения – настороже,

Свидания – реже, беседы – короче.

Но рифмы братались, но строки текли

Как прежде – на нашем случайном Парнасе...

Кто думал тогда, что столицы земли

Рассыплются прахом, что солнце погаснет?

Что в недрах подземйых, слепые кроть!,

Мы будем дрожать бесконечные годы,

Что в мире миллионами встанут кресты

И плачем библейским заплачут народы?

Кто думал о проклятых небом местах

За ржавой чертой, о зачумленных остах,

О желтой звезде, о последних словах,

Кто думал о смерти?.. – Привычно и просто

Закончился вечер. Но как-то не так

Обыденно мы попрощались: глазами.

Трамвай зазвенел. И судьбы нашей мрак

Как занавес глухо упал между нами.

Следы затерялись и нить порвалась.

Во вздыбленных годах свершилось так много.

Но верю: по зову премудрого Бога

С земли голубиная пара взвилась

И к рощам блаженных была их дорога.

* * *

О, родина, печальница, о, мать...

И сколько нежных слов еще б я пролил

Услышь: мы начинаем забывать

Твои черты, любимые до боли.

Познавшие последнюю печаль

И столько раз отвергнутые всеми,

Мы память, как священную скрижаль,

С собою гордо пронесли сквозь время.

И в горький час сознанья нищеты,

Когда уж слишком тягостно молчанье, –

Мы, как давно увядшие цветы,

Ласкаем бережно воспоминанья.

Перебирая их по лепесткам,

Мы повторяем дорогое имя, –

Как будто можешь ты вернуться к нам,

Как будто нам возможно стать иными.

Но бренной памяти приходит срок.

Услышь же крик предельной нашей муки

И тех прости, кто выстрадать не смог

Такой опустошающей разлуки.

* * *

Всего не высказать в четверостишьях,

Всего не спеть ни лютням, ни смычкам.

Страшнее бурь есть у души – затишья,

И есть начала, равные концам.

Мы путешествуем от колыбели

До той черты, где ожидает Смерть,

Но чьи глаза пытливые сумели

В ее чертог дорогу рассмотреть?

Так бродим мы, томимые желаньем

Со скрягой-счастьем перейти на ты,

Пока желать напрасно не устанем

И не растратим попусту мечты.

Все есть в продаже: совестью, любовью,

Свободой, честью – можно ль удивить?

Ты, время, лишь – ни золотом, ни кровью,

Ничем, нигде нельзя тебя купить.

В хрустальном мире ритмов и созвучий,

Душа, ты только скрипка, не смычок,

Благословим за подвиг их певучий

Всех, кто стихами в жизни занемог.

* * *

Не все ль равно мне: кем и как, и где?

Не все ль равно, куда еще закинет

Меня судьба – по суше ль, по воде,

На год, на жизнь – не все ли мне едино

Нет родины со мной. И всюду я

Чужой среди чужих. Равно мне чужды

И радости и беды бытия,

И я везде кажусь себе ненужным.

Земля и небо эти – не мои.

Не обо мне вокруг меня хлопочут.

Недружелюбные, как люди, дни

Сменяют неприязненные ночи.

Не на моем, мне милом языке,

Не о свиданье (может уже скором?),

Не о моей единственной тоске

Суетные ведутся разговоры.

Нет родины со мной. И все равно,

Как будет век напрасный этот прожит

И с кем и у кого. Но – есть одно,

Что сердце не перестает тревожить:

Так далеко, в забвении таком,

Безвестно, без следа и без помина...

Что если даже и последним сном

Уснуть обречены мы на чужбине?

* * *

Ни кошек, ни детей, ни ветра,

Ни роковых дорог назад, –

Люблю: азарт, безумье Федры

И сумасшедшие глаза.

Жестокие люблю признанья,

Беседы с памятью ночной,

Смертельный холод расставанья

И все, что связано с тобой.

Еще – напрасный лепет строчек,

Где сердце плачет, но поет.

Люблю концы. Законность точек.

И одиночество свое.

* * *

Как страшно, когда ты однажды,

Сквозь тела трусливую дрожь,

Ни голода больше, ни жажды

В иссякшей душе не найдешь.

Когда ты припомнить захочешь

И крикнешь в призывной мольбе,

А памяти своды – из ночи

Молчаньем ответят тебе.

И даже руки не найдется,

Чтоб в час этой лютой беды

Тебе принести из колодца

Хоть каплю живящей воды.

* * *

Паровозы кричали, как птицы ночами,

Напряженно желтели во мгле их глаза.

Навсегда сохранила проклятая память

Сундуки, поцелуи, платки, голоса.

И окно сохранила – подобно камее, –

Где никто не прощался и рук не сжимал,

Только думал тоскливо: о, лишь бы скорее!

В эту ночь, в этот час не сойти бы с ума.

Золотились огни, убегая за стрелку,

Убегали они далеко-далеко...

На суконное небо, как проигрыш мелкий,

Ночь небрежно просыпала горсть медяков.

А когда заскрипели прощально колеса,

Разрезая ландшафты, шатая мосты, –

На вокзале остался стоять низкорослый

Человек, опиравший плечо на костыль.

И опять изможденно тащились вагоны.

Кочегары как жертву сжигали дрова.

Ухмылялся калека. Стучал по перрону

Костылем деревянным, глаза закрывал –

И как будто не видел, как там, у забора,

Пригибаясь к земле, поднимаясь к звездам,

Однорукая смерть фонарем семафора

Подавала последний сигнал поездам.

* * *

Дождь моросит в ночную черноту,

Ворчит вода, стекая в недра стоков...

Ах, иногда – грустить невмоготу,

Как иногда тоскуется жестоко!

Не знает, нет, простуженная ночь,

Куда себя от луж, от стужи спрятать...

Чем можно сердцу бедному помочь,

Когда оно такой тоской объято?!

Блуждать, шагать сквозь злые сквозняки,

Стоять зачем-то на мосту канала...

Когда б ты здесь была, – твоей руки

Коснуться лишь, и – сразу б полегчало.

* * *

Многое – погибло безвозвратно.

Многие – исчезли без следа.

Многим – не найти пути обратно.

Многих – не дозваться никогда.

Многого – ничем нельзя поправить.

Многому – вовек уже не быть.

С многими – легко простилась память.

И о многом – лучше позабыть.

* * *

То, что было – увы, никогда не вернется.

Дай оплакать тебя, ускользающий миг...

Мчатся стрелки часов. Сердце трепетно бьется,

Кто ж из нас к повседневности этой привык?

Дай оплакать тебя, быстротечное право,

Ненавидя любить, наслаждаясь страдать.

Виноваты мы все. Но и правы, и правы,

Потому что так жаль нам наш мир покидать.

Ты подумай: расстаться с землей, с соловьями,

Никогда уж не слышать волнующих слов

О любви, о тепле, и всю долгую память

Безнадежно утратить на веки веков.

И куда-то все плыть на расколотой льдине

Сквозь полярную ночь, без огней и без звезд...

О, как хочется жить! Солнце плещется в сини,

В парках розы цветут... – нет, сейчас не до слез.

Но и ты, ведь, пройдешь, мимолетное благо,

Счастье, это – блаженный, сияющий миг.

Стрелка дрогнула вновь. Сердце сиро и наго.

Кто ж из нас к беззащитности этой привык?

* * *

Цветет миндаль и розовою пеной

Вскипает рощ весенних изумруд...

Как вырваться из солнечного плена,

Из золотых и жгучих этих пут?

Куда идти и по какой дороге, –

Не все ль сегодня равно хороши?

Не всюду ль щедро разбросали боги

Подарки для восторженной души?!

Так ласков этот день и так беззлобно

Вдруг налетает шалый ветерок, –

Как будто друга встретил он и обнял,

Целуя впопыхах в глаза, в висок.

Так безмятежен мир: ликуют птицы,

Трепещут бабочки; чисты, легки,

Клубятся облачные вереницы;

Цветет миндаль, роняя лепестки.

И кажется душе, что голубая

Преграда рушится – раскрылась твердь,

И рощами утраченного рая

Ей вновь, как встарь, позволено владеть.

* * *

Уже не пенье муз, не лиру,

Не голос, милый голос твой, –

Нет, из глубин ночного мира

Я слышу только ветра вой.

Сквозь ночь, сквозь улицы, сквозь душу

И дальше – в бездну жуткой тьмы

Несется он и слепо рушит

Все, что так тщетно строим мы.

Не обольщай себя надеждой, –

Пощады нет, уступок нет.

И будет все, как было прежде,

Как было миллионы лет.

Публикация Елены ДУБРОВИНОЙ

2021- БОЖКО, Игорь

* * *

я возьму твою печаль

на себя её примерю

и неведомая даль

унесёт твою потерю.

всё проходит даже боль

от душевного ожога

разъедающая соль

растворится понемногу

в кипятке других страстей…

в той же призрачной одежде

ты вернёшься воробей

на круги своя как прежде.

ЛЮБОВЬ

она появится – и тут же мимо мимо

как мимо полустанка поезда

промчит и выкрикнет в пространство своё имя

и скроется неведомо куда

куда ты улетаешь без оглядки

ну оглянись / хотя бы оглянись

давай ещё разок сыграем в прятки

потом играючи столкнёшь с обрыва вниз.

В АПРЕЛЬСКОМ ПАРКЕ

вдыхаю запахи цветущих абрикос

и диких слив

и падают державы под откос

и за отливом прячется прилив

морские шорохи и аромат ветвей

на чёрном белое с небесной круговертью

всей грудью я – и птица воробей

вдыхаем жизнь – с её дурацкой смертью.

* * *

дождь прошёл / тяжёлой краской

небо крашено ещё

так же медленно и вязко

ноет правое плечо

но сквозь сумрачные пятна

и задумчивую тень

набухает необъятна

моя бледная сирень

надышусь её печалью

горькой нежностью упьюсь

к тихой пристани причалю

и счастливый – помолюсь.

* * *

плывёт моя бессонница

над пропастью во ржи

за мышкой кошка гонится

стальные этажи

в один клубок сплетаются

и катятся с холма

луна с окном срастается

и прожигает / сна

как видно не предвидится

и ты мне так скажи –

стоит ли город винница

над пропастью во ржи.

РАДУГА

дождь прошёл и радуга

обхватила берега

рощу церковь и полмира

все винарки / будку тира

где – то ржут а то стреляют

и конечно ж попадают

в натуральное очко

прямо в сердце – в яблочко

и убитые лежат

как-то театрально

и на радугу глядят

в полосе нейтральной

холодно лежать в траве

с тишиною в голове

на расквашенном лугу

им бы встать и отогреться

но не могут насмотреться

на – в полмира – ра-ду-гу.

* * *

когда последний арлекин

переболеет золотухой

тогда от уха и до уха

мы улыбнёмся – как один

ударят в звон колокола

пространство распахнёт объятья

и станет жизнь белым-бела

и станут все собаки – братья

когда последний арлекин

уедет с цирком в даль седую

тогда мы сядем у реки

и загрустим напропалую.

(2021)

* * *

ты – далеко в америке

а я – далеко здесь

гуляет по свету лирика

она ведь ещё есть?

где-то по свету мается

наша с тобой зима

с кем ты там обнимаешься

когда наступает тьма?

ты – далеко в америке

за криком кривой земли

здесь тот же поёт серенький

месяц / и корабли

краскою сине-белой

музыкой всех дорог…

да августом обгорелым –

плачет сверчковый бог.

* * *

на лихом велосипеде

мчится женщина в пальто

лишь одна на целом свете

десять двадцать тридцать сто

полы развеваются

мысли разлетаются

пространства разбиваются

на мелкие куски

и ты картину эту

держи в своём уме

как держит Бог планету

на ниточке во тьме.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

у границ застыла сила пожирая кислород.

нападёт на нас россия или пронесёт?

нет. конечно ж ни зимою и конечно ж ни весной

/спи. теплей тебя укрою – босоногий мой/

если всею мощью сунет /немец перец колбаса/ *

то двадцать второго июня – ровно в четыре часа.

__________________

* немец перец колбаса – слова из детской считалки сороковых

МУСОРНЫЙ БАК У ДОРОГИ

раздавлен под колёсами шустрый голубок

у мусорного бака сон его глубок

ничего не снится – только чернота

под чёрными колёсами – подведена черта

а бывшие сородичи продолжают есть

у мусорного бака вдоволь пищи есть

хлебные горбушки – лодочками корки

все суетятся и едят – и все наперегонки.

* * *

потягивает холодом

в грязи блестит пятак

ворона с мужем голубем

гуляют просто так

гуляющим не страшен

прозрачный редкий снег

застрявший в парке нашем

средь сосен – тех и тех

средь разных настроений

средь сумрачных берёз

всё тот же день осенний

всё тот же парк – до слёз.

БОЖКО, Игорь Антонович, Одесса, Украина. Художник-постановщик, сценарист, киноактёр, композитор. Родился в 1937 г. в Харькове. Член Национального союза художников Украины и Национального союза журналистов. По сценарию И.Божко на Одесской киностудии поставлен кинофильм «Три истории» (режиссёр Кира Муратова). Снимался как актер; в «Морском волке», в «Пустыне», отец Михаил (одна из главных ролей) в «Маленькой жизни», в трех фильмах Киры Муратовой. Автор книги прозы «Краски памяти» и стихов «Очередь», «Сухая трава».

2021-НЕРВИН, Валентин

ПРИ ЧАСАХ

ГОЛУБОК

М.К.

О чем воркуешь, сизый голубок,

у паперти на площади соборной,

когда земля уходит из-под ног,

а белый свет уже похож на черный?

Как незамысловата птичья речь,

душа чиста и крылья наготове.

А человек не может пренебречь

землей и волей,

черными от крови.

* * *

Живая радость быстротечна:

трава устанет зеленеть,

любимая не будет вечно

хрустальным голосом звенеть.

Импровизация былого

уходит в будущее, но

сопроводительное слово

по жизни произнесено.

Так, облака над головами

летят в соседнюю страну,

сакраментальными словами

сопровождая тишину.

НА ЗАКАТЕ

Зачем-то вспомнилось некстати

однажды виденное мной:

как пели Музы на закате

по-над излучиной речной.

Как были все они печальны

при свете гаснущего дня

и как одна из них случайно

тогда заметила меня.

Как заглянула виновато

за череду недолгих дней

и что-то спела у заката

судьбы несбыточной моей.

МАША И МАШМЕТ

У самого края рассвета

роятся безумные сны

и кажется, что от Машмета

не так далеко до Луны.

Космический холод пейзажа

до самой души достает

и вот

появляется Маша,

похожая на Луноход.

Она собирает бутылки

на этом параде планет,

она распевает страшилки

на весь луноходный Машмет.

И сны разлетаются наши

согласно земным адресам,

а полубезумная Маша

подмигивает небесам.

* * *

Метафорическая мгла

прописана в дому,

где бабушка моя жила

немного лет тому.

Гляжу из черного окна,

чердачного окна,

как удаляется она

и горбится она.

А где-то в глубине двора

мелькнула тень отца

и утонувшая сестра

спускается с крыльца.

И я, незримый до поры,

к порогу-рубежу,

немного позади сестры

из дома выхожу…

ТИШИНА

Тишина пришла издалека,

снизошла печаль на идиота:

жизнь длинна, да песня коротка –

даже петь об этом неохота.

Время у гармонии в долгу

не доковыляло до астрала –

на крутом от счастья берегу

так недолго музыка играла.

Бедного архангела труба

растеряла голос, и такая

тишина повсюду, что судьба

в тишине поет,

не умолкая.

* * *

Под надзором тополей,

на последнем рубеже –

в однокомнатной своей

на девятом этаже,

доживает сирый век

на казенные гроши

непутевый человек,

не имеющий души.

То ли продал задарма,

то ли выронил во сне,

выживая из ума,

с пустотой наедине.

Скоро, судя по всему,

«зафиксируют» уже

инвалида по уму,

инвалида по душе.

ПРИ ЧАСАХ

От абсурда, как от печки,

пляшем, Господи прости,

глиняные человечки,

заводные во плоти.

Дров, по дури, наломаем,

а потом даем зарок

в том, чего не понимаем

вдоль и даже поперек.

Угадай, не зарекаясь:

отчего не климатит,

если Ангел, кувыркаясь,

через голову летит?

Человек вернется в глину

без упрека, но сперва

догорят наполовину

отсыревшие дрова.

На земле, который век,

обитает человек:

он питается деньгами

и живет вперед ногами.

А в отравленной воде

ходит рыба по нужде,

птица крючится на ветке,

наподобие креветки.

Надо всеми в небесах

плачет Ангел

при часах.

НЕРВИН Валентин Михайлович. Родился в 1955 году. Член Союза российских писателей, автор 15 книг стихотворений. Лауреат литературных премий им. Н.Лескова и «Кольцовский край» (Россия), им.В.Сосюры (Украина), международного литературного фестиваля «Русский Гофман». Удостоен специальной премии Союза российских писателей «За сохранение традиций русской поэзии» (в рамках Международной Волошинской премии) и международной Лермонтовской премии. Стихи переводились на английский, испаский, румынский, сербский, украинский языки. Живет в г. Воронеже (Россия).

2021- СПЕКТОР, Владимир

25-й кадр большой любви…

* * *

От новостей спасенья нет.

Куда ни глянь – итоги.

Война и мир, как тьма и свет,

Вновь – на моем пороге.

То нефтяной, то золотой,

То газовый лик страсти.

Любви скомандован «отбой»

Трубой оркестра власти…

* * *

Под прицелом – целая эпоха,

Где в осколках затаился страх.

Жизнь идет от выдоха до вдоха,

Отражаясь в снайперских зрачках.

Горечь правды, суета обмана,

25–й кадр большой любви –

Под прицелом. Поздно или рано –

Выстрел, – словно выбор на крови.

* * *

Оруэлл смотрит с небес, издалека,

Кажется, видит свое отраженье…

Эхо войны улетает в облака,

В мирное небо сквозь воздух осенний.

Миром зовется война, и как тогда

Скотным дворам веселиться не тесно.

Оруэлл, видишь: словно вода – беда,

Слышишь, как стоном становится песня?..

* * *

Школьные красавцы, лидеры атак…

Будущее в их глазах сверкало.

И казался вечным юности пятак,

Щедрой сдачей выпускного бала.

Все стареет в мире – лица и вино.

Медь тускнеет и проходит мода.

Мы, как Атлантида, падаем на дно,

Ощущая трудность перевода

Красоты и силы – в дряблость впалых щек,

Будущего – в памятные даты.

Будто через годы слышится звонок,

И часы спешат, спешат куда–то…

* * *

О низменных чувствах не пишут стихи,

О них не слагают былины.

Из них сочиняются только грехи

С позорищем наполовину.

Но средь новостей ощутишь вдруг порой

Тех чувств одуряющий жар…

И, кажется, с жизнью проходишь сквозь строй,

Где каждая новость – удар.

* * *

Забывая время полицаев,

Продлевая время подлецов,

Как НЗ, объятья раскрывая,

Уповаем только на любовь.

И когда приходит время сбора,

Где, как камни, тяжелы слова,

Лишь любовь спасает от позора

Только тем, что, как всегда, права.

* * *

И тень в окне, и мысли озаренье –

Лишь кажется, что это невзначай.

Как отблеск жизни – каждое мгновенье

Таится между «здравствуй» и «прощай».

Не стой под эхом – первые свиданья

Вдруг оглушают, приглашая вновь

Туда, где мимолетны расставанья,

Как тень в окне, как первая любовь.

* * *

То ли снежный дождь,

То ли дождливый снег.

Музыка нежных рощ,

Скованных льдом рек

Похожа на дальний блюз,

А блюз на мерцающий свет…

И кажется легче груз

Еще не прожитых лет.

* * *

Всех ненавидящих – прощаю.

Смотрю в упор – не замечаю.

А вижу, как трава растет.

Ее ведь тоже – топчут, топчут,

Она в ответ растет, не ропщет,

Растет, как будто бы поет.

Поет под злыми каблуками,

Под равнодушными плевками.

Над нею – неба блеск живой.

И, ненавидеть не умея,

Растет, беспечно зеленея,

Растет – то песней, то травой.

СПЕКТОР, Владимир, Германия. Родился в Луганске. Окончил машиностроительный институт и Общественный университет (факультет журналистики). Работал главным редактором региональной телекомпании, собкором киевской газеты «Магистраль». На Западе с 2015 года. Редактор литературного альманаха и сайта "Свой вариант". Автор более 20 книг. Публикации в журналах «Слово–Word», «Новый Континент», «Радуга», «Сетевая словесность», «Дети Ра» и др.

2021-ФРАШ, Берта

* * *

Зачем летят с деревьев листья,

напомнить о конце началу,

скользя по мостовым и крышам,

споткнувшись дружно у причала?

Куда плывут по небу тучи,

как корабли в безмерном море,

сцепившись, поднимаясь круче,

дождём срываясь на просторе?

Зачем, куда – всё повторится.

Мне не увидеть, не узнать,

и как луна на дно ложится

в свою небесную кровать.

Кровавые закаты солнца,

искристый снег вдоль переулка –

я восхищалась ими долго.

И с ними сердце билось гулко,

всё сознавая и прощаясь

с картиной мира за окном.

Я не стремилась к благам рая,

но без любви мне трудно в нём.

* * *

А помнишь, в парках прошлого

листва казалась золотом…

* * *

Ну, как чудесно осенью

струится шелуха.

Восходы будто с проседью,

укутана река.

Туман с тревогой вечности

и листопада ворохи.

Вот мы с тобою встретимся,

когда уймутся сполохи.

Листва боролась с муками,

мы хрипоты не слышали.

Они срывались группами,

нас удивляли мыслями.

И на закате осени,

не больно ли ей, спросите.

* * *

Смерть приходит как осень:

листья краски меняют.

А где больно, не спросит,

но печаль замечает.

И глаза как рассветы,

чуть прикрыты туманом.

Пробежала жизнь где-то,

обещая немало.

Смерть зимой незаметна,

проникает лёд в душу.

Опустела скамейка,

тишины не нарушив

до весны… До апреля

смерть считать не умеет.

Но тебе я поверю,

на закате день рдеет.

И восход снова красный,

и в горах пляшет ветер.

Плыли годы напрасно,

заглянув в этот вечер.

Смерть приходит как осень,

замечаю приметы.

А на бис не попросишь

у весны и у лета,

у зимы с белым смыслом.

Как же трудно всё вышло…

* * *

В морозный день я над рекой летела.

Всё в прошлом, но и не вела дневник.

Себя я не любила, и хотела

в пережитом не видеть черновик.

Где птицы за окном? Что их спугнуло?

Где помнящие улицу и дом?

Глаза, слова – остались, их не сдуло,

всё собирается во сне в единый ком.

Раздавит тяжесть лёгкостью картины,

мельканьем лет и лиц, и городов.

Сомнений больше нет. И нет причины

искать разгадку редких, кратких снов.

В морозный день парила я над речкой.

Жила до этого я много зим и лет.

В моей руке танцует пламя свечки

и поджигает в прошлое билет.

ФРАШ, Берта, Йена, Германия. Поэт, литературный критик. Родилась в 1950 г. в Киеве. Живет в Германии с 1992 г. Автор книг: «Мои мосты», 2001; «Осенние слова», 2008; «Предчувствие зимы», 2017. Ведет рубрику «Новые книги» в журнале «Литературный европеец».

2021- СИНКЕВИЧ, Валентина-перевела на английский Елена Дубровина

ВАЛЕНТИНА СИНКЕВИЧ

VALENTINA SINKEVICH

(1926-2018)

К 95-летию со дня рождения

To the 95th Birth Anniversary

Переводы Елены ДУБРОВИНОЙ

Trans. by Yelena DUBROVINA

* * *

Е. Д.

Shelter this candle from the wind

Edna St. Vincent Millay

Защити свечу,

защити от ветра.

Пусть не горит так ярко,

пусть ее будто нету.

Нам не надо, не надо

так много света.

Защити ее,

защити от ветра.

Пусть на руку твою

она оплывает тихо.

Ветер стих. И гроза

почти уже стихла.

Это капает воск,

а не слезы твои,

не мои слезы.

Это мой стих,

это твой стих,

а не слова

мертвой прозы.

Если спросишь ты

и не получишь ответа –

это значит – свеча

погасла от ветра.

Пусть она обожжет

мою руку,

но не гаснет. Темнота

предвещает разлуку.

Предвещает ничто.

Ни грозу. Ни солнце.

Ни ветер . . .

Защити свечу, защити –

покуда мы вместе.

* * *

To E.D.

Shelter this candle from the wind

Edna St. Vincent Millay

Shelter the candle

shield it from the wind.

Let it shine but not too bright,

as if it does not exist.

We don’t need, don’t need

so much light.

Shelter it,

shield it from the wind.

Let it gutter

quietly on your hand.

The wind dropped. And the storm

almost died.

It is the wax drips,

but not your tears,

not my tears.

It is my poem,

it is your poem,

but not the words

of dead prose.

If you ask

and there is no answer –

it means that the candle

died because of the wind.

Let it burn

my hand,

but not fade away. Darkness

foresees the parting.

It foresees nothing.

Neither the storm. Nor the sun.

Or the wind…

Shelter the candle, shield it –

as long as we are together.

* * *

Что сказать о своем житье?

Да, к небоскребам привыкла.

И даже в русском моем нытье

чужестранная нота выпукла.

Я чужбинную ноту пою –

насквозь, надрывно и томно

в небоскребно-бетонном раю –

птицей на ветке темной.

Так пою, что не знаю сама –

где я? Откуда я?

Только пыль, да ковыль,

на дорогу сума…

Эх, не сойти бы с ума

в русский платок плечи кутая.

* * *

What to say about my life?

Yes, I am used to skyscrapers.

And even in my Russian whining

a foreign note is bulging.

I sing the foreign note –

throughout, heart-rending and languidly,

I sing it in the skyscrapers’ concrete heaven –

as a bird on a dark branch.

I sing so that I don’t know myself –

where am I? Where did I come from?

Only the dust and the feather-grass,

and a pouch for my travel . . .

Eh, how not to lose my mind,

wrapping up my shoulders in a Russian shawl.

РАЗМОЛВКА

На дворе за окном холод и ветер.

Мы с тобою снова не вместе –

я в феврале, ты в весне или лете.

Дни у тебя те, у меня эти.

Я сижу и пишу стихи тихо,

ты на колесах мчишься лихо.

Ты на колесах мчишься мимо.

Я говорю: счастье – ты говоришь: мнимо.

Я говорю: холод – ты говоришь: лето.

Я говорю: песнь – ты говоришь: спета.

Я думаю тихо, ты думаешь громко . . .

И оба на льдине тонкой, тонкой.

TIFF

Beneath the window there is the cold and the wind.

We are not together again –

I live in February, you live in summer or spring.

You live in those days, I live in these ones.

I sit and write silently my verses,

you rush fast on your wheels.

You rush by me on your wheels.

I say: happiness – you say: it seems not.

I say: cold – you say: summer.

I say: song – you say: no more.

I think quietly, you think loudly . . .

And we are both on a thin, very thin ice-floe.

МУЗЫКАНТ И МЕЛОДИЯ

Кто этот, похожий на Брамса,

музыкант из Калифорнии,

не написавший ни одной симфонии,

ни одного романса?

Задумчиво перышком чистит он флейту,

задумчиво на ней он играет,

ему задумчиво зал внимает,

вслушиваясь в мелодию эту.

Музыкант сживает ее со свету –

она же отчаянно рвется к жизни.

Что ей делать в этой тризне

с музыкантом этим? – другого нету.

Отбивается она от смерти,

прячется в стенах зала,

знает – жить ей осталось мало –

временны стены эти.

Стало жарко в зале и тесно.

Музыкант в свою флейту дышит.

И поэт тяжело и нервно пишет:

так погибают песни.

MUSICIAN AND MELODY

Who is this one, who looks like Brahms,

a musician from California,

who has not composed a single symphony,

and not a single romance?

Pensively, he cleans his flute with a feather,

pensively, he plays on his flute,

the audience listens to him, and it’s mute,

penetrating into his melody.

The musician hounds it to death –

but it desperately strives for life.

What can it do in this funeral feast

with this musician? – there is no other one.

It fights back from death,

hides behind the walls of the hall –

it knows – life is short –

the walls won’t last long.

It became hot and too cramped in the music-hall.

The musician breathes into his flute.

And a poet nervously and painfully writes:

this is how the songs die.

ПАМЯТИ ОЛЕНЯ

Шли облака. И было индейское лето

с просинью, проседью – красного цвета

терпкий глоток янтарного лета.

Под ногами шуршал вопрос без ответа:

зачем в багряный наряд наряжено лето?

Дай мне, охотник, ружье,

чтобы чаще

олени скрывались бы в чаще.

Дай мне, охотник, ружье.

Под копытом индейское лето хрустит,

в голову втесаны ветви сильные,

ветры сильные пулей бьют на пути.

Не бежать ему, не идти.

Дай, охотник, ружье.

Видел ты, как умирая, плачет олень?

Стань, охотник, перед ним на колени –

умирает оленем индейского лета день,

теплой кровью сочится раненый бег.

Наступает холодная тьма.

Скоро будет зима.

Скоро выпадет снег.

Дай, охотник, ружье.

IN MEMORY OF A DEER

The clouds moved. And it was an Indian summer

with its bluish tint, streaks of grey – a sour gulp

of amber summer was of the color red.

An unanswered question rustled underfoot:

why is the summer dressed into a crimson attire?

Give me, hunter, your gun,

that more often

the deer could hide in the depth of the forest.

Give me, hunter, your gun.

The Indian summer crackles under the hoof,

strong antlers are on his roof,

the strong wind strikes like a bullet on its way.

He can’t hide, he can’t run,

Give me, hunter, your gun.

Have you seen how a deer cries when he dies?

Kneel to him, hunter, kneel –

like this deer, the Indian summer day also dies,

the wounded track bleeds with the warm blood.

The cold dark moves in.

The winter is on its way.

Soon, the snow will come.

Give me, hunter, your gun.

ПОРТРЕТ

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.

Я красивым пятном вишу на стене.

Здесь я живу, переживая странную драму –

в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы –

мертвой, только говорить и двигаться умела она.

А я живая – с понимающими и видящими глазами,

но на безмолвие и неподвижность обречена.

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?

Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?

Он при мне, обо мне говорил нелепые сказки

про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

Все это бред. Сам художник не верил в это.

Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.

Вот и создал меня. Я живу – которое лето! –

Я смотрю на все, не в состоянье закрыть глаза.

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.

Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.

Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...

Все же он спит, а я никогда не усну.

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.

Он умрет, а я еще долго буду жива –

сотворенная им в трепетной, красочной гамме,

с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

PORTRAIT

I am forcefully squeezed into this heavy frame.

I hang on the wall like a beautiful stain.

Here I live, surviving a strange drama –

in this room, in this country, in this town.

A painter created me, copying a well-dressed lady –

the dead one -- who could only move and speak.

And I am alive – with the eyes that could see and understand,

but for stillness and silence I am doomed.

Who gave him the right for these vivid tones and colors?

Does he know how my blood is boiling on the canvas?

In my presence he delivered those absurd tales about me,

about love and art and their unattainable height.

This is all delirium. The artist himself didn’t believe in it.

He was cruel and deceitful. But he could create wonders.

Thus, he created me. I live – many summers! –

I look at everything, not being able to shut my eyes.

I curse him, not giving him peace at night,

He sees dreadful dreams, feeling his guilt.

I am his inspiration which moves his obedient hand…

And still, he sleeps, and I will never be able to fall asleep.

For years, I am doomed to hang in this heavy frame.

He will die, and for a long time, alive, I will remain –

created by him in this anxious, colorful space,

with my motionless hand, resting on lace.

* * *

Дай мне силу прожить этот год!

Каждый день опускаюсь под лед

глубже. Глуше гул голосов.

Над покровами льда

дай мне силу всплывать иногда.

Дай мне силу для вздоха,

дай мне, как хлеба, воздуха,

голубую райскую вспышку,

подари, как детям дарили книжку.

Кто сказал, что пора на вокзал?

К телефонам бежать – кто сказал –

по крутым небоскребам,

разлучившим меня и с землею,

и с небом.

Дай мне силу прожить этот год!

* * *

Give me the strength to survive this year!

Every day I sink under the ice

deeper. The sound of voices is softer.

Just sometimes, give me the strength to rise

above the surfaces of the ice.

Give me the strength for a breath,

give me, some air, as a loaf of bread,

give me the blue flash of paradise,

like a book is given to children.

Who said that it’s time to depart?

To run to the phone – who said –

along the steep skyscraper,

which separated me from the earth

and the sky.

Give me the strength to survive this year!

КАК ЭТО БЫЛО

Весь вечер деревья знобило,

и било кусты в лихорадке,

и утренний чай был несладким

напитком тревожным,

обои маячили сложным

дождливым узором,

врывалось назойливым хором

несвязно-пустое,

и нас было двое

в расплывчатом мире,

нас двое – не в мире

с землею и небом.

Ты вышел – как не был.

Дождливый узор на обоях

в мире, где было нас двое.

HOW IT HAPPENED

The whole evening the trees were shaking

and the bushes had a high fever,

and the morning tea was not sweet,

the troubled drink,

the wallpaper loomed with a complex

rainy design,

and the incoherent void

burst in with a troublesome choir,

and there were the two of us

in the blurred world,

the two of us – not in peace

with the earth and the sky.

You left – as if you have never existed.

On the wallpaper, there is a design of the rain,

in the world, where the two of us still remain.

* * *

Да, мы требовали очень многого:

от работы в поте до высочайших тем.

И вот пустеет наше неуютное логово.

Но будьте благодарны тем,

писавшим чернилами, красками.

Плакали, днями работали,

и к звездам шли по ночам.

Что вы скажите нам, спокойные знахари?

Нас узнаете по смертельно усталым глазам?

Мы уходим с земли. А земля иностранная.

А своя жестока. И на тысячи верст

разметала судьба нас,

одарила случайными странами.

Знайте, путь наш был – ох как не прост.

* * *

Yes, we requested so many things:

from a sweating work to the highest themes.

And here our bleak dwelling is getting empty.

But you should be grateful to those

who wrote with ink and paints.

We wept, and worked during the days,

and we went to the stars at night.

What would you tell us, placid wise men?

Will you recognize us by our deathly, tired eyes?

We are leaving this land. And this land is foreign.

And our own is dreadful. And our fate dispersed us

along the thousands miles,

presented us with the new countries.

You should know – our journey was – oh, not so easy.

Translated by Yelena Dubrovina

2021- АНДРОНИК, Светлана-перевёл на английский Гари Лайт

СВЕТЛАНА АНДРОНИК (г. Черновцы, Украина) – Translated by Gary Light

ЧЕРТОВКА

В те дни, когда она умудрялась и приходила –

в доме пахло не то ванилью, не то тротилом.

Влетала, как ветер шальной, замыкалась ловко,

я называл её нежно: “моя чертовка”.

Ей чужд был какой-то особенный тип мужчины,

ей снились от Гранта Гастина до Чарли Шина.

Она шутила, смеялась под бред комедий,

из разного цвета волос возвращалась к меди.

Порой включала ZAZ, щелкая пальцами, подпевая,

и на последних аккордах танцевала уже нагая.

Она обжигала похлеще, чем виски и чем самбука…

А я смотрел на нее, понимая, что старость – сука…

A BESOM

On those days, when all contrived,

she would make her appearance -

the prevailing aromas were those

of vanilla or TNT grievance.

She flew in as a damaging wind,

adroitly sheltering for a reason,

in the process he fondly

called her “my besom”.

She was not fastidious

on the types of men allowed within –

her dreams included the range

from Grant Gustin to Charlie Sheen.

She would tease, and laugh at sitcom humor,

awful and often improper,

experimenting with hair color,

she finally settled on her original copper.

She would turn on ZAZ

in her impeccable French and joined the chorus,

and with the waning chords,

she would be dancing nude, shedding her clothes.

She would burn much stronger

than Sambuca, and even whiskey…

He would watch her, and suffer the thought,

that being old – is just so beastly…

ПОЛОСКИ

Ни близости, ни берега, ни слов,

сорвало, подхватило, унесло,

связало лихо в красных две полоски,

и вот тебе расшатанная плоскость

за годом год просела в монолит.

И не щемит, не гложет, не болит.

Течёт ручей, спешит, впадает в реку,

и человек не нужен человеку...

Дом, дерево, и присно-пресно-ныне,

счастливое рутинное уныние,

окно, диван, карман, постель, обед,

что скажут люди, крест-долги-обет.

Плоды отдав, деревья стали досками,

для тех же нас потом. Всё было для

того, чтоб эти красные полоски

стремительно

не вышли за поля...

LINES

There is no closeness, coast or lack thereof, no words,

all has been torn, snapped up, taken away, of sorts

and comes together, in a way in two red lines

upon the shaken plane, reflecting in the skies

year after year it settled as a whole

no longer aches, it doesn’t gnaw, and hurts no more.

a stream is rushing to become part of a river

a human closeness not required and not given…

There is a home, a tree, as always/bland/and now

routine and melancholic sense of wow,

a sofa, hand in pocket, in the sheets, a climax, dinner

what will they say/

a cross/

those debts/

/a promise given

The trees were cut to wood, once fruits were gone

for those, who were the same in after all. It was just for

in making sure that those red lines, while still on

would swiftly not

go beyond of what’s in store

Я ВОДА, ВОДА

Я вода, вода. Я точу веками

города, яры, берега и камни.

Я впадаю в сны, я втекаю в письма.

Не гони меня, напоись мной,

пригуби глоток из ладьи-ладони.

А потом иди и меня не помни.

Мне б смолчать тебе о любви, о боли,

как меня моря убивали солью,

как толкали в спину ветрами дабы

я несла беду, я срывала дамбы,

чтоб преграды я вырывала с корнем.

А меня смирить бы да успокоить…

напоить собой и не помнить,

помнить,

сколько глаз во мне стекленело, стыло,

как моя сестра остывала в жилах,

как врастали ждущие и родные

в берега,

я лица их помню ныне…

С серебром ли, без – я всегда нетленна.

Ты в меня по пояс ли, по колено,

нас в одну пучину теченье вертит.

Ты во мне по жизнь. Я в тебе до смерти.

I AM WATER, WATER

I Am water

I am water, water.

For centuries I wear away

towns, ravines,

coastlines and rocks.

I flow into dreams

I stream into letters.

Chase me not away,

quench your thirst with me,

touch upon a sip

from an ancient boat, my palm,

Then be gone,

and remember me not.

I would silent be

all about the pain,

all about love,

of the seas that

slaughtered me,

through their salty deeds,

winds that pushed my back

so I would

bring calamities,

tearing down the dams,

while uprooting blocks.

All I wanted to

is to be subdued…

quench myself with me,

not recalling,

reminiscing though,

all the countless eyes

that glazed over when,

when the freezing came,

and my sister – blood,

cooled in their veins,

as the waiting ones,

being so dear

had become the same,

with the coastline,

I remember their faces still…

With the silver or

with the lack thereof -

I am everlasting.

You would enter me, waist-high,

or only knee-high,

in the same abyss,

we would wind up the current.

You’re in me for life,

I’m in you till’ death.

Translated by Gary Light

2021- МАКСИМЕНКО, Олег-первёл на английский Гари ЛАЙТ

ОЛЕГ МАКСИМЕНКО (г. Киев, Украина) –

Translated by Gary Light

***

Метель. Война. И вывихнуто время.

Земля завидует ушедшим в небеса.

Содом. Гоморра. И никто не внемлет

Богам, предпочитая совести тесак,

Трофейный АКМ и потный броник.

На черепахе Мирозданья – блокпосты.

Брахман и кшатрий на фейсбуке троллят

Соседа – шудру, вешая посты.

Вразнос истории несётся дилижанс,

Над пропастью беснуется планета.

Но будущему перед Богом дарит шанс

Один катрен нетрезвого поэта.

22/09/21

***

A Blizzard. War. Time in complete disjoint.

The earth feels envy toward those, who's clouds bound.

Gomorrah, Sodom, an unheeded point

to gods, preferring a recall a cleaver's sound,

battle obtained Kalashnikov, vest sweated,

resting on turtle all checkpoints of Creation

Brahmin with Kshatriya indeed proceed to batter

in Facebook posts their shudra neighbor's incarnation.

A certain stagecoach peddles history throughout

A planet races to abyss maddingly faster

yet future, before God, gets a way out

with one quatrain of slightly drunk rhymester

9/22/21 Atlanta, Georgia

А COUNTRY SKETCH

Город мерцает, меняя свой габарит,

Выедает глаза, забивает туманом уши,

Вживляет мне третий глаз, говорит:

Не умом, а сердцем слушай.

В чернилах ночи бумагой стен

Проявляются гороскопы и мантры –

Бессознательно или умышленно с тем,

Что звучит рок-н-роллом и кантри.

На коленках кошка со всхлипом храпит.

Дрыхнет семантика, обостряя чувства.

Темнота затвердевает в гранит,

Который крошить учусь я.

05/28/18

The city is flickering, through metamorphoses of its size,

Burning out my eyes, inundating my ears with fog,

Forcing a third eye into me and says:

Listen, no so much with you your mind, but with your heart.

In the ink of the night, with the paper of walls

Mantras and horoscopes redevelop –

As if subconsciously or on purpose with a fact

Of sounding rock and country.

A cat on my lap snores with a sob

That’s a way for semantics to sleep while sharpening feelings.

And the darkness transpires into a solid granite,

The one which I am learning to crumble

***

На моих мокасинах пыль чужих галактик,

В котомке моей – сны нелепых существ.

Горчат послевкусием Буковски, Паланик,

А Достоевский с Блоком были всегда и есть.

Пасут менестрели хайвеи на автостопе,

В «Бродячей собаке» звучит современный рэп,

Вырастают стихи на мусорных стоках

В пасынки постмодерна, что нежн и свиреп.

Байкер чешет за ушком бродячую кошку,

Свою тридцать третью из реинкарнаций.

Плесну вискаря на дорожку немножко

И шагну за порог – в себе разбираться.

03/10/19

***

There is dust of faraway foreign galaxies on my moccasins,

In my knapsack – there are dreams of ridiculous beings,

There is a bitter aftertaste of Bukowski and Palahniuk,

While Dostoevsky and Block were always there, and continue to persist.

The minstrels are shepherding highways, while hitchhiking,

In that “Homeless Dog”, Leningraders put on unbelievable rap

The poems appear from the garbage patterns

To serve as stepchildren of postmodern, which at once is tender and cruel.

There – a biker is petting a streetwise kitten,

Which stands for a thirty third of reincarnations,

I’ll splash some whiskey, enough for the road,

And will step over the threshold to figure myself out

Translated by Gary LIGHT

2021- МАЗЕЛЬ, Михаил- перевёл на английский Гари ЛАЙТ

МИХАИЛ МАЗЕЛЬ (г. Нью-Йорк, США)

Mikhail Mazel

Translated by Gary Light

***

Стакан воды в Нью-Йоркскую жару.

Стакан воды и чашка Капучино.

На все всегда имеются причины

Не путайте цейтнот и мишуру.

Не стоит путать многое. Подчас

мы молвить не решаемся: "Пустое!"

Вот я сажусь за персональный столик,

и я на час сейчас почти что счас...

О нет... вдали. О нет – не у окна,

но в шесть часов кафе полупустое.

Я повторюсь: "Печалиться не стоит!" –

мне улица Нью-Йоркская видна.

Ведет отсчет упрямый светофор.

Редеют в блюдце строчки Моцареллы.

Как и всегда сквозь гулкий шум тарелок

мне здесь сейчас мерещится Босфор.

Да-да Босфор. Совсем не потому,

что тут хозяин грек радушный – Джорджи.

Я просто к Океану рвусь до дрожи,

но вновь в Босфоре в сумерках тону.

Дудит-хрипит Армстронг под потолком

мелодию Пиаф. Им солнце вторит.

Нью-Йорк втекает в розовое море.

Вы думаете "Welcome". Я... "влеком".

Я тут бываю десять лет подряд,

а вот стихи пишу сейчас впервые.

О чём? О перерыве и порыве,

О том, что пожелать вам счастья рад.

< 6 августа 2018 года >

June 30, 2019 – translation version by g.l.

***

A glass of water on a hot day in New York,

along with that, a cup of cappuccino

the reasons, as a rule – are always inner

not to confuse the lack of time with tinsel cork.

There is no reason to confuse a lot of things.

At times we hesitate to take it easy.

I grab “my spot”, without looking busy

I’m almost hap[py]… for an hour it seems…

Not by the window, no… And not too close.

At six o’clock, the place is half-deserted.

I’ll say again: “The melancholy shall be thwarted”

I have a view of city street, I’m fond of those.

The stubborn traffic signal’s, count is quite porous

The lines of Mozzarella melt and fade.

As always, through the sound of tinkling plates

I see and hear the presence of Bosporus.

Indeed, – Bosporus, and it’s not because

the kindest Greek owner’s name is Georgi.

the reason being – that I tremble, seek my Ocean

yet dusk of Bosporus is drowning me across.

Under the ceiling, Armstrong’s trumpet – pretty hoarse

song of Piaf… They’re being echoed by the sun.

The sea of pink absorbs New York, the time has come.

Not really “Welcome”, rather I’m “possessed”.

Ten years, I’ve been coming to this place,

and only putting words in stanzas, just this once:

On taking breaks, yet inspiration comes in gusts

On wishing happiness to you, with warm embrace.

***

Круизный лайнер “Сент-Луис”

покинет утром порт.

Чуть более девятисот

людей взойдут на борт.

Их ждёт опасный долгий путь.

От… чаяния полн

круизный лайнер “Сент-Луис”

предастся воле волн.

А накануне капитан

команде даст наказ

как с пассажирами вести

себя на этот раз.

Всего двенадцать из двухсот

не слушают его…

Плывёт, плывёт корабль от

опасных берегов.

Канал Английский позади

и курс взят на Бискейн.

Смеются, плачут и молчат

глаза: – А зохен вей!

Круизный лайнер “Сент-Луис”

для них последний шанс

спасти детей, спасти себя,

(всего уже лишась).

В салоне там, где первый класс,

сняв фюрера портрет,

гер капитан сперва хотел

открыть для них буфет.

Но позже он решил отдать

под синагогу зал.

Во всём евреям помогать

команде приказал.

– Гер капитан, спасибо Вам

за пищу и уют.

– Гер капитан, спасибо Вам.

Теперь нас не убьют.

Кубинским консульствам уже

заплачено сполна.

В круизный лайнер “Сент-Луис”

с размаху бьёт волна.

Наладилась на судне жизнь.

Возможно, лишь порой

из дюжины один – другой

вдруг нарушал покой

нацист… Куплетом ли, словцом…

Так это не беда.

Круизный лайнер “Сент-Луис”

сейчас и навсегда.

* * *

Лицом не выдаст капитан

тревоги ни на грамм.

Он не расскажет никому

про тексты телеграмм,

которые летят к нему,

пугая и страша,

что пассажиров девять сот,

похоже, зря спешат.

Круизный лайнер “Сент-Луис”

тринадцать дней в пути.

Гаваны профиль восстает

из выдохов: – Пусти!..

Но тщетно. Не пускает их

сменившаяся власть.

И остаётся им рыдать,

молится или клясть.

Судьбу?.. Нет! Стоек капитан:

он повернул корабль.

И вот Америка их цель.

Ещё одна спираль.

Увы. Не сжалилась судьба.

И тут – опять отказ.

Из Гамбурга пришёл давно

обратно плыть приказ.

* * *

Круизный лайнер “Сент-Луис”

плывёт… плывёт назад.

Не смеет больше капитан

смотреть глаза в глаза,

осознавая, что везёт

он столько душ на смерть.

Круизный лайнер “Сент-Луис”

вдруг превратился в клеть.

Не президенты, не послы,

не Б-г, а только он –

гер Шрёдер – судна капитан

обязан выиграть кон.

Круизный лайнер “Сент-Луис”

не может быть тюрьмой,

и если стал опасным дом,

он не пойдёт домой.

Посадит судно он на мель

вблизи Британских вод.

И, чтобы ни было потом,

он судно подожжёт.

А после… Главное сейчас

не возвращаться в порт,

остаться в Англии, а там

возможен поворот.

Но, видит всемогущий Б-г,

чужое горе ймёт:

Европа сжалилась – она

всех беженцев возьмёт.

И невдомёк счастливым им,

что нет у чаши дна,

что в десяти неделях ждёт

их всё равно война.

А так… Не зря проделан путь

был в десять тысяч миль.

Девятистам смертям тогда

спасенье подарил.

Что снилось Рузвельту потом?

Что снилось тем другим,

цинично, сделав ставкой Жизнь,

устроившим торги?..

* * *

А что двенадцать? Был один –

у Абвера шпион.

Тогда ценнейший документ

доставил с Кубы он.

Потом погиб (в конце войны),

но не о нём рассказ –

о Праведнике Мира, что

те сотни жизней спас.

Круизный лайнер “Сент-Луис”

был сдан в металлолом,

и только память и хранит

преданья о былом.

Предательство и героизм,

нацизм и холокост…

Круизный лайнер “Сент-Луис”

плывёт в мерцаньи звёзд.

28.06.12

* * *

The cruise ship entitled "St. Louis"

will be leaving the port in the morning.

Slightly over nine hundred souls

would ascend the cruise ships' decks.

A long treacherous journey awaits,

despair would abound

when cruise ship entitled "St. Louis"

avails itself to the will оf the waves.

Immediately prior to departure

the Shipmaster will instruct the crew

as to how to handle themselves

with the ship guests, this time around,

only twelve in crew of two hundred

would not adhere to his words

and so the ship sails away

from the hazardous shores.

The English Channel had been passed,

the course is to Biscayne,

the eyes are laughing, crying and silent –

Azohen vay! Is heard.

The cruise ship entitled "St. Louis"

is their last chance

to salvage their offspring and themselves

(while having lost it all).

The clubhouse of the first class

from which the fuhrer’s image was removed,

Herr Shipmaster initially willed

to establish a dining hall,

but changed his mind

and made a synagogue there,

he then ordered the crew to

aid the Jews in everything.

Herr Shipmaster our gratitude to you,

for the shelter provided and food.

Herr Shipmaster we thank you,

we will not be eliminated now,

as the Cuban consulates

have been amply compensated already

the cruise ship entitled "St. Louis",

takes a direct hit from the wave.

The life on the ship is becoming routine,

perhaps only once in a while

one or two from that crew’s dozen

would violate the calm

in a Nazi way with a rotten song or a word.

But that is quite all right.

The cruise ship entitled "St. Louis",

now and forever.

Shipmaster’s face is stern a calm

anxiety in check,

he does not speak to anyone,

of cable’s language wreck,

what they contain those telegrams

with threat and utter fear,

he is got those same nine hundred souls

all urgency aside.

The cruise ship entitled "St. Louis",

in route for thirteen days,

the image profile of Havana is

already visible, made out of sighs: – Let us in!..

It is in vain, no matter what

authorities have changed,

and all that remains to the nine hundred souls

is to cry, to pray and to curse.

What fate? Shipmaster turned the ship

He’s certain of the truth,

their goal now is America,

yet another spiral of hope.

Alas, the fate did not dispense

her mercy on those souls,

as that gate was also shot

There is also that long received order

to start heading back.

***

The cruise ship entitled "St. Louis",

is heading back indeed,

Shipmaster’s eyes are always down,

With realization as to exactly

how many souls he is taking to their death,

the cruise ship entitled "St. Louis",

had suddenly turned into an internment camp.

No ambassadors, no presidents,

not even almighty G-d,

only the Shipmaster named Herr Shroeder

is under the obligation to take the fate on and win.

The cruise ship entitled "St. Louis",

would not turn into a prison,

and if the home port became hazardous,

the ship will not head home.

The Shipmaster would ground the ship

near the British waters,

and be it as it may, he would set it ablaze.

Whatever happens next does not matter…

What’s important now is

not to come back to the home port,

the aim now is to staы, wind up in England,

and then the fate could turn.

The G-d Almighty saw to it,

that their fate was turned,

Europe had mercy –

It will take in the refugees.

Yet, ecstatic from happiness

they do not know, of course

that the all-out war

is only ten weeks away.

Well then… The journey

of ten thousand nautical miles was not in vain,

nine hundred deaths did not occur.

Salvation was granted.

What dreams had Roosevelt seen back then,

and others dreamt of what?

When they cynically gambled

on nine hundred souls as if they were stock?...

What of those twelve though?

There was one Abver spy

who brought out

a peculiar document out of Cuba.

He then perished at the end of the war

It is not about him, though –

it is rather of the Righteous one,

who saved those nine hundred souls.

The cruise ship entitled "St. Louis",

has been turned into scrap metal,

only memories of those days live on…

As do betrayals, heroics,

Nazism, holocaust…

The cruise ship entitled "St. Louis",

Sails into the trajectories of stars.

June 27-28, 2012

Translated by Gary Light

ОТ АВТОРА:

Посвящается немецкому капитану Густаву Шрёдеру, который в мае-июне 1939-го года приложил огромные усилия, чтобы спасти 937 еврейских беженцев – пассажиров его круизного лайнера “Сент-Луис” от нацистского режима. После того как в результате обмана правительства Кубы, отказавшегося принять беженцев, а также после отказа президента США – Рузвельта, правительств Канады и Доминиканской Республики вместо того, чтобы исполнить приказ вернуться в Гамбург, Шрёдер совместно с Еврейскими Общественными организациями, нашёл способ доставить беженцев в страны Европы. (В те страны, что дали согласие принять их). Те пассажиры, кто не сгорел в пожарах войны в Европе, потом до самой смерти присылали капитану письма и подарки. А после его смерти (в 1959-м году), спустя 35 лет, в израильском национальном мемориале Яд ва-Шем, Густав Шрёдер был посмертно удостоен звания Праведник Мира. В послевоенной Германии ещё при жизни он был удостоен ордена «За Заслуги» (ФРГ). По разным оценкам после войны в живых осталось около двух третей пассажиров “Сент-Луиса”.

Михаил МАЗЕЛЬ, Нью-Йорк

2021- РЕЗНИК, Раиса- перевёл на английский Гари ЛАЙТ

Раиса РЕЗНИК (г. Сан-Хосе, Калифорния)

Raisa Reznik

Переводы Гари Лайта

САН-ФРАНЦИСКО

В мужском обличье предстающий,

он полон женского тепла.

В людской разворошённой гуще

тревожит души и тела.

В нём шаловливая природа,

всё через край – и слов, и чувств.

В нём свой закон числа и рода,

и категорий для искусств.

Он, горд и прост в своём величье,

врос в океан, а в нём и с ним

несётся вплавь – в мужском обличье,

рукою женскою храним.

SAN-FRANSISCO

This place, while in masculine appearance,

is plenty warm and feminine in nature.

Its crowd of people mixing has no grievance

it pangs upon both soul and body stature.

Its essence could present itself as cunning,

constantly edgy both in words and feelings

possesses own laws for counting and punning,

while giving arts its own category meanings.

Both proud and simple in its own greatness,

it made itself integral to the ocean

in that – it’s maritime in manly faces,

while women’s hands are saving its devotion.

ОБРАЩЕНИЕ К САН-ФРАНЦИСКО

Будь мне островом счастья, другом ласковым будь,

озари мне пространство в неизведанный путь.

Будь и краешком неба, и весенней грозой,

и горбушкою хлеба, и горючей слезой.

Будь загадочной птицей, утешеньем в беде

и улыбкой на лицах незнакомых людей.

Помоги мне привыкнуть и к ветрам, и к жаре,

к речи разноязыкой у меня во дворе.

Подари мне надежду, дай урок и совет.

Пусть отцовскую нежность дарит твой Golden Gate.

Пусть твои эвкалипты мне помогут дышать,

океанские виды и озёр благодать

Южный Буг мне напомнят, черноморскую синь

и пшеничные волны приднестровских долин.

Путь проделав неблизкий к измененью в судьбе,

мой приют, Сан-Франциско, обращаюсь к тебе.

Ты рукою закона не гони меня прочь,

а прими в своё лоно, как заблудшую дочь.

AN APPEAL TO SAN-FRANCISCO

Be my island of happiness, while becoming my thoughtful friend,

light my way into a path, which is for now remaining unknown.

Be that edge of the sky, and a powerful spring thunderstorm,

that proverbial bread, and a plentiful staggering tear.

Be that mystery bird, and comforting word in hard times,

and perhaps be that smile on faces of people, I don’t really know.

Help me out, and teach me on how to handle the winds and the heat,

give me lessons in languages heard in my backyard, and mostly unknown

Give me hope as a gift, and advice, while I’m learning that curve,

give instructions to that Golden Gate to be fatherly tender to me.

Grant me ease of the breathing among eucalyptus of yours,

ocean vistas and calming effect of your magical lakes.

And my childhood river, the blackness and blue of my sea,

reminiscent of wheat in the waves of the valleys, where I used to be.

I had made that long journey to the change in my fate,

finding refuge right here, where I plead, San-Francisco, with you.

Please don’t chase me away with the heaviest hand of your laws,

rather, take me within, I will be a good daughter to you.

Translated by Gary Light

2021- ХУШИНСКИЙ, Феликс. Переводы поэтов Квебека Альфреда Дероше и Поля Морена.

Поэты Квебека в переводе Феликса ХУШИНСКОГО

Альфред ДЕРОШЕ

(1901 – 1978)

Гимн великому северному ветру

(отрывок из поэмы)

«(...)О, Ветер, унеси меня к далёким Высям,

Хочу Природы силу терпкую возвысить,

Вдаль, за широкий горизонта круг, и там мы

Вздохнём свободней, там нет городов с дымами!

Хочу уйти, чтоб спать средь белых пиков,

В постеле из снегов, в молчании великом,

Где только голос твой и яростный, и гневный,

Да волчий вой, голодный, но напевный.

Мороз и сон сомкнут мне крепко очи,

Я стану камнем, недвижим и прочен!

О, ты, скиталец вечный и бессмертный,

Мне будут нипочём все бури, грозы, ветры,

И распростившись с смертною душою,

Я позабуду, что песчинкой был простою

В часах песочных Вечности, однажды

Я обрету покой и ясности возжажду,

Когда заря войдёт в простор мой сокровенный,

Я отряхну снегов наряд мой белопенный,

Опять вдохну всей грудью горный воздух,

Его могущество войдёт в мой бедный остов,

Воспряну я, и голос обрету могучий,

И песнь моя взовьётся выше тучи,

В долину полетит, с бураном снежным споря,

Промчится над рекой и полетит до моря.

Гудеть заставлю я и пропасти, и фьорды...

О, Ветер северный, любовь моя и гордость!

Предчувствие грозы

Сонет

Что лёгкий ветерок всё разбивает вдрызг,

Над вырубкою гарь, чадят костры,

Но слышен дух лесной, и он силён ещё.

Весь день парило... Там, полна дождём,

Ползёт по-над землёю туча, солнце скрыв.

Над пастбищем – горизонтальные бугры –

Мычание быков, как отдалённый гром.

И язычков огня короткий взлёт... Полны

Истомою порханья комаров; слышны

Из-за холма телеги скрип, возницы крик...

С короткой трубкою в зубах стоит селянин,

Спиною подперев амбара дверь, старик

Прислушивается, зевая: скоро ль грянет...

Поль МОРЭН

(1889-1963)

Отправление

Морису Баррэ

В последний раз взошёл я на гребень холма,

Вдыхая запахи лип, неспешной воды, потом

Оглядел окресность к западу от Мёдона: дома,

Под черепицей, нежная Сена, остров Пюто.

Блаженная страна, с которой связан душой

Не меньше, чем с отечеством, завтра с тобой

Расстанусь, как с одной из химер; что ж ещё;

Даже те, кого ты предала, связаны с тобою судьбой.

Матерям прощается всё. Я тебя не увижу вновь,

Но душой я – француз, я этим горжусь, во мне

Твоё понимание мира, своевольная твоя любовь,

И воздух твой, как поцелуй любимой, нежней

Прощанья нашего. И я буду помнить всегда

Имя твоё, надежды, которые связывал я

С моим возвращеньем к тебе. Я угадал

Ответ и потому – прощай, моя дорогая Франция!

Стансы

Ах, как грустны, приходится признаться,

Воспоминания о молодости ранней...

Я говорил – всё мирозданье

Моё! Мне было двадцать.

Я рыцарь был, мир был моей короной,

Мечты, как конь норовистый, горячий.

А в будущем – одни удачи

И славы я хотел огромной.

Хотелось быть поэтом, эка малость!

Любовь одна была моим призваньем.

А был я, как ягнёнок пред закланьем,

Жизнь надо мною насмехалась.

Перевёл с французского Феликс ХУШИНСКИЙ

2021- Роберт Уильям СЕРВИС в переводах Александра ШИКА

Роберт Уильям СЕРВИС

(1874-1958)

в переводах Александра ШИКА

СЕРДЦЕ СЕВЕРА

Когда в бродяжьей моей судьбе

Прерваться тропе ни пришлось бы,

Будет, дружище, просьба к тебе,

Одна только будет просьба:

В клочке земли меж каменных плит,

Где нет ни конных, ни пеших,

Просторным северным небом укрыт,

Звездой одинокой утешен,

Под серым камнем с парою строк

От тех, кто меня любили,

Хочу лежать одинок, одинок,

С одной сосной на могиле,

Где ветер северный ветви рвет.

Я, жизнью бродяжьей гонимый,

Теперь улягусь, слушая ход

Вечности, катящей мимо.

МАЛЬЧИШКА-БОГ

Мальчишка-бог подконтрольный мир

С небес глазами обшарил.

Земля белела сквозь дальний эфир

Словно для гольфа шарик.

В раю веселых занятий нет,

От скуки дохнут и боги.

За вожжи схватил он одну из комет

И вниз по звездной дороге.

Мальчишка-бог припустил сильней

И, облака пронзив,

Плюхнулся в лужу, где пара свиней

Блаженствовала в грязи.

Он криком выразил радость свою

И в луже лежал на спине,

Жалея, что нету грязи в раю,

А также нету свиней.

Мальчишка-бог, позабыв свой чин,

Грязь месил босиком;

Пел и смеялся без всяких причин

Заливистым тенорком.

Пока, наконец, устав бушевать,

Грязь аккуратно смыл

И, превратившись в бога опять,

В небо обратно взмыл.

Мальчишка-бог в небесной родне

Командует ходом планет

И входит со старшими наравне

В Высший Контрольный Совет.

Но о властителях божьих сил

Он размышлял не раз:

«Тот ли мудрейший, кто не месил

Со свиньями в луже грязь?»

ПОЛЕГЧЕ, ПАРЕНЬ

Я шел на ринг, был глуп и смел

В те девяностые, во Фриско,

Пятерку с раунда имел

И рвался в бой на грани риска.

Когда ж я голову терял,

Шел напролом, как бык, упершись,

Майк-секундант мне повторял:

«Полегче, парень, дольше стерпишь.»

Потом Юкон – в пургу идти.

Сказали парни: «Если худо,

Слабейший падает в пути.»

И я решил – не я им буду.

Я был без сил уже совсем,

Но полз вперед сквозь снег и стужу.

«К чертям! – кричал старатель Сэм –

Полегче, мальчик, дольше сдюжишь!»

Пусть ты прошел сквозь тьму годов,

Пусть отмотал десятков восемь,

Твой час придет и будь готов,

Что с Богом встретиться попросят.

Иди на встречу не спеша,

Не торопись урвать побольше.

Не суетись, замедли шаг,

Полегче, друг, протянем дольше.

МОЯ РАБОТЕНКА

Есть работенка для меня и жесткий дан наказ:

В семь по полковничьим часам подъем и сразу к делу.

Хочу чтоб чисто все прошло и радовало глаз

И чтобы мне солдатский бог помог остаться целым.

Такое делать никогда не приходилось мне,

А если опыт не набрал, то трюки не в почете,

Но, может, шанса на повтор не будет на войне...

В семь по полковничьим часам со смертью мы в работе.

Осталось написать письмо, я в этом не мастак

И начал просто: «Добрый день, родная моя мама!

Я выбирался без потерь из многих передряг,

А тут еще одна теперь задачка, скажем прямо.

Спросили кто готов идти, я тоже сделал шаг.

Горжусь, что выбрали меня. Есть риск, но невеликий.

Не надо плакать, если вдруг все сложится не так.

Надеюсь, ты переживешь. Люблю тебя. Твой Микки.»

Я за погубленных ребят в долгу у тех свиней.

Пришел черед платить долги, и кто меня осудит?

Я видел смерть десятки раз, я притерпелся к ней,

Мне лишь бы нынче счет сравнять, а там уж будь что будет.

Бог даст без долгих волокит: уродство, раны, плен –

В два счета, быстро и легко свести земные счеты;

Жизнь не сложилась, но хочу попробовать взамен...

Прощайте, парни – семь ноль-ноль – ждет честная работа.

БЕССТРАШНЫЙ ПОИСК

Зачем сквозь ужас льдов и скал

К вершине лезть?

Зачем же гибли, кто дерзал

Брать Эверест?

Бесстрашный Мэллори*) сказал:

«Ведь он же есть».

Зачем нас боль и страсть влечет

Рискнуть собой?

Зачем угроз не брать в расчет,

Борясь с судьбой?

«Мы не за деньги и почет

Уходим в бой».

Зачем смертельный риск зовет

За край земли?

Зачем, набрав лихой народ

На корабли,

Рискнули Кук, Колумб, Кабот,

Без карт, но шли?

Зачем переступать порог,

Где гроз не счесть,

И поиск гибельных дорог

Считать за честь?

Чтоб новый Мэллори изрек

«Они же есть».

____________

_{* Британский альпинист. Погиб в 1924 г. при 4-й попытке покорить Эверест.}

ПРИЯЗНЬ

Язык мой прост: прочтя лишь раз,

Поймете из нехитрых фраз

Все без труда.

Легко общаюсь с кем хочу,

А что ругаюсь чересчур –

Пожалуй, да.

Да, у меня чего-то нет,

Чем славится иной поэт,

Все так, но пусть

Не я завидую ему,

А он покою моему –

Я вверх не рвусь.

Мне плоть из глины создана

И трудный путь с людского дна

Проделан мной.

Поэт обводит взором высь,

А я смотрю, нахмурясь, вниз –

Я весь земной.

В одном я точно не ровня

Тем, кто с Парнаса на меня

Глядят кривясь:

Мне ближе труд людей простых,

Тянул я лямку среди них,

И, может, вызовет мой стих

В душе приязнь.

ЗЕМЛЯ ЗА ЧЕРТОЙ

Ты слышал о той Земле за Чертой,

Что, спрятавшись в облака,

Упрямо зовет под свой небосвод

Из вечного далека?

Сбросить зовет поклажу забот,

И выбравших путь непростой

Тропа и седло, река и весло

Ведут к Земле за Чертой!

Когда-нибудь ты глядел с высоты

В предрассветную даль,

Чтобы в конце увиделась цель,

Которой годы отдал?

Казалось на миг – всего ты достиг

И овладел высотой,

Но в звездной пыли, сияя вдали,

Дразнит Земля за Чертой.

Земля за Чертой, будь вечной мечтой

Для тех кто всегда в пути,

Будь ночью и днем сигнальным огнем,

Не дай им с тропы сойти.

Намечен маршрут насмешливо-крут,

Ведь зрелости чужд покой;

Тропа нелегка к недоступной пока

Манящей Земле за Чертой.

Перевёл с английского Александр ШИК

2021- ШТОКМАН, Владимир-Переводы с польского Чеслова МИЛОША

Чеслав МИЛОШ

(1911 – 2004)

Перевел с польского Владимир ШТОКМАН

АRS POETICA?

Я всегда тосковал по форме более емкой,

что была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой

и позволила бы общаться, не обрекая никого,

ни автора, ни читателя, на страдания высшего толка.

В самой сути поэзии есть непристойное что–то:

возникает из нас нечто, о чем мы не знали, что в нас оно есть,

а мы таращим глаза, словно из нас выпрыгнул тигр

и стоит в круге света, похлестывая себя хвостом по бокам.

Поэтому правильно говорится, что стихи нам диктует демоний,

хоть наивно считается, что это, конечно же, ангел.

Трудно понять, откуда берется вся эта гордость поэтов,

если стыдно бывает им оттого, что заметна их слабость.

Какой же разумный хотел бы стать прибежищем духов,

что живут в нем, как в собственном доме, вещая на разных наречиях,

и, как будто им мало было украсть его голос и руку,

они для собственного удобства пытаются даже влиять на его судьбу?

Поскольку нынче в цене то, что носит приметы болезни,

кто–то может подумать, что я просто шучу,

или, что я открыл еще один способ

прославлять Искусство посредством иронии.

Было время, когда читались лишь мудрые книги

те, что помогают сносить боль и несчастье.

Но ведь это не то же самое, что заглядывать в тысячи

текстов родом прямо из психиатрической клиники.

А ведь мир совсем не такой, как нам кажется,

и мы совсем не такие, как в собственных бреднях.

Потому–то все люди хранят молчаливую благопристойность,

добиваясь этим уважения родственников и соседей.

А в поэзии пользы всего–то, что нам она напоминает,

как трудно всегда оставаться одной и той же особой,

ибо дом наш открыт, на ключ не заперты двери,

а незримые гости входят и выходят.

Что ж, согласен, то, что здесь говорю я, совсем не поэзия,

потому что стихи писать позволительно редко и неохотно,

лишь по невыносимой нужде и только с надеждой,

что не злые, а добрые духи избрали нас своим инструментом.

БЕЗ ДЕМОНИЯ

Демоний, уже две недели меня ты не посещаешь,

И я становлюсь тем, кем был бы всегда без твоей помощи.

Смотрю я в зеркало и мне лицо мое не мило,

Память открывается, а там – страшно.

Растерянный и несчастный я человек.

Совсем другим я останусь в своих стихах.

Я хотел бы предостеречь читателей, извиниться.

А сам вот не умею даже эту жалобу сложить.

МНЕ СТЫДНО

Мне стыдно сочинять стихи

нескромное занятие

льстить читателю

пока не скажет он что стих хороший

Хотел бы я заговорить

другими словами

чтобы никто в здравом уме

не пожелал бы меня слышать

ТЫ, ПРИЧИНИВШИЙ ЗЛО

Ты, причинивший зло человеку,

Над горем его посмевший смеяться,

Себя окруживший толпою паяцев,

Зло и добро перепутав навеки,

Пусть гóловы все пред тобою склонили,

Мудрость и святость тебе приписали,

Отлили тебе золотые медали,

Счастливые тем, что день свой прожили,

Не будь спокоен. Поэт все помнит.

Можешь убить его – родится новый,

Запишет и дело твое, и слово.

Уж лучше холодный рассвет багровый,

Веревка и сук иль глубокий омут.

ВЕЧНОЗЕЛЕНЫЙ

Не столь разумный, сколь судьбы избранник,

Чтоб возвеличить свой язык родимый.

Должно быть, под защитой специальной

В погибельную выжил он годину.

Судьбы игрушка, он приоткрывался

Лишь постепенно, как играют в карты,

Не ждал ни популярности, ни власти,

Ни что коснется струн волшебной арфы.

Ребенок набожный, мальчишка суеверный

И простодушный продержался долго.

Его наивность видели неверно,

Хотя была она постыдно-смехотворна.

Поляк литовский – значилось в реестре,

Языческих легенд и мифов житель.

Он в детстве слушал звуки древних песен,

Не зная сам, что мыслит на санскрите.

Война дымилась, землю изувечив.

Тогда твердили – боль всех нас очистит.

Завидовал он тем, кто безупречен,

Кто верил в дело всенародных миссий.

Страдал и думал, что страдает мало.

По коридору шел в толпе безмолвной,

Что памяти его так ожидала.

Стыдился он, что жив и знает много.

Можно сказать, он людям удивлялся

Иль их любил, что все одно, наверно.

Ведь для кого в конце концов старался,

В абстрактность красоты совсем не веря?

В мышлении своем слегка запутан,

Он подвизался в споре поколений.

Весьма нужны шаманы эти людям.

Ну как же обойтись без их камланий?

Храм воздвигался медленно, но верно

Из вздохов, гимнов, жалоб, охов, ахов

Как общий дом для верных и неверных,

Как усмирение их примитивных страхов.

10.

Короче, верил он, что есть мерила

И суд последний самой высшей меры,

Где он предстанет и нагой, и сирый

Без убеждений и без лицемерья.

11.

Потом питал надежду компенсаций

За глухоту, за хромоту и старость

И смысл искать не перестал стараться,

Не только по привычке жить пытаясь.

12.

А непонятного все ж оставалось много.

Как двойственность стремлений и желаний.

И «Почему?» последним стало словом

Прежде чем ум и память потерял он.

[2002]

РЕЦЕПТ

Только не откровения. Жизнь меня

Так допекла, что я бы обрел облегчение,

О ней рассказав. И поняли бы меня

счастливцы, сколько же их! те, что по улицам

Ходят шатаясь, еле живые, в пьяном бреду,

Больные проказой памяти и виной существования.

Так что же мне не дает это сделать? Стыд,

Что страдания мои недостаточно красочны?

Или своенравие? Слишком модными сделались стоны,

Несчастное детство, травмы и прочее.

Даже если бы я дозрел до жалоб Иова,

Лучше умолкнуть, хвалить неизменный

Прядок вещей. Нет, что-то другое

Не позволяет мне говорить. Тому, кто страдает,

Следует быть правдивым. Но где там, столько масок,

Столько комедий, состраданья к себе!

В чувствах фальшь выдают фальшивые фразы.

Слишком дорог мне стиль, чтобы я мог рисковать.

ВАЛЬС

Уже зеркала звуки вальса вращают,

Уже канделябр уплывает вглубь зал.

Смотри: сто подсвечников мрак освещают

И в сотнях зеркал отражается бал.

И розовой пылью, как роз лепестками,

Искрятся подсолнухи трепетных труб.

Ширóко расставлены, словно крестами,

Стекло, чернота, белизна плеч и рук.

И пары кружатся в роскошном убранстве,

И шелк, наготу прикрывая, горит...

И жемчуг, и перья в гремящем пространстве,

И шепот, и возглас, круженье, и ритм.

Десятые годы двадцатого века,

В песочных часах шелестит лет песок.

Но вскоре пробьет час расплаты, час гнева,

Горящим кустом смерть взойдет на порог.

А где–то родится поэт на планете.

Но сложит он песнь не для них, не для них.

Над хатой висит Млечный Путь ночи летней,

В деревне еще лай собак не затих.

И пусть его нет, пусть он будет когда–то,

Ты кружишься в танце, красавица, с ним.

И вечно тем танцем ты будешь объята,

Вплетаясь в боль войн, в громы битв и дым.

А он сквозь истории черную бездну

Тебе на ушкó тихо шепчет: гляди.

Печаль на челе его, и не известно,

Поет это вальс или плач твой в груди.

К окну подойди и сквозь плотные шторы,

В неведомый мир, словно в сон, загляни.

Здесь вальс заглушен золотых листьев хором,

За стеклами ветер морозный звенит.

Поле ледяное в рассвете цвета крови

Ночь разорвавшись взгляду откроет,

Тóлпы бегущих со смертельным воплем,

Которого не слышишь, лишь читаешь с губ.

Смертью кипящее, кровью обагренное,

До самого неба раскинулось поле,

На телá застывшие в каменном покое

Дымящееся солнце роняет утра пыль.

Вот река течет полуприкрыта льдами,

На берегах маршируют рабские колонны,

Выше синих туч, выше вод черных

В красном свете солнца сверкает бич.

Там, в этом марше, в рядах молчаливых,

Смотри, это сын твой. На щеке рана

Кровавая, он движется с улыбкой обезьяны,

Кричи же! Он в рабстве счастлив.

Ты понимаешь. Есть предел страданий,

За которым смиренная улыбка возникает,

Так человек проходит, и вскоре забывает,

За что был должен биться и зачем.

Наступает озарение в скотском покое,

Когда он смотрит в небо, на облака и звезды,

Пусть другие умерли, он умереть не может.

И тогда он медленно умирает.

Забудь. Ничего кроме яркого зала,

Букетов и вальса, и звуков, и эх.

Лишь свечи горят, в зеркалах отражаясь,

И очи, и губы, и гомон, и смех.

Ничья ведь рука к тебе не прикасалась.

На цыпочках ты перед зеркалом стань.

Светает, на небе звезда показалась,

Звенят бубенцы в предрассветную рань.

НАРОД

Чистейший среди народов земли, когда судят их молний зарницы,

Бездумный и хитроумный в трудах повседневных.

Без жалости к вдовам, к сиротам, без жалости к старцам,

Из рук ребенка крадущий корочку хлеба.

Жизнь в жертву приносит, дабы гнев небес на врагов накликать

Плачем сирот и женщин врага поражает.

Власть отдает людям с глазами золототорговцев,

Позволяет возвыситься людям с совестью владельцев борделя.

Лучшие из его сыновей остаются безвестны,

Они являются лишь однажды, чтобы погибнуть на баррикадах.

Горькие слезы этого люда обрывают песню на половине,

А когда умолкает песня, громко звучат анекдоты.

По избам в углах тень таится, указывая на сердце,

За окном воет пес на невидимую планету.

Народ великий, народ непобедимый, народ ироничный,

Умеет истину распознать, храня об этом молчанье.

Бродит по барахолкам, общается прибауткой,

Торгует старыми дверными засовами, украденными в руинах.

Народ в помятых кепках, со всеми пожитками на спине,

Идет искать себе места на юг и на запад.

Нет у него ни городов, ни памятников, ни живописи, ни скульптуры,

Только из уст в уста несомое слово и предсказания поэтов.

Мужчина этого люда, остановившись над колыбелью сына,

Повторяет слова надежды, что до сих пор остаются напрасны.

Краков, 1945

Перевел с польского Владимир ШТОКМАН

2021- МИЛОШ Чеслав -Перевёл с польского Владимир ШТОКМАН

Чеслав МИЛОШ

(1911 – 2004)

Перевел с польского Владимир ШТОКМАН

АRS POETICA?

Я всегда тосковал по форме более емкой,

что была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой

и позволила бы общаться, не обрекая никого,

ни автора, ни читателя, на страдания высшего толка.

В самой сути поэзии есть непристойное что–то:

возникает из нас нечто, о чем мы не знали, что в нас оно есть,

а мы таращим глаза, словно из нас выпрыгнул тигр

и стоит в круге света, похлестывая себя хвостом по бокам.

Поэтому правильно говорится, что стихи нам диктует демоний,

хоть наивно считается, что это, конечно же, ангел.

Трудно понять, откуда берется вся эта гордость поэтов,

если стыдно бывает им оттого, что заметна их слабость.

Какой же разумный хотел бы стать прибежищем духов,

что живут в нем, как в собственном доме, вещая на разных наречиях,

и, как будто им мало было украсть его голос и руку,

они для собственного удобства пытаются даже влиять на его судьбу?

Поскольку нынче в цене то, что носит приметы болезни,

кто–то может подумать, что я просто шучу,

или, что я открыл еще один способ

прославлять Искусство посредством иронии.

Было время, когда читались лишь мудрые книги

те, что помогают сносить боль и несчастье.

Но ведь это не то же самое, что заглядывать в тысячи

текстов родом прямо из психиатрической клиники.

А ведь мир совсем не такой, как нам кажется,

и мы совсем не такие, как в собственных бреднях.

Потому–то все люди хранят молчаливую благопристойность,

добиваясь этим уважения родственников и соседей.

А в поэзии пользы всего–то, что нам она напоминает,

как трудно всегда оставаться одной и той же особой,

ибо дом наш открыт, на ключ не заперты двери,

а незримые гости входят и выходят.

Что ж, согласен, то, что здесь говорю я, совсем не поэзия,

потому что стихи писать позволительно редко и неохотно,

лишь по невыносимой нужде и только с надеждой,

что не злые, а добрые духи избрали нас своим инструментом.

БЕЗ ДЕМОНИЯ

Демоний, уже две недели меня ты не посещаешь,

И я становлюсь тем, кем был бы всегда без твоей помощи.

Смотрю я в зеркало и мне лицо мое не мило,

Память открывается, а там – страшно.

Растерянный и несчастный я человек.

Совсем другим я останусь в своих стихах.

Я хотел бы предостеречь читателей, извиниться.

А сам вот не умею даже эту жалобу сложить.

МНЕ СТЫДНО

Мне стыдно сочинять стихи

нескромное занятие

льстить читателю

пока не скажет он что стих хороший

Хотел бы я заговорить

другими словами

чтобы никто в здравом уме

не пожелал бы меня слышать

ТЫ, ПРИЧИНИВШИЙ ЗЛО

Ты, причинивший зло человеку,

Над горем его посмевший смеяться,

Себя окруживший толпою паяцев,

Зло и добро перепутав навеки,

Пусть гóловы все пред тобою склонили,

Мудрость и святость тебе приписали,

Отлили тебе золотые медали,

Счастливые тем, что день свой прожили,

Не будь спокоен. Поэт все помнит.

Можешь убить его – родится новый,

Запишет и дело твое, и слово.

Уж лучше холодный рассвет багровый,

Веревка и сук иль глубокий омут.

ВЕЧНОЗЕЛЕНЫЙ

Не столь разумный, сколь судьбы избранник,

Чтоб возвеличить свой язык родимый.

Должно быть, под защитой специальной

В погибельную выжил он годину.

Судьбы игрушка, он приоткрывался

Лишь постепенно, как играют в карты,

Не ждал ни популярности, ни власти,

Ни что коснется струн волшебной арфы.

Ребенок набожный, мальчишка суеверный

И простодушный продержался долго.

Его наивность видели неверно,

Хотя была она постыдно-смехотворна.

Поляк литовский – значилось в реестре,

Языческих легенд и мифов житель.

Он в детстве слушал звуки древних песен,

Не зная сам, что мыслит на санскрите.

Война дымилась, землю изувечив.

Тогда твердили – боль всех нас очистит.

Завидовал он тем, кто безупречен,

Кто верил в дело всенародных миссий.

Страдал и думал, что страдает мало.

По коридору шел в толпе безмолвной,

Что памяти его так ожидала.

Стыдился он, что жив и знает много.

Можно сказать, он людям удивлялся

Иль их любил, что все одно, наверно.

Ведь для кого в конце концов старался,

В абстрактность красоты совсем не веря?

В мышлении своем слегка запутан,

Он подвизался в споре поколений.

Весьма нужны шаманы эти людям.

Ну как же обойтись без их камланий?

Храм воздвигался медленно, но верно

Из вздохов, гимнов, жалоб, охов, ахов

Как общий дом для верных и неверных,

Как усмирение их примитивных страхов.

10.

Короче, верил он, что есть мерила

И суд последний самой высшей меры,

Где он предстанет и нагой, и сирый

Без убеждений и без лицемерья.

11.

Потом питал надежду компенсаций

За глухоту, за хромоту и старость

И смысл искать не перестал стараться,

Не только по привычке жить пытаясь.

12.

А непонятного все ж оставалось много.

Как двойственность стремлений и желаний.

И «Почему?» последним стало словом

Прежде чем ум и память потерял он.

[2002]

РЕЦЕПТ

Только не откровения. Жизнь меня

Так допекла, что я бы обрел облегчение,

О ней рассказав. И поняли бы меня

счастливцы, сколько же их! те, что по улицам

Ходят шатаясь, еле живые, в пьяном бреду,

Больные проказой памяти и виной существования.

Так что же мне не дает это сделать? Стыд,

Что страдания мои недостаточно красочны?

Или своенравие? Слишком модными сделались стоны,

Несчастное детство, травмы и прочее.

Даже если бы я дозрел до жалоб Иова,

Лучше умолкнуть, хвалить неизменный

Прядок вещей. Нет, что-то другое

Не позволяет мне говорить. Тому, кто страдает,

Следует быть правдивым. Но где там, столько масок,

Столько комедий, состраданья к себе!

В чувствах фальшь выдают фальшивые фразы.

Слишком дорог мне стиль, чтобы я мог рисковать.

ВАЛЬС

Уже зеркала звуки вальса вращают,

Уже канделябр уплывает вглубь зал.

Смотри: сто подсвечников мрак освещают

И в сотнях зеркал отражается бал.

И розовой пылью, как роз лепестками,

Искрятся подсолнухи трепетных труб.

Ширóко расставлены, словно крестами,

Стекло, чернота, белизна плеч и рук.

И пары кружатся в роскошном убранстве,

И шелк, наготу прикрывая, горит...

И жемчуг, и перья в гремящем пространстве,

И шепот, и возглас, круженье, и ритм.

Десятые годы двадцатого века,

В песочных часах шелестит лет песок.

Но вскоре пробьет час расплаты, час гнева,

Горящим кустом смерть взойдет на порог.

А где–то родится поэт на планете.

Но сложит он песнь не для них, не для них.

Над хатой висит Млечный Путь ночи летней,

В деревне еще лай собак не затих.

И пусть его нет, пусть он будет когда–то,

Ты кружишься в танце, красавица, с ним.

И вечно тем танцем ты будешь объята,

Вплетаясь в боль войн, в громы битв и дым.

А он сквозь истории черную бездну

Тебе на ушкó тихо шепчет: гляди.

Печаль на челе его, и не известно,

Поет это вальс или плач твой в груди.

К окну подойди и сквозь плотные шторы,

В неведомый мир, словно в сон, загляни.

Здесь вальс заглушен золотых листьев хором,

За стеклами ветер морозный звенит.

Поле ледяное в рассвете цвета крови

Ночь разорвавшись взгляду откроет,

Тóлпы бегущих со смертельным воплем,

Которого не слышишь, лишь читаешь с губ.

Смертью кипящее, кровью обагренное,

До самого неба раскинулось поле,

На телá застывшие в каменном покое

Дымящееся солнце роняет утра пыль.

Вот река течет полуприкрыта льдами,

На берегах маршируют рабские колонны,

Выше синих туч, выше вод черных

В красном свете солнца сверкает бич.

Там, в этом марше, в рядах молчаливых,

Смотри, это сын твой. На щеке рана

Кровавая, он движется с улыбкой обезьяны,

Кричи же! Он в рабстве счастлив.

Ты понимаешь. Есть предел страданий,

За которым смиренная улыбка возникает,

Так человек проходит, и вскоре забывает,

За что был должен биться и зачем.

Наступает озарение в скотском покое,

Когда он смотрит в небо, на облака и звезды,

Пусть другие умерли, он умереть не может.

И тогда он медленно умирает.

Забудь. Ничего кроме яркого зала,

Букетов и вальса, и звуков, и эх.

Лишь свечи горят, в зеркалах отражаясь,

И очи, и губы, и гомон, и смех.

Ничья ведь рука к тебе не прикасалась.

На цыпочках ты перед зеркалом стань.

Светает, на небе звезда показалась,

Звенят бубенцы в предрассветную рань.

НАРОД

Чистейший среди народов земли, когда судят их молний зарницы,

Бездумный и хитроумный в трудах повседневных.

Без жалости к вдовам, к сиротам, без жалости к старцам,

Из рук ребенка крадущий корочку хлеба.

Жизнь в жертву приносит, дабы гнев небес на врагов накликать

Плачем сирот и женщин врага поражает.

Власть отдает людям с глазами золототорговцев,

Позволяет возвыситься людям с совестью владельцев борделя.

Лучшие из его сыновей остаются безвестны,

Они являются лишь однажды, чтобы погибнуть на баррикадах.

Горькие слезы этого люда обрывают песню на половине,

А когда умолкает песня, громко звучат анекдоты.

По избам в углах тень таится, указывая на сердце,

За окном воет пес на невидимую планету.

Народ великий, народ непобедимый, народ ироничный,

Умеет истину распознать, храня об этом молчанье.

Бродит по барахолкам, общается прибауткой,

Торгует старыми дверными засовами, украденными в руинах.

Народ в помятых кепках, со всеми пожитками на спине,

Идет искать себе места на юг и на запад.

Нет у него ни городов, ни памятников, ни живописи, ни скульптуры,

Только из уст в уста несомое слово и предсказания поэтов.

Мужчина этого люда, остановившись над колыбелью сына,

Повторяет слова надежды, что до сих пор остаются напрасны.

Краков, 1945

Перевел с польского Владимир ШТОКМАН

2021- РОТЕНБЕРГ Джером, Перевод с англ. Яна ПРОБШТЕЙНА

Перевод и вступительная статья Яна ПРОБШТЕЙНА

Джером Ротенберг (р. 1931) – старейший американский поэт, автор около 70 (а вместе с переводами на другие языки и переизданиями – более 100) книг стихотворений, эссе, переводов и антологий, лауреат как национальных, так и международных поэтических премий, включая американскую книжную премию и две переводческие премии американского Пен-Центра, и две премии Западного Пен-Центра США. Он родился 11 декабря 1931года в Нью-Йорке в семье еврейских эмигрантов из Польши. В своей книге стихов «Польша 1931» (1974), впоследствии вошедшей в книгу «Триптих» (Triptych, New York: New Directions, 2007), Ротенберг представил Польшу глазами родителей и родственников, погибших во время Катастрофы, в разделах этой книги «Хербен», озаглавленной на идише, что переводится как «Холокост» или «Катастрофа», и «Горящее дитя» Ротенберг показывает страшные сцены из лагерей смерти и тем самым, как бы отвечает на вопрос Адорно о том, возможна ли поэзия после Освенцима и какая именно.

Ротенберг – первый переводчик стихов Пауля Целана и Гюнтера Грасса на английский язык, участник многих фольклорно-этнографических экспедиций, в результате чего появились книги «Сотрясая Тыкву», традиционная поэзия индейцев Северной Америки (Shaking the Pumpkin, Traditional Poetry of the Indian North Americans, Revised edition. New York: Alfred Van Der Marck Editions, 1986), издал совместно с Джорджем Квашей «Антологию американской поэзии с до-Колумбовых времен до наших дней» (America a Prophecy: A New Reading of American Poetry from Pre-Columbian Times to the Present (1973, 2012, co-edited with George Quasha) а совместно с женой Дианой Ротенберг опубликовал литературоведческий труд «Симпозиум целого: Размышления об этнопоэтике» (Symposium of the Whole: A Range of Discourse Toward An Ethnopoetics (1983, co-edited with Diane Rothenberg). Ротенберг – литературовед, впервые выдвинувший теорию этнопоэтики, глубинного образа, поэтики перформативного письма, составитель внушительной – вначале двухтомной антологии мировой поэзии «Стихи тысячелетия» (Poems for the Millennium: The University of California Book of Modern and Postmodern Poetry, 1995, 1998, вместе с Пьером Жори (Pierre Joris), к которой теперь добавились третий (Поэзия Романтизма и пост-романтизма совместно с Джеффри Робинсоном (The University of California Press, 2007) и четвертый – Литература Северной Африки (The University of California Book of North African Literature (2013, co–edited with Habib Tengour). В антологию включены также переводы стихотворений русских поэтов – Хлебникова, Маяковского, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Цветаевой.

Ротенберг известен также своим вкладом в сюрреалистическую поэзию, поэзию Дада (книга «Струна ДАДА», That Dada Strain, 1983), выдвинул также теорию поэзии Перформанса, и является предтечей Поэзии Языка. В журнале Alcheringa он впервые собрал многонациональных «транслингвальных» поэтов (и сам опубликовал переводы и вариации на темы африканского фольклора «Восхваленья царей Банту») и впервые предоставил страницы авангардной «Языковой поэзии», собранной также в составленной им антологии Revolution of the Word: A New Gathering of American Avant-Garde Poetry 1914-1945, а затем и в антологии «Стихи тысячелетия». «Восхваленья царей Банту» – это своеобразная маска– перевоплощение в различных персонажей, от лица которых ведется повествование.

Сам владеющий дюжиной языков (разумеется, ивритом, идишем, но также немецким, французским, испанским, португальским, польским, изучивший языки американских индейцев), Ротенберг – также переводчик Лорки и других испанских и латиноамериканских поэтов, Витезслава Незвала, французских, немецких еврейских поэтов с иврита и идиша). Поэзией Лорки Ротенберг увлекся в ранней юности, хотя переводы опубликовал уже в зрелом возрасте, а впоследствии возвращался к поэзии испанского поэта еще не раз. Помимо этого, Ротенберг ввел в обиход жанр вариаций на темы – не только любимых им поэтов (как «Вариации на темы Лорки, Эзры Паунда, или «Вариации на темы 'Белизны' Октавио Паса», но также вариации на темы художественных произведений, как «Вариации на темы Гойи» или современного американского художника армянского происхождения Аршила Горки.

Книга Преисподних

Преисподняя 1

Посреди путешествия

слова стали изменяться

моя рука вырвалась из твоих рук

пытаясь повернуть колесо

но онемела

Преисподняя 2

Дневной свет быстро уходил

небо было омыто звездами

как кровь или песок

общество вокруг нас

становилось все беспомощнее

не в силах найти место для отдыха

Преисподняя 3

Бог – это боль

& оставляет нам разбитую дверь

чтоб проползли

но ветер ее захлопнул

ум оказался заперт внутри

не в силах найти место для отдыха

Преисподняя 4

Лимб

Гром над головой разрывается оглушительно

чем сильнее грохочет

тем стремительной они убегают от него

бедные узники

внутри дома расхищенных грез

Преисподняя 5

Свет ослепляющий их

брошенные они бредут

думая об утраченных возможностях

сырых исхлестанных тел

на грязном ветру

Преисподняя 6

Те кто обжирались

все еще голодны

никак не могут насытить свои желанья

чем больше они едят

тем больше у них потребность

в еде

Преисподняя 7

Грязная ложь застряла в их глотках

как заплесневелый хлеб

что будет если они всосут ее

что будет если земля вздуется

под их ногами

чтоб уловить их в западню

Преисподняя 8

Время в темных закоулках ума

уменьшается & темнеет

более глубокий образ снисходит на нас

воображающих башню

которая может коснуться бесконечности

Преисподняя 9

Тела заключены в решетчатых ящиках

& зажжены

как они напоминают нам о пожарах

сжигающих целые города

откуда восстает ангел

ослепленный

потоком слез

Преисподняя 10

После того как умирает тело

разум умирает тоже

Настоящего здесь нет

и прошлого нет

с треском распахнувшихся

в лишенном разума море

где время идет вспять

& спотыкается

Преисподняя 11

Воздух тяжелеет, чумазый

запятнанный

план ада овеществляется

более в запахе

воды вздымаются

фигурки раздуваются

и смываются прочь

Преисподняя 12

Расколотые скалы

сеют гнев в ртах

тех, чьи дома

отторгнуты

они тянутся наружу

& отбрасываются назад

где жестокость встречает

надругательство

Преисподняя 13

Лес без деревьев

все же лес

безмолвные голоса & ветер

осажденный & отчаявшийся

отмеряет наши дни

мертвые – одинокие всадники

в полудреме

преображенные яростью

чтобы продолжать жить

Преисподняя 14

Горящий песок

во сне Данте

выкликает имена Бога

Кошка

Толстомордый

Десница Зари

Рот

Язык

Пожиратель Миллионов

Преисподняя 15

За любовь приходится платить

одним, а других

ждут награды

при свете дня

темный край

пропасти

близок как никогда

Преисподняя 16

Перед пастью Ада

в сновиденьях

мир превращается в яму

для сожжения

отворачиваясь от толпы

& зная

что времени убежать

остаётся всё меньше

Преисподняя 17

Раздутые ветром

священники и проповедники

делят разбитый мир

друг с другом

& клоун-дитя

возносит в высоту

свою любовь к золоту

в предвкушении

грядущих времен

Преисподняя 18

Сахар сочится из уст

тех кто лижет яички & рот

того кто стоит ступенькой выше

их карманы

полны шекелей

людишки

лишенные любви или страха

прислужники клоуна

или того хуже

зияющей дыры

полной раздувшихся червей

наискосок от стены

цвета железа

Преисподняя 19

Бог злата и серебра

приносит им наибольшее удовлетворение

жестокость

навязанная нам богом

золотая рука берет под крыло

превозносящих

президента запустения

его лакеи – бок о бок

нет ни милосердия

ни сострадания

у преданных последователей

& божьих пешек

Преисподняя 20

Прорицатели

рывок в будущее

лишает их зрения

там где луна & солнце

исчезли

& возвращается всё

к тому чего боялся некогда разум

грядущее время

избегает их

в маячащей тьме

Преисподняя 21

Борьба между ворами

за первенство

грозит разрушить дом

они исследуют

уязвимые места друг у друга

там где оканчивается тело

оставляя позади себя мертвых друзей

мир без возврата

& мало что осталось терять

Перевод с англ. Яна ПРОБШТЕЙНА

Где купить альманах Связь Времен

Где купить альманах Связь Времен -

Купить на lulu.com Купить на Amazon

2017-ВОЛОСЮК, Иван

* * *

Зови меня домой – голодного, босого,

кричи до хрипоты, а всё-таки зови!

Мне снилось, что парад планет не

согласован,

Венеру бьет ОМОН, а Марс лежит в крови.

На кухне газ горит – мирок из песни Цоя,

а где-то Южный Крест, Корма и Паруса.

«Сынок, иди домой, она того не стоит», –

но я всю жизнь отдам за эти полчаса.

Я должен угадать полуночные знаки:

над шахтой «Чигари» звезда ползёт

впотьмах,

а где-то пацанов бросают в автозаки,

но я – не при делах, опять не при делах.

СОНЕТ

В. К.

Будь Кеплером, гуляя в снегопад,

Коперником на детской карусели,

и ты поймешь, что звезды говорят,

таят слова и знают дни недели.

Будь Дарвином и каждого вьюрка

добавь в друзья, узнай по форме клюва,

а мне оставь созвучья языка,

мне всё равно – где Таганрог, где Тула,

Самара и Саратов – всё одно,

я здесь с Тмутараканью заодно,

и, кажется, душа остекленела.

Поговори со мной сейчас – скажи,

носил ли Бог под мышкой чертежи

за тысячу веков до Шестоднева?

* * *

Игорю Михалевичу-Каплану

Моими собеседниками были

евреи обрусевшие. Они

меня несли, пока не уронили,

потом вернулись – подняли с земли.

Останется не гул в магнитофоне,

не «Синтаксис», не томы ЖЗЛ,

но черепашка-ниндзя на картоне,

которую я выиграть сумел.

Не важно, с кем ты просыпался, – страшен

сам переход из пробной темноты,

которую, как панцирь черепаший,

не перебьешь, не одолеешь ты.

И если нет ни Альфы, ни Омеги,

а только смерть, и прах, и вещество,

тогда зачем зимою столько снега

и столько тишины на Рождество?

* * *

Остался вымпел на Луне,

где нет следов собак и кошек,

где Армстронг выпил в тишине,

где небо в беленький горошек.

Тем, кто не прыгал с гаражей,

поможет мягкая посадка,

за домом в девять этажей –

овраг, подстанция, посадка.

Попробуй небо обогреть,

оно не даст тебе свалиться,

бывает проще умереть,

чем из фейсбука удалиться.

* * *

Я смотрел невооруженным взглядом на

звезды и планеты.

Я слушал невооруженным ухом голоса

перелетных птиц.

Я прикасался невооруженными пальцами к

остывающим камням.

Что я еще мог сделать,

чтобы остановить войну?

* * *

Что ты бьешься в сети, чешуей серебришь,

почему до сих пор не спишь?

Где там рыбьему взору объять стога

в дальнем поле, где ночь нага?

Где не вымолвишь слова и не споешь,

где ползвука, как в спину нож.

Где, гляди, не воротишься в свой ручей,

Будешь всюду, как я, ничей...

* * *

Бах какой-то грубый...

Осип Мандельштам

Год превратился в полтора, три дня – в

неделю,

и нет ни худа, ни добра, да снег в апреле,

и дядя Вова, в стельку пьян, в одной рубахе,

сказал: «Поймите, Иоганн, достали бахи».

Ему теперь не до музык, он цел хотя бы,

он прав бывает, как мужик, не прав, как

баба;

и получается, что Бог над ним как купол,

а что сосед теперь без ног, то шут попутал.

Тебе бы плюнуть на червя, ловить на мякиш,

ну что ты гонишь на меня, что бочку катишь?

Нет, мне не стыдно, что свалил, – я здесь

при деле,

и нет ни времени, ни сил, да снег в апреле.

Осень. Журнальный вариант

Всё не так, как раньше мне казалось,

Бог с тобой, прохожий, я в порядке.

Солнечная осень состоялась,

но потом на деле оказалось –

вариант журнальный, то есть – краткий.

Хвойный лес, куда с тобой вернемся,

где не пахнет минами-грибами,

хвоя отфильтровывает солнце,

и оно тебя теперь коснется

липкими, душистыми лучами.

Музыка нетканная возникла –

я отсюда слышу ее гомон.

Бог с тобой, прохожий, я привыкну,

за меня еще попросят выкуп

и получат деньги по-любому.

Я рифмую "всхлип".

Б. Рыжий

Жили-были, кончилась Москва…

Как тебе понравится такое?

Стынет сад, и листья со стола

ты сметаешь теплою рукою.

Я живу под небом молодым

и боюсь проснуться онемевшим,

ну и что, что я рифмую "дым", –

горечи не больше и не меньше.

2017-ОБ АВТОРАХ

ОБ АВТОРАХ

АЗАРНОВА, Сара, шт. Массачусетс. Поэт,

эссеист, переводчик. Родилась в Минске в 1954

г. Окончила Белорусский университет, по

специальности «сравнительное

языкознание». Работала библиотекарем в

театре. В 1989 эмигрировала в Америку.

Публиковалась в альманахе «Побережье» и в

др. периодических изданиях США.

АЛАВЕРДОВА, Лиана, Нью-Йорк. Поэт,

переводчик, драматург. Родилась в Баку.

Закончила исторический факультет

Азербайджанского госуниверситета.

Эмигрировала в 1993 году. Поэтические

сборники: «Рифмы», 1997; «Эмигрантская

тетрадь», 2004; «Из Баку в Бруклин», 2007. Стихи

переводились на английский язык.

Публикуется в альманахах, журналах и

газетах США, в журнале «Знамя» и др.

российских изданиях.

АЛЕШИН, Александр, Москва. Род. в 1962 г. в

деревне Малая-Драгунская Кромского района

Орловской области. Будучи

старшеклассником, начал писать стихи, под

влиянием Сергея Есенина и Владимира

Высоцкого. Закончил факультет

журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова. В

настоящее время занимается литературным

трудом. Автор книги стихов «Четвёртое

дыхание» и мемуаров «Чистуха».

АНДРЕЕВА, Анастасия, Брюссель. Родилась в

1973 г. в Ленинграде. Образование высшее

экономическое. В Бельгии некоторое время

работала консультантом по русскому языку

на фламандском телевидении. Стихи и проза

публиковались в российских и зарубежных

изданиях. Заместитель главного редактора

журнала «Эмигрантская лира».

АМУРСКИЙ, Виталий, Франция. Поэт, эссеист,

журналист. Родился в Москве в 1944 году. Во

Франции с 1973 года. Автор девяти книг и

многочисленных публикаций в журналах,

альманахах и сборниках России и

Зарубежья.

АПРАКСИНА, Татьяна, Санта Лючия (Santa Lucia),

Калифорния. Художник, поэт и писатель,

главный редактор международного журнала

культуры «Апраксин блюз». Род. в 1963 г. в

Ленинграде. Автор книги «Калифорнийские

псалмы», 2013. Публ. в «Литературной газете»,

журнале «Нева». Персональные выставки

работ живописи в России и Европе.

БАТШЕВ, Владимир, Франкфурт-на-Майне,

Германия. Поэт, сценарист, редактор

журналов «Литературный европеец» и

«Мосты». Родился в 1947 г. в Москве. Был одним

из организаторов литературного общества

СМОГ. Автор книг: «Записки тунеядца», 1994;

«Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005 и др.

БЕЛОХВОСТОВА, Юлия, Москва. Поэт, филолог.

Член союза писателей Москвы. Родилась в

Евпатории. Окончила МГУ им. Ломоносова,

филологический факультет, специализация

– древнерусская литература.

Публиковалась в журналах «Плавучий мост»,

«Интерпоэзия», «Урал», «Кольцо А», «Арион»,

«Крещатик» и др. Автор двух поэтических

сборников: «Мне не идет весна» (2012 г., изд-во

«Тровант», Троицк) и «Ближний круг» (2015 г.,

изд-во «Перо», г.Москва).

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк.

Поэт, переводчик. Родилась в 1958 году в

Оренбурге. На Западе с 1979 года. Сборники

стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо»,

1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикуется

в «Новом Журнале», «Интерпоэзии».

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн,

Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист,

переводчик, профессор Иллинойского

университета в г. Шампейн-Урбана, США.

Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в

Ленинграде, участвовал в самиздате. На

Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния»

(Париж, 1979); «Звери св. Антония» (Нью-Йорк,

1985, иллюстрации. М. Шемякина); «Полнота

всего» (Санкт-Петербург, 1992); «Русские

терцины и другие стихотворения»

(Санкт-Петербург, 1992); «Ангелы и Силы»

(Нью-Йорк, 1997); «Жар-Куст» (Париж, 2003);

«Знакомства слов» (Москва, 2003); «Ода

воздухоплаванию» (Москва, 2007); «Чувство

огоромности» (Франкфурт-на-Майне, 2017).

Автор-составитель раздела «Третья волна»

в «Словаре поэтов русского зарубежья»

(Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных

воспоминаний «Я здесь (человекотекст)»

(Москва, 2003), «Автопортрет в лицах

(человекотекст)» (Москва, 2008) и трехтомника

«Человекотекст», 2014. Подборки стихов,

статьи и рецензии печатались в

эмигрантских и российских журналах.

ВОЛКОВА, Бронислава, Блумингтон, США. Родом

из Праги. Чешско-американская поэтесса,

переводчица, прозаик, член чешского и

американского ПЕН клубов. Автор

одиннадцати поэтических сборников, ряда

двуязычных чешско-английских поэтических

книг, двух книг по семиотике языка и

литературы, антологии переводов чешских

поэтов на английский язык. Стихи

переведены на чешский, английский,

французский, испанский, немецкий,

польский, болгарский, украинский,

словацкий, румынский и русский языки.

Заслуженный профессор Индианского

университета, где на протяжении 30 лет

работала директором Чешской программы.

Лауреат нескольких международных премий.

ВОЛОСЮК, Иван, Донецк. Родился в 1983 году в

городе Дзержинске Донецкой области, в

семье шахтера. Выпускник русского

отделения филологического факультета

Донецкого национального университета.

Публиковался в журналах России, Финляндии,

Дании, ФРГ, Канады, США и других стран.

Участник ряда Форумов молодых писателей

России, стран СНГ и зарубежья, Фестивалей

Фонда СЭИП на Украине и в Беларуси.

Дипломант XV Международного Волошинского

Конкурса. Работает журналистом.

ГАРАНИН, Дмитрий, Нью-Йорк и Баден-Баден,

Германия. Родился в Москве в 1954 году. В США

с 2005 года. Публикации стихов в журналах:

"Крещатик", "Слово/Word", “Зарубежные

задворки”, сетевых и бумажныж альманахах:

“45-я параллель”, «Семь искусств»,

“Литературная Америка”, “Черновик”,

“Золотое Руно”, “9 Муз”, "Asian Signature", Индия

(англ.).

ГАРБЕР, Марина, Лас-Вегас, США. Поэт,

эссеист, критик. Родилась в Киеве.

Эмигрировала в США в 1989 году. Окончила

аспирантуру Денверского университета,

штат Колорадо (факультет иностранных

языков и литературы). Преподаватель

английского, итальянского и русского

языков. Автор трех поэтических сборников.

Публикации в «Гранях», «Встречах»,

«Интерпоэзии», «Крещатике», «Неве», «Новом

Журнале», «Побережье», «Рубеже», «Сторонах

света» и др., а также в ряде антологий.

ГОЛКОВ, Виктор, Тель-Авив. Поэт, писатель,

литературный критик. Родился в Кишиневе в

1954 году. В эмиграции с 1992 года. Публикации в

журналах "22", "Алеф", "Крещатик",

"Интерпоэзия" и др., в альманахах "Свет

двуединый – евреи и Россия в современной

поэзии", "Всемирный день поэзии". Автор

шести поэтических сборников.

ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк.

Живописец, график, эссеист, педагог.

Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе

с 1942 года. Автор нескольких книг, включая:

«Свет прямой и отраженный», 2003;

«Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член

Американской Национальной Академии

Художеств, Американского Общества

Акварелистов и др. Представлен во многих

музеях и галереях США и Европы.

ГОЛЬ, Николай, Санкт-Петербург. Поэт,

переводчик, драматург, детский писатель.

Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил

Ленинградский институт культуры. Автор

множества книг для детей, переводов стихов

и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота).

Лауреат премии журнала «Нева» (2003). Член

Союза Санкт-Петербургских писателей, член

Союза театральных деятелей.

ГОРДИЕНКО, Тамара Викторовна, Москва.

Выпускница факультета журналистики МГУ

им. М.В. Ломоносова. Кандидат

филологических наук, профессор

Российского государственного

университета туризма и сервиса.

Публикуется в российских и зарубежных

изданиях. Автор работ по истории русской

литературы ХХ века, по журналистике,

методике преподавания русского языка как

иностранного. Почетный работник высшего

профессионального образования Российской

Федерации. Член Союза журналистов Москвы.

ГОРЯЧЕВ, Юрий Алексеевич, Москва. Родился в

Баку в 1940 г. Юрист-международник, кандидат

исторических наук. Занимался

культурно-образовательным

сотрудничеством и связями с

соотечественниками. Работал в Вашингтоне

(1971-1974) и Нью-Йорке (1991-1995). В администрации

правительства города Москвы отвечал за

вопросы развития межнациональных

отношений. Профессор Московского

института открытого образования.

Художник. Репродукция картины «Русская

церковь» находится в Толстовском фонде.

ГОРЯЧЕВА, Юлия Юрьевна, Москва. Журналист.

Окончила факультет журналистики МГУ им.

Ломоносова и магистратуру Норвичского

университета (США). Работала в журнале

«Иностранная литература» и в «Независимой

газете». Сотрудничает с отечественными и

зарубежными изданиями. Член Союза

журналистов Москвы. Автор книг по истории

Русского Зарубежья: «Афон. Форт-Росс.

Русское дело» (Этносфера, 2011) и «Новая

Россия – Соотечественники Зарубежья:

единое культурное пространство»

(Этносфера, 2012).

ГРИЦМАН, Андрей, Нью-Йорк. Поэт и писатель,

врач. Родился в Москве. С 1981 г. живет в США.

Пишет по-русски и по-английски. Автор более

десяти книг на двух языках. Стихи включены

в международные антологии и переведены на

несколько европейских языков. Член жюри

литературных конкурсов. Получил степень

магистра по американской поэзии в

университете Вермонта. Основатель и

главный редактор журнала «Интерпоэзия» и

ведущий поэтической серии в литературном

клубе "Корнелия стрит кафе".

ДИМЕР, Евгения Александровна, Вест Орандж,

шт. Нью-Джерси. Поэт, прозаик, эссеист.

Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг.

С 1955 публиковалась в зарубежных

периодических изданиях: “Новое Русское

Слово”, “Современник” (Канада), “Новый

Журнал”, “Побережье”, “Русская жизнь”,

“Встречи”, “Арзамас” и др. Кн. стихов:

«Дальние пристани», «С девятого вала»,

«Две судьбы», «Здесь даже камни говорят»,

«Молчаливая любовь» (стихи и рассказы),

«Мое окно» и др. Стихи опубликованы в

антологиях “Вернуться в Россию

стихами…”, 1995; “Мы жили тогда на планете

другой”, 1997; “Восставшие из небытия”, 2014.

ДУБРОВИНА, Елена, Филадельфия. Родилась в

Ленинграде. На Западе с 1978 года. Главный

редактор американского журнала «Поэзия.

Russian Poetry Past and Present». Изданы три поэтических

сборника: «Прелюдии к дождю», «За чертой

невозвращения», «Время ожидания».

Составитель двуязычной антологии «Russian

Poetry in Exile. 1917-1975». Стихи, литературные эссе и

рассказы публиковались в русскоязычных

периодических изданиях: «Новый Журнал»,

«Континент», «Грани», «Новое Русское

Слово», «Встречи», в американских и

российских литературных журналах. Пишет

на русском и английском языках.

ЗАВИЛЯНСКАЯ, Лора, Бостон. Родилась в

Киеве. Окончила медицинский институт.

Кандидат медицинских наук, Заслуженный

врач Украины. Автор многих поэтических

сборников, изданных в Киеве, Москве,

Бостоне. Член Союза Писателей Москвы.

КАЗЬМИН, Дмитрий, Атлaнта. Родился в 1971

году. Детство и юность прошли в Москве. С 1994

года живёт и работает в США. По профессии –

учёный-биолог. Стихи и проза были

опубликованы в журналах “Слово\Word”

(Нью-Йорк), “Литературный Европеец” и

“Мосты” (Германия), альманахе “Чайка”

(Вашингтон), в сетевом альманахе “45

параллель”.

КАНТ, Ирина, Канзас Сити. Поэт, переводчик,

литературный исследователь. На Западе с 1991

г. Автор нескольких поэтических сборников.

Соавтор нескольких книг. Переводчик

поэзии начала 17 века "Salve Deus Rex Iudæorum" Эмилии

Лэньер. Член Шекспировского Оксфордского

Содружества (США). Опубликовала 1-й том

монографии "Эстафета Фениксов",

посвящённой вопросу авторства

произведений Шекспира. Публикации

стихотворений в периодических изданиях

России, Украины и США.

КАРПЕНКО, Александр Николаевич, Москва.

Поэт, прозаик, литературный критик.

Композитор, телеведущий,

автор-исполнитель, ветеран-афганец. Род. в

1961 г. в Черкассах. Окончил Литературный

институт им. А. М. Горького. Книги стихов:

«Разговоры со смертью», 1989; «Солнце в

осколках», 1990; «Третья сторона медали», 1991;

«Атлантида в небе», 1997; «Откровения

одиночества», 2000; «Священник слова», 2005;

«Сквозь пространство», 2015. Член Союза

писателей России, Южнорусского Союза

писателей и Союза писателей XXI века, а

также Российского отделения

международного ПЕН-центра.

КАЦОВ, Геннадий, Нью-Йорк. Поэт, писатель,

журналист, теле- и радиоведущий. Родился в

1956 г. в Евпатории. Жил в Москве. В 80-х был

одним из организаторов московского клуба

«Поэзия» и участником московской

литературной группы «Эпсилон-салон». С 1989

г. живет в США. Вел передачи по культуре в

программе «Поверх барьеров» на радио

«Свобода». С 2010 г. – владелец и гл. редактор

портала RUNYweb.com Автор восьми книг, среди

которых: «Игры мимики и жеста»,

«Притяжение Дзэн», «Словосфера», «Меж

потолком и полом». Публикации в журналах:

«Знамя», «Новый Журнал», «Интерпоэзия»,

«Крещатик», «Дети Ра» и др.

КЕРТМАН Лина, Хайфа. Писатель,

литературовед. Родилась в Киеве. С 2006 года

живет в Израиле. Закончила филологический

факультет Пермского университета.

Преподавала в Свердловском университете,

в институте культуры и в гуманитарной

гимназии в Перми. Автор книг: «Душа,

родившаяся где-то… Марина Цветаева и

Кристин, дочь Лавранса» (2000 и 2016); «Марина

Цветаева. Воздух трагедии» (2014), и ряда

литературных статей, опубликованных в

«Журнальном Зале».

КОКОТОВ, Борис, Балтимор. Поэт, переводчик,

литературный критик. В США с 1991 года. Автор

шести сборников стихов, среди которых

«Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007.

Публикуется в периодике США, России,

Израиля и Германии.

КОСМАН, Нина, Нью-Йорк. Родилась в Москве. В

эмиграции с 1972 г. Поэт, прозаик, драматург,

художник, скульптор, переводчик. Сборники

стихов: “Перебои” (Москва, 1990) и “По

правую руку сна” (Филадельфия, 1998). Книги

на английском: “Behind the Border” (Harper Collins, 1994,

1996) и “Gods and Mortals” (Oxford University Press, 2001), роман

"Queen of the Jews" (Philistine Press, 2016). Стихи, рассказы и

переводы публиковались в США, Канаде,

Испании, Голландии и Японии. Пьесы

ставились в театрах Нью-Йорка. Переводы на

английский стихов Марины Цветаевой – в

двух книгах: “In the Inmost Hour of the Soul“и “Poem of the

End”.

КРЕЙД, Вадим Прокопьевич, Айова Сити. Поэт,

историк литературы, переводчик,

профессор-славист. Родился в 1936 г. в

Нерчинске. На Западе с 1973. Окончил

Ленинградский и Мичиганский университеты.

Докторская степень по русской литературе

в 1983. Преподавал в Калифорнийском,

Гарвардском университетах и университете

Айовы. Главный редактор «Нового журнала»

(1994-2005). Автор и составитель более 40 книг о

Серебряном веке и эмигрантской

литературе: «О русском стихе», антология

«Вернуться в Россию – стихами», 1995;

«Русская поэзия Китая», 2001 и многих других.

Справочник «Словарь поэтов русского

зарубежья», 1999. Сборники стихов:

«Восьмигранник», 1986; «Зеленое окно», 1987;

«Квартал за поворотом», 1991; «Единорог», 1993.

КУДИМОВА, Марина, Москва. Поэт, переводчик,

литератор. Редактор «Литературной

газеты». Родилась в Тамбове. Окончила

Тамбовский педагогический институт. Автор

многих книг, среди которых: «Перечень

причин» (1982), «Чуть что» (1987), «Область» (1989),

«Арысь-поле» (1990), «Черёд» (2011), «Целый Божий

день» (2011). Лауреат премии им. Маяковского

(1982), премии журнала «Новый мир» (2000) и

многих других.

ЛАЙТ, Гари, Чикаго. Поэт, переводчик,

публицист. Родился в 1967 году в Киеве. На

Западе с 1979 г. Окончил Нортвестернский университет

(политология и русская литература) и

юридическую аспирантуру Chicago Kent. Сб.

стихов: «Верь», 1992; «Voir Dire», 1993; «Треть», 1996;

«Город» (совм. с М. Гарбер), 1997;

«Возвращения», 2002. Участник Антологии

"Строфы Века-2". Член СП Москвы. Публикации в

лит. журналах России, Украины, США.

ЛЕГКАЯ, Ираида, Нью-Йорк. Родилась в 1932 г. в

г. Тартак, в Латвии. В 1944 г. вывезена с

семьей в Германию, с 1949 г. в США. В 1963-87 гг. –

радиожурналист "Голоса Америки", была

известна слушателям под именем Аделаида

Ванделлос. Автор многочисленных интервью

с русскими писателями. Публиковалась в

журналах: "Время и мы", "Грани",

"Возрождение", "Новом журнале". Первая книга

стихов в США вышла в 1968 году, в России – в

2015-м

ЛЕОНИДОВ, Виктор Владимирович, Москва

(р.1959). Историк, бард. Участвовал в

возвращении наследия русского Зарубежья.

Создал первую в СССР архив-библиотеку

русской эмиграции, библиотеку Дома

русского зарубежья им. Александра

Солженицына. Автор-составитель шести книг

поэтов русского Зарубежья и более 500

статей, опубликованных в различных

газетах, журналах, энциклопедиях и научных

сборниках, посвященных наследию

российского изгнания ХХ века. Выступает с

концертами авторской песни в России и за

рубежом.

ЛИТИНСКАЯ, Елена, Нью-Йорк. Поэт, писатель,

переводчик. Родилась в Москве. Окончила

МГУ. В США с 1979. Автор книг стихов и прозы:

«Монолог последнего снега»,1992; «В поисках

себя», 2002; «На канале», 2008; «Сквозь

временную отдаленность», 2011. Публикации в

периодических изданиях Москвы, Нью-Йорка,

Бостона и Филадельфии. Основатель и

Президент Бруклинского клуба русских

поэтов, а также вице-президент общества

ОРЛИТА.

МАШИНСКАЯ, Ирина, штат Нью-Джерси. Поэт,

переводчик. Родилась в Москве. Окончила

МГУ. Дебютировала как поэт в 1984 в составе

неофициальной литературной группы

"Сокольники". Основатель детской

литературной студии «Снегирь» (Москва). В

США с 1991. Автор девяти сборников стихов и

переводов. Редактор журналов «Стороны

света» и Cardinal Points; cоредактор англоязычной

антологии русской поэзии от Пушкина до

Бродского (Penguin Classics, 2015). Стихи и эссе

переведены на несколько европейских

языков. Публикации в журналах «Знамя»,

«Новый журнал», «Интерпоэзия», «Дружба

народов», «Урал» и др.

МЕЖИРОВА, Зоя, Москва и Иссакуа, шт.

Вашингтон. Поэт, историк-искусствовед,

журналист. Родилась в Москве. Окончила

искусствоведческое отделение МГУ. Дочь

поэта Александра Межирова. Автор трех

поэтических сборников. Публикации в

журналах: «Новый мир», «Знамя», «Арион»,

«Юность», «Новый журнал» и др.

МЕЛЬНИК, Александр, Льеж, Бельгия. Поэт,

эссеист, культуртрегер. Родился в 1961 г. в

Молдавии. На Западе с 2000 г. Доктор наук

(география). Автор сб. стихотворений:

«Лестница с неба», 2010; «Метаморфоза», 2012;

«Вселенная, живущая во мне», 2014; книги

поэтической публицистики «Лира», 2015;

автобиографической хроники «Зимовье губы

Ширильды», 2013; книг: «Почему Бог один, а

религий много?», 2012; «Полтора километра

льда (эмигрантские истории)», 2014; «Зёрна

истины», 2017. Президент ассоциации

«Эмигрантская лира». Шорт-лист

специального приза и диплома «Русской

премии – 2014» «За вклад в развитие и

сбережение традиций русской культуры за

пределами Российской Федерации».

МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь, Нью-Йорк. Поэт,

переводчик, издатель. Родился в 1943 г. в г.

Мары, Туркменистан. Жил во Львове. На

Западе с 1979 года. Редактор издательства

"Побережье". Автор шести книг. Стихи, проза

и переводы вошли в антологии и

коллективные сборники: "Триада", 1996; "Строфы

века-II. Мировая поэзия в русских переводах

ХХ века", М., 1998; "Библейские мотивы в

русской лирике ХХ века", Киев, 2005;

"Современные русские поэты", М., 2006;

"Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008 и

мн. др.

НАУМЕНКО, Виталий (1977 – 2018) – поэт, прозаик,

переводчик, литературный редактор, критик,

драматург, сценарист. Окончил

филологический факультет Иркутского

государственного университета. Автор пяти

поэтических книг. Лауреат премии Виктора

Астафьева, журнала “Интерпоэзия” за

лучшее оригинальное стихотворение года,

победитель Волошинского конкурса

(Коктебель) за поэму “Радищев”.

Публикации: “Новый мир”, “Октябрь”,

“Дружба народов”, “Арион”, “Новая

юность”, “Урал”, “Сибирские огни”,

“День и ночь”, “Крещатик”, “Аксьон

поэтик” (Париж), “ИФ” (Марсель) и мн. др.

Основатель (совместно с Анатолием

Кобенковым) альманахов “Иркутское время”

и “Зеленая лампа” (Иркутск), Фестиваля

поэзии на Байкале, литературной премии

имени Сергея Иоффе.

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Рэдвуд-Сити (Redwood

City), Калифорния. Родился в Москве. На Западе

с 1990 г. Автор сб. стихов: «Без читателя», 1996;

«Уравнение разлома», 2009; «Система

отсчета», 2012; «На втором круге», 2014.

Публикуется в журналах «Терра-Нова»,

«Апраксин блюз», «Чайка» и др., в

альманахах США, Франции и Финляндии. Член

СП Петербурга, иностранное отделение.

ОКАЕВА, Ольга (КОЛОКОЛКИНА) –

художник-график, член Международной

ассоциации иллюстраторов, автор

иллюстраций к произведениям мировой и

русской классической литературы. Окончила

художественно-графический факультет

Курского университета. Живопись и

графические работы экспонировались в

Москве (на Всесоюзной выставке в Манеже), в

частных галереях Германии и Франции.

Работы находятся в частных коллекциях в

России и за рубежом.

ОКЛЕНДСКИЙ, Григорий, Окленд, Новая

Зеландия. Родился в г. Гродно, Белоруссия.

Жил и учился в Гомеле, позже – в Ижевске и

Новосибирске. Разрабатывал

информационные системы здравоохранения в

Сибирском отделении АН. Ныне компьютерный

инженер. Поэт, пишет авторские песни. Автор

двух поэтических книг – «Время

собирать...» (2010, Ижевск) и «Время стихов»

(2014, Москва).

ОРЛОВА, Наталья, Москва. Родилась в

Поволжье, в г. Кинель-Черкассы. Окончила

Литературный институт им. А.М.Горького в

семинаре Е.М.Винокурова. Автор трех

поэтических сборников. Переводчик поэзии

стран Востока, автор статей о поэзии

Серебряного века. Составитель нескольких

хрестоматий для средней школы. Была

редактором многих книг. Публикации в

журналах: "Юность", "Новый мир", "Знамя",

"Континент" и др.

ПАВЛЮК, Игорь Зиновьевич – писатель.

Ведущий научный сотрудник Института

литературы им. Тараса Шевченко НАН Украины

в Киеве. Родился 1 января 1967 года в селе

Ужова Рожищенского района Волынской

области. Автор более 2000 публикаций в

массовой периодике, научных сборниках, 40

отдельных книг, изданных в издательствах

Украины и за рубежом. Стихи Игоря Павлюка

напечатаны во многих периодических

изданиях мира. В 1999 и 2000 годах был в

творческой поездке по США.

ПАНЧЕНКО, Виктор, Симферополь. Художник.

Родился в 1949 г. в Самарканде. Имеет

худоожественное и музыкальное

образование. Сотрудничает с римским

Арт-Агентством «Gall-ArtRoma». Член Союза

художников России.

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист-Брунсвик (East Brunswick),

Нью-Джерси. Родилась в Киеве. В Америке с

1999 г. По образованию – авиаинженер. Автор

сборника стихов "Отражение", Киев, 1999.

Руководит русским культурным клубом

“Exlibris NJ”. Публикуeт в литературной

периодике стихи и статьи.

ПОЛЧАНИНОВ, Ростислав Владимирович,

Нью-Йорк. Род. в 1919 г. в Новочеркасске

(Россия). Журналист, общественный деятель.

С 1921 г. жил в Югославии. Учился в гимназии и

на юридическом факультете Белградского

университета. Русский скаут с 1931 года. На

Западе – с 1942 года, с 1951 г. – в США. Автор

книг «По русским улицам Парижа» (1982),

«Заметки коллекционера» (1988), «Молодёжь

Русского Зарубежья 1941-1951» (2009), «Справочник

по истории ОРЮР (Российской организации

юных разведчиков)» (2014), «Мы, сараевские

скауты-разведчики 1921-1941» (2015) и др. Написал

и опубликовал более 2000 статей. Член НТС,

Конгресса Русских Американцев, Русской

академической группы в США и “Rossica” Philatelic

Society.

ПРОБШТЕЙН, Ян Эмильевич (р. 1953) – поэт,

переводчик поэзии, литературовед, доктор

литературоведения. Составитель, редактор,

автор предисловия, комментариев и один из

ведущих переводчиков книги "Стихотворения

и избранные Cantos" Эзры Паунда (1 т., СПб, 2003),

«Стихотворения и поэмы» Томаса Стернза

Элиота (М., АСТ, 2013). Участвовал в издании

«Собрания стихотворений» Дилана Томаса

(М., 2015), автор 10 книг стихов и книги о

русской поэзии «Одухотворенная земля»,

книга о русской поэзии (Аграф 2014). Переводы

стихов О. Мандельштама на англ. удостоены

2-й премии Габриэля Маркеса (2016), переводы Э.

Паунда, опубликованные в «Новом мире»,

были в шорт-листе премии «Мастер» (2016).

Стихи, переводы, эссе и статьи печатались

также в журналах «Новое литературное

обозрение», «Иностранная литература»,

«Новый мир», «Арион», «Поэзия», «Новый

Журнал», «Континент», «Семь искусств»,

«Сетевая словесность», в альманахе «Связь

времен» и в других изданиях.

РАТУШИНСКАЯ, Ирина Борисовна (1954, Одесса –

2017, Москва). Поэт, прозаик, сценарист.

Первая публикация – в журнале «Грани» (1982).

3 марта 1983 осуждена по статье 62 УК УССР

(«антисоветская агитация и пропаганда»),

приговорена к 7 годам лишения свободы и 5

годам ссылки. Отбывала наказание в женской

колонии строгого режима для «особо

опасных государственных преступников» в

Мордовии. В 1986 г. досрочно освобождена

(благодаря заступничеству общественных

организаций Запада). Преподавала в

университете Чикаго и в Великобритании. В

1996 году ей было предоставлено российское

гражданство. С 1998 проживала в Москве.

Написала сценарии для ряда сериалов, в том

числе «Приключения Мухтара», «Таксистка»,

«Аэропорт», «Присяжный поверенный», «Моя

прекрасная няня».

РАХУНОВ, Михаил, Чикаго. Поэт, переводчик.

Родился в Киеве. Международный

гроссмейстер по шашкам. Автор книг «На

локоть от земли», 2009; «Мальчик с дудочкой

тростниковой», 2011. Переводы вошли в «Век

Перевода» (т. 3) и в книгу «Сара Тисдейл.

Реки, текущие к морю» (М., «Водолей»), «И

каплет время…» (2018, М., Алетейя). Публикации

в литературной печати США.

РЕЗНИК, Наталья, Боулдер, Колорадо. Поэт,

прозаик, переводчик. Родилась в

Ленинграде. Окончила Ленинградский

Политехнический институт. В США с 1994 года.

Печатается в журналах "Новая Юность",

"Интерпоэзия", “Дружба народов”, "Студия",

"Чайка", "Нева", в поэтических альманахах и

сетевых изданиях.

РЕЗНИК, Раиса, Сан-Хосе, Калифорния. Поэт,

редактор альманаха «Связь времён».

Родилась в 1948 г. в Винницкой области. На

Западе с 1994 г. Сб. стихов: «На грани» (на

русском и англ.), 1997; «О главном и вечном»

(поэтическое переложение еврейских

пословиц), 1997; «Точка опоры», 1999. Публ. в

журнале «Урал», в альманахах «Встречи»,

«Побережье» и др.

РОЗЕНБЕРГ, Наталья, Москва. Родилась в

Нижнем Новгороде. Закончила Горьковский

госуниверситет им. Лобачевского. Член

Союза писателей России. Автор книги

«Стихи» М., 2010. Публикации в журнале

«Поэзия», в альманахах «Поэты Москвы и

России», «45 параллель».

РОМАНОВСКИЙ, Алексей, Маунтин Вью (Mountain View),

Калифорния. Родился в Москве в 1981 году.

Окончил Международный университет в

Москве. В США с октября 2014 года. С августа

2015 года – организатор (совместно с

супругой) группы Bay Area Russian – Eastern European poetry

exchange. Участник Old Poetry Research Team на allpoetry.com

(переводы В. Хлебникова, М. Волошина и др.

поэтов Серебряного века). Стихи

публиковались в сборнике "Новые имена

Москвы" (2001 г.), в сетевых и бумажных

журналах и альманахах.

РОСТОВЦЕВА, Инна Ивановна, Москва.

Литературовед, поэт и переводчик. Членен

Союза российских писателей. Автор книг:

«Сокровенное в человеке» (1968 г.), «Николай

Заболоцкий. Опыт художественного

познания» (1984), «Между словом и молчанием. О

современной поэзии» (1984), «Стихи частного

человека» (1999.), «Ночь. Продолжение» (2013).

Составитель книги писем Алексея Прасолова

«Я встретил ночь твою» (2003). Автор более 300

статей по проблемам русской классической

и современной поэзии. Читала лекции о

русской поэзии в Зальцбургском и Венском

университетах. Доцент кафедры творчества

Литературного института им. М.Горького. В

2006 – 2016 гг. – руководитель творческого

семинара поэзии.

РЯБОВ, Олег Алексеевич, Нижний Новгород.

Родился в 1948 году. Окончил Горьковский

политехнический институт. Работал в

научно-исследовательском радиофизическом

институте (занимался проблемами внеземных

цивилизаций), издательстве «Нижполиграф».

В настоящее время – директор издательства

«Книги», главный редактор журнала «Нижний

Новгород». Автор пятнадцати книг стихов и

прозы, участник антологий. Член Союза

писателей России.

САДОВСКИЙ, Михаил, Нью-Джерси. Поэт,

прозаик, драматург, детский писатель. Член

Союза писателей Москвы и Союза

театральных деятелей России. Родился в 1937

г. в Москве. С 2000 г. живёт в США. Автор

мюзиклов, пьес, оперных либретто. Издал

несколько десятков детских книг. Сб.

стихов: "Завтрашнее солнце", 1992; "Доверие",

1993, «Унисоны», 2001, роман “Под часами”, 2003. В

США в переводе на английский вышли книги

прозы: “Stepping into the blue” (“Голубые

ступени”), 2004, “Those were the years” ("Такие

годы”), 2006, “Before it’s too late” (“Пока не

поздно”), 2008. Лауреат российских и

международных премий и конкурсов по

литературе и драматургии. Активно

публикуется в периодике разных стран

мира.

СИНЕЛЬНИКОВ, Михаил Исаакович, Москва.

Поэт, переводчик, критик. Род. в 1946 г. в

Ленинграде. Первый сборник «Облака и

птицы» издан в 1975 году. В 2011 г. вышла книга

избранных переводов «Поэзия Востока».

Автор многих статей о поэзии (в том числе

посвященных влиянию мировых религий на

русскую литературу), а также воспоминаний

о поэтах и деятелях искусства. Составитель

ряда антологических сборников: «Свидание

с Тбилиси», «Киммерийская сивилла»,

«Петербург-Петроград-Ленинград в русской

поэзии», «Град срединный, град сердечный.

Москва в русской поэзии», «Русская няня»,

«Омар Хайям в переводах русских поэтов»,

«Персидская классическая поэзия»,

«Персидская любовная лирика» и др.

Составитель многих антологий русской

поэзии. Автор более 20 поэтических

сборников. Стихи печатаются в

литературных журналах и антологиях. Член

Союза писателей СССР (1976) и Союза писателей

Москвы.

СИНКЕВИЧ, Валентина Алексеевна (1926, Киев –

2018, Филадельфия). Поэт, литературный

критик, эссеист. Редактор ежегодника

«Встречи» (1983-2007) и антологии второй

«волны» эмиграции (совместно с Владимиром

Шаталовым) «Берега», 1992. Составитель

(совместно с

Д. Бобышевым и В. Крейдом) справочника

«Словарь поэтов русского Зарубежья», 1999.

На Западе с 1942 г. Сборники стихов: «Огни»,

1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав»,

1985; «Здесь я живу», 1988; «Избранное», 1992; одна

из авторов сборника «Триада», 1996;

«Поэтессы русского Зарубежья – Л.

Алексеева, О. Анстей, В. Синкевич», 2000; «На

этой красивой и страшной земле», 2009.

Литературные очерки и воспоминания: «…с

благодарностию: были», 2002; «Мои встречи»,

2010; «Валентина Алексеевна Синкевич:

материалы к библиографии», 2014; «При свете

лампы», 2016. Стихи публиковались в

антологиях: «Берега», 1992; «Строфы века», 1995;

«Вернуться в Россию стихами», 1996; «Мы жили

тогда на планете другой», 1997.

СКОБЛО, Валерий Самуилович,

Санкт-Петербург. Поэт, прозаик, публицист.

Род. в Ленинграде в 1947 г. Окончил

математико-механический факультет

Ленинградского университета. Сборники

стихов "Взгляд в темноту" и "Записки вашего

современника". Член Союза писателей

Санкт-Петербурга. Публикации в журналах:

"Арион", "День и ночь", "Звезда", "Зеркало",

"Иерусалимский журнал", "Интерпоэзия", "Иные

берега", "Колокол", "Крещатик", "Нева",

"Сибирские огни", "Урал", "Юность".

СМИТ, Александра (Alexandra Smith), Эдинбург.

Родилась в 1959 году в Ленинграде. В 1980 г.

окончила ЛГПИ им. Герцена. Переехала в

Лондон в 1983 году. Окончила аспирантуру

Лондонского университета в 1993 году по

специальности "Русская литература".

Литературовед, переводчик, поэт.

Профессор-Reader Эдинбургского университета,

преподает русскую и сравнительную

литературу. Автор двух книг: "Песнь

пересмешника: Пушкин в творчестве Марины

Цветаевой", 1994, 1998; "Монтажирование Пушкина:

Пушкин и отклики на модернизацию в русской

поэзии 20-го века", 2006. Автор многочисленных

статей по Пушкину, русской и европейской

литературе и культуре 20-21 веков.

СОКУЛЬСКИЙ, Андрей, Саратов. Поэт, прозаик,

фотохудожник. Родился в 1962 году в

Ленинграде. Автор нескольких сборников

стихов. Печатался в журналах «Крещатик»,

«Волга – XXI век», «Журнал поэтов».

СПЕКТОР, Владимир, Германия. Родился в

Луганске. Окончил машиностроительный

институт и Общественный университет

(факультет журналистики). Работал главным

редактором региональной телекомпании,

собкором киевской газеты «Магистраль». На

Западе с 2015 года. Редактор литературного

альманаха и сайта "Свой вариант". Автор

более 20 книг. Публикации в журналах

«Слово-Word», «Новый Континент», «Радуга»,

«Сетевая словесность», «Дети Ра» и др.

ТОСУНЯН, Ирина, Сан-Франциско. Журналист,

обозреватель "Литературной газеты", автор

многочисленных статей по проблемам

литературы и искусства, а также книг: "Быть

русским – лёгкая провинность» – штрихи к

портрету Венедикта Ерофеева и "Игра в

японскую рулетку" – записки о Японии, где

жила более двух лет. Печаталась в "Русском

журнале", "Новой газете", "Известиях",

еженедельнике "Пятница" и других изданиях.

В настоящее время – собственный

корреспондент "ЛГ" в США.

ФРАШ, Берта, Йена, Германия. Поэт,

литературный критик. Родилась в 1950 г. в

Киеве. Живет в Германии с 1992 г. Автор книг:

«Мои мосты», 2001; «Осенние слова», 2008;

«Предчувствие зимы», 2017. Ведет рубрику

«Новые книги» в журнале «Литературный

европеец».

ХВИЛОВСКИЙ, Эдуард, Нью-Йорк. Родился в

Одессе в 1946 году. Окончил филологический

факультет университета. Работал в школе, в

Мэрси колледже, сотрудничал в газете.

Автор трёх поэтических сборников.

Публикации в журналах «День и ночь»,

«Новая Юность», «Новый журнал», «Стосвет»,

«Времена», «Слово», «45-я параллель».

ЦЫГАНКОВ Александр Константинович, Томск.

Поэт, художник. Родился в 1959 г. в

Комсомольске-на-Амуре. Автор книг

«Лестница» (1991), «Тростниковая флейта» (1995,

2005), «Ветер над берегом» (2005), «Дословный

мир» (2012). Публикации в журналах:

«Сибирские огни», «Крещатик», «Урал»,

«Новая Юность», «Знамя», «Новый Журнал» и

др. Стихи вошли в региональные, российские

и зарубежные антологии.

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Роквилл, шт. Мэриленд.

Писатель, драматург, критик. Родилась в

Москве. На Западе с 1992 г. С 2000 г. живёт в США.

Редактор и автор сетевого журнала «Чайка».

Печатается в журналах: «Новый журнал»,

«Нева», «Звезда», «Знамя», «Октябрь» и др.

ЧЕРНЯК, Вилен, Вест Голливуд (West Hollywood). Поэт

и переводчик. Род. в 1934 г. в Харькове. В США с

2000 г. Автор книг: «Разные слова», 2006;

«Памятные даты», 2009. «Связь времен», 2013.

Публикации в альманахах, антологиях США,

Украины и Израиля.

ЧИГРИН, Евгений Михайлович (р. 1961) – поэт,

эссеист, автор поэтических книг: «Неспящая

бухта» (изд. «Время», Москва. 2014),

«Подводный шар» (изд. «У Никитских ворот»,

Москва. 2015), «Невидимый проводник» (изд. «У

Никитских ворот», Москва. 2018) и др. Стихи

переведены на многие языки мира. Лауреат

литературных премий. Награждён

несколькими медалями, в том числе медалью

Николая Гоголя за книгу «Погонич» (на

украинском языке:

перевод Игоря Павлюка, изд. «ДIA», Киев, 2014).

ШЕРБ, Михаэль, Дортмунд, Германия. Род. в

Одессе. На Западе с 1994 г. Окончил

Дортмундский технический университет.

Автор поэтического сборника «Река».

Публиковался в журналах «Крещатик»,

«Интерпоэзия», альманахе «Побережье».

Победитель поэтического фестиваля

«Эмигрантская лира» 2013 года.

ШЕРЕМЕТЕВА, Татьяна, Нью-Йорк. Родилась в

Москве. Окончила филологический факультет

МГУ. Автор двух книг. Ведущая блогов и

авторских колонок в журналах «Чайка»,

«Elegant New York» и в новостном портале «RuMixer»

(Чикаго). Лауреат и член жюри международных

литературных конкурсов. Член

Американского ПЕН-Центра и Национального

союза писателей США. Лауреат

многочисленных литературных премий.

ЭСКИНА, Марина, Бостон. Родилась в

Ленинграде. Окончила физический факультет

ЛГУ. В 1989 году эмигрировала в США. Автор

трёх поэтических сборников: «Край земли»,

«Колючий свет», «Странный Союзник» и книги

стихов для детей на англ. языке «Explanation of a

Firefly». Участник «Царскосельской

антологии» и сборника памяти И. Бродского

«Из незабывших меня».

ЮДИН, Борис, Чери-Хилл (Cherry Hill), Нью-Джерси.

Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в Даугавпилсе,

Латвия. В 1995 году эмигрировал в США.

Публикации в журналах и альманахах:

"Крещатик", "Зарубежные записки", "Встречи",

"Побережье", "Дети Ра" и др. Автор четырех

книг. Участник нескольких поэтических

антологий.

ЮЗЕФПОЛЬСКАЯ-ЦИЛОСАНИ, Софья. (1959-2017). Поэт,

переводчик, литературовед. Доктор

философских наук. Родилась в Куйбышеве

(Самара), 15 лет жила в Ленинграде, училась

на литературном факультете в институте им.

Герцена. С 1989 года – на Западе. Жила в

Австрии, Италии, с 1990 г. – в Сиэтле, США, где

закончила аспирантуру в университете

Вашингтона. С 1994 года училась в

аспирантуре и преподавала русский язык и

литературу в Вашингтонском университете,

г. Сиэтл. В 2005 году защитила диссертацию об

Арсении Тарковском. Автор сборника стихов

"Голубой огонь" и книги "The Pulse of Time: Immortality and

the Word in the Poetry of Arsenii Tarkovskii".

ЯМКОВАЯ, Любовь Валерьевна, Гамбург.

Журналист. Родилась в 1982 г. Закончила

факультет журналистики

Санкт-Петербургского государственного

университета.

2022-2023- МАШИНСКАЯ Ирина

Вот такой же первоапрельский снег…

Вот такой же первоапрельский снег был ровно семь лет назад. Я ехала по шоссе через перевал из Гудзонской долины в Делаверскую, возвращаясь заполночь. Снег был такой крупный густой тяжелый липкий косой. Мой конёк, чьи фары так тусклы, хоть тебе дальний свет, хоть ближний, был один в дорожной тьме – только в зеркале, далеко-далеко позади, маячил один из тех длинных фургонов-«калош», но этот был – как живой, как единственное в метели окошко деревни. Расстояние меж нами не изменялось, и чем ближе к перевалу, тем гуще был снег и тем больше его уже намело передо мной в грязно-зеленой тьме.

И вдруг сбоку прямо передо мной с последнего на подъеме въезда вылезло по дуге почти беззвучно – что-то вроде трактора – заляпанный белым комок на колесах – вынырнул из темноты в нескольких десятках метров передо мной, я успела увильнуть, стараясь не сильно тормозить, чтоб не занесло, но видела только яркие огни и смутные игрушечные очертания – снегоочиститель. И теперь я ехала по расчищенной полосе сразу вслед за ним, а сзади сразу заметало, и далеко позади меня тянулся неведомый однократный конвой.

Так мы прошли перевал, и когда спустились в долину Делавера, снег практически прекратился, я на последних остатках отваги по крутому витиеватому спуску я сползла на дно долины и поехала по громогласному даже в снегу мосту, и там, уже смело ускорилась на ровное пенсильванское за рекой, без снегопада и в огнях. Чистильщик-снеговик куда-то скромно исчез, я не заметила когда.

И еще вот такое было, как с этим снегоочистителем, я это быстро расскажу: в Хибинах – это еще в школе, в 10-м классе, мы вышли в тундру после недели, проведенной в лесу в отрыве от всякой цивилизации, убегая – уже с поезда в Оленегорске – от милиции, потому что в то лето на Кольском были пожары и никого в лес не пускали.

И вот мы выходим в прямо к товарной одноколейке: совершенно пустое огромное место – только воздух и мочажины, и комары, и все блестит и пасмурно сияет, и мы ужасно уставшие, и все уже не по плану, и надо спешить, потому что впереди еще важный отрезок – Хибины и то самое плато Расвумчорр, а если не появимся в Апатитах вовремя, нас будут искать на вертолетах. И мы знаем, что тут раз в неделю проходит товарняк – вот если бы! И тут, не пройдя по этим шпалам, кажется, и часа (по шпалам, кстати, идти довольно неудобно, если с тяжелым рюкзаком) – вдруг слышим: появляется сзади и пыхтит, мы кричим ему и машем, он замедляется – какие-то цистерны и платформы – и останавливается, и мы залезаем в одну, с низким бортиком, и, счастливые, едем через тундру на пустой открытой платформе с остатками сена и коровьими кучами, на корточках, привалившись к низкому бортику, и ветер и тундра теперь пахнут этими коровами, и я уж не помню сколько мы ехали, потому что я, как и все, сразу заснула – это я единственный раз в жизни так спала – на корточках, на ветру, покачиваясь и крепко держась за рюкзак.

Как часто он появляется в единственно правильный момент – снегоочиститель или раз-в-недельный товарняк, так почему же мы это забываем, а помним другое случайное – опасное и недоброе?

Нью-Джерси

2022-2023 МАШИНСКАЯ Ирина

Вот такой же первоапрельский снег…

Нью-Джерси

2022-2023-БОБЫШЕВ, Дмитрий- Интервью

Интервью

Дмитрий БОБЫШЕВ

ВОЙНА И КУЛЬТУРА

По поводу годовщины войны в Украине редактор-продюсер RTVI предложил мне дать интервью на тему "Война и культура". Прислал вопросы, назначил время, я подготовился, но он пропал. Вдруг нашлись его сотрудники, время перенесли на другой день. Потом вдруг – нет, сейчас, но короче, ещё короче – раз-раз и всё.

А я хотел что-то сказать, для меня – важное, но...

В общем, решил я мои соображения представить здесь полностью:

Вопросы Евгения Пискунова, RTVI

ГОДОВЩИНА ВОЙНЫ В УКРАИНЕ

1. Как на Ваш взгляд война в Украине отразилась на русскоязычной общине планеты – в том числе на тех, кто давно уехал из России?

То, что случилось год назад и продолжается посейчас является вероломным преступлением против международного права со стороны России. Это – нарушение всех договоров (Устава ООН, соглашений в Хельсинки 75 г. и в Будапеште 94 г.), которые Россия сама же и подписывала, обещая быть гарантом безопасности Украины. И совершила то же, что Германия в 1941 году: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа нам объявили, Киев бомбили… и началася война». Так пелось в популярной песне моего детства.

Война была, конечно, предсказуема (потому что ранее был захвачен Крым и Донбасс), но казалась неожиданной, поскольку не верилось, что Путин на это решится – ведь раньше он всё делал исподтишка, «гибридным способом».

Вторжение заставило меня ужаснуться (как и многих во всём мире), но и устыдиться того, что я русский, то есть по происхождению принадлежу к этой национальной общности. Впрочем, я уже много лет нахожусь вдали и, конечно, понимаю, что я лично не ответствен, но представляю, что могу так выглядеть в глазах других людей, сочувствующих Украине. Впрочем, в Америке я не ощущаю никакого стороннего осуждения, касающегося меня лично. Это не удивительно для Америки, страны иммигрантов. Но мне стыдно за моих соплеменников.

Война в Украине изменила и мой уклад жизни. Всё моё внимание уже год приковано к новостям и сводкам с фронта, я слежу с сочувствием за всем, что там происходит, можно сказать – болею за Украину. Я желаю ей «перемόги».

2. Русский язык, русская культура, поэзия, литература, музыка – есть точка зрения, что раз Россия – агрессор, значит и все элементы, связанные с ней – враждебны и их надо запретить. Во время Второй мировой войны точно так же немецкую культуру – даже Гейне и Гете – ассоциировали с фашистским режимом. Что Вы скажете по этому поводу?

Это взгляд упрощённый, даже примитивный, но он понятен, такова солдатская, окопная правда. Когда гибнут люди, исчезают оттенки, есть только чёрное и белое. Россия – враг Украины, враг коллективного Запада, значит русский язык –

это язык врага. На нём отдаются команды убивать.

То же самое было и с немецким языком во время Второй Мировой, которую русские идеологи присваивают себе и называют Отечественной войной. Но Гейне и Гёте всё-таки не связывали с фашизмом. А вот Вагнера – да. И не только за его грандиозную музыку, которую использовали нацисты для пропагандных целей, но и за конкретные шовинистические высказывания в письмах и в печати. В конце концов немецкий фашизм был побеждён извне и изнутри, а наследие «сумрачного германского гения» осталось жить. Музыку Вагнера стали исполнять даже в Израиле. Убеждён, что нечто подобное произойдёт и с русской культурой.

3. Как защитить русскую культуру и одновременно не поддержать войну против Украины? Как защитить Бродского и Ахматову?

Конечно, когда украинцы сносят памятники Пушкину, это на первый взгляд выглядит дико. И это оскорбительно для русских. Но в том и смысл таких деяний. Я их не приветствую, но понимаю. Украинцы срывают свой справедливый гнев на невинном Пушкине, – якобы невинном. Это расплата за Бучу, за мародёрство российских солдат. Наш солнечный Пушкин, «наше всё» не так уж невинен. Будучи в юности певцом вольности, он стал позднее певцом империи и оправдывал в стихах кровавое подавление польского восстания. Я имею в виду его стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», за которые он получил похвалу императора и от которых были в ужасе его друзья, европейски мыслящие современники Пётр Вяземский и братья Александр и Николай Тургеневы. В силу противоречивости его наследия, именем Пушкина манипулировали в своих интересах все российские власти – и царская, и советская, и путинская. Для прикрытия кровавых сталинских репрессий в 1937 году вся страна пышно отмечала 100-летие смерти Пушкина, а его памятники, часто невыразительные или неуместные, были натыканы по провинциям, чтобы доминировать и напоминать о превосходстве культуры Старшего брата. Как раз в этом пропагандном качестве они и были свергнуты в Украине.

Вы спросили меня об Анне Ахматовой. Действительно, она подверглась несправедливой критике партийных властей (Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 г.), Её стихи были неохватно любимы, но до конца жизни над ней висело облако опалы. И странным образом даже в постсоветские времена на неё находились хулители, атакующие с самых непонятных позиций – Кузьминский в «Голубой лагуне», Жолковский в том же журнале «Звезда». Будучи её верным почитателем, я не оставлял такие нападки без ответа. В числе прочего написал открытое письмо в редакцию «Звезды». Кончилось тем, что журнал закрыл свои страницы для моих публикаций. А я нашёл себе другие платформы для печати.

Что касается Иосифа Бродского, то его надо бы защитить прежде всего от фанатов, которые превозносят его до небес и слепо обороняют от малейшей критики. Мы с ним сперва дружили, потом соперничали в молодости, но когда его стали преследовать, я подписал общую петицию к властям в его защиту, а также направил личное протестное письмо в Союз писателей. Да, он выдающийся поэт, и его биография и творчество оказались достойны Нобелевской премии 1986 года. Но он автор пошлейшего опуса. В 1991-м Бродский написал, а спустя несколько лет решился обнародовать стихи «На независимость Украины». По жанру это послание – поношение украинского народа, написанное с непонятных (то ли имперских, то ли просто шовинистических) позиций.

Среди многих, прямо скажу, грязных оскорблений, направленных против всего украинского, приведу лишь одно, совсем смехотворное:

Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,

где свой плевок автор приравнивает по крайней мере к Днепрогэсу... Налицо здесь авторская мания величия. А в конце есть и жалкий абсурд, совершенная чернуха:

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Это нелепо. Все мы смертны, но я не думаю, что в последние минуты жизни автор декламировал: «Мороз и солнце, день чудесный...»! И у Тараса, и у Александра есть слова, сказанные на века. А это всего лишь «брехня Иосифа».

3. Дмитрий, Вы родились в Украине, родом из Мариуполя, где в прошлом году шли тяжелейшие бои и город сейчас практически разрушен. В детстве Вы пережили войну с Германией – она шла в тех же местах. В молодости Вы пережили излет сталинизма – но все равно его застали, и, наверняка, помните. То есть родившись в Украине, Вы были сформированы русской культурой. Насколько русская культура помогала Вам в жестких испытаниях? В чем стержень, позволяющий держаться на плаву, и насколько в сложных ситуациях человеку помогает культура?

Да, если кратко, то моя жизнь сложилась именно так, как вы наметили. А подробности я описал в автобиографической трилогии “Человекотекст”. Она публиковалась полностью в журналах в Ганновере (“7 искусств”) и в Москве (“Юность”), а в книжном виде издана в Калифорнии малым тиражом. Но почитать её можно и на моём сайте в интернете.

Где бы я ни находился и чем бы ни приходилось заниматься, главным для меня оставалась русская словесность, поэзия. Бывали успехи, даже звёздные моменты, а случалось и оказаться на мели. Но вне зависимости от житейских перипетий, поэзия оставалась для меня самодостаточна и живительна. Этим я живу, в этом же и останусь.

О разрушенном Мариуполе я рассказал отдельно в апреле прошлого года, выступая по “Голосу Америки”. Война в Украине развернулась в полную силу злодеяний, я сам тогда находился в критическом состоянии по части здоровья, и вот я увидел фото чудовищной воронки на месте роддома №1, где я появился на свет. Я подумал, что это и мой конец. Но нет, я воспрял. Надеюсь, воспрянет и мой Мариуполь. Выстоит и вся Украина.

24 февраля 2023, Champaign IL

2022-2023-БОБЫШЕВ, Дмитрий- Мой Мариуполь

Дмитрий БОБЫШЕВ

МОЙ МАРИУПОЛЬ

Президент Зеленской назвал Мариуполь сердцем Украины. Там начало биться и моё сердце. Война России с Украиной проходит прямо по мне, буквально по моему телу, – ведь мать у меня украинка, а отец русский. Можно ли себя разорвать?

Но прежде я в этом не видел никакой двойственности. Место рождения в моём первом паспорте, выданном в 16 лет, было обозначено по-советски беспощадно: город Жданов Сталинской области. При обмене паспорта я воспользовался неразберихой хрущёвской оттепели и уговорил паспортистку вписать мне местом рождения Мариуполь, никакой области. Так я, можно сказать, самочинно снял с себя советское клеймо.

А официально этот скромный южный город вернул своё историческое имя только в январе 1990-го года. Я тогда после 10-летнего отсутствия приехал на побывку в Ленинград (истинно мой родной город), который вновь стал Санкт-Петербургом. И там я участвовал в митинге за снятие ждановского имени с Университета, с Дворца пионеров, с какого-то ещё завода и заодно с моего места рождения.

Но Мариуполь – это не только отметка в паспорте. До начала Великой войны туда съезжался на время отпусков весь наш семейный клан: три сестры, одна из которых стала моей матерью, их чада и молодые мужья, – отдохнуть, повидаться с родителями, пообщаться между собой. Мои первые детские впечатления связаны с Азовским морем, с мирными бытовыми сценками и, увы, с началом Великой войны.

Родители поторопились вернуться в Ленинград, и там их застала блокада, а мы, остатки большой семьи, бежали под обстрелом и бомбардировками прочь, на Кавказ, и больше я Мариуполя не видел. Но узнал впоследствии, что и дом наш был разбит, и весь город стал местом злодеяний и массовых расстрелов.

И вот теперь опять: Мариуполь и война, но уже не с немецкой армией, а с неизвестно какой – русскоговорящей, но чужой, и тоже захватнической. Против этого возмущаются обе мои половины – и украинская, и русская. Я вырос и полжизни прожил в Ленинграде, который всегда был для меня Санкт-Петербургом. Казалось бы, его барокко и ампир, гранит и чугун, строй дворцов и разворот Невы с золочёными шпилями вырастят в душе имперское, гордое чувство. Но его советское, лживое наполнение глубоко претило мне. И всё же крах советской империи вызвал тревогу и сожаление, при этом отпали какие-то панславянские утопические иллюзии.

Но то, что держалось на принуждении, должно было развалиться, и в декабре 1991 года оно развалилось бескровно, на основе взаимных легитимных соглашений. Но моя тревога основывалась на собственных наблюдениях: за год до этого, как раз накануне развала Югославии я прокатился по её республикам и воочию убедился в межэтнических стрессах, во взрывных настроениях среди сербов, хорватов и боснийцев. Сдерживала напряжение лишь изначально фальшивая идея Великой Сербии, но вскоре она лопнула, разразившись гражданской войной, геноцидом и кровавой баней. Эти междоусобное злодеяния были остановлены лишь вмешательством НАТО.

Югославский опыт, увы, не был учтён Россией, и большая кровь пришла на мою родину. От всей души, от обеих её половин я желаю Украине выстоять в этой войне. Это меня касается лично.

Я рождён в Мариуполе, вот в чём дело...

И тот самый Роддом № 1, где я появился на свет, оказался разбит чудовищной бомбой... Там теперь воронка до дна земли, как если бы моя жизнь была вырвана оттуда с корнем. Вкупе со всеми смертями и разрушениями это для меня уже слишком. Я проклял тех, кто это сделал – от главнокомандующего до солдата!

Половину своей довольно продолжительной жизни я прожил в Соединённых Штатах. Ещё будучи в Советском Союзе, в моей комнате на Петроградской стороне я начал большую поэму «Русские терцины», которую окончил уже в Америке. В ней я пытался разобраться с самим явлением «русскости». Почему так трудно быть русским – не только в мировом окружении, но и для самого себя? Почему у нас, русских, всё не так? Я исследовал многие болевые точки нашей ментальности, истории, мифологии, пытаясь дать ответы на эти вопрошания.

И что же? За более чем 40 лет с написания «Русских терцин» мои ответы не слишком устарели. Судите сами. Вот несколько строф из этой поэмы-исповеди.

Из «Русских терцин»

14.

Еще?! Нет, православные, не надо, –

и так уж на полсвета расползлись.

Но щит Олегов на вратах Царьграда

все тешит неотесанную мысль.

Культ силы есть. Но нет былой культуры –

империя при том теряет смысл.

Зато и подданные злы и хмуры:

за всё, про всё – в карманах ни шиша.

И лишь орут, поддавши политуры:

Мы всех сильнее! И – гуляй душа!

15.

Вся жизнь – противоборство с этим танком.

Он прет, а я (казалось мне) храню

ключ – развинтить чудовище! Да так ли?

Как тянет нас на теплую броню!

Мальчишество? А что! Вскочить на панцирь,

и – дать по мировому авеню…

Приятно сознавать, как мы опасны.

И горько говорить: «Я ж говорил!..»

А если не успеешь окопаться –

«Вы – Божий бич!» – приветствовать атилл.

10.

– Мы Запад. – Нет, еще какой Восток!

– Смотря с какого края горизонта…

Мы сами по себе – таков итог.

Меж двух сторон распаханная зона

(нет паспорта – и сразу виден след).

И эта жизнь в колхозо-гарнизоне

всех единит и делит: да и нет.

Все – против нас или за нас…

Да полно! – Хвала Создателю, есть Новый Свет,

где можно век прожить, о «нас» не вспомня.

17.

Бесстыден, и любезен, и свиреп, –

ни дать, ни взять, как Цезарь у Катулла, –

тяжелой государственности вепрь

в гнезде орла воссел короткотуло.

Ты скажешь: – У Истории в хлеву

свинья согнала курицу со стула…

– Но я-то на земле впервой живу!

Не наблюдал я, как летели перья,

но, кажется, увижу наяву

кровавый жир последней из империй.

75.

Уже в какой-то мере ТРЕТИЙ РИМ

(Четвертого нам не видать вовеки)

мы на семи холмах московских зрим.

Наводят трепет кесари-генсеки;

за шайбу – гладиаторов арен

обожествляют ликторы и зэки.

...Народы “фсё” подносят нам с колен.

Роль Греции к лицу играть Европе.

Америка – известно, Карфаген.

ГАЛАКТИКА – СЕРЕБРЯНЫЕ КОПИ.

29.

Спасибо Геродоту – просветил,

откуда суть пошли слабинки наши.

А вышло так, что из днепровских вил

Зевес русалку взял. Ея появши,

он (в сущности – Перун и Богогром)

ДВУОСТРУЮ СЕКИРУ, ПЛУГ И ЧАШУ

трем сыновьям – дал, золотые, в дом.

И вот с тех пор – мы, их потомки, вечно

СЕЧЕМ ДРУГ ДРУГА; ВКАЛЫВАЕМ; ПЬЕМ,

надсаживаясь под эмблемой вещей.

30.

Как труд умеет очернить субботу,

так вот и мы – что толку, что сильны?

Злоравенство, небратство, лжесвободу

мы взяли сдуру лозунгом страны.

А как его сменить – не понимаем,

когда и в стаде все разобщены.

И мучится родимая, немая…

И душно, брат, – дышать и не проси,

покудова земля не принимает

Главнопокойника Всея Руси.

68.

Аршином не измерить. Но – безменом:

противовес – исконнейшая Русь;

чека – Урал; а на плече безмерном

висит пространства лесопустный груз,

морозной беспредельностью укутан…

– Боишься ли Сибири-то? – Боюсь.

В мешок таежный сунь любую смуту,

и – нет говорунов. И – тишина,

понятная в оттенках лишь якуту:

– Однако молчаливая страна.

2022-2023- Круглый стол "Связи времён "

Круглый стол

«Связи времён»

На пять вопросов ответили пять литераторов из разных стран.

Виталий АМУРСКИЙ, Париж.

Поэт, литератор, профессиональный журналист.

1. На гуманитариев поставлена ставка в истории. Принимаете ли вы такую точку зрения?

Первым делом, меня несколько смущает сама по себе постановка вопроса. Как я понимаю, речь ведь идёт не о карточной дуэли между пушкинским Германном и Чекалинским, и не о такой внутренней драме, которую Есенин за три месяца до смерти, в октябре 1925-го года, запечатлел в строках: «Ах, луна влезает через раму, /свет такой, хоть выколи глаза…/ставил я на пиковую даму, /а сыграл бубнового туза». То есть там ставки были связаны с личными жизнями; тут речь об истории. Там – всё конкретно, ясно; тут – смутно, отвлечённо. Иной масштаб. Вместе с тем я угадываю, что использованный в вопросе термин «гуманитарий» подразумевает некую альтернативу тому, что не-гуманитарно. Не человечно. Говоря иначе, можно ли сделать ставку на вегетарианцев, а не на людоедов. Несомненно, имея подобный выбор, как большинство, я бы остановился на первом. Если же имеется в виду иной вариант, когда альтернативой гуманитарию предполагается некий «технарь», «айтишник», категорично ответить бы не смог. И вот почему: гуманитарий – человек, склонный к гуманитарным наукам, к философии, к искусству – вовсе не обязательно носитель идей положительных. Гитлер имел тягу к рисованию, интересовался искусством; Сталину не было чуждо языкознание; Путин увлекается историей; один из столпов современного русского фашизма Дугин – древними легендами, мистикой... То есть, если исходить именно из постулата о склонности личности к не-точным наукам, эти персонажи в известной мере подходят к тому, чтобы причислить их к гуманитариям. С другой стороны, если вспомнить о «технарях», живших в страшные или просто гнилые времена, как не отметить величие человеческих, духовных качеств Эйнштейна или Сахарова!.. Резюмируя, отвечаю: на поставленный изначально вопрос: с теми, кто полагает, что на гуманитариев можно «делать ставку» – увы, не могу. Точнее, не ощущаю их преимущества перед не-гуманитариями.

2. Понятия «привязанность к одной географической точке» и «жить в открытом мире» – взаимоисключают друг друга?

Ох, и вопросик! Конечно, если, предположим, человека представить в виде дерева (помните, у Григория Поженяна: «Я такое дерево...») – берёзой или сосной, то трудно будет разместить органично в ближневосточном или африканском пейзаже. Пальмы рядом не подойдут. Однако берёзой или сосной из любой части России, к примеру, ему не помешают смешаться, раствориться в том или ином уголке Европы или северной части Америки. Продолжая аналогию, отмечу – деревья (не те, что остаются в бочках или в специальных ящиках для помещений) – часть именно «открытого мира». Открытого небу, ветрам, дождям. Не защищённым от пожаров или топоров.

Если же о взаимоисключениях, – в порядке абстрагированном, – то мне не кажется, что жизнь в той или иной географической точке никак не исключает сохранение духовного общения с остальным миром. Живя во Франции я, к примеру, остаюсь внутренне прочно связан с Москвой моей юности (не имеющей ничего общего с нынешней, разумеется), с дорогой мне Балтией (прежде всего Эстонией), а сейчас с Украиной, беды и боли которой воспринимаю как личные, и победы которой над агрессором (не Россией вообще, а именно над путинским Рейхом) желаю всем сердцем.

3. Что несёт современному миру европейская образованность?

Это, думаю, такой набор знаний, культуры, которые в современном мире отступили и продолжают отступать перед интересами прагматичными. Поэтому правильнее, возможно, сейчас говорить не о том, что «несёт» она миру, а что принесла, чем обогатила в прошлом, а главное – надолго ли останется источником, из которого ещё можно пить. Сомнения – можно ли писать стихи после Освенцима? – которые в пятидесятые годы прошлого века высказывал Теодор Адорно, – не столько о стихах, сколько о том, не умерла ли европейская образованность, цивилизация. Конечно, трагедии в Буче, Мариуполе и других местах оккупированной (временно) Украины, вернули вопросу Адорно актуальность, но и укрепили надежду на то, что цивилизация, образованность сильнее любого зла. На примере той же Украины, которая оказалась очевидно более цивилизована, чем погрязшая в сумасбродстве путинская РФ. Цивилизованно бьют украинцы агрессора.

4. Почему у лозунга «Полное отрицание всего русского» нет перспектив?

Заявления такого типа, насколько я знаю, звучат в основном в устах российских пропагандистов, старающихся как можно больше опорочить украинцев. Это не означает, что в Украине нет тех, кто действительно хотел бы напрочь отбросить русскую культуру, заменить её культурной узконациональной или какой угодно иной, лишь бы не русской. Тенденция к разрыву многовековых украинско-российских связей сейчас очень сильная, и это понятно – война. «Русский» для миллионов украинцев стало синонимом «враг». Не отвлечённый, а вполне конкретный – захвативший в 2014 году Крым, отколовший с помощью сепаратистов и всевозможных российских мерзавцев, вроде Стрелкова, гордящегося тем, что это он «нажал курок» войны в ДНР, или Прилепина, который долгое время провёл там же в военной форме... «Русский» – это тот самый незваный гость, который явился с севера и с востока 24 февраля 2022 года – захватывать, убивать, насиловать, грабить, уничтожать. Это и тот, что в РФ ежедневно вылезает из телеэкрана в виде соловьёвых, симоньян, скабеевых-поповых и прочих. Кстати, этот условный «русский» собирателен, к тому же определён не по национальности, а по симпатиям к путинской власти. В этом смысле «русскими» можно, наверное, считать постоянных участников российских политических телешоу гражданина Израиля Якова Кедми или гражданина США Дмитрия Саймса... Тем не менее, не забудем, побочными жертвами таких «русских» пропагандосов оказались многие другие русские (россияне), кто никак не разделяет их бредовых идей, открещивается от гундяевской РПЦ и пр. Ну, а перспектив у полных отрицателей всего русского нет и быть не может (и в этом смысле я полностью согласен с постановкой вопроса) по той причине, что с окончанием войны Россия, в которой сейчас правит бесовщина, станет иной. Не может не стать иной. Пищи для антирусских настроений в таком остром виде не будет. Это конечно не означает, что всё нормализуется скоро – нет, наверняка потребуются десятилетия, может быть, смена двух-трёх поколений, чтобы раны, нанесённые украинцам соседями перестали о себе напоминать. Разумеется, всё это не больше, чем мои представления – реально же разглядеть сквозь туман, что день грядущий нам готовит, я не в состоянии.

5. Какое ключевое слово современного литературного мира?

Не имею понятия! Более того, сомневаюсь, что такое вообще существует.

13 ноября 2022 г.

Вита ШТИВЕЛЬМАН, Канада.

Поэт, переводчик, эссеист, руководитель клуба EtCetera

Я иллюстрирую свои ответы любимыми стихами. Самый современный из этих текстов написан около полувека назад –история повторяется.

1. На гуманитариев поставлена ставка в истории. Принимаете ли вы такую точку зрения?

Я не думаю, что на гуманитариев поставлена ставка. Хотелось бы, чтобы было так.

...Теперь нас может спасти только сердце,

Потому что нас уже не спас ум

А сердцу нужны небо и корни

Оно не может жить в пустоте

Как сказал один мальчик,

Случайно бывший при этом:

"Отныне все мы будем не те"

Б.Гребенщиков

Это диалектика, единство и борьба противоположностей. Любил же Эренбург Францию, всю жизнь любил.

«Во Францию два гренадёра...»

Я их, если встречу, верну.

Зачем только чёрт меня дёрнул

Влюбиться в чужую страну?

Уж нет гренадёров в помине,

И песни другие в ходу,

И я не француз на чужбине, –

От этой земли не уйду,

Мне всё здесь знакомо до дрожи,

Я к каждой тропинке привык,

И всех языков мне дороже

С младенчества внятный язык.

Но вдруг замолкают все споры,

И я, – это только в бреду, –

Как два усача гренадёра,

На запад далёкий бреду,

И всё, что знавал я когда-то,

Встаёт, будто было вчера,

И красное солнце заката

Не хочет уйти до утра.

И.Эренбург

3. Что несёт современному миру европейская образованность?

То же, что и двести лет назад.

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою,

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд – игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил

С глубоким вздохом сожаленья

На юность светлую, исполненную сил,

Которую давно для язвы просвещенья,

Для гордой роскоши беспечно ты забыл:

Стараясь заглушить последние страданья,

Ты жадно слушаешь и песни старины

И рыцарских времён волшебные преданья –

Насмешливых льстецов несбыточные сны.

М.Ю.Лермонтов

4. Почему у лозунга «Полное отрицание всего русского» нет перспектив?

Эта тема пересекается с той, что обсуждается в моём фильме "Три вопроса".

Вот один из эпизодов, подтолкнувших меня к созданию этого фильма.

Я выступала на вечере памяти Арсения Тарковского. Составляла подборку выступления и вдруг почувствовала, что мне не хочется включать в неё стихотворение "Словарь". Этот текст я "ношу с собой" всю жизнь, и один из моих поэтических спектаклей назывался "Все эр и эль", строчкой из этого стихотворения.

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть ее, и до листвы моей

Доходят жилы влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

Есть высоты властительная тяга,

И потому бессмертен я, пока

Течет по жилам – боль моя и благо –

Ключей подземных ледяная влага,

Все эр и эль святого языка.

Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил во времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.

Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.

– Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зеленый, рдяный, ржавый, золотой…

Никто и ничто на свете не заставит меня любить эти строчки меньше, чем я их люблю. Мне отравили радость их произнесения, потому что изменилось восприятие зрителя и слушателя. Изменилось, а как же иначе, в происходящей сейчас катастрофе… А строчки – прекрасны, бессмертны.

5. Какое ключевое слово современного литературного мира?

Ключевое слово – это именно слово. Жаль, что мы часто об этом забываем.

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Н.Гумилёв

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор – к смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное слово.

А.Ахматова

20 ноября 2022 г.

Геннадий КАЦОВ, Нью-Йорк.

Поэт, писатель, журналист, теле- и радиоведущий.

1. На гуманитариев поставлена ставка в истории. Принимаете ли вы такую точку зрения?

Не принимаю, если под гуманитариями подразумеваются те самые «лирики», которым противопоставлены «физики», а говоря об истории, мы имеем в виду некий вариант летописи – Леты, отображающей произошедшее и происходящее. О какой ставке гуманитария в истории, разве что профессорской ставке в колледже, можно говорить в высокоскоростной, интерактивный и в то же время материальный и меркантильный век высоких технологий? В век, сегодня бряцающий ядерным оружием и образованный наспех (краткие популярные for dummies – от сокращенных классических литпроизведений до рецептов блюд ускоренного приготовления и fast food ресторанов)?

Историю, как известно, пишет последний, а в случае ядерной войны последнего не будет – и ставь на гуманитария либо нет, всё решит какой-нибудь главнокомандующий в паре с обезумевшим полковником, который нажмет на кнопку. Может ли гуманитарий быть предупредительным звеном, способным полковника остановить? Свежо предание, как говорят, но верится с трудом.

При том, что мы живём нынче в эпоху исторических преданий, которые реализуются – и дамоклов меч срывается с конского волоса и падает. Вряд ли гуманитарий способен ухватить нож, падающий без ножен. Да и с ножнами вряд ли.

Предполагаю, что в вопросе о ставках в истории, уместно говорить о роли некоей общей науки. Строго по теории основателя эмпирической социологии Отто Нейрата, еще предстоит выработать унифицированный язык науки, разработать систему универсальной «единой науки», в которой, как при коммунизме происходит слияние города и деревни, так же гармонично сольются гуманитарий с технарем.

Это станет возможным, когда не только передовые технологии войдут внутрь человека, в виде чипов, микророботов или чего-то еще, но и вовнутрь его психики при помощи нано-, био-, инфо-, когито- технологий. Раздвоение личности, которое происходит сегодня с гуманоидом, когда он надевает 3-D очки и попадает в искусственную матрицу, условную, как игра, и симулятивную, как в deep fake, при которой из оригинального «тебя» можно слепить любого и любое, даёт основания полагать, что то, что в наши дни называют шизофренией, станет к концу века привычным и комфортным состоянием гуманитариев, которых от технарей уже будет не отличить.

Речь не о Четвертом гурджиевском пути, и не о выбранных из New-Age литературы мистических положениях Петра Успенского. В наше время искусственного интеллекта, когда машина уже распознаёт человека по его речи, а субъективная реальность становится частью нашего быта, кто есть гуманитарий и что он есть? И какова его репродуктивная миссия в создании и поддержании культуры?

Как гроссмейстер сегодня уступает обученному игре в шахматы суперкомпьютеру, так и роль творческого объекта и культуртрегера будет постепенно вытесняться из человеческой деятельности акционизмом программиста, чьи формулы создают мир искусственной природы и его алгоритмы.

Поскольку все есть язык – человека культуры, науки и техники – то эра машинно-компьютерного языка сделает неуместным присутствие в этом мире семиотических границ. Таким образом, сольются в экстазе синтактика (сфера внутренних отношений между знаками: гуманитарии не синтаксические люди, это сфера математики, информатики и прочего), семантика (сфера отношений между знаками и тем, что они обозначают: внутренний и внешний мир человека, где гуманитарию самое раздолье) и прагматика (сфера отношений между знаками и теми, кто знаками пользуется – говорящим, слушающим, пишущим: как источник, из которого черпают естественнонаучные, математические, технические и прочие дисциплины, оказывая взаимовлияние друг на друга).

Пока мы отличаем гуманитария от технаря, а долго это в наш скоростной век не продлится, на гуманитария сегодня ставки нулевые. И кто вообще это сказал: «На гуманитариев поставлена ставка в истории»? Зато когда они уже будут неотличимы от технарей, как «пораженье от победы», этот ваш вопрос отпадет сам собой.

Я не вижу здесь противоречия вообще. Можно любить свою малую родину в каком-нибудь забытом Богом поселке в штате Юта, при этом жить в мегаполисе, который «никогда не спит» – в Нью-Йорке, и разъезжать по миру, поскольку это позволяет зарплата или накопленные к пенсии сбережения.

Другое дело, а человек – животное лексическое, насколько провинциальные привычки, ограничения, символы и ценности дадут возможность без комплексов свободно пребывать в открытом мире. Есть такой глубоко метафизический взгляд на эту проблему: «Они выехали из деревни, только деревня из них так и не выехала». Здесь ребус обычно не только для психотерапевта, литератора и социолога, но и – особенно при развитой рыночной экономике – для маркетолога.

Разность понятий «открытый мир» и «открытость миру», кстати, нельзя при этом не учитывать. Известный пример с той же Эмили Дикинсон, которая всю свою жизнь меланхолически провела в Массачусетсе, и при этом писала невероятно открытые и городу, и миру стихотворения. Настолько необычные для современников, что даже те менее десяти поэтических текстов, опубликованных при ее жизни, пришлось редактировать – открытым к свободному перемещению по миру ее современникам-американцам стихи затворницы были не понятны.

3. Что несёт современному миру европейская образованность?

Что такое «европейская образованность»? Имеется ли в виду смесь традиции, университетского элитарного образования, которое к элитарности давно не имеет отношения, с либеральными ценностями, давно к классическому либерализму не имеющими отношения, и мультикультурными догмами? Вопрос настолько общий, что в нем не только не знаешь, с чего начать, но хуже – не знаешь, чем и как закончить. Вот китайцам повезло: дао – это и космический, и нравственный закон. Любая из шести философских школ – от конфуцианства до моизма, обучает не столько отношениям с современным миром, сколько с вечным Космосом, что снаружи и внутри нас.

Видимо, потому столько тысячелетий и существует, и настраивает дух человека. А европейская образованность на фоне американской cancel culture и вчистую проигранной идее мультикультурности уже мало что способна нести – ей бы все то, что несла, хотя бы удержать.

4. Почему у лозунга «Полное отрицание всего русского» нет перспектив?

Опять-таки, кто это сказал? И что такое «отрицание всего русского»? Сам вопрос настолько сегодня политизирован, что на него не отвечать в вопроснике, а писать и не уложиться в статье страниц на 15-20. Хотя, еще лучше: написать пространный ответ и стереть затем этот вордовский файл из памяти компьютера. Ведь любой ответ приведет к разделению читательской среды и к агрессии читателей. Мир ею и так заполнен под завязку.

5. Какое ключевое слово современного литературного мира?

Деменция. Вторю автору портала American Thinker Ноэлю Уильямсу, который призвал выбрать в качестве слова 2022 года «деменцию», связав болезнь с когнитивным состоянием одного известного президента и его политикой.

С одной стороны, граждан авторитарных стран погружают в состояние деменции, когда все больше запрещенных слов и словосочетаний, о которых ты должен забыть: не то, чтобы их упоминать, но даже помнить.

С другой, постмодернистская традиция квазицитирования, а именно подмены цитаты чем-то собственным, узнаваемым по первоисточнику, но модифицированным и ставшим симулякром, все больше напоминает писателя в состоянии деменции, а литературу – потерявшим остатки памяти путешественником, возвращающимся домой.

В этом плане в эпоху авангардизма было проще: всех – с корабля современности, сбросить и забыть. Затем пришел модернизм, наладивший связь с прошлым, вернувший центон и представление о традиции.

Теперь же мы прошли постмодернизм, который по утверждению Алана Кирби, сегодня мертв. Его место заняла новая парадигма авторитета и знаний – метамодерн, сформированный под давлением развивающихся технологий и современных социальных практик. Здесь мы возвращаемся к сути первого вопроса, что выглядит по форме, по крайней мере, завершенным циклом в контексте «вопрос-ответ».

Однако, чтобы поставить точку: постмодернизм фетишизировал автора, даже если тот заявлял, что самоликвидировался. Метамодерн, пост-постмодерн, псевдомодернизм с таким его феноменом, как интернет, об авторе едва помнит. А поскольку жизнь псевдомодернистского текста чрезвычайно коротка (в блогах, на лентах в соцсетях, в зум-конференциях, в ток-шоу и т.д.), то и деменция читателя не за горами.

Так что, по аналогии с известной строкой из Маяковского, ставшей чем-то вроде идеологемы:

мы говорим – литература, подразумеваем – деменция.

11 декабря 2022

Нина КОСМАН, Нью-Йорк.

Поэт, писатель, драматург, переводчик, художник, педагог, редактор литературно-художественного журнала «East West».

1. На гуманитариев поставлена ставка в истории.

Принимаете ли вы такую точку зрения? Почему.

Нет, не принимаю. По-моему, совсем не на гуманитариев. Кроме того, не уверена – что это за ставка. История, конечно, не от них зависит. От них вообще ничего не зависит. Только люди любящие и умеющие серьезно читать, – а таких всегда было мало – знают, что думал Достоевский о, скажем, «исторической миссии русского народа», или что думал Гоголь (хотя они нередко путают то, что он писал, с тем, что он думал), а тем, кто принимают решение ввести танки в чужую страну, абсолютно все равно, какого мнения об этом были бы классики или герои их романов. Принимают решение власть имущие (на данный момент в России – один человек), а не интеллигенты-гуманитарии. Можно, конечно, сказать, что пропаганда, т.н. промывание мозгов, что всё это тоже идет от своего рода гуманитариев, так как не механики и не инженеры ведь пишут тексты или, точнее, лозунги для промывания мозгов. Но это гуманитарии на службе у власти, то есть эти люди уже перестали быть гуманитариями и стали прислугой.

Если «привязанность к одной географической точке» и «любовь к родине» – одно и то же, то я бы сказала, что любить родину вовсе не значит её одобрять или одобрять ее действия. Поэтому можно сказать, что те, кто критикуют свою родину (как, например, диссиденты в 70-е гг.), любят (или любили) ее гораздо больше тех, кто ее славословит. Возможно, в глазах тех, что особенно рьяно любят свою родину, я не имею права так говорить, так как я уже полвека не живу на родине; тем не менее, я бы сказала вслед за Лермонтовым: «Люблю отчизну я, но странною любовью!». Так что, мне кажется, нет тут никаких правил, никаких правильных или неправильных путей или формулировок – можно по-своему быть привязанными к родине («к одной географической точке») и одновременно «жить в открытом мире». Хотя что такое «открытый мир»? Даже если не живешь на пресловутой родине, а, скажем, в Америке, все равно твой мир ограничен – другими людьми, финансовыми проблемами, изнуряющей работой и пр. Да, ты можешь выйти на Times Square и, размахивая плакатом на деревянной палочке, кричать «Долой президента», и тебя за это никто не арестует – просто пройдут мимо. Мы все это видели, и видели, как все проходили мимо. Здесь встречают полным равнодушием то, за что арестовывают там. Как когда-то сказал американский писатель Филип Рот: «В Америке все можно и ничего не имеет значения, а там ничего нельзя и всё имеет значение». Сейчас на нашей дальней родине нельзя кричать «Долой президента» или «Нет войне». Но если не истолковывать слово «привязанность» в вашем вопросе слишком буквально, то вполне можно сочетать привязанность к месту рождения (к родине) с жизнью за её границами. Так, собственно, и делали русские эмигранты первой, второй и третьей волн. (Насчет четвертой и всех последующих волн – не знаю; сама отношусь к третьей, и я ещё застала в живых некоторых представителей первой и второй волн. Все они так и жили: привязанность к родине – такой, какой она была в лучшие времена – сочетали с жизнью в т.н. «открытом» мире».)

3. Что несёт современному миру европейская образованность?

На этот вопрос не могу ответить, так как не совсем понимаю, что имеется в виду под «европейской образованностью» – как она отличается от, скажем, американской или канадской? Европейская образованность уже давно не новость, уж сколько столетий именно она задает тон, а не, скажем, российская или японская. Если же здесь речь о Евросоюзе, то я бы сказала, что Евросоюз дальше других стран/содружеств (например, гораздо дальше Америки) прошел в понимании проблемы климата и предпринимает гораздо большее количество шагов (не всегда удачных) по борьбе с глобальным потеплением. Понимание серьезности этой проблемы неплохо бы было другим странам перенять у Евросоюза.

4. Почему у лозунга «Полное отрицание всего русского» нет перспектив?

Начну издалека. Я только что прочла статью Элиф Батуман в Нью-Йоркере «Перечитывая русскую классику в тени украинской войны: как считаться с идеологией "Анны Карениной", "Евгения Онегина" и других любимых книг». Автор приходит к выводу, что русская литература несет ответственность за российский империализм, колониализм и т.д., включая, конечно, нынешнюю войну. Мои мысли по окончании статьи я бы сформулировала так: если евреи не перестали читать русских классиков, несмотря на антисемитизм большинства из них, то почему мир за пределами России считает, что его внезапно возникшая ультрачувствительность даёт ему право приравнивать одного ПУ к другому ПУ (Путина к Пушкину), и следовательно «отменять» всё т.н. «русское», включая русскую классику? Отменять стоит самое плохое, самое низкое в любой культуре (разумеется, не только русской), а русские классики (как и русские композиторы и художники) – это лучшее, что есть в русской культуре. Разве эти писатели не принадлежали своему времени (не нашему), несмотря на то что их книги продолжают читать в наше время? Не потому ли мы (под «мы» я имею в виду евреев и каждого, кого возмущает антисемитизм) прощаем их и всё равно их читаем, несмотря на их антисемитизм – читаем, потому что они были гениальными писателями, не потому что они русские. Вполне возможно, что в разговорах о «колониализме» Пушкина, Достоевского и т.д. есть доля истины, но эту долю следует рассматривать в контексте их – не нашего – времени. Колониализм XIX века был не только русским явлением, правда? Неужели мы перестанем читать великую английскую литературу 19-го века из-за ее колониализма? Если евреи могут продолжать любить Шекспира, несмотря на его изображение Шейлока; если мы любим Гоголя, несмотря на вопиющий антисемитизм в повести «Тарас Бульба», то мне хотелось бы думать, что мир сможет по-прежнему любить русскую классику, несмотря на ее «колониализм», который вполне объясняется эпохой, в которую жили авторы – они были детьми своего времени. Вы можете читать их так, как я читаю Достоевского: да, он был антисемитом, но тем не менее великим писателем. Продолжать читать их надо, так как они были великими писателями, но одновременно следует помнить, что они жили в 19-м веке, отсюда их антисемитизм и колониализм.

У полного отрицания всего русского нет перспектив, так же как у любого полного отрицания нет перспектив – ведь тогда пришлось бы не только перестать читать Пушкина, Достоевского, Гоголя, но и слушать Чайковского, смотреть на картины Врубеля и пр. И ответственность за войну в Украине лежит вовсе не на «всём русском», а на Путине и его приближении – и, конечно, на тоталитаризме, который он вернул в Россию после 30-летнего промежутка. Тоталитаризм – явление не специально русское. Тоталитаризм существовал в человеческих обществах задолго до возникновения России, так же как он существует в других странах, таких как, напр., Иран, Китай, Сев. Корея и пр. И несмотря на то, что Россия в течение своей не такой долгой истории тяготела к нему, в тоталитаризме нет ничего особенно русского.

5. Какое ключевое слово современного литературного мира?

Для меня ключевые слова литературного мира не имеют значения, так как я живу в своем мире, и у меня свои ключевые слова. Моё «ключевое» слово с 24-го февраля прошлого года, думаю, было «крах добра».

11 февраля 2023

Ян ПРОБШТЕЙН,

поэт, переводчик, литературовед, профессор английской литературы, Touro College, New York.

1. На гуманитариев поставлена ставка в истории. Принимаете ли вы такую точку зрения? Почему.

Я пишу эти заметки 24 февраля 2023 г., в трагическую годовщину для двух народов – украинского и русского – украинского, разумеется, потому, что в течение года российской военщиной планомерно уничтожался некогда братский славянский народ, что подпадает под основное определение «геноцида». В то же время усилия авторитарного деспотического российского государства направлены были на планомерное оболванивание собственного народа и отъединения его от Европы и мирового сообщества, от носителей не только демократии и главенства закона, но и европейской культуры и цивилизации.

Все основополагающие идеи философии, истории, социологии, литературы вывернуты наизнанку, превратились в собственную абсурдную противоположность. В свое время Т. С. Элиот писал: «История может быть рабством, история может быть и свободой» и «Народ без истории не спасется от времени, ибо «История есть воплощение вечных мгновений» («Литтл Гиддинг», из «Четырех квартетов»).

Ответственны ли гуманитарии в том, что произошло?

Можем ли мы сказать, что такие истинные гуманитарии, как Ольга Седакова, Лев Рубинштейн, Людмила Улицкая ответственны за то, что произошло?!!

Гуманитарии ответственны постольку, поскольку они выдвигают идеи, однако будет преувеличением сказать, что на них поставлена ставка в истории. В частности, даже сейчас в России функционирует сайт «Либеральная миссия», где в специальном разделе «Время повседневности и время событий» видные гуманитарии делятся своими мыслями о том, что происходит в Российской федерации сейчас: https://liberal.ru/povestka/vremya-povsednevnosti-i-vremya-sobytij-ekaterina-molostvova

Кроме того, на том же сайте существует лекторий, в котором также принимают участие гуманитарии (историки, философы, политологи, филологи), как российские, так и зарубежные, однако они, как всегда, в меньшинстве. Когда низы (то есть широкие массы) не смогут и не захотят жить по-старому, а верхи не смогут управлять, по старой известной формуле, тогда что-то начнется двигаться. Так что в целом я такую точку зрения не принимаю.

Российское общество индоктринированно, и государство сверху донизу опять пронизано КГБ-ФСБ, как недавно говорил Юрий Фельштинский.

2. Понятия «привязанность к одной географической точке» и «жить в открытом мире» – взаимоисключают ли друг друга?

С точки зрения российских патриотов исключают – и не только теперь – так всегда было, во время первой и второй, и третьей волны эмиграции. Тогда те, кто оказались в эмиграции, хотя и считали, что они жили «не в изгнании, а в послании», все же оказались за железным занавесом, а наиболее активные из них устранялись НКВД-КГБ-ФСБ.

С точки зрения нынешнего российского общества (не интеллигенции, а широких масс, продолжающих поддерживать агрессию, войну и геноцид некогда «братского» народа, «те, кто сейчас поют не с нами, те против нас», как писал когда-то Маяковский о великом русском певце Федоре Шаляпине, 150 лет со дня рождения которого лишний раз подтвердило неправоту гениального поэта, как раз лишенного европейской образованности, хотя и воспевавшего Бруклинский мост и красоты Франции.

В Украине – вполне объяснимая крайность – они готовы изучать европейскую и американскую литературу в переводе на украинский, но не русскую «имперскую» культуру, хотя современных авторов, пишущих на русском, противников войны и агрессии, как живущих в Украине, так и вне ее, продолжают издавать.

3. Что несёт современному миру европейская образованность?

Про европейскую образованность – у Элиота в статье «Единство европейской культуры» (на основе беседы), когда он выступал перед немцами в 1946, говоря о том, что ни одна нация не может развиваться изолированно и в конце концов деградирует. «Для здоровья европейской культуры требуются два условия: во-первых, культура каждой страны должна быть уникальной, а во-вторых, различные культуры должны признавать свою взаимосвязанность, дабы каждая подвергалась воздействию других. И это вполне реально, ибо в европейской культуре наличествует общий элемент –

взаимопроникающая история развития мысли, мироощущения и нравов, а также взаимообогащаемая история отношений, взаимообмен искусств и идей».

О новом средневековье писали и Бердяев и другие мыслители первой русской эмиграции. И не забудем про философические письма Чаадаева: «Эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, – вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, – не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение… Самые условия, составляющие в других странах необходимую рамку жизни, в которой так естественно размещаются все события дня и без чего так же невозможно здоровое нравственное существование, как здоровая физическая жизнь без свежего воздуха, – у вас их нет и в помине». И далее: «Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?»

Так что изоляционизм и шовинизм российских властей и болезненная, но понятная реакция украинских – могут привести к обеднению и русской, и украинской культуры.

4. Почему у лозунга «Полное отрицание всего русского» нет перспектив?

Так же, как во время и после Второй мировой войны нельзя было перекладывать на немецкую литературу, философию и музыку ответственность за зверства нацистов, точно так же и теперь, отрицать даже таких противоречивых «имперских» авторов, как Державин, Пушкин, Тютчев, Достоевский, не говоря уже о таких писателях и поэтах, как Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Марина Цветаева, Иван Бунин, Владимир Набоков, Ходасевич, даже Мережковский и Гиппиус, – и современных, от Абрама Терца-Синявского, Фридриха Горенштейна и Венедикта Ерофеева до Людмилы Улицкой, Смирнова, Пелевина – сбросим ли их с корабля современности?

6. Какое ключевое слово современного литературного мира?

Прогресса в искусстве нет, но есть обновление, поэтому девиз как всегда: «Обновляй», как писал Паунд: “Make it New.”

24 февраля 2023 г.

«Круглый стол» провела Раиса РЕЗНИК

2022-2023- МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь-Стихи

К 80-летию со дня рождения

Редакция «Связи времён» сердечно поздравляет юбиляра,

многолетнего автора и друга нашего издания,

и желает ему доброго здоровья и творческого долголетия.

ИЗ СЕРИИ «МАНХЭТТЕНСКИЕ ФРЕСКИ»

* * *

О, не отвернись от меня Всевышний,

когда я решу, что уже умею делать всё сам,

когда я буду безвозмездно принимать Твои дары.

О, не отвернись от меня Всевышний,

когда придёт моя старость,

когда станет исчезать моя сила и память.

Помоги дойти мне до Твоего порога

и поцеловать его, как Твоему сыну.

И переступить его в раскаянии и любви,

которым Ты учил меня всю мою жизнь.

ОСЕННИЙ ЛИВЕНЬ

Огни на домах смыты дождём,

и съехали вниз на асфальт,

превратившись в потоки машин.

Фонари матовым светом висят

на подвесках мостов.

Плачут дожди в боковых переулках,

пятнами луж мостовых.

В теплом, уютном отеле

ждёт нас кровать на двоих,

…если успеешь приехать…

Если успеешь…

Если…

Или, если индейцы купят обратно Манхэттен,

Если успеют…

Если…

ФЛАМЕНКО В НЬЮ-ЙОРКЕ

НА ПЯТОМ ТАНЦЕВАЛЬНОМ ПИРСЕ

Пляски и напевы

То возгорались,

То потухали,

будто в костёр подбрасывали поленья.

Всё делалось молча.

Но иногда были слышны вскрики:

мужчины показывали ловкость и силу,

женщины грацию и страсть.

И вот он – танцует один,

и она пляшет – сама,

Но он знает, что женщина

уже его выбрала…

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Все загадки у тебя на губах…

Походка тела замирает у моих ног.

Ты растворяешься сонными лучами в моем сердце,

как кубок вина, из которого невозможно напиться.

Мы – случайные прохожие в этой жизни.

Ты стоишь у горячей печи в пиццерии,

Я жду тёплого хлеба в этом кафе.

Жду тебя, как бессмертия.

* * *

Дорога жизни летит вверх, к небу…

Взгляд прикован к тебе, за стёклами света. –

жёлтый берег, распятые сосны.

Вдаль по дюнам бежит солнце.

В ГОСТЯХ У ШАМАНА

Солнце, как камикадзе,

Упало штопором с горы,

на жёлтое поле кукурузы.

Там кругом сидели индейцы

и пели священные тексты:

если сокол слетит с неба –

будет хорошая новость,

если орёл нашёл добычу –

будет большая удача.

Вождь курил трубку,

шаман бил в барабан.

Племя делило шкуру

ещё не пойманного зверя.

НА ПЕРРОНЕ ЖИЗНИ

Триптих

Посвящается Валентине Иофе

Британский премьер-министр в ХIХ в. Бенджамен Дизраэли был так поражён необычайной верностью евреев Святой Земле, что рискнул сказать слова, ставшие пророческими: «Народ, который празднует урожай вина даже тогда, когда он уже больше не снимает виноград, вновь обретёт свои виноградники.

Если я забуду тебя, о Иерусалим,

Пусть отсохнет моя правая рука,

Пусть язык мой прилипнет к нёбу моему...

137-й псалом, составленный в Вавилоне во время пленения (VI в. до н.э.)

Как Июрий Бен-Иофе,

упаду я на колени –

поцелую эту землю

чистым воздухом Вселенной,

окроплю водой бессмертной,

чтоб душа затрепетала

на пороге перед Б-гом.

Посмотрю на белу птицу –

на планету-аистёнка,

как когда-то Юрий-тёзка –

по-гагарински увидел:

снизу – звёзды, сверху – солнце,

полных мыслей-предсказаний:

в небе синем, бестелесном,

и в глубоком океане…

Там народ твой всё воюет

с дикарями-племенами,

то в походе по пустыне,

в Красном море на исходе…

Там великий Человек

сотворён Твоей рукою,

и омыт в потоках рек,

и обласкан интернетом.

Ты олимпил Древних Греков,

возвеличил Вечных Римлян,

и продал в ебэй секреты:

как смотреть кино немое,

и наскальные рисунки,

Пикассо поёт там песни

и Шекспир читает пьесы.

У меня – аббревиатура,

Живопись, литература…

Сверху вся цивилизация:

миллионы убиенных

по лицензиям и спискам,

от фашистов, коммунистов,

маоистов, джихадистов…

Вся Твоя цивилизация:

пламень, глина и творение…

II.

Через пятьдесят лет…

Человек, с которым я провёл полдня в 1968 году во Львове на фестивале чехословацко-советской дружбы, был первый космонавт мира – Юрий Гагарин. Распались Чехословакия и СССР, город Львов стал частью независимой Украины, а фестиваль из пропагандистской шумихи остался в истории малозначительным событием.

Юрий Гагарин, твой тёзка, смотрит сегодня

на зелёное поле North East’a,

где сидят человечьи дети.

Двенадцать дня. Деревья смотрят в небо.

Над Филадельфией – весна.

Наш синий шар плывёт среди Галактик пыльных.

…На зелёном поле North East’a мечтают звёздные дети.

Астроном-учитель мелом формулы чертит

пространства и времени.

Таинство космоса – ткать бесконечность мира.

-----------------------

North East – район Филадельфии.

III.

Верующие евреи молят Б-га, чтобы он вернул народ на родную землю. Наиболее почитаемый из всех ритуалов, пасхальный «седер», заканчивается призывом: «На следующий год – в Иерусалиме».

На перроне жизни остаются друзья и знакомые.

Раздаётся свисток паровоза и вагоны трогаются.

За окном поезда чувствую запах дождя,

Когда капли стекают по небосводу,

Когда они падают на свежескошенное сено,

Что со временем станет парным молоком,

На жёлтые пятна пшеницы,

Что со временем станет хлебом,

На лесные серебряные поляны,

По которым пролетают дикие лоси…

Сердце бьётся под колёсами времени,

Но я уже знаю, где мне надо молиться

И кого мне любить навсегда…

Мне уже не нужно поводыря,

Который будет учить меня жить,

И говорить, что надо делать на этой планете,

И чего не следует делать.

Есть прозрачное, свежее окно вагона,

И я нахожусь посередине пути.

Теперь у меня нет другого выбора –

Только путешествовать по голубым просторам:

Сердцем и разумом,

душой и верой предков.

Я родился счастливым ребёнком,

Когда в меня вселялась душа,

когда я сразу стал Человеком.

Я учился видеть и слышать.

И тогда я научился любить.

Свою мать и отца,

А затем всё человечество…

И я всю жизнь молюсь,

чтобы видеть и слышать,

чтобы любить.

Я стремлюсь к знаниям и мудрости,

чтобы понять мир вокруг себя,

чтобы увидеть мир вокруг себя,

чтобы услышать мир вокруг себя.

И я стал видеть и слышать:

диких ястребов улётных,

стада овец и сторожевых собак,

чувствовать приближение волчьей стаи…

Но иногда, на пороге моего дома

появляются одиночество и тоска,

и тогда я думаю о тех,

кому так же одиноко и тоскливо,

И о тех, кто научился в этой жизни

слышать, видеть и любить.

Все это должно оставаться тайной жизни,

тайной и таинством.

Я молюсь не только о тех,

Кто знает толк в любви и дружбе,

Но и тех, кто не имеет об этом никакого понятия,

Ибо они глухи и слепы,

Ибо никогда не познают одиночества и тоски,

Ибо душа их молчалива как рыбы в море

И они глухи как рыбы, выброшенные на сушу.

…Хочу на ветках гнезда птиц увидеть,

Росой живою увлажниться,

Услышать звук слепых дождей,

На крыше мира тихо помолиться…

* * *

Раисе Резник

Плывут по Иордану катера,

Как рыбы белые по облакам.

И золото горит на куполах

Поэзией псалмов Давида.

Восхода розовая влажность

И белый туф закатного огня,

По переулкам бродит святость

И музыки молитвенная благость.

Господь, Благослови меня!

Плывёт с горы мелодия Синая,

И плачет скрипка голосом любви.

Из глубины веков и древнего изгнанья

Я возвращаюсь в свой Иерусалим.

Господь, прими меня!

Душа парит, как птица,

На высоте с рассветом дня!

Играет ветер опереньем крыльев!

Я улечу, как Ангел, в небеса.

Господь, прости меня!

Как мир велик –

Мне не объять его глазами.

Как голос чист –

Он матери моей –

Земное придыханье.

Как сердце бешено стучит –

Тысячелетние воспоминанья!

Здесь все сошлись начала бытия.

Господь, дай силы не сойти с пути!

Я сын, пришедший в твой Иерусалим,

Мы дети божие,

И я всего лишь только сын…

В СТРИЙСКОМ ПАРКЕ

Мне снится осени дорожка,

Цветные листья по бокам,

Как будто снова я в кибитке,

Как будто парк сплясал канкан.

Цыганский говор с тополями,

И запах свежего дождя,

И лис хвосты сжигают хворост,

Кусты матрёшками сидят.

Я снова открываю очи

И возвращаюсь в золотые дни,

Гитара, песнь и путь-дорога –

Природа пляшет даже ночью.

СТИХОТВОРЕНИЕ НА УКРАИНСКОМ ЯЗЫКЕ

ПОСАДИ ДЕРЕВО

Дерева угору течуть, щоб пiдтримати зорi ночами,

щоби кронами шелестiти та птахiв на дорогу вести.

Є чотири пори року у дерев, як чотири сторони свiту.

Корiнням вмурованi в грунт, пiдперезанi кiльцями вiку,

зiбравшись у гурт, вони тчуть хлорофiльнi хорали.

I нiч для них безсонний довгий день.

Де ж дерево твоє, людино?

2022-2023-Беседа с Игорем МИХАЛЕВИЧЕМ-КАПЛАНОМ

Беседа с Игорем МИХАЛЕВИЧЕМ-КАПЛАНОМ

Раиса Резник. Дорогой Игорь! Человек, творящий на наших глазах, художник, поэт, писатель, отличается от обычного человека?

Игорь Михалевич-Каплан. Безусловно. Но, прежде всего, хочу Вас поблагодарить за возможность ответить на Ваши довольно сложные вопросы. Если говорить с точки зрения философии, помните, у нас в семидесятые годы было такое широкое понятие «физики и лирики»? Так вот, я как раз принадлежу к этим двум творческим категориям одновременно, ибо у меня два образования: техническое и гуманитарное. И работал я всю свою жизнь то в одной, то в другой областях. И то, и то для меня интересно. Например, как вы правильно заметили, на моих глазах и в моем присутствии, работали и творили такие выдающиеся личности, как гениальный украинский актёр Богдан Ступка (мы жили рядом во Львове, были соседями, я ходил на спектакли по его приглашению), наша семья дружила с Евгенией Семёновной Гинзбург, автором «Крутого маршрута» и матерью писателя Василия Павловича Аксёнова, с которыми неоднократно пересекались наши пути-дороги, в том числе и в эмиграции. За свою долгую жизнь я встречался, так скромно скажем, с сотней выдающихся деятелей культуры, науки и искусства. Перечислим только несколько имён: скульптор Эрнст Неизвестный, писатель Сергей Довлатов, поэты Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Иван Елагин и масса других людей. Каждый из них – яркий талант, отдельная звезда или планета. Мне в жизни просто повезло. О некоторых из них я написал очерки или эссе, где описывал свои наблюдения об этих личностях. Хочу ещё упомянуть совсем необычного человека – Юрия Гагарина, первого космонавта мира, с которым провёл время во Львове во время советско-чехословацкой недели культуры и дружбы. В беседах с ним меня поразил его интерес к молодым деятелям искусства. Сам он был удивительно скромным человеком.

Р. Р. Как влияет окружающая жизнь на творческую личность, на оригинальность, богатство внутреннего мира: палитру чувств?

И. М-К. А вот так. Я не был диссидентом. Но когда арестовали и посадили моего малознакомого молодого поэта за «антиобщественную» деятельность, а у него было двое детей и жена, мы каждый месяц собирали по пять рублей и передавали инкогнито семье. Мне было десять лет, когда умер Сталин. Моя мама рыдала. Я подошёл к ней и спросил: почему ты плачешь о «чёрной собаке» (так Сталина называли в нашей семье). Она ответила: «Да не о нём я плачу, боюсь, чтобы не было ещё хуже!». Когда мою маму вызывали в КГБ и расспрашивали про моего исчезнувшего отца, она требовала, чтобы его нашли и он платил алименты на детей (он же в это время затерялся с польскими беженцами и уже был на Западе). Весь ужас от сознания того, что моих дедушку и бабушку по материнской линии сожгли во время погромов живыми в синагоге, а дедушку и бабушку по отцовской линии в Освенциме, в Польше. И многое, многое другое, всего не перечислишь, формировали мой внутренний мир и палитру чувств. И это всегда было со мной.

Р.Р. Насколько важен для художника успех, ощущение себя любимцем, объектом похвал, восторга и восхищения?

И. М-К. Конечно, это очень индивидуально. Я помню, как мы с мамой ехали на трамвае № 12 от нашей улицы Нечуя-Левицкого до Высокого Замка с двумя мамиными приятелями, знаменитыми украинскими писателями Петром Козланюком и Ярославом Галаном. Они меня спросили, какие у меня оценки в детском садике. Мама, опередив меня, ответила: «Двойка по математике и пятёрка по пению». Они долго смеялись. Помню, как я был в пионерском лагере, бродил по окрестным загородным полям и ко мне прибилась огромная немецкая бездомная собака-овчарка. Моя пионервожатая Галина Львовна спросила, шутя: «А что она умеет делать?» На что наша публика стала фантазировать, чтобы оставить её с нами: стирать, убирать, готовить и т.д. А я искренне сказал: «Сторожить!». И собаку нам оставили. Первое творческое счастье, которое я испытал, была моя заметка в стенной школьной газете о собаке, которую я нашёл и спас. Это был мой первый писательский успех. Меня все хвалили. А вот такая история. В шестом классе нам задали сочинение, за которую я получил двойку. Мало этого, учительница по русскому языку позвонила моей маме и пожаловалась, что я списал сочинение. Мама на этот счёт промолчала, хотя точно знала, что я не списываю чужое… Через много, много лет, когда я узнал, что моя учительница заболела, я пришёл её навестить в больницу. Её окружали детки, такие, которые были как я когда-то. А перед этим по радио передали очерк, который я написал о ней: «Моя учительница заболела…». Боже, как она рыдала при всех. «А я ведь тогда не поверила, – говорила она, – что ты умеешь писать». Это была самая большая творческая похвала в моей жизни.

Р. Р. Всматриваясь в работы творцов, удавалось ли Вам «вычислить» открытые ими законы искусства?

И. М-К. Небольшой сборник «Филадельфийская находка», которую я издал, состоит из статей, так или иначе связанных с именами Анны Ахматовой, Жака Липшица и Амедео Модильяни. Среди них интервью Натальи Гельфанд "Филадельфийская находка" со мной, художниками Юрием Крупой и Виталием Рахманом. В статье впервые высказано предположение, что Анна Ахматова стала супермоделью для скульптур Амедео Модильяни и Жака Липшица. Идея "находки" родилась в Филадельфии и связана с судьбами двух скульпторов. Их работы собраны в музее Barnes Foundation, во многом благодаря стараниям мецената и промышленника, филадельфийца Альберта Барнса. Статья Беллы Езерской "След человеческий" посвящена этой теме. В издание включены короткие биографические сведения всех трёх деятелей мировой культуры – Ахматовой, Модильяни и Липшица. Короткий отзыв на "Филадельфийскую находку" высказал известный художник Сергей Голлербах. Статья знаменитого литературоведа Бориса Филиппова "Анна Ахматова" напрямую, вроде бы, не связана с конкретной темой "находки", но глубокий анализ творчества великой поэтессы был небезынтересен читателю, ибо вся книга – дань её поэзии и таланту.

Р. Р. Существует ли школа мастерства?

И. М-К. Прежде чем ответить на этот вопрос, зададимся определением, что такое мастерство? Это от Б-га, то есть талант. Мастерство может со временем только совершенствоваться или увядать. А вот школа – это интересное явление. Школу создаёт или один человек или группа единомышленников. Школа приобретает родственные черты у её участников. Это, например, может быть философия, эстетика, формальные черты и так далее. Что касается лично меня, я бы отметил моё увлечение древнееврейской литературой на современный лад: мотивы лирика царя Давида, Соломона, и вообще, древнееврейские псалмы, молитвы, песнопения. Очень важную роль играют философские мотивы и идеи. Критики иногда отмечают у меня лапидарность стихосложения и краткость – это от влияния японской и вообще восточной поэзии и литературы. А вот музыкальность – это просматривается влияние славянских языков: прежде всего украинского, русского, польского и т.д.

Р. Р. Искусство – одно из средств познания. В чём тайна высокого искусства?

И. М-К. Мне кажется в вечности. Искусство – это и прошлое, и настоящее, и будущее. Мы учимся у прошлого, экспериментируем в настоящем и мечтаем о будущем. Искусство, повторюсь, заложено в вечности. Восприятие искусства одно из прерогатив человека. Оно может учить, наставлять, приносить наслаждение. Но оно может и разрушать, если оно на службе, например, диктатуры или тоталитаризма. Когда-то Пикассо сказал мудрое изречение: «Искусство ложь, но эта ложь учит нас понять истину и правду». Что-то в этом роде. Ещё одно достоинство искусства – невероятное наслаждение при его создании. Творец при создании ценностей искусства и радуется, и страдает одновременно.

Р. Р. Какие чувства вызывает в Вас искусство, что развлекает Вас, над чем Вы смеётесь, плачете?

И. М-К. Вот тут-то, мне кажется, и подвох в этих вопросах. А может быть, это моё личное качество. Я не люблю развлекательное искусство, как например кабаре или шоу. Это не моё. Я люблю драму – Шекспир мой драматург. У меня был курс по Шекспиру в институте. Театр, музыка – мои слабости. Но я не буду плакать или смеяться в зале. Хотя и дома у телевизора тоже. Я буду страдать, если увижу жестокость, разрушения, потери человеческих жизней, но буду радоваться, если побеждает разум. справедливость, правда. Я не был диссидентом, но никогда и ни при каких условиях не позволял себе лживого служения искусству и литературе. И это не красивые слова. Я помню, будучи уже на Западе, корреспондент какого-то Радио, спросил меня, почему я уехал из страны, то я искренне ответил: «Я хотел оторваться от советской действительности». И это было правдой.

Р. Р. Что для Вас музыка? Под какую мелодию Вам легко думается, отдыхается, какая музыка, наоборот, вызывает грусть, тревожность?

И. М-К. Честно говоря, я люблю любую музыку, если она настоящая, талантливая. Это и классика, джаз, народная, кантри и т.д. Но из композиторов предпочитаю Шопена с его щемящим чувством потери родины, тонкой лиричностью природы, ну и скажем романтизмом. Его мелодии, особенно Первый концерт всегда со мной, всегда в моем сердце. Могу заметить, что нет хорошего поэта без любви к музыке. Я всегда дружил с композиторами. Помню такой случай. Меня пригласил на свою репетицию концерта львовский композитор Богдан Янивский, который писал для театра и кино. В какой-то момент он остановил репетицию и спросил у меня: «Как тебе?». И я ответил: «Вот там-то и там-то что-то не так». Его члены оркестра возмутились, мол он консерваторию не оканчивал, а ты его спрашиваешь. На что он ответил. «Да, он не учился в консерватории, но он Поэт». Это был самый большой комплимент. Я читал ему свои стихи, но они тогда ещё не публиковались.

Р. Р. Станиславский, кажется, сказал: «Нет личности, нет актёра». Существует ли секрет человеческой «зрелости»?

И. М-К. Мне кажется, понятия «личность» и «зрелость» – разные. Часто бывает так, что человек есть личность, но к зрелости ещё не пришёл. Я помню, как познакомился с Владимиром Высоцким. Это было в Киеве, он снимался в каком-то фильме на Довженковской студии. Мне говорят: «Познакомьтесь, пожалуйста, это Володя. Я отвечаю: «Игорь». Мы улыбаемся друг другу, я смотрю на него. Вроде бы обыкновенный человек, ничего особенного. Но вдруг чувствую, что передо мной личность. Как говорится, на лбу написано. Потому что он был одновременно и поэт, и композитор, и актёр. Всё вместе. А вот, например Сергей Довлатов, сразу же производил неотразимое впечатление: высокий, красивый, хорошо сложенный, с резкими чертами лица, с необыкновенным чувством юмора. Конечно, это ещё и среда. Например, в Новосибирске, где я прожил шесть недель, будучи в командировке, встретился с такими необычными личностями, как Майя Плисецкая, которая там ставила балетный спектакль, детской писательницей и поэтессой шотландского происхождения Елизаветой Стюарт, которая меня опекала и кормила, композитором Альфредом Шнитке, который там выступал на каком-то музыкальном фестивале и т.д. А вот небольшая, но интересная история. Моей маме редакция газеты, где она работала, поручила взять интервью у генерала, зам. командующего округа. После интервью генерал сказал, что у него жена писательница и он хочет их познакомить, и что шофёр отвезёт её на обед. Сказано – сделано. Дамы познакомились и понравились друг другу. Но ответно мать её не пригласила к нам домой. И она решила прийти сама, без приглашения. И была ужасно сконфужена, когда увидела бедность обстановки, изморозь на стенах, четырёх явно голодных детей, короче жуткую бедность. С тех пор она стала меня приглашать к себе домой, подкармливала, читала мне книги на иностранных языках, учила немного музицировать. И стала моей наставницей. Она учила меня хорошим светским манерам, рассказывала сотни интересных историй и опекала во всём. Мне кажется, это она заложила во мне личность за что я ей очень благодарен до сего дня.

Р. Р. Что такое обаяние, и врождённое это качество или приобретённое? Можно ли научиться в себя влюблять?

И. М-К. Да, можно, если у тебя одиозная цель. Кого-то обольстить, влюбить, добиться расположения и т.д. Но в общем случае, обаяние– это врождённое чувство. Это должен быть человек, с которым легко общаться, иметь позитивные деловые отношения. У человека такого типа должна быть хорошая энергетика, как говорится лёгкость бытия, доброжелательность. Я помню, как меня и моего друга Мишу Гусева, специалиста по восточным культурам, пригласили на обед (Миша получил полный обед, я же только сэндвич) к Далай-ламе XIV в Питсбурге. Это один из тех редких небожителей, который полностью меня очаровал: обаятельный, одетый проще простого, на босу ногу, с огромным чувством юмора, с умением коротко и легко высказать довольно сложные вещи. Для меня это было примером врождённого обаяния.

Р. Р. «Язык, среда, культура взаимосвязаны, друг без друга немыслимы» – часто повторяемая фраза. Как Вы можете отреагировать на неё? Живя в мультикультурной среде, с кем Вы чувствуете себя своим, приоритетнее ли языковая общность?

И. М-К. Это интересный вопрос. Я бы ответил, и да, и нет. Я живу в Манхэттене. Пройдя три, четыре квартала, я могу услышать десять-двадцать разных языков. Но общий – всегда английский, который я обожаю. Вот этот английский снимает напряжение непонимания. На каком уровне этого английского я общаюсь, это уже другая история. Я помню, когда я только приехал, мои друзья дали мне какие-то дорогущие билеты на обед со знаменитыми американскими писателями. И я пошёл… С двух сторон сидели писатели, которые пытались со мной разговаривать. Кто эти писатели были, я не знаю до сих пор. Я только улыбался. Потом они перестали задавать вопросы, не получая ответов, и уже, как и я, только улыбались. Это было приятно и вежливо, а еда была довольно паршивая.

Р. Р. Вам присуща интуиция?

И. М-К. Я бы сказал – да. Например, не есть неизвестное тебе блюдо. Не переходить улицу в неположенном месте. Из звонков, поступающих в течение дня, выбирать только те, где не просят у тебя денег: партийные волонтёры, полицейские, религиозные общественные организации и тому подобное. Интуиция особенно помогает, когда проигрываешь в лотерею. Не спешить туда, куда тебя пригласили на точное до минуты время. Очень осторожно обращаться с деньгами, когда у тебя просят их одолжить, особенно на день-два. Ну, и так далее, примеров много.

Р. Р. Вы – горожанин. Ощущаете Вы в городе свободу? В чём преимущества городской жизни?

И. М-К. Преимущества городской жизни, это всё противоположное сельской жизни.

Р. Р. Что Вас удивляет?

И. М-К. Меня особенно удивляет человеческая глупость. Всё остальное я могу объяснить, другое дело правильно или неправильно.

Р. Р. Вы верите в чудеса?

И. М-К. Да, я верю, и я большой поклонник чудес. Сама жизнь – это чудесно. Перерождение человека – это целое поле чудес. Наша вселенная – бесконечная и непонятная. Разве это не чудесно – жить в огромном многомиллионном городе на пятнадцатом этаже. Как это удивительно смотреть спектакли и концерты у себя на диване. Видеть своих друзей на широком большом телеэкране. Каждый месяц, не работая, получить пенсию-зарплату в банке. Да и много других замечательных чудес.

Р.Р. Дорогой Игорь! Большое спасибо Вам и за короткие, и за развёрнутые ответы, которые были чудесным образцом искренности и врождённого обаяния.

Сан-Хосе – Нью-Йорк, зима-весна 2022 г.

2022-2023-Из фотоальбома ИГОРЯ МИХАЛЕВИЧА-КАПЛАНA

Из фотоальбома ИГОРЯ МИХАЛЕВИЧА-КАПЛАНА

Снимки разных лет

Богдан Ступка и Игорь
Михалевич-Каплан, 1994

Булат Окуджава и Игорь Михалевич-Каплан, 1990

Елена Скульская, Елена Довлатова, Игорь Михалевич-Каплан

С внуком

2022-2023- МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь. Шестидесятники. Пани Хелена.

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН

ШЕСТИДЕСЯТНИКИ

Скоростная дорога петляла среди холмов Калифорнии. Было время ланча. По самодельной карте, нарисованной для меня знакомыми, в обозначенном месте должна была наметиться индейская тропа, на которую я мог бы свернуть и проехать в горы. Но в нужном месте я её не нашёл, хотя разворачивался раза три. Наконец я решил, что это не времена Майн Рида, и современные компьютеры укажут направление и выведут на путь-дорогу. Но ничего подобного не произошло. Встречные редкие машины на такой бешеной скорости не останавливались. И я решил, что надо искать какого-нибудь, подаренного судьбой, хутора. Миль через десять замаячила высоченная, разлапистая липа, а под ней добротно сколоченное огромное, типа караван-сарая, помещение. Тут-то мне и следовало остановиться и узнать местную географию.

Затормозив, я медленно подъехал, припарковавшись, к одноэтажному, сбитому из брёвен, строению. И обнаружил, что почти у самой дороги стоит большой стол-лоток и щит, на которых были разложены и развешаны самодельные сувениры из драгоценных и полудрагоценных металлов. Человек, занимавшийся торговлей, сидел на лёгком алюминиевом стульчике в тени дерева. Когда я подъехал, он встал и вежливо приподнял соломенную элегантную шляпу. Продавец поздоровался лёгким кивком головы, улыбнулся и молчаливо ждал, когда я подойду поближе.

Человек был лет шестидесяти, одет довольно скромно, но со вкусом: костюмные поношенные брюки, ковбойский ремень с красивой бляхой и вправленная белоснежная рубашка. Видно было, что он поддерживает свою спортивную форму в хорошем состоянии. Лицо было англо-саксонское, большие выразительные глаза, утяжелённый подбородок и свободная американская манера общения. Человек он не простой, – подумал я, – и, видимо, отшельник в этих краях. После первых же нескольких фраз я с удивлением обнаружил у продавца сувениров прекрасный британский английский и спросил:

– Вы из Бостона?

– Да, – он даже не удивился вопросу.

– Гарвард? – не унимался я.

– И МIT в придачу, несколько лет – совместная программа. Я наполовину гуманитарий, наполовину технарь. И вот застрял здесь на всю жизнь… Пишу теоретические статьи по физике.

Мы рассмеялись, как заговорщики. Он представился, его звали Скат.

– Я читал в Бостоне несколько лекций по современной русской литературе, – не удержался нескромно заметить я.

– Надеюсь не на русском языке? – у него моментально прорезался английский юмор и ирония, и он уловил мой славянский акцент, – затем сразу же продолжил, – кого Вы любите в современной американской литературе?

– Аллена Гинзберга. Хотя он и американский поэт, но его папаша был из Львова, а мама забеременела им во Львове, где я вырос. Значит он львовянин!

Мы опять рассмеялись.

– А ещё кого? – не унимался он, было видно, что разговор ему нравится.

– Ну, хотя бы Сюзен Зонтаг… Её предки тоже то ли из Польши, то ли из Литвы… Кстати, я редактировал её эссе в моём журнале, переведённое на русский язык.

Тут я уже, кажется, переборщил со знаменитыми именами из своей бывшей родины. Но собеседник не смутился.

– Поверьте, я хорошо отношусь к России, и, в частности, к русской литературе, но, к сожалению, Титаник так некстати утонул вместо вашей Авроры, не так ли? Кто-то мне сказал, что грешные россияне после смерти снова попадают в Россию…

– Через Аляску и Калифорнию?

– Хозяйка этого заведения расскажет вам об этом интересную историю. А вот эти сувениры я изготовляю сам. Посмотрите, может быть, вам что-то и понравится.

– Я к вам вернусь, – напомнил я и направился ко входу в караван-сарай.

– А сами вы откуда? – услышал я вослед. – Небось из города ангелов! Лос-Анджелеса? Под боком.

– Нет, я из города архангелов, – отшутился я. – Архангельска... Я там родился, а потом семья переехала во Львов.

Когда я вошёл вовнутрь, то удивился просторному помещению. Посередине стояли длинные столы со скамейками. Наверное, каждую пятницу и субботу местные парни из округи съезжаются на пиво и лобстеры, и пир идёт горой.

Хозяйка-буфетчица уже шла мне на встречу. Новый клиент был здесь редкостью, решил я.

– Вы на ланч? – спросила она, очень внимательно меня оглядев.

– Да вот, заблудился среди трёх сосен, – отшутился я и добавил. – Я совсем не против ланча.

– А мой муж не рассказал вам меню? Оно у нас передаётся устно из уст в уста... – Она показала за дверь, где стоял Скат.

– О, так это Ваш муж? – удивился я. – Хотя по юмору я должен был это понять.

– А разве мы не похожи? – она снова отшутилась и засмеялась. – Ведь мы шестидесятники в эти краях. – Учитывая ваш акцент, самое лучшее, что я могу предложить славянину: яичницу с колбасой и салат из свежих овощей: огурцы, помидоры, лук, и всё это со сметаной. А пока я буду готовить, выйдите из двери, поверните два раза налево и кое-что увидите – сюрприз на стене дома. Его когда-то купили мои дедушка с бабушка у русских эмигрантов…

Я вышел из помещения, два раза повернул налево и увидел прибитую к стене дома голову бизона, белого от солнца, ветров и времени. Массивная голова с широким лбом, короткие толстые рога, расходящиеся в стороны, концы их заворачивались внутрь. Я представил себе большие тёмные глаза животного… У меня почему-то защемило сердце о далёких переселенцах-иммигрантах из России. Дома, среди всякой всячины, у меня была одна монета – пять никелевых центов – среди других коллекционных монет с изображением буффало. Я смотрел на это грустное зрелище: напоминание о прежних русских хозяевах дома, которые прибили эти кости по традиции, как говорят, на удачу (good luсk).

В этот роскошный летний день я стоял под сенью прекрасной липы, и на меня смотрел белый от времени бизон с тёмными большими глазами, который, по поверью, охранял хозяев этого дома и в том числе меня, гостя, от недоброго глаза.

Немного истории… Бизон – это неуклюжее на вид животное двигается очень легко и скоро, бежит рысью и галопом с такой скоростью, что не всякая лошадь может обогнать его, к тому же и плавает он тоже очень хорошо. Их уничтожали тысячами индейцы, охотники и ковбои в коммерческих целях. Теперь существуют только небольшие группы в заповедниках да изображения на флагах нескольких штатов. Не лучше положение и в Канаде. Но для русских стала популярной история – охота на бизонов как развлечение – привлёкшая даже Великого князя Алексея Александровича во время его посещения Северной Америки в 1872 году.

С такими вот серыми мыслями я возвратился в помещение к своему ланчу. На столе всё было необыкновенно свежее и вкусное, приготовленное по-домашнему. Подошла хозяйка и спросила, не хочу ли я чего-нибудь ещё. Я поблагодарил её, показал свою самодельную карту и спросил, как туда проехать.

Она внимательно посмотрела на меня, как тогда в первый раз.

– Ровно десять миль, – подчеркнула она. – Ровно. Затем налево, и в горы. Вы там пробудете долго – это индейская лечебница – воды и грязи. Я сразу поняла, что у Вас. Вам надо поменять климат. У моего мужа то же самое. Вот он тут и застрял, и очень доволен. Ему хорошо здесь. И Вам полегчает, а там посмотрите. Подъезжайте к нам всегда, когда захочется. Меня зовут Томила. Первое угощение у нас бесплатное для будущих постоянных клиентов, как говорится, за счёт заведения, так что не беспокойтесь с оплатой.

Я ещё посидел за столом. Подумал, ну вот ты в русском доме, среди своих ровесников – шестидесятников, в горах с индейцами из романов Майн Рида. У Ската надо купить какую-нибудь красивую безделушку и отправить её в Архангельск своему дорогому другу – шестидесятнице. Я вытащил из рюкзака компьютер-наркотик, который назвал «Ломка» из-за привыкания. Вышел на интернет, который соединяет меня с городом-Архангелом, но разъединяет с городом-Ангелом… Впрочем, подумал я, возможности медицины безграничны – ограничены возможности больных.

Моя новая жизнь начиналась через десять миль, ровно…

ПАНИ ХЕЛЕНА

Я бежал, как угорелый, по лестницам нашего дома и кричал во весь голос: «Пани Хелену загрызли собаки!» Это была страшная новость нашего квартала. Ещё никто точно не знал, что произошло. В соседней подворотне, где жила старая полька, пани Хелена, была бригада скорой помощи, участковый милиционер и толпился народ. Немного позднее до нас дошли достоверные сведения. Пани Хелена умерла два дня назад. Собаки, изголодавшись, набросились на её труп. Кто-то заподозрил недоброе и вызвал милицию. Ирония судьбы – она подбирала бездомных дворняжек. У неё их всегда было штук пять-шесть. Как она их кормила, сама перебиваясь на крохотную пенсию, оставалось загадкой. Собаки осложняли её взаимоотношения с окружающим миром. Жила она в подвале, никому не мешая. Но вечно кто-нибудь бранил скверными словами её уродливых питомцев, часто престарелых и хромых. Собаки, в свою очередь, были насторожены и недружелюбны к людям, рычали, тявкали и рвались с поводков.

Пани Хелена – высокая пожилая полька – вела себя независимо и с чувством собственного достоинства. Она сохранила следы былой красоты: свежий цвет лица, высокий открытый лоб и белые кудри волос.

Она предпочитала тёмную одежду, что ещё больше подчёркивало её худобу. Казалось, она вся состоит из одних костей. Её огромные голубые глаза, где синева радужки отражалась в белках, были строгими, умными, странными. Они как бы ограждали её от внешнего мира. Из-за них она получила прозвище «колдуньи».

Особенно жестоко пани Хелену донимали дети. Когда она прогуливала своих собак, дети принимались дразнить и задевать их, те поднимали визг и шум на всю улицу.

Я никогда не принимал участия в этих развлечениях. По нескольким причинам. Наша семья относилась к Пане Хелене иначе, чем большинство окружающих. Моя мама всегда с ней вежливо здоровалась и останавливалась поговорить. Она собирала косточки и съедобные остатки еды для дворняжек пани Хелены и оставляла маленькие пакетики у её дверей. По большим праздникам мама приносила старой польке продукты и сладости.

Кто-то из детей однажды пустил слух, что настоящее имя пани Хелены – тётя Бася. И никакая она не полька, а самая обыкновенная еврейка, но по каким-то соображениям скрывающая это. Слух этот меня смутил. В польской «шипящей» речи пани Хелены никогда не было ни одного еврейского слова. Не могла же она все время притворяться, удивлялся я. Единственное подозрение у меня вызывало имя одной из белошкурых дворняжек – Моше. Но я не был уверен. Так что вопрос о тайной национальной принадлежности пани Хелены оставался для меня открытым, хотя она исправно посещала костёл в нескольких кварталах от нашей улицы.

Ещё была одна удивительная связь между нашей семьёй и пани Хеленой. Мой дядя Арон, мамин брат, тоже был с ней знаком. Дядя был близок к нашей семье и часто бывал у нас. Одинокий человек – его жена и маленький сын погибли в гетто во время войны. Он меня баловал подарками и вниманием. И часто покрывал мои детские проказы. С ним мне было хорошо: ханукальные праздники, вылазки в кафе-мороженое, на мультфильмы. Он научил меня играть в шахматы и занимался со мной музыкой. Так вот: приблизительно раз в три месяца дядя Арон приносил пакет, назначение которого, но не содержание, я знал. Пакет предназначался пани Хелене. Дядя заходил к ней в гости. Однажды я спросил у мамы, почему дядя навещает пани Хелену. И, как ни странно, получил ответ. Оказалось, что когда пани Хелена была учительницей, она преподавала сыну дяди Арона. И даже перед акцией в гетто предложила забрать мальчика и спрятать его. Но дядя решил, что как-то пронесёт, и отказался. Когда вечером на семейном совете обсуждался вопрос о похоронах пани Хелены, я не удивился, что дядя Арон решил в них участвовать. И мне разрешили пойти с ним.

На похоронах я был впервые. Тело пани Хелены забирали из морга. Автобус опаздывал. Гроб был закрыт. Наконец, мы сели в старенький, специально приспособленный для похорон автобус с чёрной траурной полосой. Гроб стоял на подставке, а люди сидели по обе стороны на скамейках. Было несколько незнакомых мне старух и стариков, ксёндз, соседи с нашей улицы, дядя Арон и я.

Автобус мчался на большой скорости, навёрстывая опоздание. На поворотах гроб начинал подпрыгивать и постукивать. Дядя Арон сидел молча и отстранённо. Я чувствовал себя неуютно среди чужих людей. Погода была скверная: холодно, ветрено. Над городом нависли тяжёлые тучи.

Когда мы приехали на кладбище и гроб вынесли наружу, выяснилось, что приготовленную могилу отдали на похороны другого покойника. Растерянные пожилые люди стояли под пронзительным ветром. Начал накрапывать холодный дождь. Никто не знал, что делать. Тут пригодилась расторопность дяди Арона.

Он договорился сначала со смотрителем кладбища и увёл всех в сторожку переждать. Затем разыскал гробовщиков и послал их копать новую могилу. Наконец, через час все устроилось. «Похоронить по-человечески порядочную женщину и то невозможно», – ворчал дядя Арон. Мне он велел оставаться в сторожке до конца обряда. Дождь прекратился.

Похороны кончились. «Мы пойдём с тобой пешком», – сказал дядя. Остальные сели в тот же автобус и уехали. Дядя крепко сжал мою руку. Мы должны были пройти несколько кварталов до трамвайной остановки. Шаг у дяди был широкий. Я еле успевал за ним, даже подпрыгивал. Казалось, он не замечал этого. В задумчивости повторял: «Ах, мальчик, мальчик, что ты знаешь... Какая была женщина – интеллигентная, культурная дама. Добрый человек, красивый человек!..»

Моё внимание привлекла сцена в скверике, мимо которого мы проходили. «Посмотри туда!» – сказал я дяде Арону. Возле стройного молодого дерева стоял человек и ощупывал его руками. На траве рядом лежала палка. Пальцы человека перебирали мокрую кору дерева. Казалось, что он играет на инструменте. Человек даже что-то подпевал себе, не обращая ни на кого внимания. Недалеко от него на скамейке сидела женщина. Она, видимо, пришла с ним. Холодные капли падали с ветвей, но человек продолжал своё дело. Я не видел его лица.

Дядя сразу понял моё замешательство и недоумение. Он постарался меня успокоить. «Это слепой, – сказал он. – А это его дерево». Тут вдруг я понял, что пани Хелена по-настоящему умерла, что она больше не сможет ни видеть, ни слышать, не сможет ничего-ничего ощущать. Она умерла! Все случившееся – смерть пани Хелены, собаки, грызущие её мёртвое тело, занятая кем-то могила на кладбище – предстало передо мной чередой трагических несправедливостей. Я заревел во весь голос. Человек у дерева и женщина на скамейке оглянулись. Дядя Арон растерялся. Я продолжал рыдать. Мне было жалко всех: пани Хелену, слепого, самого себя. Дядя Арон сказал тихо-тихо: «Боже мой, какой чувствительный мальчик: совсем как мой покойный Элик». Это было имя его погибшего сына, которое он произнёс при мне впервые. Я замолчал. Потянул дядю за руку так, чтобы он наклонился, и поцеловал его.

Игорь, МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Нью-Йорк

2022-2023- МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Игорь-ШАГИ ВРЕМЕНИ РАШЕЛИ ХИН-ГОЛЬДОВСКОЙ

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН

ШАГИ ВРЕМЕНИ РАШЕЛИ ХИН-ГОЛЬДОВСКОЙ

Рашель Хин-Гольдовская жила на рубеже ХIХ и ХХ веков в России. Будучи ученицей Ивана Тургенева и благодаря ему, она была лично знакома и переводила многих французских писателей, когда училась в знаменитом Коллеж де Франс в Париже: Эмиля Золя, Эдмона Гонкура, Ги де Мопассана, Анатоля Франса и многих других. Затем, снова появившись в Москве, держала модный литературный салон, который посещала избранная культурная интеллигенция Серебряного века. Она была литературной знаменитостью того времени. Слова известного стихотворения «Я мысленно вхожу в ваш кабинет / Здесь те, кто был, и те, кого уж нет…» было посвящено именно ей поэтом Максимилианом Александровичем Волошиным.

Рашель Хин писала прозу, известна как переводчица, сочиняла пьесы, которые охотно ставили на сцене Малого театра. Надо отметить, что многие её произведения относятся к довольно редкому в то время русско-еврейскому направлению в литературе. Суть творчества Хин можно определить, процитировав её фразу из эссе «Главы из неизданных записок», где она справедливо замечает: «… Тургенев так же велик, как Толстой. Оба они, хотя и разными путями, учат любить и жалеть человека, верить в добро и искать истину». Точно такими же словами можно оценить и творчество самой Рашели Хин-Гольдовской.

Составители включили в издание книги три большие повести автора: «Не ко двору», «Одиночество» и «Наташа Криницкая». В раздел «Рассказы, очерки, эскизы» вошло шесть произведений. К сожалению, в разделе «Эссе, воспоминания», не все размещённые в нем материалы равноценны и не совсем понятен принцип включения их составителями в один ряд с художественными произведениями.

Безусловно, в изданной книге выделяется повесть «Не ко двору», где красной нитью проходит мысль главной героини, девушки Сары Норд, и её учителя, впрочем, как и самого автора: «… Вы, Сара, принадлежите к великому народу. Ни одно племя не может похвалиться такою грандиозною и вместе трагическою историей, как иудейское, которое дало человечеству столько великих людей, независимых, гениальных мыслителей, пламенных патриотов, несравненных поэтов». И на фоне этой патетической фразы разворачивается судьбоносная катастрофа героини: её начинания не поддерживают близкие люди, неудачное замужество, гибнет её единственный ребёнок, повсеместные отказы при поисках работы… Она стоически сопротивляется обстоятельствам. Произносит мудрую фразу, обращаясь к своей сочувствующей собеседнице: «Что делать, Настя, на свете ведь никому особенно весело не живётся. У всякого своё».

В конце повести Сара чётко понимает причины и последствия своего унизительного положения. Она объясняет любимому человеку, Борису Арсеньичу: «… Я испытала на себе весь ужас положения несчастного незаконнорождённого ребёнка, приставшего к чужой семье. Я стучалась у всех дверей, протягивая за работой свои исхудалые от голода руки, и всюду встречала отказ. На моих глазах умерло моё дитя – и я не могла оказать ему помощи…». И Сара постигает, что только со своим гонимым племенем сможет найти собственный путь. И поэтому отказывается принять христианство, которое предлагает Борис Арсеньич. С отчаянием она произносит: «… Всей измученной душой своей прилепилась к этим гонимым, невежественным, забитым евреям, которых вы же изуродовали и над которыми вы же и издеваетесь. И вдруг теперь… громогласно отречься от них… перейти во вражеский лагерь самодовольных и ликующих… Милый мой… Я люблю тебя, как душу, но никогда за тебя не пойду!». Такова была трагическая действительность конца ХIХ столетия в царской России.

Следующая повесть, которую следует отметить, под названием «Наташа Криницкая» написана в чеховском праздном стиле, где действие происходит-не-происходит на водах в предгорье склона Аю-Дага в кругу российской скучающей интеллигенции. Идею этого произведения можно выразить монологом главной героини Наташи, обращённого к художнику Фёдору Алексеевичу Хомутову: «Кто твердил мне всё время, что нет ни добра, ни любви, ни дружбы, что всё пусто, мелко, лживо и ничтожно. Кто меня убеждал, что в этом мире всё иллюзия, и что другого мира нет, что свет всегда задувается ветром… Если бы не ваши уроки, я, может быть, не была бы теперь так несчастна. Я бы поверила, что всё, что я видела и слышала – дурной сон. Вы разрушили моё невежество и навалили мне на душу ледяную гору…».

Из напечатанных рассказов самый значительный и трагический носит название «Феномен». Я был знаком с этим произведением и раннее. Пересказывать его смысла нет – его надо читать. По сюжету он прост. Мать из провинции, мадам Пинкус, привозит на смотрины своего гениального, в прямом смысле этого слова, ребёнка, по имени Яша, у которого потрясающий голос. Они проходят по кругу все мытарства, обходят всех «меценатов», чтобы изыскать средства на образование Яши, и получают приблизительно такие ответы: «Я сочувствую только настоящей нужде, – вымолвила она своими пухлыми, розовыми губками. – Бедным людям нужен хлеб, а вы просите на роскошь. На это у меня нет средств».

Хин-Гольдовской удалось описать жертвенный характер еврейской мамы и её талантливого дитяти. И вот, пройдя все круги унижения, не солоно хлебавши, они должны уехать назад в свою провинцию, еврейскому мальчику не дают разрешения жить в большом городе…

С именем Рашели Мироновны Хин (1863 - 1928) я столкнулся дважды, при весьма необычных обстоятельствах. Впервые я услышал о ней и её необыкновенной истории из уст моей американской переводчицы на английский Ирины Вульф-Гольдовской. Рашель была первой женой её отца. И не только о ней лично, но и о её произведениях, жизненных обстоятельствах и удивительном круге знакомств: от Льва Николаевича Толстого (которому часто играл на рояле отец Ирины Онисим Гольдовский) до Сергея Есенина и Айсидоры Дункан (она учила Ирину танцам и была подругой её матери). Я, как говорится, слушал истории Ирины «открывши рот», ибо в годы советской власти мы не знали, да и не могли знать, о русско-еврейских писателях революционной эпохи.

Второй раз мы «столкнулись» с Рашель Хин-Гольдовской в 2007 году на страницах уникальной Антологии русской литературы, вышедшей в Нью-Йорке и Лондоне на английском языке в издательстве «Sharpe». Антология включает 132 русских писателя еврейского происхождения за двести лет российской жизни (составитель Максим Шраер).

В Антологии сконцентрированы блистательные имена русских писателей: Нобелевских лауреатов Бориса Пастернака и Иосифа Бродского, Исаака Бабеля, Осипа Мандельштама, Василия Аксёнова, Ильи Эренбурга, Василия Гроссмана, Александра Галича, Владимира Жаботинского и многих других, составивших цвет русской литературы. Вот в этой престижнейшей и уникальной своего рода Антологии в первом томе был опубликован отрывок из повести Хин-Гольдовской «Не ко двору». Во второй том вошёл мой рассказ «Пятак на удачу» (в переводе на английский язык всё той же Ирины Вульф-Гольдовской).

Игорь Михалевич-Каплан и Ирина Вульф-Гольдовская

Рашель Хин является самым ярким представителем так называемого направления русско-еврейской литературы. Еврейская тематика так или иначе постоянно прочитывается в её произведениях. Иногда она смотрит на мир глазами главной героини, иногда это тема второго плана, но всегда эмоциональна в сопереживании.

Надо отметить одно из главных достоинств этого издания1.

Оно предварено вступительной статьёй одного из составителей – литератора и историка литературы Льва Бердникова. Статья занимает более пятидесяти страниц исследовательского текста, где подробно описаны биография и творчество Хин-Гольдовской.

Это фундаментальный труд, наполненный необычными биографическими фактами автора повестей и рассказов, и как складывалась её судьба. Без этого предисловия многие вещи были бы непонятны или обеднены. Хочется сделать небольшой рефрен к словам аннотации к книге: «… незаслуженно забытая российская писательница, драматург, мемуаристка». Это, на мой взгляд, не совсем так. Лев Бердников в предисловии правильно замечает, что Рашель Хин хотела уехать в Германию, затем в США. Новых художественных произведений после революции она так и не написала. Бердников суммирует её последующую биографию: «Диктатуру пролетариата она не приняла и в советскую культуру не вписалась… Так талантливая, в прошлом знаменитая писательница, не смогла при большевиках реализовать своего литературного дарования. Она жила и дышала прошлым».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Нью-Йорк

1«Не ко двору». Избранные произведения Р.М. ХИН. Составители

М.Б. Авербух, Л.И. Бердников. Вступительная статья и комментарии

Л.И. Бердникова. – СПб. Алетейя.

2022-2023-ГОРЯЧЕВА, Юлия. ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА КУЗЬМИНСКОГО К 35-летию издания антологии «У Голубой Лагуны»

Юлия ГОРЯЧЕВА

ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА КУЗЬМИНСКОГО

К 35-летию издания антологии «У Голубой Лагуны»

В Петербурге 6 марта 2022 г. в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме состоялась Международная научная конференция «Вавилонская башня поэзии: Памяти Константина Кузьминского». Конференция была посвящена поэту и культуртрегеру ленинградского андеграунда Константину Кузьминскому (1940-2015) и приурочена к 35-летию издания фундаментальной антологии новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны».

Мероприятие проводилось в рамках научного проекта «История русской литературы 1950-1990-х гг.: “Вторая культура”». Оно тематически продолжило серию научных конференций и семинаров, организованных кафедрой Истории русской литературы СПбГУ совместно с Российским государственным гуманитарным университетом (РГГУ, Москва) и Центром Андрея Белого (АБЦ, Санкт-Петербург). В их числе: «Ленинградская неподцензурная литература: 1950-1980» (2017 г., 2018 г., Санкт-Петербург), «Ленинградская неподцензурная литература: история и поэтика» (2019, Санкт-Петербург), «Искусство самиздата» (2020, Санкт-Петербург).

В конференции приняли участие исследователи из Санкт-Петербурга и Москвы, а также зарубежные слависты из США, друзья и почитатели Константина Кузьминского (ККК). Открыла конференцию Юлия Валиева, канд. фил. наук, доцент кафедры истории русской литературы филологического факультета СПбГУ. Она рассказала о принципах антологии «У Голубой Лагуны». Тема была дополнена в докладах Юрия Орлицкого (Москва), Андрея Филиппова и Светланы Варкан (Москва), Татьяны Ковальковой (Санкт-Петербург), Джона Боулта (США).

Образный и в то же время предельно честный доклад Дж. Боулта, известного американского историка авангардного искусства, профессора отдела славистики Университета Южной Калифорнии прояснил ряд важных мифологизированных моментов, связанных с ККК. Подчеркнув, что «мы должны быть вечно благодарны ККК за его волю, самоотверженность и решимость, благодаря которым он осуществил свою миссию» - «составление и издание девятитомной «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой лагуны», вышедшей в 1980–1986 годах», Боулт прояснил, что этот монументальный труд был выполнен в рамках Института современной русской культуры в Голубой лагуне, который был создан им как некоммерческая организация в штате Техас в 1979 году. Также был необычайно интересен его рассказ об истории поиска издателя антологии и особенностях взаимоотношений с Филиппом Кленденнигом (Массачусетс), вызвавшегося напечатать антологию на безгонорарной (!) основе, и детали работы ККК над антологией.

Знаменательно, что Джон Боулт, рассматривая различные грани личности ККК сравнил его и с Павлом Филоновым («с одной стороны, он ненавидел академическую систему, а с другой, питал тайную страсть к ее авторитету», и с Майклом Джексоном (« ККК и Джексон принадлежали одному поколению, они оба аутсайдеры, жившие на грани, <…> трагические герои своей эпохи, интроверты, которые отчаянно пытались быть экстравертами в Neverland’е своих голубых лагун») и подытожил «глубоко обязан ККК не только лучшим знанием русской культуры и русской души, но и пониманием «жизни», ибо его мировоззрение показало, что есть много ответвлений от прямого и узкого пути, что изучение искусства и литературы вторично по отношению к творческому процессу, что художественное видение выше материального комфорта…».

Исследователь русской культуры писатель Сюзанна Масси (США) и поэт Дмитрий Бобышев (США) рассказали о своих взаимоотношениях с культуртрегером питерского андеграунда. Так, Бобышев напомнил собравшимся, почему он наградил Кузьминского в середине прошлого века эпитетом «рыцарь поэзии».

Тепло и нетривиально вспоминали поэта и его питерские друзья: Тамара Буковская – «ККК или К.К.К. – три счастливые карты русской поэзии: Кузьминский, Кривулин, Ковалев», Петр Чейгин – «Про Кы», Владимир Лапенков – «Я, Мы и Костя» и другие.

В то же время конференция не ограничилась лишь мемуарными сообщениями. Ярко прозвучали и научные сообщения филологов и литературоведов: Михаила Павловца (Москва), Петра Казарновского (Санкт-Петербург), Татьяны Никольской (Санкт-Петербург), Дарьи Фоменко (Санкт – Петербург).

Ценны были также экскурсы в историю создания сборника «Лепта» – Сергей Стратановский (Санкт-Петербург) и антологии неофициальной ленинградской поэзии «Острова» – Вячеслав Долинин (Санкт-Петербург).

Квинтэссенцией международной конференции cтало зачитанное Борисом Бирюлиным сообщение переводчика Валерия Молота (США), близкого друга Кузьминского, в доверительной манере проследившего творческий путь ККК и уверенно заключившего: «Этому шедевру – Антологии – в мире не будет никогда повторенья…».

В заключение Юлия Валиева прочла стихотворение Валерия Молота, посвященное Константину Кузьминскому (2012).

…В интервью «Новому Русскому Слову», наиболее известной русскоязычной газете США, К. Кузьминский так охарактеризовал себя: «Я не знаю, кто я. Я человек искусства, попросту искусства целого, не распавшегося на жанры» (21 марта 1991 г.). Отрадно, что состоявшаяся в Петербурге международная научная конференция его памяти показала мощь и разноплановость этой одаренной и неоднозначной свободолюбивой личности.

Юлия ГОРЯЧЕВА, март 2022 г.

ККК (К.К.Кузьминский) Художник Андрей Белле.

2022-2023-ТОСУНЯН, Ирина-Интервью с Надеждой Давыдовной Вольпин

Ирина ТОСУНЯН

Интервью

Воспоминания и страсть, почти похожие на счастье

Надежда Давыдовна Вольпин

Много лет назад, еще в 1996 году, после встречи с младшим сыном Сергея Есенина, Александром Сергеевичем Есениным-Вольпиным, математиком, поэтом, диссидентом, вынужденным по настоятельному предложению советских властей эмигрировать в США в мае 1972 года, я отправилась на встречу с его мамой, Надеждой Вольпин. Поэтессой и возлюбленной Сергея Есенина.

А теперь вообразите, каково это: без всяких проволочек, без всякой теории «шести рукопожатий» оказаться знакомой с поэтом Сергеем Есениным лишь через одно-единственное рукопожатие и напрямую вести разговоры с подругой великого поэта и его сыном?

Поговорили мы с Надеждой Давыдовной замечательно. А потом… я улетела в Японию, жить и работать, не успев наш разговор даже расшифровать. Преступно затолкала диктофонную кассету на дачный чердак в Красной Пахре и оставила до лучших времен. И о кассете, и о Надежде Вольпин, и о всяких там «рукопожатиях» почти что забыла. Надежда Давыдовна умерла два года спустя в возрасте девяноста восьми лет. Упиваясь новой жизнью и новым окружением, я писала для своей газеты репортажи из Страны восходящего солнца. Нет, где-то на краю памяти мысль о заброшенном интервью свербела, и каждый раз, возвращаясь в Москву, я давала себе слово отыскать на чердаке кассету и расшифровать… Почему не расшифровала? Сама толком не знаю: таких «забытых» кассет и даже готовых текстов в моем архиве оказалось не так уж и мало. А год назад наконец-то удосужилась, отыскала. И тут настал черед техники. Долго-долго искала подходящий старый диктофон для больших прямоугольных кассет, каких уже и не найдешь в продаже. У коллег по «ЛГ» спрашивала. Но выручил, как всегда, друг, художник Владимир Витковский. В его мастерской в Сан-Франциско чего только экзотического не водилось. И работающий старый (заклеенный-переклеенный) диктофон отыскался! Перекочевал на мой рабочий стол. Приступила к процессу дешифровки нашего с Надеждой Давыдовной Вольпин общения. Работа шла мучительно медленно, бесконечно радовала, восхищала и даже удивляла открытиями.

…Роман Сергея Есенина и молодой поэтессы-имажинистки Надежды Вольпин, как и многие есенинские романы, поначалу был одухотворенно-сложным, под конец – мучительным. Начался он еще до знакомства и женитьбы Есенина на Айседоре Дункан, возобновился после разрыва со знаменитой танцовщицей и возвращения поэта в августе 1923 года в Москву. Точку поставили в начале 1924 года. По инициативе Вольпин, которая в то время уже твердо была «намерена одарить его ребенком». Нежеланным для него, Есенина, ребенком.

«Зря вы все-таки это затеяли, – говорил он перед отъездом Вольпин в Петербург.

– Понимаете, у меня трое детей. Трое!» «Так и останется: трое, – ответила она. – Четвертый будет мой, а не ваш. Для того и уезжаю».

Летом 1925 года друг Есенина Александр Михайлович Сахаров, глядя на годовалого Александра Сергеевича, говорил молодой маме:

– Сергей все спрашивает, каков он, черный или беленький? А я ему: не только беленький, а просто вот каким ты был мальчонкой, таков и есть. Карточки не нужно.

– А что Сергей на это? – Сергей сказал: «Так и должно быть – эта женщина очень меня любила...»

Надежда Вольпин жила в Москве в кирпичном писательском доме у метро «Аэропорт», в двухкомнатной квартире, расположенной на первом этаже. Женщина, которая за ней ухаживала, провела меня в небольшую опрятную комнату, где в кресле, выпрямив спину, сидела старая дама – маленькая, изящная, хрупкая как фарфоровая статуэтка. А глаза – зеленые, яркие, молодые. Удивительные глаза.

– Надежда Давыдовна, – начинаю с места в карьер, – Вы ни за что не согласились уехать к сыну в Америку, он мне пожаловался…

– У меня уже были готовы все документы, но – спохватилась и отказалась, – парирует она. – Вы бы посмотрели на «их» реакцию, не верили, что отказываюсь. Уговаривали: «Понимаете, от чего отказываетесь?» Я очень хорошо понимала. Боялась не того, что меня оттуда, из Америки, выгонят или не примут… Боялась, что сюда обратно не впустят: от наших ждать можно чего угодно.

– Но Александр Сергеевич, полагаю, сюда не вернется вовсе…

– Да я бы и не позволила ему это сделать. На прочность наших демократических завоеваний рассчитывать не приходится. К тому же сам он мягким только видится, а линию свою гнет.

– Вы, наверняка, переживали, что ему уехать пришлось…

– Я его к тому сама побудила, оставаться здесь было очень небезопасно. Чуть что, сына тут же запихивали в сумасшедший дом. И попробуй из этой тюрьмы вызволить! Сажали минимум на полгода. Через полгода «лечения», если «находили улучшение», «пациента» могли выписать. А могли – не выписать! В общей сложности в психиатрических больницах, перемежаемых тюремными камерами, он отсидел 14 лет…

– В последний свой приезд, когда мы с ним виделись в квартире на Старом Арбате, Александр Сергеевич читал мне свои стихи, говорил о поэтах, с которыми познакомился в вашем доме… И первым из них был Осип Мандельштам. Расскажете мне о них?

Осип Мандельштам:

«У Наденьки – юбочка, у Наденьки – кофточка…»

– Ближе всех я знала Осипа и его жену Наденьку. Они и в гости ко мне в Ленинграде, когда я там жила, часто приходили, и ночевать оставались… Им, правда, отвели помещение в дворцовых залах Детского Села – бесплатно, два огромных зала! А как там ночевать, когда залы те отапливались… камином! Это значило, что весь гонорар, который Осип получал за редактуру и переводы, пришлось бы отдавать за возок дров! Да и того максимум на два дня хватило бы.

Время от времени, когда надоедало мерзнуть, они приезжали ко мне. Поднимались на шестой этаж пешком. Вы знаете, что это был за шестой этаж? Какие у меня были потолки? Не такие, как сейчас! Не теперешние, а на добрый метр выше! То есть гораздо выше даже обычной дореволюционной квартиры с высокими потолками.

– Это в каком было доме?

– На Васильевском острове, Тринадцатая линия, дом 18 (боюсь, номер квартиры уже помню неточно). Из окон виднелась Нева. И сколько света Ленинграду было отпущено, вот столько его у меня, в моих тех двух комнатках и было, начиная с утренних часов. А меня не устраивало, что в утренние. Это мешает, тогда надо завесить окно, когда работаешь. Лучше бы в вечерние. Этаж был шестой, очень высокий, достаточно сказать, что на первый этаж поднимаешься семнадцать ступеней. И без лифта. Потому что дом начали строить во время Первой мировой войны и не достроили. Вернее, достроили как бы наполовину. Представьте себе – по гребню крыши расколотый дом, расколотая кровля…

– И Мандельштамы к Вам под эту «расколотую крышу» поднимались…

– Да. Поднимались голодные, замерзшие, полуживые. Но, знаете, если перед ним, Осипом, на выбор поставить тарелку, скажем, бульона с мясом и… конфету, шоколадную, в обертке, так он выберет конфету.

– Такой был сластена?

– Да. Это редко у мужчин заметишь. Если только у курильщиков. Но курил ли Осип? Я, ей-богу, не помню его курящим. Вероятно, не курил. Он бродяга был, долго на одном месте жить не любил… И вот как-то он пришел, а ребенок у меня тогда еще маленьким был, двух лет Саше не исполнилось… Осип спрашивает: «Ты меня помнишь?» Сын отвечает: «Да!» – «Ну, кто я?» – «Ты – дядя О!» Осю жена всегда так называла. Вот тогда они и познакомились. Мандельштам пришел в восторг: «Правильно, мальчик, правильно! Это – одическое «О»! Я – ода!» И он принял позу оды. Ирочка, этот эпизод у меня напечатан в журнале «Вопросы литературы», но описание самой позы я там не даю. А вам сейчас покажу (встает, выпрямляется и показывает. – И.Т.). Смотрите: он выпрямился во весь рост, вскинул голову, одну руку вбок, другую вот так над головой (вскидывает правую руку и смеется. – И.Т.) и как-то ногу одну пониже икр другой ногой торжественно перекрутил…

– Он что, один тогда к вам пришел?

– Нет, с женой. Никогда один не приходил. Осип всегда шел впереди, а она за ним, так (разводит руки. – И.Т.), отставая… Ростом Надя была все-таки повыше меня, очень бело-розовая и с желтыми волосами (не выжженными, а желтыми). Долгоносая при этом. И с шелковой кожей. Очень гладкой. И она волочила за ним во-о-oт такой! портфель, битком набитый книгами и бумагами. То, что, вероятно, не хотелось оставлять в «залах». Я думаю, так.

– То есть каждый раз, когда они приходили к Вам, она волокла за ним портфель?

– Да. Портфель несла она, приговаривая: «Ему нельзя, у него – сердце». Я говорю: «Хорош бы он был без сердца!» (Надежда Давыдовна смеется.) Денег у них вроде бы много больше было, чем у меня и большинства моих друзей, а быт – растрепанный, нищенский. Помню, Осип сказал жене: «Наденька, ты посмотри, у Наденьки (указывая на меня) – юбочка. У Наденьки – кофточка! Почему у тебя ничего?» Надежда Яковлевна одергивает кривую, разодранную и сколотую английской булавкой тряпку с неровным подолом и сердито огрызается на попрек…

– Вы говорили, он любил, приходя к Вам, читать свои стихи…

– Он у меня сочинял их…

– Как вы его воспринимали тогда? – По-моему, это лучший русский поэт! – Вы и тогда так полагали, или осознание потом пришло?

– И тогда. Я его как очень большого поэта восприняла сразу. Напечатанным, правда, видела только то, что проходило через «Сатирикон», но стихи те были не сатирические. Вот, скажем, как теннис описывает (проговаривает, прикрыв глаза. – И.Т.):

Средь аляповатых дач,

Где скитается шарманка,

Сам собой летает мяч –

Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,

Облеченный в снег альпийский,

С резвой девушкой вступил

В поединок олимпийский?

Он творит игры обряд

Так легко вооруженный –

Как аттический солдат,

В своего врага влюбленный!

Теннис – олимпийская игра (звонко смеется. – И.Т.)… Я жила в двух маленьких комнатах. В одной, вот как эта (обводит жестом комнату, в которой мы сидим. – И.Т.), была няня с ребенком. Другая, чуть поуже, мой кабинет, там стояли еще кровать и оттоманка, – знаете, диван такой с тремя подушками вместо спинки. Вот диван этот и был их семейным ложем, когда они у меня ночевали. Иногда, если день был теплый, особенно тепло, конечно, редко когда бывало в Ленинграде, они увозили меня к себе в Детское Село (это был 1925-й год), в санаторий, где лечилась Надежда… Зима в Ленинграде, как правило, менее суровая, чем в Москве, но холод ощущается сильнее. Помню, моя тетя, когда я из Москвы ехала к ней, сказала: «Надя, одевайся теплее, здесь очень холодно, минус тринадцать градусов…». Мне это показалось смешным, тогда только-только прошли так называемые ленинские морозы… Вы знаете, когда хоронили Ленина, стояли очень, очень сильные морозы в Москве…

– Так и говорили: «ленинские морозы»?

– Да, это называлось «ленинские морозы», морозы похорон Ленина. Помню, костры даже на улицах несколько дней горели… Помню, милиционеры и дворники ходили туда греться, руки грели… И ногами топали… Ну, а как поэта… Мандельштама я сперва узнала, что называется, с голоса, просто в «Кафе поэтов» был товарищ моего старшего брата, который очень любил и много знал наизусть Мандельштама. К тому времени «Камень» только-только вышел, первая книга его стихов. И вот оттуда было первое услышанное мной стихотворение, несколько строк которого я запомнила с голоса. Ну а мне нужно было глазами прочесть два раза, чтобы запомнить, скажем, стихотворение в двадцать – двадцать пять строк. Память в юности была огромная на стихи.

– Вы сказали, он у Вас дома сочинял стихи? Как он это делал? Писал на бумаге или…

– Нет, просто наговаривал сам себе. Помню, подыскивал эпитет один… Ну, вот это знаменитое стихотворение:

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

Он это слово – жаркой – искал, эпитеты к слову «шуба» перебирал: теплой шубы, доброй шубы... И вдруг вскрикнул: «Жаркой шубы! Да-да! Жаркой шубы».

– А подружились вы как? Как это произошло?

– Ну, я уже не помню как. В кафе Союза поэтов. Там был сперва зал, где все было вместе – и публика, и эстрада, и рояль, и всякие вечера литературные. Следующий зал был поменьше – там кормились, с большой скидкой, члены Союза поэтов.

– Да, вы его называли СОПО.

– Совершенно верно, СОПО. Еще там было объединение «Жены писателей», которые должны были… впрочем, не помню, что за обязанности у них были, но сокращенно эти дамы именовались ЖОПИ. Причем первый год они прямо так себя и называли. На следующий год им сказали: «Только, пожалуйста, без аббревиатуры!» (теперь уже весело хохочем мы обе. – И.Т.). – А «вводил» ли он Вас в курс тех своих стихов, «крамольных», которые впоследствии стали причиной его ареста и гибели?

– Вы про стихи о Сталине? Он стихи о Сталине (возбужденно И.Т.) аж на улице, встречая знакомого, читал вслух! Тот шарахается в сторону, не знает, куда ему деваться от такого натиска, и только оглядывается, нет ли свидетелей. Ну, как заткнешь поэту рот?! Он, Мандельштам, был довольно высокий. Правда, пока читал стихи, казался маленьким. Потому что, обычно, весь извивался и линию гласных (Надежда Давыдовна копирует позу поэта и декламирует: «Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? / Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник». – И.Т.) жестом руки как бы течение этих гласных сопровождал, а заканчивая строку, отпускал ее в полет…

– Вот прямо так, на улице? Читал?

– Да-да: «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища». Мне рассказывали: как увидит знакомого человека, буквально за рукав или за плечо его остановит и начинает читать эти стихи. Вел себя так, как будто искал гибели. А уж о том, что это опасно для того, кому он читает, с этим и вовсе не считался.

– Потому и шарахались…

– Ну, конечно, потому и шарахались… Я до сих пор так и вижу, как они идут по Невскому, по Литейному, по моей Тринадцатой линии… Поэт и его жена. Сам Осип Эмильевич вышагивает впереди – прямой, плечи вздернуты, голова вскинута, руки на весу. Немного приотстав, и часто-часто семеня ногами, за ним поспешает его Наденька, невысокая, долгоносая, розовая, тащит его увесистый портфель…

Велимир Хлебников:

«У Вас печаль з-з-звонкая и глаза у вас з-з-зеленые!»

– Надежда Давыдовна, давайте поговорим о Хлебникове, о ваших с ним встречах. Знаю, что с Есениным у вас однажды даже конфликт случился, потому что он отказался печатать в очередном сборнике имажинистов «перевертни» Хлебникова о Стеньке Разине.

– Хлебникова я только несколько раз видела. Однажды ворвалась ко мне в квартиру моя подруга, поэтесса Сусанна Мар (Сусанна Георгиевна Чалхушьян. – И.Т.): «Надя, Надя, ты знаешь, Хлебников в Москве!» Сусанна всегда и все обо всех знала, а каждая ее встреча со мной неизменно начиналась с одного и того же восклицания: «Надя, Надя, ты же ничего не знаешь!..» Вот и на этот раз, быстро пересказав новости и куда-то убегая, она успела крикнуть, что Хлебников в Москве уже несколько дней и вечерами обычно сидит на Тверской в СОПО, или «Сопатке», так с легкой руки поэта Сергея Боброва мы прозвали наше «Кафе поэтов». Несколько дней спустя меня представили Хлебникову: «Познакомьтесь, Виктор Владимирович, наша молодая талантливая поэтесса, Надежда Вольпин. Поэтесса, да, но стихи у нее совсем неженские».

Услышав (в который раз!) подобную характеристику (с ней я, конечно же, была не согласна), мысленно стала перебирать: а с чем я здесь, в СОПО, выступала? Какие мои стихи могли дать повод назвать их «женскими»? Мой «Седьмой этаж» – призыв к поэту дать отклик на жалобу мостовых, на «чугунный стон» старой домны? Об Октябрьской манифестации, идущей мимо неубранного трупа лошади? О расстреле друга? О собственной тени?.. Хлебников, поначалу издали показавшийся мне маленьким человечком, учтиво и довольно церемонно поднялся навстречу и… оказался очень высоким. Не меньше Маяковского и Мариенгофа. Оказывается, среди поэтов того времени это были три настоящих великана.

– Ну, да, в сравнении с Есениным…

– Знаете, Ирина, почему Есенин всем казался маленьким? Да потому, что все время ходил рядом с Мариенгофом! Вот, скажем, Мандельштам, тот был ненамного выше Есенина, по моему расчету, где-то так 173 – 175 сантиметров. Я, знаете ли, довольно точно определяла рост. А вот двое его младших братьев, те были великаны, совершенно огромные. Мандельштам любил младшего брата, Александра, тот, кажется, был математиком или физиком. Его все звали Шурой…

В тот день, когда я вошла в кафе, надеясь встретить Хлебникова, еще издали в «знакомом незнакомце» сразу определила «председателя земного шара», того самого, за которого за полгода до нынешней встречи отчаянно, до жестокой ссоры, вступалась перед Есениным. Я была убеждена, что он обязательно должен напечатать стихи Велимира в сборнике имажинистов, а Есенин, которому «перевертни» (палиндромы) не нравились, говорил: «Это уже не поэзия, а фокус. Печатать не стану. Деньги пошлю – он там с голоду подыхает. А печатать не стану». И послал. Деньги. Даже квитанцию на перевод мне предъявил.

– И каким Вам открылся «председатель земного шара», когда Вы его увидели в СОПО?

– Он был в общем-то… серый, нахохленный. Волосы – светло-русые, почти белокурые, но… тоже серые. Серо-голубые неподвижные глаза. И весь такой – отрешенный. Устремленный в никуда. Серый костюм, кстати, неожиданно опрятный. Цвет слегка одутловатого лица – землистый. Таким и запомнила его.

– Когда эта ваша встреча состоялась?

– Примерно за два месяца до его смерти, в июне 1922-го Хлебников погиб. В тот вечер мы сидели с ним за столиком вдвоем, и он попросил меня почитать какие-нибудь свои стихи. Обычно, читая кому-то один на один, я смущалась значительно больше, чем выступая с эстрады. А тут сама удивилась, насколько легко и просто мне это далось. Я почувствовала: ему тоже со мной легко и просто. А потом решила проверить давнее мое предположение о том, что ритмика стиха для Хлебникова-поэта стоит на втором месте по сравнению с инструментовкой, как мы называли в те годы звуковую ткань стиха. Спросила для начала, довелось ли ему учить школьную латынь? Оказалось, да, он учился в классической гимназии. И тогда я прочла ему стихи равно примечательные и по ритмическому строю, и по звуковому. Мои ожидания подтвердились: вариация «софической» строфы прошла у Велимира мимо внимания, а вот звуковую игру он отметил сразу. И тогда, совсем расхрабрившись, я попросила его помочь подыскать название для уже подготовленной мной книги стихов. Хлебников, очень серьезный, ответил: «Принесите книжечку. Я должен просмотреть. Вы прочли два-три стихотворения, этого недостаточно для названия, – и добавил: – Не бойтесь, я не потеряю». – Ну, да, – подумала я, – как тут не бояться, известно ведь всем, что теряешь легко! Но чем, собственно, я рискую, все стихи знаю на память, в случае чего, перепишу заново. Книжку я принесла назавтра. Ну, как книжку – от руки написанную и сшитую тетрадь. Не без трепета вошла в СОПО. Хлебников сразу поднялся мне навстречу. А я-то боялась, что он и не узнает меня, я ведь для него что-то проходное.

– Тетрадку Хлебников не потерял?

– Нет, тетрадку он не потерял. Даже не измял. Я предположила: может, не читал… и уж наверняка не вчитывался. Но… сели за столик рядком, он похвалил. – Нужно ли печатать? – спрашиваю. – Нужно, – отвечает, – другие начинают с более слабого. А это вполне проработанные и прочувствованные стихи. «Не пойму, – сказал Хлебников, – почему о них говорят «неженские»». У Вас очень даже женские стихи… Или, может быть, (чуть смущенно) девичьи, – и добавил: – Но откуда в них столько боли? Кто посмел обидеть такую девочку?.. Ну вот, – расстроилась я, – опять, как все, ошибочно посчитал меня слишком молодой. Однако из дальнейшего разговора поняла: мой возраст ему известен. Сам он был старше на все 15 лет. – А книгу свою, – сказал Хлебников, – назовите «Зирин». – «Сирин»? – пытаюсь уточнить я. – Нет, нет, – отчетливо и с досадой поправляет, – «Зи-и-рин». И я вижу, как сразу, знаете, как-то сразу, зримо ко мне охладевает. А во мне зреет осознание: если уж дала ему понять, что очень ценю его стихи, то должна была понять и что такое «Зирин»...

– И что такое «Зирин», Надежда Давыдовна?

– А это я узнала потом, много позже, когда снеслась со специалистом его творчества. Александр Парнис, исследователь хлебниковской поэзии, объяснил мне, что слово это означает старинный клич: «К звездам!» (Из книги Велимира Хлебникова «О простых именах языка»: зиры (звезды). Древнее восклицание: зирин, может быть, значило «к звездам». – И.Т.). А досаду свою Хлебников подавил, не высказал. Разговор о другом пошел. И вдруг, сам себя перебив, Велимир воскликнул: – Сирин – это ведь печаль, Вы, конечно же, знаете! Третьяковка, Васнецов… Две птицы, Алконост и Сирин – радость и печаль. Но у Вас печаль з-з-звонкая и глаза у вас з-з-зеленые! Вот потому и не «Сирин», а «Зирин»! Так он на ходу переиначил смысл своего сочиненного слова. Я ответила: – Мне думается, мои стихи слишком «правые», чтобы выдержать такое название – вычурное и неожиданное. Но, конечно, соблазн озаглавить книгу так – велик. Хотя стихи мои вряд ли оправдают столь красивое имя. Даже по форме покажутся старомодными, а «самовитое» название только подчеркнет их «классичность». Сказала, а сама в душе каюсь: тогда что ж ты просила отца русского футуризма придумать для книги название?! Когда я уходила, Велимир, поднявшись и уже заведя с кем-то разговор, вдруг обернулся, посмотрел через плечо и бросил мне на прощание: «Книгу все-таки назовите «ЗИРИН»!

Владимир Маяковский:

«Последней любовишки кроха»

– Знаю, что с Маяковским Вы общались, недолго, но…

– Общались. Но не домами. Мы встречались в «Кафе поэтов», разговаривали мало, а трех разговоров хватило: у меня есть посвященные поэту три очерка. Маяковского чтила лет с пятнадцати. Знала наизусть много его стихотворений. И все написанные к тому времени поэмы, включая «Войну и мир». Кстати, в заглавии поэмы слово «мир» писалось через i, то есть, вселенная. Сейчас это пропало. Только в комментариях можно увидеть: это не тот «мир».

Стихи он читал бесподобным, могучим голосом. Впервые я увидела его на одной художественной выставке. Вот он идет мне навстречу – поэт Владимир Маяковский, огромный и при этом юношески легкий. Трагическое лицо. Безмерная боль в черных огненных глазах. Боль не своя, подумалось мне тогда, боль за всех живущих. С ним рядом – плотный, невысокий, квадратный и самоуверенный Давид Бурлюк. Я решила: со всем, что написал Маяковский, должна познакомиться обязательно.

Первый раз слушала его на вечере в Политехническом музее, где вслед за Давидом Бурлюком («Камень, камень ты умней, / Всех задумчивых людей») и Василием Каменским («Сарынь на кичку, Ядреный лапоть…») он читал своего только что отпечатанного «Человека». К его чтению с интересом отнеслась от силы десятая часть аудитории. А потом я попала на первый вечер Маяковского – не «с участием Маяковского», а его личный вечер в кафе «Красный Петух». Здесь уже слушали дружески и с явным знанием его поэзии все собравшиеся. Маяковский – сияющий, радостный, со счастливым лицом. В «Красном Петухе» он начал выступление с «Войны и мира» (напомню: «мир» через i – еще в силе была старая орфография).

Хорошо вам.

Мертвые

сраму не имут.

Злобу

к умершим убийцам туши.

Очистительнейшей влагой вымыт

грех отлетевшей души.

Хорошо вам!

А мне

сквозь строй,

сквозь грохот

как пронести любовь к живому?

Оступлюсь –

и последней любовишки кроха

навеки канет в дымный омут.

И еще:

Милостивые государи!

Понимаете вы?

Боль берешь,

растишь и растишь ее:

всеми пиками истыканная грудь,

всеми газами свороченное лицо,

всеми артиллериями громимая цитадель головы –

каждое мое четверостишие…

Мы слушали и верили поэту, верили: он берет на себя вину за все зло, творимое в мире.

Убиты –

и все равно мне, –

я или он их

Убил.

Дальше как вихрь закручивалось:

И тверди,

и воды,

и воздух взрыт.

Куда направлю

опромети шаг?

Уже обезумевшая,

уже навзрыд,

вырываясь,

молит душа:

«Война!

Довольно!

Уйми ты их!

Уже на земле голо».

Метнулись гонимые разбегом убитые,

и еще минуту

бегут

без голов.

А над всем этим

дьявол

зарево зевот дымит.

Когда Маяковский от нас «ушел» навсегда, я вновь и вновь перечитывала:

Сегодня

заревом в земную плешь она,

кровавя толп ропот,

в небо

люстрой подвешена

целая зажженная Европа.

Пришли,

расселись

в земных долинах

гости

в страшном наряде.

Мрачно поигрывают на шеях длинных

ожерелья ядер…

Когда Маяковский «ушел», в Ленинграде был объявлен вечер памяти поэта. Вход свободный. На Фонтанке собралась громадная толпа. У входа в бывшие княжеские апартаменты, где пристроился среди мрамора и позолоты двухэтажный домик, ленинградский Союз писателей, дежурила конная милиция и подсаживала с тротуара на балкон второго этажа членов правления Союза и тех, кто должен выступать. Стражи порядка осаживали стекавшуюся сюда густую толпу, не пускали внутрь, публика возмущалась, мол, вход свободный, а в помещение даже войти нельзя. Я тоже пыталась подобраться, и рослый, не знаю, студент или рабочий крикнул мне: «Девчушка, держись меня, а то задавят!» Девчушке тридцать лет уже…

И повиниться перед толпой на балкон вышел Борис Лавренев: «Да, мы, конечно, виноваты. Мы не учли популярности поэта».

Тут раздался зычный голос того самого детины, который меня опекал: «Болван, это у тебя популярность! У Маяковского – слава!»

Борис Пастернак:

«Тишина, ты лучшее из всего, что слышал!»

– В самом начале нашей встречи Вы начали было рассказывать о Пастернаке. Но потом мы отвлеклись. Вы рассказывали, как он Вас провожал…

– Да, это было весной 1920-го. Наша молодежная группа «Зеленая мастерская» при Союзе поэтов только образовалась – осенью 1919-го. Яков Полонский созвал нас, сказал, что придет Пильняк, а главное, Борис Пастернак. И Пастернак будет читать стихи из новой, еще не опубликованной книги.

– Я прочту всю книгу, – сразу предупредил нас Пастернак, – она вылилась у меня в одно лето, вся, и читать ее нужно вот так же, всю сразу.

Впоследствии я узнала: то было лето 1917 года. Он читал и читал нам «Сестра моя – жизнь», подряд. Море стихов, казавшихся мне необычными, читал без давно узаконенных паузных перебоев. Были неожиданные метонимические образы. Был поток чудесной, полузаумной поэзии, подхватывал, закручивал, уносил…

Тишина, ты – лучшее

Из всего, что слышал.

Некоторых мучает,

Что летают мыши.

Это я запомнила с голоса. И еще, когда уже забрезжил конец, из стихотворения «Душная ночь»:

…У плетня

Меж мокрых веток с ветром бледным

Шел спор. Я замер. Про меня!

Борис Леонидович вызвался меня проводить – нам было по дороге. Самой памятной и оказалась для меня беседа по пути.

– Вы говорите, Маяковский очень большой поэт? Может быть, гений? А что Вы у него любите больше всего? Конечно же, «Флейту»? Или – «Человека»?

И я с удивлением услышала: «Вот зачем он написал «Человека», я просто не понимаю…» И, услышав это, страстно кинулась на защиту любимой «вещи». Сказала, что в других поэмах Маяковского стих точно «скорчен болью», кровоточит и ритм как бы один и тот же – можно переставлять строфы из одной в другую. А вот в «Человеке» стих расправил грудь, дышит глубоко и, заметьте, не боится даже красивости…

– И он Вас услышал?

– Можете себе представить, с каким же удовлетворением, спустя годы, когда жила в Ленинграде, прочла, кажется, в «Охранной грамоте», новую пастернаковскую оценку «Человека»! Однажды рассказала о том разговоре с Пастернаком в нашем Доме творчества. Рядом сидела Рита Райт. И она заявила:

– Этого не могло быть!..

– Чего не могло быть? – спрашиваю. – Не могло быть, что Пастернак пошел меня провожать?

– Я, – говорит Рита Райт, – изучала его переписку (какую-то) и, уверена, этого быть не могло.

Если бы она сказала, что, мол, по датам что-то там не сходится, я бы еще поняла. Но утверждать, что не могло быть такого нашего с ним разговора... Ну да, конечно, у нее забыли спросить разрешения!

– Вы говорите о переводчице Рите Райт-Ковалевой?

– Да, она же автор мемуаров о Маяковском. Дружила с Маяковским и его семьей. С семейной парой… В тот раз я дала Пастернаку цикл моих стихов, которые потом никогда, нигде, ни в каких подборках не публиковала. Ему очень понравилось одно стихотворение, вот только оборот речи «По ногам пылившимся дороги…» он подчеркнул, как языковую неправильность.

– У вас была только одна эта встреча?

– Нет, не одна… Наши с Пастернаком отношения вполне сложились. Он приглашал меня к себе в гости, сам ко мне не приходил. И все обещал: «Я Вас познакомлю с сестрой!» Очевидно, очень ее любил, с большим уважением, тепло о ней отзывался. Младшая сестра. Я помню, как с Веней Кавериным (тогда он еще звался Веня Зильбер) мы пришли в гости к Пастернаку. Веня очень успешно начинал, а потом вдруг сорвался и уехал в Петербург. Если в Москве в то время уже было голодно, то в Питере голод был отчаянный. Вы, должно быть, знаете книгу Сергея Семенова «Голод», описывающий голод 1919 года? Она была опубликована в 1922 году. Так вот, мы, друзья Вени по «Зеленой мастерской», твердили ему: «Ну, куда ж ты едешь, здесь голодаешь, а там и вовсе…» А он: «У меня там родственник». Это был муж его сестры, они на сестрах друг друга были женаты.

– Юрий Тынянов.

– Да, Тынянов, но мы этого имени тогда еще не знали. Веня сказал: «Он из меня сделает писателя (или поэта – не помню)!» То есть полагал, он его как литератора «поставит на ноги». Вот так девятнадцатилетний мальчишка (он моложе меня был) решил.

– И ведь Тынянов поставил!

– Да. Поставил!

– Надежда Давыдовна, Каверин мне рассказывал, что в свое время, когда он принес свои стихи на суд Мандельштаму, тот отрезал: «От таких, как Вы, надо защищать русскую поэзию»...

– Мы все ему это говорили: «Ты, безусловно, литератор, но ищи себя в других областях». Потому что стихи, хоть и были грамотные, хоть размер и был соблюден, но они холодные и, главное, ему не нужные. Это сразу чувствовалось. – Каверин уверял, что после разбора Мандельштама стихов больше никогда не писал. – Мандельштам был стро-о-жайший критик. Строжайший.

Так вот, однажды мы пришли к Пастернаку вдвоем, я и Каверин.

– А куда пришли?

– На Волхонку. За музеем, который строил Цветаев, были боковые флигели… Пастернак там жил долго. Сестра его нас принимает, разговаривает с нами и как-то… жмется. А сюда же в комнату, куда нас пригласила, выходит еще одна дверь, как оказалось, из кабинета поэта. Она говорит: «Сейчас он беседует с одним товарищем…» Потом оказалось, это был Евгений Куминг, старший друг Каверина. Сидит наш же товарищ по «Зеленой мастерской» в кабинете Пастернака и стесняется выйти, так как услышал, кто пришел и очень не хотел (почему-то), чтобы мы знали, что он решил показать свои стихи Борису Леонидовичу. Странно и глупо. Задерживал Пастернака, задерживал нас…

– И все-таки они вышли из кабинета?

– Все-таки вышли…

– А на даче в Переделкино Вы у него бывали?

– Бывала. Однажды приехала, а там сидит кто-то из грузинских поэтов, говорящий свободно по-русски, хотя и не без акцента. И со мной, и с Борисом Леонидовичем он заговорил почему-то о Ваське Есенине.

– О Ваське? Есенине?

– Да. Впрочем, никакой это был не Есенин. Просто детдомовец, решивший выдать себя за сына Есенина.

– «Сын лейтенанта Шмидта»?

– Да. Из той породы. Писал плохонькие стишки и выдавал себя за сына Есенина. Некоторые даже утверждали, что был очень на него похож.

– И похож?

– Ну, если по расцветке только. Голубые глаза и золотистые волосы. Но лицо – продолговатое, у Есенина оно было, скорее, круглое. Красивее, чем Есенин, с обывательской точки зрения. И хромой. Что его спасло от военной службы.

– А куда потом исчез?

– Его «исчезли». Выслали из Москвы. Я уже с ним до этого встречалась, в Ашхабаде, в эвакуации, где он тогда только-только появился. А было так. Прихожу в тамошний Союз поэтов. Мне говорят:

– Хорошо, что пришли, хотели уже за Вами посылать… Тут вот сын Есенина…

Я спрашиваю:

– Костя? – Нет, – отвечают, – он себя называет Васей…

С первого разговора стало ясно: самозванец, придумал себе папу, но вот маму выдумать и объяснить не сумел. Фантазии и образования не хватило.

– Сколько ему лет было?

– Получалось, что между ним и моим сыном два-три месяца разницы. И я тут же подсчитала, что зачатие, если и могло произойти, то только за границей.

Словом, он сам себя немедленно и запутал. Его спрашивают туркменские товарищи: «А почему Вы к нам обратились?» Он: «Ну… меня обокрали… все документы вытащили… Я рассчитывал на какое-нибудь… вспомоществование…» Ему объяснили: «Мы помогаем только матерям-одиночкам, женам фронтовиков, у которых больше двух детей. О Вас же, кроме Ваших устных рассказов, ничего не знаем. Так что обращайтесь за документами в милицию».

А потом он как-то подобрался к Пастернаку… И, представьте, Пастернак ему поверил. Когда я было заикнулась: «Он и не похож вовсе», – слушать не захотел.

Рюрик Ивнев, к которому «Васька» прибился в Москве, тоже опекать его пытался. Но даже Ивнев видел, что индивидуального сходства никакого, типовое если только…

– Надежда Давыдовна, Вы сказали, что недавно закончили воспоминания о пяти поэтах и перечислили – Мандельштам, Хлебников, Маяковский, Пастернак… А пятый?

Борис Лапин:

«Всё поют насчет клубнички Эльмовы огни…»

– А пятый – Борис Лапин. Он погиб во время войны. Очень подло с ним поступили… Рассказать?

– Конечно, рассказать. (Я уже убедилась, что память у Надежды Давыдовны, несмотря на почтенный возраст, удивительная, просто фотографическая, и потому предвкушаю, что будет еще один необычный сюжет.)

– Тогда, возьмите, – кивает головой Вольпин и протягивает мне небольшую стопку отпечатанных на машинке желтоватых листочков, – возможно, пригодятся, когда начнете работать над интервью, а с диктофонной записью что-то не заладится. Это – копии моих записок. Если я что-то забуду, а у Вас возникнут вопросы, то легко будет уточнить мой устный рассказ. Если понравятся записки, можно и в газете опубликовать. (Таких машинописных листочков, разрозненные главы из будущей книги воспоминаний, Надежда Давыдовна мне выдала маленькую стопку.)

А теперь по порядку.

В конце 1920-го (или это уже был январь 1921 года?) вместе с младшим братом Мишей мы были в СОПО. После какой-то очередной программы, поужинав, направились было к выходу, но в опустевшем зрительном зале под эстрадой заметили кучку поэтов – не слишком молодых, не слишком даровитых…

Они слушали, как читал стихи поэт-новичок, невысокий шестнадцатилетний мальчик. Одет опрятно, гладкие волосы, брови вразлет. В очках. Смелый, уверенный, держится с достоинством. А его слушатели – рослые дяди-поэты с издевкой слушают и хохочут. Из нашей «Зеленой мастерской» (молодежная группа при Союзе поэтов, созданная в 1919 году. – И.Т.) там не было никого.

Но некоторых окруживших чтеца я узнала – Николай Берендгоф, Николай Земенков, Максим Нетропов, Сергей Буданцев…

– Дурацкие стихи, – смеются они, – в Союз тебя, точно, не примут! А ну, прочти еще… Он читал, а я с голоса запомнила:

Всё поют насчет клубнички

Эльмовы огни.

Меньше нас на перекличке

В море мы одни.

– Ха-ха! – гогочут – Клубничка! Небось, и не пробовал! Валяй-ка еще… Мальчик читает все новое и новое – упрямо и просто:

И отрезали нам пятки

И не стали мы кричать,

И велели, как на святки

Одеваться и не спать…

Гогот старших все громче. А голос мальчика крепнет, глаза почти черны от гнева. Но стихи его – самобытные, очень неожиданные – длятся и длятся. Свои, понимаете, свои стихи! Брат Миша шепчет: «Чего они смеются? Мальчик – настоящий поэт, покрепче любого из них».

– Этот мальчик и был Борис Лапин?

– Да. И правление СОПО отнеслось к нему справедливо: его сразу оформили членом Союза. А те, услышанные под эстрадой стихи, через год выйдут тоненькой книжечкой – «Молниянин».

– Вы с ним, конечно, подружились.

– Мы сделались с ним если не друзьями, то хорошими товарищами. Вплоть до моего отъезда в Ленинград я буду постоянно встречать его: то в доме у поэта Бориса Земенкова и его гостеприимной жены поэтессы Галины Владычиной (к ней Лапин по-мальчишески неравнодушен), то в свите моей подруги-красавицы Сусанны Мар…

– Насколько я помню, Борис Лапин потом стал больше известен как прозаик. Тот же его легендарный «Тихоокеанский дневник».

– Он был блистательный прозаик, стилист – великолепный, и… он был очень маленький, немного выше меня ростом, но все-таки выше. Гинзбург, есть такой переводчик с немецкого, он еще меньше меня. И совсем-совсем маленький был Эрлих…

Вся жизнь Бориса Лапина потом пойдет как творимая легенда. Однажды слышу: Боря приехал в Правление СОПО, просит выдать ему аванс на поездку – десять рублей. Он, видите ли, собрался подняться на Крышу мира. – Однако! Десять рублей! Не маловато? – Вот и там посмеялись: «Что ж так мало просишь?» Отвечает: «А мне только бы добраться. Дальше выкручусь сам».

– Выдали только десятку?

– Да, пожалели мальчика, выдали десятку.

И через год мы прочитали его первую прозу – «Повесть о стране Памир», где в конце есть прекрасный опыт поэтического перевода: газелла Рудаки.

А «Тихоокеанский дневник», о котором Вы упомянули, будет позже. И не менее фантастическая поездка на наш суровый, еще толком не освоенный дальний северо-восток. И рядом с поэтом – не говорящая по-русски подруга. Ойротка, кажется, с Алтая.

– А дружба с Захаром Хацревиным? Хацревин, на мой взгляд, был очень талантливым поэтом. Но сегодня совершенно забытый.

– Захар Хацревин! Понимаете, Ирина, он слишком был скромен, всегда в тени – еще со дней нашей «Зеленой мастерской». Они с Борисом Лапиным вместе переводили устную поэзию таджиков. Книжка называлась «Стихи на индийской границе». Маленькая такая. Их общая. Да, они были неразлучны. Из Бориса Лапина вырос удивительный прозаик. Каждый шаг его в прозе – это сперва сумасшедшее, отважное путешествие, что ни день – жизнь на карте. А как изящно его проза прошита поэзией!

Вот его повесть «Подвиг»:

Солдат, учись свой труп носить,

Учись дышать в петле,

Учись свой кофе кипятить

На узком фитиле…

«Дышать в петле»! Этому Лапин учился и сам.

Легендарной стала его гибель на войне. Борис в годы войны был сотрудником редакции армейской газеты. Ходил в разведку вместе с Захаром Хацревиным, друзья ведь вместе и на войну ушли. И вот они возвращаются из разведки – Хацревин ранен, а Лапину сбило очки. Как без очков двигаться? У него были очень большие трудности со зрением. А там уже готов к отъезду, к отступлению грузовик с сотрудниками газеты. Немцы на подходе. Из перегруженного грузовика кричат:

«Мест нет. Ты, Лапин, маленький, тебя возьмем, как-нибудь втиснем. А Хацревин длинный, да еще и раненый, ну, куда тут его устраивать?»

Понимаете, Ира, им устраивать его было некуда! Каким же мерзавцем они должны были считать Лапина, предлагая такое! Вот так вот взять и оставить умирать своих товарищей!.. Ну выбросьте ящик какой-нибудь, но человека заберите, пусть и раненого. …Лапин без Хацревина сесть в машину отказался. Грузовик отъехал, а вдалеке появился отряд немцев.

И потом легенда добавит: из машины услышали, как Лапин крикнул: «Так вот она, смерть!»

– Легенда?

– Моя подруга Сусанна Мар, всегда дружески любившая Лапина, сказала: «Нелепый рассказ, а я все-таки верю. Это так похоже на Борю. Узнаю стиль».

– Из женщин-поэтесс Вы чаще всего вспоминаете

Сусанну Мар.

– Сусанна была моей близкой подругой. А еще я вспоминаю Аделину Адалис. Это была очень талантливая поэтесса. Интересная поэтесса! Вы книжку читали мою?

– Читала.

– Помните такой эпизод: мы сидели с Есениным вдвоем в кафе, а Адалис все бродит вокруг нас, все поглядывает… Когда Есенин отошел – спустился вниз, чтобы записать расход (он пай какой-то имел в кафе «Стойло Пегаса»), – Адалис ко мне тут же подошла: «Надя, я не в первый раз замечаю, как удивительно меняется лицо Сергея, когда он с тобой!» И дальше так торжественно декламирует: «Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!» Надежда Давыдовна фыркает, глядит на меня своими яркими глазами и вдруг… хихикает. Смущенно так: «Я представила рембрандтовскую картину «Возвращение блудного сына». Помните ступни ног, которые выразительнее любого лица?»

– А Есенин Вас не ревновал к братьям-поэтам?

– Нет, он знал слишком хорошо, что… Лишь однажды. Сидел у него издатель, Есенин куда-то отлучился, мы остались вдвоем: тот издатель и я. Вот он и спрашивает, печатаюсь ли я уже? Я ему отвечаю: «Пока нет. Книжка принята, но не знаю, выйдет ли. К идеологии цепляются, что, мол, мало идеологически интересна». Он очень вежливо со мной разговаривает, потом интересуется, где я живу, и предлагает подвезти. Когда поднялись, собрались уходить, Есенин меня остановил: «Имейте в виду, это очень плохой человек». Сколько раз меня провожал вовсе не он, а кто-то из поэтов, и ничего, никаких таких слов не произносилось…

– Вы с мамой часто говорили об отце? – спросила я в 1996 году Александра Сергеевича Есенина-Вольпина, сына Есенина и Надежды Вольпин.

– Да, – сказал он. – Говорили. Но она не любила острых тем в этом вопросе, часто не знала, что ответить. И мне трудно судить: не расстанься они с Есениным, была бы она ему хорошей подругой или нет? Мама ведь, прямо скажем, никогда бунтаркой не была.

– Но ведь очень его любила?

– Конечно, любила. Но меня любила больше

Ирина ТОСУНЯН, Сан-Хосе, США

Надежда Давыдовна Вольпин (25 января (6 февраля) 1900, Могилёв, Российская империя – 9 сентября 1998, Москва, Россия) – российская переводчица, а также поэтесса-имажинист и мемуаристка. Фактическая жена поэта С. А. Есенина. В 1924 году, уже после разрыва с Есениным, родился её единственный сын Александр Сергеевич Есенин-Вольпин – поэт, известный диссидент, математик. Позднее Надежда Давыдовна вышла замуж за учёного Михаила Волькенштейна. Занималась переводами с английского, немецкого, французского, латыни. Переводила Овидия, Гёте, Вальтера Скотта, Мериме, Гюго, Голсуорси, Конана Дойла, Фенимора Купера, Уэллса. Выучив в Ашхабаде, где находилась в эвакуации во время войны, туркменский язык, она переводила туркменскую поэзию. В 1984 году издала мемуары «Свидание с другом», в основном посвящённые юности и Сергею Есенину. В архиве хранятся воспоминания о дружбе с Мандельштамом, о Пастернаке, Маяковском.

2022-2023-ЕСЕНИН-ВОЛЬПИН, Александр Сергеевич

12 мая 1924 – 16 марта 2016

* * *

По углам заснули мухи,

Жадно жрут их пауки;

Чинят кислые старухи

Пропотевшие носки;

Головой тряся плешивой,

Одноглазая в очках

Поднимает спор крикливый

О тринадцати рублях.

Говорит, как ведьма злая:

«Всякий воровать горазд!»

Ей в ответ твердит другая,

Что ни чорта не отдаст

(Черный плат надет на стерве;

Весь в морщинах, рот обвис;

То ли сопли, то ли черви

По морщинам полились...).

...Мальчик спит под образами;

Ничего не знает он,

И закрытыми глазами

Точно в книгу смотрит в сон.

...Одноглазые злодейки

Будто штопают носки,

А в углах – четыре змейки

Засыпают от тоски,

А снаружи – холод лютый,

И проходят стороной

Полулюди, полуспруты,

Все ломая за собой...

...Пожалели б хоть младенца,

Не кричите: он ведь спит! –

Так, сморкаясь в полотенце,

Пелагея говорит.

И, к перстам прижатым пальцем

Перекрещивает плоть...

«Всем нам, грешникам-страдальцам,

Двери в рай открой, Господь!»

...Полотер огромной ложкой

Набивает рот пшеном,

И компания с гармошкой

Веселится под окном,

И на души всем страдальцам

Горько капает уют,

И дрожит под одеяльцем

Полумальчик-полуспрут.

Москва, 7/I - 1941 г.

* * *

Лежит неубранный солдат

В канаве у дороги,

Как деревянные торчат

Его босые ноги.

Лежит, как вымокшая жердь,

Он в луже лиловатой...

...Во что вы превратили смерть,

Жестокие солдаты!

...Стремглав за тридевять земель

Толпой несутся кони;

Но и за тридцать верст отсель

Коней мутит от вони,

Гниет под мертвыми земля,

Сырые камни алы,

И всех не сложат в штабеля

Иных съедят шакалы...

...Я вспомнил светлый детский страх.

В тиши лампады меркли.

Лежала девочка в цветах

Среди высокой церкви...

И все стояли у крыльца

И ждали отпеванья, –

А я смотрел, как у лица

Менялись очертанья,

Как будто сердце умерло,

А ткань еще боролась...

И терпеливо и тепло

Запел протяжный голос,

И тихо в ней светила смерть,

Как темный блеск агата...

...В гнилой воде лежит как жердь

Разутый труп солдата...

20/I-1945 г.

* * *

В Зоопарке, прославленном грозными львами,

Плакал в низенькой клетке живой крокодил.

Надоело ему в его маленькой яме

Вспоминать пирамиды, Египет и Нил.

И увидев меня, пригвожденного к раме,

Он ко мне захотел и дополз до стекла, –

Но сорвался и больно ушибся глазами

О неровные, скользкие стены угла.

...Испугался, беспомощно дрогнул щеками,

Задрожал, заскулил и исчез под водой...

Я ж слегка побледнел и закрылся руками

И, не помня дороги, вернулся домой.

...Солнце радужно пело, играя лучами,

И меня увлекало игрою своей. –

И решил я заделать окно кирпичами, –

Но распался кирпич от оживших лучей, –

И, как прежде с Землей, я порвал с Небесами,

Но решил уж не мстить, а спокойно заснул.

И увидел: разбитый с больными глазами

Задрожал, заскулил и в воде утонул...

...Над домами взыграло вечернее пламя, –

А когда, наконец, поглотила их мгла, –

Я проснулся и долго стучался глазами

О холодные, жесткие стены угла...

4/II-1941 г.

* * *

О сограждане, коровы и быки!

До чего вас довели большевики...

...Но еще начнется страшная война,

И другие постучатся времена...

...Если вынесу войну и голодок,

Может быть, я подожду еще годок,

Посмотрю на те невзрачные места,

Где я рос и так боялся где хлыста,

Побеседую с останками друзей

Из ухтинских и устьвымских лагерей, –

А когда пойдут свободно поезда,

Я уеду из России навсегда!

Я приеду в Византию и в Алжир,

Хоть без денег, но заеду я в Каир,

И увижу я над морем белый пар,

За скалою, над которой Гибралтар!

...И настолько ведь останусь я дитя,

Чтобы в Лувре восторгаться не грустя!

И настолько ведь останусь я аскет,

Чтоб надеяться на что-то в сорок лет,

И настолько ведь останусь я собой,

Чтобы вызвать всех католиков на бой!

...Но окажется, что Запад стар и груб,

А противящийся вере – просто глуп,

И окажется, что долгая зима

Выжгла ярость безнадежного ума,

И окажется вдали от русских мест

Беспредметен и бездушен мой протест!..

...Что ж я сделаю? Конечно, не вернусь!

Но отчаянно напьюсь и застрелюсь,

Чтоб не видеть беспощадной простоты

Повсеместной безотрадной суеты,

Чтоб озлобленностью мрачной и святой

Не испортить чьей-то жизни молодой,

И вдобавок, чтоб от праха моего

Хоть России не досталось ничего!

Караганда – Москва, Апрель 1952 – Октябрь 1958

Из сборников стихов в библиотеке ImWerden:

https://vtoraya-literatura.com/razdel_20167_str_1.html

Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, математик, поэт, правозащитник. Сын Сергея Есенина и Надежды Вольпин. Арестован 21 июля 1949 года по доносу, за чтение своих "антисоветских" стихов. По политическим мотивам подвергался принудительному лечению в психиатрических больницах. Организатор "Митинга гласности" (1965 г.), автор «Памятки для тех, кому предстоят допросы», распространявшейся в самиздате. В 1972 г. под давлением властей эмигрировал в США.

2022-2023- ХАИТ, Валерий "А есть-которыми гордятся ". Марианна ГОНЧАРОВА (1957-2022)

Марианна ГОНЧАРОВА

5 сентября 2022 г. ушла из жизни русскоязычная украинская писательница Марианна Гончарова. Ей не исполнилось и 65-ти…

Мы слышали о ней, конечно, но в нашем альманахе, к сожалению, при жизни не успели ее опубликовать. И вот такая возможность у нас возникла…

Наш автор Валерий Хаит, который 20 лет был редактором книг Марианны Борисовны, прислал нам подборку ее рассказов и любезно согласился написать к этой публикации предисловие…

«… А есть, – которыми гордятся»

Началось все с того, что в начале 2000-х в редакцию пришло вот такое письмо:

«Здравствуйте уважаемый редактор «Фонтана». Пишет вам Марианна. Так у нас в Черновцах зовут каждую вторую козу. А вчера я встретила на улице веселую лошадь. Мы полчаса с ней рядом стояли и ржали. Уже не помню над чем…»

Дальше Марианна писала, что читает «Фонтан» и что он ей нравится. Собственно, это все.

Я ей тут же ответил, что судя по началу письма, она, возможно, сама что-то пишет. И если да, то попросил немедленно что-нибудь прислать. Через несколько дней я получил ее рассказ. И в очередном номере журнала он был напечатан….

С тех пор более двадцати лет Марианна Гончарова была постоянным автором одесского журнала «Фонтан» и моим близким другом. И все эти годы я был редактором ее книг.

Вот аннотация к одной из них:

«За двадцать лет литературной работы Марианна Гончарова написала чуть ли не два десятка книг – нескольких книжек рассказов, три книги повестей и даже один роман. Книги разные, о разном, но стоит открыть обложку, тут же убеждаешься, что автор всех этих тонких, лирических и одновременно веселых литературных шедевров – именно она, Марианна Гончарова. В ней созданный автором удивительный мир продолжает открывать свои тайны…

Фейерверк лиц и характеров, чудесных случаев и неожиданных встреч.

Попутчики, прохожие, идущие навстречу, идущие мимо, идущие вместе с автором рядом… И рядом с ними, с людьми, животные и птицы, так похожие на людей.

Иногда даже лучше, гораздо лучше…»

Марианна вообще очень любила дорогу. И после каждой поездки всегда ее описывала. Сколько же интересного, странного и веселого обнаруживалось всегда в этих ее записках! То, что для любого было обычным рядовым делом, под пером Марианны оживало, буквально расцветало жизнью.

Она как-то призналась:

«Давно мечтаю написать книгу о любви….

Любовь, она везде, она повсюду, рядом, прямо в доме моём, прямо вот тут кофе варит и напевает: «Мі-ісяць на не-ебі, зі-іроньки ся-а-ають…», ‒ любовь искрится и отплясывает в воздухе. Протяну руку, возьму на ладонь, как мотылька бережно, рассмотрю и напишу…».

Марианна получала десятки прекрасных откликов на свои книги. Я их собирал, ей самой и в голову не пришло этим заниматься…

Вот фрагмент из одного из них (опубликовано, кажется, на ОЗОНе под ником ЕНИ):

«Я не могу быть объективной, рассказывая о книгах Марианны Борисовны. И оценивать их адекватно тоже не могу. Понимаете, есть книги, читать которые скучно, есть книги, читать которые интересно. А есть ещё другие книги. Читая их, плачешь. И не потому, что жалко кого-то, а вот вроде бы просто так. От пронзительной трогательности, от невнятной какой-то тоски по несбывшемуся, от стеклянно хрупкой, но опасно острой чистоты и искренности, от перехватывающего дыхание восторга... Как будто падаешь в небо. И плачешь, не в силах выдержать столько эмоций одновременно…»

Последняя книга, которую успела дописать Марианна, книга «Деревья». Очередной, на мой взгляд, ее шедевр. Она еще и необычной формы – совмещает в себе т. н. нон фикшн и художественные тексты, феноменальные факты и потрясающие авторские легенды.

Сейчас «Деревья» переводятся на украинский язык и тьфу-тьфу! выйдут книгой в Киеве в конце марта 2023 г. Со временем, уверен, книга выйдет и на языке, на котором была написана.

Впрочем, сказать «последняя» про книгу «Деревья» не совсем точно. После окончания работы над ней, Марианна, уже будучи больной, но, видимо, сохранив настрой и вдохновение, написала 30 страниц продолжения своей удивительной повести «Тупо в синем и в кедах. Дневник Лизы Бернадской».

Там был и вот этот божественный текст:

«…Собака играет с морем. Море играет с собакой. Волна невысокая, она добегает до берега, бьётся о парапет набережной и от резкого удара взлетает вверх кружевной сверкающей стеной, и в эту стену впрыгивает собака, кусает брызги и смеётся. А волна резко с грохотом опадает на плиты и растекается. Собака какое-то время ждёт, что волна еще вспрыгнет, поиграет с ней, трогает её лапой, лает: «Вставай! Вставай! Играть! Играть!». Но волна отступает… Море качается, хохочет, дразнит, н-на тебе, собака! И к берегу бежит следующая, молодая свежая сильная волна, бьётся о парапет и – ууууух! – опять встаёт сверкающая на солнце хрупкая водная стена… И неизвестно, кому веселей: собаке или морю. Морю или собаке.

Так продолжалось бы долго, но море устало, потяжелело, волны уснули. И собака просто сидит на набережной и смотрит, как садится солнце, как укрывается оно гигантским одеялом, из-под которого светится сначала яркая рыжая макушка, потом только горящий краешек, а потом…

– Эй, – вопросительно тявкает собака, – Эй… – это сказала я…

– Завтра приходи, – прошелестело море, оно ворочается, удобно укладываясь в свои берега, – Будь здесь завтра. Поиграем.

– Буду, – ответила я…»

Марианна была удивительно скромным человеком.

И хотя у нее тысячи читателей, она не имела шумной (тем более, скандальной) славы, обеспечивающей авторам большие тиражи и финансовый успех. Она, если можно так выразиться, более талантлива, чем популярна.

А если говорить об отношении издательств к авторам в последние годы, то это может звучать так:

«Есть писатели, которым платят, а есть, – которыми гордятся». Так вот, писателем Гончаровой преимущественно гордятся.

Это, на мой взгляд, было одной из причин ее такого раннего ухода: она в течение многих лет была вынуждена совмещать литературную работу с поденщиной преподавателя. Что делать, литературный труд нераскрученного (простите за жаргон) автора, независимо от масштаба дарования, не мог обеспечить ему нормальную жизнь…

Когда исполнилось 9 дней со дня ухода Марианны, я написал в фейсбуке:

«Говорят, она сегодня предстала перед Всевышним…

Конечно, ее сразу захотели направить в рай. Безо всяких судебных церемоний. Ей там заранее было зарезервировано место. Еще при рождении…

Но, думаю, Всевышний попросил сделать для него исключение. Он наверняка захотел не только повидаться с Марианной, но и поговорить. Потому что она была одной из тех немногих, кто напрямую делал Его святое дело на Земле.

Возможно, Он захотел поблагодарить ее…»

Последняя книга Марианны, которая успела выйти при жизни называлась «Когда Луна снимает шляпу…»

К ней был такой эпиграф.

Им и закончу…

«– Как ты?

– Пребываю в благодарности.

– ?!

– Это мой личный протест против устройства мира…»

Валерий ХАИТ, Одесса

2022-2023-Гончарова, Марианна. Рассказы.

Марианна ГОНЧАРОВА

Рассказы

НА ОХОТЕ

Мои друзья и родные знают, что если бы я не стала тем, кем сейчас стала (или не стала?), я была бы дирижером большого (именно большого, а не камерного!), большого симфонического оркестра. Большого-пребольшого! Я тыщу раз признавалась всем, что мечтала в детстве стать хотя бы ассистентом дирижера, носить за ним ноты. А когда у него, например, похмелье или, простите, понос, дирижировать вместо него. Хотя бы чуть-чуть.

Если бы вы знали, как я, десятилетняя, неустанно и настойчиво

дирижировала оркестром под управлением фон Караяна. У нас дома было много толстых черных пластинок с классическими произведениями в исполнении оркестра под его руководством. А еще и под управлением Рождественского Геннадия или, чаще всего, Мравинского. Хотя изображала я всегда Стоковского. Моя мама, насмотревшись в детстве трофейных фильмов, подробно описывала его и, закатывая глаза, добавляла мечтательно, что Стоковский – «эт-то что-т-то!»

Я ставила пластинку, сажала перед собой, чуть слева от себя, плюшевого медведя Юрочку – сейчас поймете почему. Из «Ригонды» – нашего старого проверенного проигрывателя, моего товарища, особенно обожаемого в те дни, когда мои глаза были закапаны атропином, и зрачки расширены, и читать нельзя было, словом, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, в дни жесточайших ангин и гриппов, – раздавалось сначала шипенье, а потом уже шуршали программками, покашливали (мои! – будто бы) слушатели (ведь запись велась чаще всего из зала)... И тогда стремительно, через всю комнату, с торжественной и насупленной рожей я подлетала к зеркалу и рассеянно пожимала медведю лапу.

Поняли? Поняли? Нет?.. В общем, медведь Юрочка был у меня

первой скрипкой. Маминой складной учительской указкой (была у нее такая ручка-указка) я гневно стучала по специальной подставке для цветов (типа пульт). Ох же я была дирижер-диктатор! Ох же я была дирижер-деспот! Потом плавно руками давала невидимому оркестру ауфтакт и… Боже мой, как выразительны были мои жесты, какая четкость и определенность была в моих движениях! Как я держала все партии на кончиках моих пальцев и как собирала звуки горстями!..

Коварная бабушка, подглядев однажды за моими занятиями, сообщила деду скептически: «то ли плавать учится, то ли комаров гоняет. Корецкой надо показать однозначно». Корецкая была детский доктор, бабушкина подруга.

А когда дирижировала Вероника Дударова, все домашние мне

кричали, мол, иди быстрей, твоя в телевизоре.

Я мечтала побыстрей постареть и просто видела, как в свой

семидесятипятилетний юбилей я выхожу к пульту – сухая,

подтянутая, с седой копной непослушных волос, как у Бетховена, во фрачной мужской паре, вдохновенная, вне времени. Ну и дальше – тук-тук-тук палочкой, потом всех музыкантов охватить взглядом, ауф-ф-ф-ф-фтакт… И-и-и-и-и…

Ну, я еще не решила, что именно мы будем играть первым номером. Еще есть время. Да. Теперь читатель понимает, как серьезно я отношусь к симфонической музыке. Хотя дирижеры (чуть не написала беспардонно: «Мы, дирижеры») нельзя сказать, что люди всегда строгие и серьезные. Иногда они разыгрывают и зрителя, порой и музыкантов, часто шутят. И в концертах, где сидит неискушенная публика, бывают даже конфузы. Ну вот, например, конкретная история.

Большой концерт. Официальный, приуроченный к какому-то

государственному празднику. С присутствием высоких персон. Не в смысле роста, а в смысле должности. На самом-то деле высокая персона, что на концерт пришла, оказалась маленькая, широконькая.

Она притащилась в зал, персона эта, уселась, а ножки у нее, верней у него, болтаются и до пола не достают. Но зато часы клёвые и охрана приличная – парни как трехстворчатые шкафы…

Я вам вот что скажу. В нынешней ситуации, когда во власть идет… как бы это сформулировать поприличней, ну, скажем так, деклассированный элемент... Да еще и с лихим прошлым… Понятно, что их всех охранять надо. А охрану обучать. И не только приемам рукопашного боя, восточным единоборствам, но и… азам классической музыки. А вдруг персона классику послушать сподобится? Вместе с охраной (как же без нее, филармония все-таки!..) Ее-то саму, персону, обучать этим самым азам поздно уже. Да и бессмысленно: у них, как говорится, на другое ум головы заточен. А охрану надо. Потому что может выйти такой конфуз, ну такой конфуз может выйти… Рассказываю.

Словом, пришла, села персона. Вокруг персоны суетятся, юлят, программку, то-се. Рядом персонина супруга в атласном длинном и в убиенных нежных маленьких зверьках, дальше в этом же ряду персонины приближенные с супругами, тоже в убиенных животных, занесенных в Красную книгу практически. И с ними рядом, через одного, эти промышленные холодильники сидят – охрана. Молодцы такие, бдительные. Нервно галстуки гладят ладошками к уху – связь же там, так, да?

Начался концерт. Играет оркестр легонькое – так, для неискушенных. Ну там хиты всякие классические, узнаваемые. А во втором отделении Штраус. Вальсы, марши, польки. Нормально – персоне и персониным сотоварищам нравится – ничего не могу сказать. Это ж не Вагнера слушать или Шнитке там. Полечки, трям-та-та-там, трям-та-та-там. Персона повеселела даже, ножкой игриво подергивает. Персонина супруга милостиво головой в ритм качает.

Ну а я, за их спиной – там журналистов посадили, я, как всегда,

мысленно дирижирую и ни на что не обращаю внимания. И тут вдруг после шквала аплодисментов, конферансье объявляет:

– Иоганн Штраус. Полька «На охоте».

Следом вылетает дирижер, элегантный, счастливый. Концерт идет к концу, все хорошо. Выходит, значит. С этим в руке… С пистолетом выходит. И говорит, повернувшись к залу, роскошным баритоном, подняв пистолет:

– И напоследок…

Пошутил. Да?

Вот вы бы что подумали? Вы бы спокойно сидели бы,

предвкушали бы. Потому что вы же знаете про пистолет в польке Штрауса «На охоте». Но там же сидели… Я говорила же вам – хотя бы готовить их. Перед каждым концертом готовить. Типа – это такое произведение, а в этом будет очень громко – не бойтесь, а тут вот – постреляют чуть-чуть…

Но нет, не подготовили…

И тут уже началось другое шоу. Дирижер, бедный, даже не успел вот этот вот – ауфтакт, мной любимый до глубины души жест, жест- импульс, жест-сигнал, жест – знак магический, который настраивает на произведение весь оркестр. И ведь ни персона, ни персонины соседи не знали, что пистолет стартовый и в этой полечке используется как музыкальный инструмент. Там же как: вначале «бах-бах!» И потом еще в конце: «ти-ри-та-ра», потом «та-а-а-а-а» – и опять выстрел пистолета: «бах-бах!» Потом опять: «тирира-а-а-а-а-а-а» и «бах-бах!» Некоторые и в середке стреляют – потому что нравится же. Бабахать.

Обычно эту партию исполняет ударник, но иногда и дирижер. Есть такие в моем серьезнейшем дирижерском цехе, кто похулиганить любит. Не отходя при этом ни на йоту от партитуры. Кто, используя свое служебное положение, отбирает пистолет у ударника, типа, дай-ка мне пистолетик стрельнуть пару раз. Я бы тоже отобрала бы. И Вероника Дударова моя точно бы отобрала бы.

Йеэх, какое выступление сорвали!!!

Я же говорю вам, господа, говорю же вам: берете охрану – устраивайте экзамен! Да и сами… как-то… Пригласили бы кого из старых интеллигентов. Учительниц каких-нибудь из провинции в очочках – путь бы вас чуть подтянули. По всемирной культуре. А то че-то вскочи-и-или! Побежа-а-али! А эти дураки здоровые – вспрыгнули, обезьяны чисто, пистолет из руки выбили, дирижера схватили, на пол кинули, руки за голову! Персонины дамы завизжа-а-али, в своих атласах запу-у-у-утались.

Нет, мы ничего. Тут главное – успеть фотоаппарат вытащить или хотя бы телефон. Только дирижера жалко было – пострадал…

СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА

Ирка поубивала все будильники. Для убийства последнего встала по его же звонку, доковыляла до окна, открыла форточку и швыранула будильник в куст. В кусте кто-то взвизгнул, зашуршал, потом радостно ойкнул и воскликнул: «Ой! Господи!!! Ой! Часики! Вот спасибо тебе, Господи!»

– Та пжалста, – в ответ пробормотала Ирка, закрыла окно и ушла спать. Но вставать все равно надо было в семь утра. Надо было все равно. Потому что надо было. А как? Оставшись без будильников, Ирка заказала своему папе ежедневную телефонную побудку. Папа вынужден был звонить каждое утро из другого города.

– Да-да, я уже проснулась, – бодрым свежим утренним голосом рапортовала Ирка, – спасибо, папа.

Папа верил.

Через три часа Ирка звонила отцу и орала:

– Па-а-апа!!! Почему ты меня не разбудил?! Я же просила! Я же опять опоздала! Опять!

– И-и-ира! Но ты же мне ответила, ты же сказала: «Да-да! Я проснулась!»

– Это была не я!

– А к-к-кто?! – от удивления и страха заикался папа… В доме, кроме Ирки, жил только хомяк. Хомяк не мог говорить Иркиным голосом: «Да-да, я проснулась». Хомяк не мог говорить: «Я проснулась», поскольку спал еще крепче, чем Ирка. Хомяк не мог говорить «проснулась». Хомяк был мальчик! Хомяк не мог говорить даже теоретически!!! Хомяк был… животное!!!

– Это говорила я. Но я спала. А во сне я себя не контролирую и поэтому вру. Я не просыпалась. Я говорила: «Да-да, я проснулась», но не проснулась. Проверяй меня, когда звонишь.

– Как проверять?

– Задавай разные вопросы.

Отец стал задавать разные вопросы.

– Ира! Это кто, угадай? Это кто тебе звонит рано утром, вместо того чтобы спокойно спать, потому что я имею уже право на пенсии поспать подольше, Ира? Кто? Это… Ну? Э-э-это…

– Это па-апа… Я проснулась, папа.

– А почему я тебе звоню, Ирочка, из другой страны по доллару за минуту?

– Чтобы меня разбудить. Я уже проснулась, папа.

– Ира, какой сегодня день, Ира?

– Понедельник. Я проснулась, папа.

– Какое число, Ира?

– Пятое. Проснулась я, папа! Спасибо, папа!

– Месяц, Ира!

– Сентябрь!!! Я проснулась уже, проснулась, папа, уже!

– Ты проснулась? Да? – констатировал папа.

– Да-да, я проснулась.

Через два часа:

– Ты меня не разбудил!!! Ты меня не разбудил, меня уволят с работы. Я опять проспала.

– Но ты же отвечала, Ира! Ты же правильно ответила на все вопросы!

– Да! Потому что я в тебя! Я умная даже во сне. И сообразительная. А главное, очень изобретательная!!!

Папа перешел на точные науки.

– Ира, это папа, Ира.

– Да-да, я проснулась!

– Не морочь мне голову. Ты спишь. Назови число пи.

– Пи?

– Пи! Пи!

– Пи-пи… Щас… (Ирка куда-то убегала, возвращалась) Але?

Это кто?

– Это папа, Ира! Я звоню, чтобы тебя разбудить.

– О! Папа! Молодец ты какой! Я уже проснулась, папа.

– Не-ет, Ира, ты спи-и-ишь, Ира. Назови число пи.

– Число пи? Число пи… Число… Але? А это кто?

– Это папа, Ира! Это папа! Я звоню, чтобы тебя разбудить.

Назови число пи, Ира!!!

– А! Легко! 3,14!

– Пра-а-авильно. А кто тебе звонит?

– Это… папа? Па-а-апа! Здравствуй, папа! Вот спасибо тебе!

Вот спасибо! Это ты, папа!

– Правильно. Ты проснулась?

– Да-да, конечно, я проснулась.

– О чем я только что спрашивал?

– Ты? Ты… спра-а-ашивал… число пи?

– Правильно. Ты точно проснулась?

– Да.

– Ты не будешь мне звонить через два часа и орать, что я тебя не разбудил?

– Нет, ну что ты, папа. Ну что ты!

Через два часа Ира звонила и орала. Опять! Почему не разбудил, меня уволят! Давай вопросы поизощреннее.

– Ира, доброе утро! Как зовут Маркеса?

– Габриэль Гарсиа. Я проснулась.

– Не-ет, ты врешь. Экзюпери?

– Мари Роже Антуан. Я проснулась.

– Титул?

– Граф.

– Чем меньше женщину мы любим, Ира, тем…

– …легче, папа! Легче нравимся мы ей, папа! Я проснулась,

папа. Точно. Все! Точно, папа!

– Ира! Ира! Слушай, Ира! Если ты опять позвонишь мне через два часа! Если ты мне позвонишь, Ира, я тогда не знаю, Ира…

Ира позвонила через два часа. Скандалила и рыдала. Папа отказывался звонить, сказал, что больше не выдержит, пусть Ира кого-нибудь нанимает и хорошо платит за эти муки, за эти нервы, папа больше не может…

Ира ныла, давила на папину совесть и плохую наследственность, у Иры были неприятности на работе, она проспала хорошие заказы и выгодных клиентов.

– Ну па-а-апа... Я здесь уже никого не найду, никто уже не хочет, меня уже все будили… Ну па-а-ап… Ты сам виноват – не надо было меня в детстве баловать.

– В последний раз! – согласился папа. – В последний раз, ты поняла, Ира?

– Давай, спрашивай что-то, где надо не просто отвечать, а соображать…

Отец стал задавать задачи на умножение трехзначных чисел.

Ирка решала легко. Не просыпаясь.

Потом пошли уравнения...

Приспособилась. Продолжала спать.

Потом начались компьютерные вопросы.

– Ира! У меня не включается компьютер, что мне делать?

Ира грамотно обследовала папин компьютер по телефону, давала дельные советы, предлагала разные варианты, но продолжала сладко спать.

При этом после десяти утра, когда она действительно просыпалась, Ира пользовалась уважением на работе, поскольку была специалистом высокого класса, и вниманием юношей, поскольку была очень симпатичной и веселой барышней.

После свадьбы папа облегченно вздохнул: теперь он сам мог спокойно выспаться утром и подлечить свои растрепанные нервы, теперь есть кому будить Иру. Но не тут-то было. Муж Гарик спал как сурок и не просыпался, когда Ира подробно рассказывала отцу по телефону, из чего состоит материнская плата. При этом все трое – Ира, Гарик и хомяк – дрыхли как медведи зимой. Папа продолжал звонить по утрам, чтобы изводить Иру, а теперь и Гарика трудными вопросами. Трубку иногда брала Ира, иногда Гарик, а иногда, особенно осенью и зимой, когда утром еще серо и прохладно и так не хочется просыпаться, трубку брал кто-то из них и бормотал хроническое «мы проснулись, папа» таким глухим, сиплым, вялым и невнятным голосом, что папа иногда подозревал, что трубку взял хомяк.

Когда у Иры с Гариком родилась маленькая Ирка, папа взял билет на самолет и в панике помчался к детям. В первую же ночь он улегся спать рядом с комнатой, где поместили ребенка. Он почти не спал, боясь пропустить момент, когда маленькая Ирка заплачет. На ее родителей он, конечно, совсем не рассчитывал. К папиному несказанному изумлению, Ира легко просыпалась от каждого шороха или кряхтения дочки. Ира вставала и тихонько, чтобы не разбудить папу, подходила к кроватке маленькой Ирки. Но Ирочка спала, иногда во сне морщилась, возилась, но не просыпалась. Так она спала с двенадцати часов ночи до утра. В восемь Ира тормошила Ирочку, чтобы покормить. Ира маленькая ела с аппетитом, громко глотала, чмокала, приговаривала и причитала, но глаза не открывала. Ира маленькая спала…

Жизнь продолжалась.

НОЧНАЯ КОТЛЕТА

Они вломились в купе и, чтобы не терять времени, сразу сели покушать. Вжик, вжик, вжик – три сумки были мгновенно раскрыты, и из каждой из них появилось по увесистому пластиковому контейнеру.

В одном были овощи, в другом хлеб, а третьем, плотно утрамбованном, – что-то мясное. Она выуживала вилочкой то ломтик сала, то колбасы, то котлетку. И медленно, вдумчиво, с любовью ела.

И совала мужу.

– Будешь этот кусочек.

Причем это не вопросом. Это приказом.

– Э эагу уэ!!! – возражал муж с набитым ртом.

– Скушай, я тебе говорю, кусочек! – командовала. – Пропадет.

Оно не доживет до утра. Оно же задохнется в этой коробке, в пластике, до утра.

– Ничего не задохнется. Ты не закрывай. Пусть оно дышит.

Остальное съедим утром.

– Хорошо, – согласилась она, – съедим остальное утром.

Надо же будет утром тоже покушать. А то что же мы будем кушать утром?

И она не закрыла. И оно стало дышать.

Оно так дышало, просто ужас.

В вагоне выключили верхний свет. Вот эти наши местные поезда! Прямо как в пионерском лагере. Десять часов. Отбой. Хочешь не хочешь, ложись.

Я не хотела, но легла. Лежу. А контейнер дышит. Жареным. Да еще с чесноком. Я этот запах не переношу. Я не могу, когда дышат жареным, да еще с чесноком. Она напротив:

– Ухр-р-р-р-р, хр-р-р…

Ее муж сверху:

– Хр-р-р-ахр-р-р…

На столе – пластиковая коробка. Там – которое не должно

задохнуться. Его съедят утром. Оно пахнет. Оно пахнет жареным.

Жареным-пережаренным. Пахнет и пахнет. Да еще с чесноком. Как ни повернись, как ни ляг, – пахнет.

Я прикрыла глаза. «Завтра у меня такой тяжелый день, –

думала я. – Нет, не высплюсь. Потому что оно – это ужасное –

дышит…»

Из контейнера вдруг послышалась какая-то возня, раздалось

чье-то кряхтенье. В тусклом свете показалась одна маленькая

мультяшная ручка, вторая, потом ловко подтянувшись и перекинув ногу через бортик, из контейнера вылезла Котлета. Она постояла на столе, покачиваясь в такт поезда, и села на край, свесив ножки. Затем, закинув ногу на ногу, обратилась ко мне.

– Ты посмотри на них. Как тебе нравятся эти два? – мотнула

Котлета рукой себе за спину. – Им выходить в шесть утра, а они еще планируют покушать. На рассвете. Мясо. Видала? А? Жареное. А?

С чесноком.

Я молчала.

– Че не спишь? – участливо спросила Котлета

–Тут поспишь… – вздохнула я, – завтра такой день…

Столько всего… А тут… Пахнет.

– Она волнуется, я вас умоляю… – закатила глаза Котлета. –

Если размышлять логично, то волноваться нужно мне. Завтра меня съедят.

– Не факт, – пробурчала я.

– Да! – согласилась Котлета, – Да, я уже буду не так свежа. Не так молода, – с пафосом и некоторой грустью продолжала она, – но что остается? Ты видела эту фигуру? Ты видела этот аппетит? Она меня точно съест. Проглотит и не подавится. Экая прорва.

– Конечно съест. Для себя же готовила!

– Мда-а-а-а. Не о том я мечтала, – покачивая ножкой,

вздохнула Котлета. – Вот, помню, еще в кулинарии… – котлета

помолчала минуту. – За мной ухаживал один… Люля-кебаб его была фамилия. Из восточной кухни. Красавец! Горячий такой…

– Постой-постой, какая еще кулинария? Так ты что? Ты… ты

полуфабрикат?!

– Ну и что? – возмутилась Котлета. – А если и полуфабрикат?

Я что, и понравиться уже никому не могу? Да ты знаешь, как я пою?!

Мы с пацанами знакомыми, с двумя – Котлета кивнула рукой за окно, – знаешь, как пели? «Течет река Во-о-о-олга… А мне семнадцать лет», – тихо тоненько завыла Котлета.

– А те двое – кто?

– Ну... один, он из бифштексов вроде. А второй – тот шницель.

Точно шницель. Или лангет? Не помню. Но вроде из породистых… «Я не грущу-у-у-у а той весне было-о-о-ой. Взамен иеёо-о-о-о тва-а-а-ая любовь са мной. Издалека-а-а-а до-о-о-олго…» – фальшиво и мечтательно скулила Котлета. – Ах, лангет-лангет, где же ты сейчас, лангет? Почему ты не скрасишь мои последние часы, лангет? А пойдем покурим?

– Я не курю.

– Так и я не курю. Просто вынеси меня в этот… Как его…

– Тамбур.

– Да. Вынеси меня туда.

Я встала, надела шлепанцы, нащупала салфетку, усадила туда

Котлету, и мы с ней тихонько вышли из купе.

В тамбуре Котлета совсем скисла.

– Ты понимаешь, – с жаром сказала она, – я ведь все-таки не глупа. И не дурна собой. Румяна, пышна, округла, аппетитна. И неплохо воспитана, между прочим, хоть и начала свое существование в этом мире как полуфабрикат. Правда, должна тебе признаться, я…как бы это сказать… у меня есть один недостаток. Я, видишь ли… у меня клаустрофобия, не могу долго оставаться в закрытом помещении. Без воздуха.

– То есть?

– Ну вот открой дверь… Ну открой, а?

Я с трудом открыла дверь. Тугой воздух ворвался в тамбур.

Поезд – та-дах-та-тах! та-дах-та-тах! – стучал и, смело прорезая

сумрачную мглу, несся вперед. Котлета вдруг с усилием развернула за спиной два небольших крылышка, подняла их, как параплан, вытянулась, оттолкнулась и сиганула с моей руки в темную прохладную ночь. Ветер подхватил Котлету и понес ее все выше и выше, а поезд поехал дальше.

– Странно, я ведь помню, – разбудил меня женский голос в шесть часов утра, – что здесь была одна котлета и два жареных куриных крылышка. Куда они делись?

Она с подозрением посмотрела сначала на сонного мужа, а потом на меня.

– Что? – спросила я. – Что такое, мадам? Я не ем мяса,

мадам. Я не ем жареного. Да еще с чесноком.

– А где же тогда котлета?

– Ну не знаю… Может, она выбрала свободу?

ПРИХОДИТЕ, БУРГОМИСТРЫ, Я ВАС ЧАЕМ УГОЩУ

Я хотела бы, чтобы ко мне в гости пришел бургомистр. И побыл у меня в гостях часик-два.

А чем мы хуже голландцев?

Вон моя подруга Катюша из маленького голландского городка на днях пишет:

«Вчера получила гражданство. Ко мне домой приходил бургомистр».

Ну, я прямо покой потеряла. Потеряла покой. Я-то ведь гражданство вон еще когда получила, в девяностых годах прошлого столетия.

И где?!

Правда, я сначала Кате не поверила. Спрашиваю, мол, как это

приходил? Вот так вот сам бургомистр? Поднялся к тебе в лифте?

А Катя:

– Почему в лифте? У нас лифта в доме нет. Он поднялся сначала по обычным ступенькам, а потом ко мне с пятого на получердачный этаж залез по деревянной лестнице. Мы к его приходу как раз ее починили, а то там парочки перекладин не хватало.

Я опять не поверила. Спрашиваю:

– Вот так вот, бургомистр в костюме карабкался к тебе в квартиру?

– Почему же в костюме? Ничего не в костюме. В мантии.

– В… в…

– Ну да, в парадной мантии и со знаком магистратуры на солидной позолоченной цепи.

– И что, – продолжаю я фантазировать, – его сопровождающий

решительно позвонил в дверь – предположила я, – и крикнул зычно:

«Откройте смиренно, новый гражданин Голландии! К вам идет бургомистр!!!» Да?

– У нас еще нет звонка.

– А что? Неужели постучал, да? Его сопровождающий трижды

постучал в дверь и громогласно провозгласил: «Бур-го-ми-и-и-ис-тыр!!!»

– Нет. Не стучал. Он, бургомистр, во-первых, сам пришел, без

сопровождающих, а во-вторых, не постучал, а поскребся. Тихо-тихо. А я же ждала. И открыла. А иначе и не открыла бы.

– Ну да? И в чем ты была?

– В джинсах и кофточке, чистой, почти новой. Он сказал: «Здрасть».

Потом пошаркал ногами о половик и спросил: «Мэфроу Катия?» А я такая: «Да-а…»

– А он?

– А он мне руку жмет, говорит: «Я бургомистр. Оч приятно». И Яну, другу моему: «Оч приятно. Бургомистр. Оч приятно». И мы с Яном как заскакали на месте: «Оч приятно. Оч приятно». И стоим в прихожей, как последние дураки, к стенам приваливаемся, то к одной, то к другой, прихожая ведь узкая у нас. А потом я опомнилась: «Чаю?»

– А он?

– А он сказал: «Не откажусь».

– Ну?! И что пили?

– Как «что»? Чай.

– Чай?! Катерина!!! И все?

– С пирожными, конфетами, печеньем. И не так, как в голландских семьях принято – по одному пироженку на брата. А много, на блюде.

(Да, я знаю. Катя из большой веселой семьи. И когда готовит что-то, то в промышленных количествах. Привыкла так. Отвыкнуть не может.)

– И в пирожные мы воткнули маленькие флажки – Украины, откуда я родом, Польши – откуда Ян, и Голландии – откуда бургомистр.

И для красоты, и чтобы бургомистр оценил нашу толерантность, повтыкали те, что были в ближайшем магазине – американский, российский, английский и флажок Непала. А бургомистр напрягся как-то, оглядывая стол:

«Что, – говорит, – все флаги будут в гости к вам?» А я ему: «Ну что вы, что вы, это старинная украинская традиция – чтоб было много, подавать всего много». Правда, стол у нас был бильярдный, сверху вышитой скатертью накрытый. И бургомистр спросил: «А что это, бильярдный стол у вас?» А мы ответили: «Да, бильярдный. Пока». А бургомистр: «Ха-ха. Вот придумали здорово!» И мы пили чай, держа чашки в руках. И хорошо поговорили. И наша кошка лезла к бургомистру на колени. А я ее стаскивала. А она, чтобы задержаться, цеплялась когтями и опять лезла на колени бургомистра и там топталась, стараясь устроиться поуютнее. А он смущался.

Бургомистр наш… И сказал вдруг: «Та ладно, пусть сидит уже. И так уже налиняла мне своей белой шерстью на мантию. Чего уж». И кошка уютно затрещала и развалилась у него на коленях, у бургомистра, и подставила ему уши, чтоб гладить. И он гладил. Наш бургомистр.

Нашу кошку.

Посидели, он поспрашивал нас, мол, как поживаете, гражданка Голландии Мэфроу Катия и друг ваш Ян из Польши? Как ваше то да се? Здоровье? Настроение? И потом по коленям себя – хлоп и говорит: «Ой, ну, мне пора». И ушел весь в шерсти нашей кошки. А в прихожей говорит: «Ах, да! Чего ж я приходил-то...». И вытащил из портфельчика своего. Вот! И вручил мне диплом такой красивый, подтверждающий, что я теперь гражданка Голландии.

Вот такая история про мою Катю. Верите, ночей не сплю. Хочу бургомистра! Мэра по-нашему. Нет, это по-ихнему, мэра. А по-нашему – председателя городского совета.

Вот представляю, как ко мне, ну, например, на юбилей или в честь выхода новой книги о нашем городе, придет председатель горсовета.

Я сначала очень хотела. Мечтала. А потом подумала-подумала. Ну, это вообще-то очень хлопотно будет. Сначала охрана приедет, за день-два, с сиреной, через весь город, проверить, как у нас и что, полазит по соседним крышам, чердакам, не обстреливается ли.

Наконец настанет день и час. И мы двери распахнем. И ворота. И соседей всех по квартирам загоним, чтоб ни-ни. И станем ждать. И прикатит эскорт. Опять с мигалками. Сам председатель, зам председателя, зав каким-нибудь отделом, еще пару каких-то, в галстуках. Все гладенькие, стерильные. Как гинекологи. А встречать?

У нас ведь как – раз власть, значит, надо вышиванку там, венок, хлеб соль в обеих руках, и торжественно, вытянув носок навстречу из подъезда...

Тут, конечно, чаем не отделаешься. Так значит, считайте сами: сам, зам, зав и еще человек девять-восемь… Н-да…

И собаку, и кошку надо будет спрятать подальше, запереть где- нибудь. И попугая, чтоб лишнего не сболтнул. Да и детей тоже.

Чтоб вопросов не задавали. Они у меня любопытные.

Но вот плюс, что хорошо было бы – дорогу к нам сюда точно

подремонтировали бы. Точно. Вот ради этого я бы даже согласилась бы председателя принять. Мне все соседи по нашей улице были бы благодарны. Сколько каблуков здесь полетело, сколько шаровых опор, поворотных кулаков, а сколько велосипедов сломалось!..

Ой! А главное-то я и не сказала. Бургомистр-то к Кате на велосипеде приезжал. Во-первых, Катин дом был недалеко. Во-вторых, это экологично для города, в котором бургомистр бургомистром служит.

Он всем пример показывает. И, в-третьих, это очень полезно для здоровья.

Вот на таких условиях, как у Катюши, я бы согласилась принять бургомистра. Так что приходите, бургомистры…

СОСЕД

В дачном квартале у реки.

Во двор приходил кот, независимый, уверенный, бесцеремонный и надменный:

– Тээк! Тиха, тиха! – на все радостные возгласы, – Я старый солдат и, как там дальше, не надо слов любви и всяких ваших слюней. Я сюда к вам – чисто пожрать.

Серебристый, толстый, складки на боках и на шее, мордатый бархатный. Ничей. Общий.

Ему сервировали поляну. Буквально: выставляли еду на лужайке во дворе. Он терпеливо ожидал. Важно, нехотя, проходил к столу, усаживался и наблюдал исподлобья с подозрением, мол, чо так медленно подаём, чо так не подобострастно, чо с ленцой? Где заискивание? Угодливость? Ел, как будто делал одолжение, медленно, обстоятельно, не хватая и не глотая сразу, брезгливо кривился, как чиновник, которому пришлось обедать в школьной столовой. Отобедав, умывал морду, оглядывался вокруг, икал, отдувался, еще сидел и чего-то ждал, подозревали, что он сейчас прикажет кофию и сигару. Затем, если машина во дворе по случаю уборки была открыта, он запрыгивал на пассажирское сидение, сворачивался и спал полчаса. Подремав, выпрыгивал, потягивался, мог пройтись по периметру двора и в знак уважения и благодарности пометить углы. Потом шел в следующий двор. Там тоже доставали его тщательно вымытую мисочку, угощали. Слышно было недовольное ворчанье: «У Гончаровых-то меня стерляжьей ухой потчевали. У Даньковых сервелатик едал да потрошка куриные. И то не очень хотел. А вы сметану предлагаете. Небось, еще и магазинная. А ну? Свежа ли? Не кисла ли?»

Если вы вдруг потянулись бы его погладить, могли огрести. Когти были крепкие, удар прицельный. При этом шипел и рычал.

Недавно он исчез. Ждали. Звали. Расспрашивали соседей с других улиц. Посылали детей искать. Пропал. Говорят: Зайчик исчез… Этого зверюгу, обожаемого всеми жителями улицы, звали Зайчик. Печалимся… Скучаем…

Публикация Валерия ХАИТА

2022-2023-НЕМИРОВСКИЙ, Александр. Мой Амчик. Александр Амчиславский (1958-2022)

Александр НЕМИРОВСКИЙ

In memoriam

MОЙ АМЧИК

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА АМЧИСЛАВСКОГО

Мои короткие стихи

как дольки яблока на блюдце

они уже не соберутся,

как пальцы – крепко в кулаки

А.Амчиславский

Это про то, что я помню о нём, о живом, улыбчивом, подвижном, щедром. Это про то, что у меня болит, когда я спотыкаюсь о его, теперь вечное, отсутствие. Это для того, чтобы я не забыл эту боль. Это письмо самому себе.

Начну с конца, с последнего нашего свидания 18 сентября 2022.

Я возвращался домой после наполненных жизнью и искусством дней, проведённых на фестивале в Ниагаре, в южной Канаде. Я специально уехал оттуда пораньше, чтобы провести время и встретиться с Сашей в Торонто, до моего отлёта домой.

Богом забытое кафе

за дни до твоего ухода.

В голове

одни важные темы, какую обсудить раньше?

Природа

улыбалась сентябрьским солнцем.

Под это разве можно в словах о страшном?

Полотенцем салфетки протереть столик,

в кольцах

кофейных пятен

Мы шутили о мелочах, а о главном, о боли,

я был невнятен.

_______________________________________

Мы, как всегда, не договорили,

Моё: аэропорт, дорога.

Твоё: в хлопотах,

Торонто.

Тропинка, паркинг, наши автомобили.

У меня не хватает опыта:

надо бы о важном,

чем мы горим – только мы молчим.

Твои волшебные, теперь осиротевшие, строчки,

разбросанные по журналам.

Как же так, что всё кончилось,

когда едва начиналось

прилива валом?

По жизни далее им самим,

собственными шагами.

Осталось

не принять зачёркивание.

Осталось одиночество,

подсвеченное твоими стихами.

Сашины стихи – это действительно свет. Они прозрачны, они пропускают через свои слова сияние Вселенной, усиливая, фокусируя его на болевых точках наших душ.

И это не потому, что Саша часто обращается к теме Всевышнего в своих стихах, а потому, что Саша умеет слушать мироздание и резонировать с ним.

Краткой была наша дружба. Сильной осталась наша духовная связь. Не было таких тем, которые мы не могли затронуть. От детей и любимых женщин, до политики, до совести и тщеславия и, конечно, до искусства поэзии и любимых стихов и песен.

Разнесённые на расстояние трёх часовых поясов, мы общались вдруг, спонтанно, но часто, продолжая разговор с той точки, на которой закончился предыдущий. Теперь пусто. Осталась память о голосе, о неторопливой, убедительной манере разговора и о точно, к месту выраженной мудрости.

Иногда мы ездили друг к другу через границу наших стран и планировали встречи – в-третьих, заранее предвкушая удовольствие от их культур и нашего восприятия увиденного. Он очень любил приезжать в Калифорнию, мы тогда только построили наш гостевой домик, и Саша был первым его жильцом. Вот что он записал в гостевой книге:

В этом доме не включали до меня

ни водички, ни молитвы, ни огня,

ни комарик, ни очкарик, ни пчела

не смывали пыль дорожную с чела.

В этом домике, поставленном кормой

ко всему, что есть чужого под хурмой,

к ней – тяжелой, гладкой, сладкой, огневой

не подъехать на кобыле на кривой.

Счастлив я – забавник, баловень, левит,

проложил сюда дорожку по любви,

не бывающей, ни глупой, ни слепой,

уж поверьте – лишь судьбой,

всегда судьбой.

Александр Амчиславский с любовью

15 января 2019 года

Это была краткая, насыщенная жизнь, которой жила наша дружба, пока она не споткнулась о внезапность смерти. Закончилось всё в сентябре 2022, а началось всё в августе 2017 в городе Льеже, на литературном фестивале. Там я познакомился с поэтом Александром Амчиславским.

Судьба свела нас на краткий, как теперь оказалось, период для интенсивного творческого союза и дружбы. Влияние Саши на моё творчество переоценить трудно. Но вернёмся к истории. Мероприятия того фестиваля мы посещали мало и плохо. Вместо этого – мотались по Фландрии и смотрели на красоту. Ходили в музеи, соборы и болтались по улицам старой Европы. Там, в полусумраке Гентского собора, я впервые увидел на Сашином лице отражение света Создателя.

Саша всегда говорил, что мы пишем про себя. Даже когда мы пишем про других, то это всё равно про себя. Сашин лирический герой всегда присутствует в дыхании его строк. Он – Сашино alter-ego, иногда приниженное, но, как правило, возвышенное и улучшенное идеальное воплощение автора. Мечта о самом себе.

Тот коридор широк и будто пуст,

а мы в нём – не скажу, что безголосы,

но так тихи, малы, простоволосы,

идём лопочем, не смыкая уст,

и каждый о своём, важнее нет –

старушка сына ждёт, и всё напрасно,

художник заговаривает краски

по-прежнему с холстом наедине,

Он действительно заговаривал, и не только краски, но и слушателя, читателя. Казалось бы, простая строка, стучится, не громко, не сильно. Но настойчиво. И она входит внутрь, никогда не с первого стука, и даже не со второго, но, набегающие волнами, они открывают, своим ритмом сначала маленькую дверцу в душе, а потом в нее уже льётся поток. И он расширяется и заполняет. Вот фрагмент из стихотворения «1918 год», написанное Сашей сто лет спустя:

Курит поэтка волшебное зелье, курит,

чёрные раньше, нынче седые кудри

тонкой рукой свивает, тоской веет,

Господи! – просит и верит, не верит, верит,

молит о воздухе свежем, держась за стены,

даже в побелке запах и привкус сена,

что там на улице? – тот же фонарь, аптека –

может, и не было, видимо, не было века,

тот же фонарь, только жёлтым течёт светом,

будто бы выстрелы хлопают мокрым ветром,

и разгоняется, бьёт по своим чечётка,

катится яблочко, стынет лихая чёлка.

Какое напряжение дыхания! Какой ветер в душе читателя! Как этот звук «рр» рокочет над каждой строкой, ударами стучась в душу, создавая образ. А потом, уже когда образ человека вызрел, когда мы его видим, автор переводит наш взгляд наружу, что там на улице? Почему героиня так курит, будто хочет зачеркнуть время? Надо ли говорить, что прообразом для этого стиха, являлась Ахматова? Наверное, нет. Надо ли говорить, что стихотворение оказалось пророческим? Тоже, наверное, не надо.

Тяжело говорить о потере поэта – легче – о приобретениях от поэзии. А приобретение от поэзии Амчиславского – это мудрость, входящая в душу через светлую грусть. Мы становимся богаче, и богатство это не из тех, что можно растранжирить пустыми действиями или словами. Оно оседает внутри плодородной почвой, на которой восходят ростки добродетели и умирает лес наших грехов. Я не могу это объяснить рационально, но после прочтения Сашиных стихов, я чувствую себя «чище».

Тема Всевышнего в Сашиных стихах требует особого исследования. Еврей, принявший христианство, человек, постоянно борющийся со своими грехами и побеждающий их. Побеждающий своим главным оружием – поэзией. Сашина поэзия, выражает его непоколебимую Веру, пронизывающую своей внутренней правдой и задающую нам, читателям, вечный вопрос: А прав ли ты, сомневающийся?

Я боялся тебя, как мальчишка, вступивший на крышу,

я искал тебя, словно подкидыш – родного отца.

я молился тебе и не верил, что буду услышан,

как слепой, никогда своего не видавший лица.

_______________________________________

Я с тобой говорил, я юродствовал, буйствовал, дрался

и себя убеждал, вырывая страницы из книг –

ты стоял у дверей, и молчал, и чуть-чуть улыбался, –

я уселся на камни и лбом к деревяшке приник.

Его нет. Я нескоро ещё научусь обходить его отсутствие в моей жизни, научусь перешагивать через пустоту, подавлять комок в груди. Но как мне вырастить костыли, которые его всё равно не заменят?

Когда уходит поэт,

по-другому звучат его строчки.

В них слышится мелодия точки,

даже если её там нет.

Слабым утешением является чувство, что ему Там нормально. Что Мастер получил свободу и покой, за которые было заплачено жизнью и любовью. Как он сам об этом писал:

... уже всё можно, благо, не томит

ни жар ушедший, ни грядущий холод,

наш голод друг по другу чист и долог,

дымится поле к вечеру, а мы

с лесной опушки смотрим на закат,

на это, к счастью, пройденное поле,

как трудно выйти из родной неволи

и с муками к свободе привыкать,

когда невосполнимы голоса,

и клавиш разнополые полоски

родные воскрешают отголоски

и чем-то мокрым водят по глазам.

Александр НЕМИРОВСКИЙ, Woodside, CA, ноябрь 2022

2022-2023-АМЧИСЛАВСКИЙ, Александр (1958-2022)

1958, Москва – 2022, Торонто

* * *

Не спрашивай, дружок, зачем я здесь

ни сторож никому, ни брат, ни воин,

как нанятый стою, уйти не волен,

когда бы мог, давно бы вышел весь,

а так, ничем не ведаю, смотрю

на отданную райскому сырью

пустынную рождественскую землю –

восходит лишаями соль да ржа,

звезда ползёт, судьбу в зубах держа –

разжала бы, да вот покамест медлит,

ждет горстки слов, хоть слова, хоть полсло...

чтоб снова божьим стало ремесло,

а снизу та же соль, да ржа, да копоть,

открыты рты, но ни живой души,

и воздух застывает недвижим,

ссутулившись, как в мясо вросший ноготь.

Едва ль оттуда вырвутся слова,

когда душа, что плоть, равно слаба,

залейся в плаче, мальчик бородатый,

рожденным, чтобы сказку сделать бы

как до звезды до собственной судьбы,

задуманной по образу когда-то.

Зачем же мне попущено глядеть,

мостя слезами пыточную клеть,

и видеть обе стороны загона,

одной звездой в мерцании светил

и жрец и жнец когда-то накадил

и там и здесь, и дым зашел за окна.

* * *

Вот так читать, читать, читать,

забородатеть в мальчуганах

и никого из тех, чеканных,

и не достичь, и не застать.

Казалось, руку протяни,

скользнёшь сквозь лютики да лютни

в никем не считанные будни,

чужой судьбы златые дни,

как в грудь, уткнёшься в чей-то слог

и в чей-то воздух незнакомый,

и, выходя из долгой комы

уже не вовсе одинок,

вычитываешь – «смерти нет» –

без лишних сносок, без курсива,

и те, кто раньше были живы,

с другими всеми наравне

тобой соединяют круг,

и плакать незачем и нечем,

когда цикад нелёгкий труд

зовёт на вечный подвиг певчих.

* * *

Ни имени в тебе, ни трубочки воздушной,

плыви промеж корней, не зная, чем они

продолжатся вверху, в среде пустой и чуждой,

не всякому по дну влачить златые дни

попущено судьбой, медлительные страсти

в здоровом полусне пускать на самотёк,

умело объедать губительные снасти

и к ночи замирать и вторить "с нами Бог",

на илистый рассвет взирать, не понукая

ни к странностям себя, ни к глупостям других,

блаженный ход воды владеет плавниками,

умеренность души водой разводит стих.

Живи, премудрый рыб, холодными глазами

лови размытый свет бессмысленной зари

и тем, которых нет, о чём не знают сами,

шли вести о себе, пуская пузыри.

* * *

Не видя не слыша не сильно рискуя собой

один выхожу на дорогу сети столбовой

играет боками весёлая мышка в руке

со мной и пространством обоими на проводке

куда ни потащит я следом была не была

я больше ничей ни креста ни мирского узла

свободен бедовая мышка толкает ладонь

идёт желваками скуластая память в огонь

живой безымянный ни страха ни злых языков

ни ветра ни дыма ни воска ни старых стихов

плывёт развесёлое пламя и смотрит в меня

искрой обдавая родная моя полынья

глядит не мигая сличает зрачок именной

гадает когда наигравшись уйду глубиной

чернеет крылом воронёным ночной монитор

на добрую встречу пространство заводит мотор.

* * *

Боишься, мальчик, сравнивать свой дом

с могилой под ракитовым кустом,

где тот же кот учёный, зэк верчёный

откидывает карту на потом,

банкует так, чтоб дальше, опосля,

уж как убьют посла, нагнут козла,

яичко не простое, заводное

со зла рябая курочка снесла,

и там не важно – осень ли, весна,

сторонушка воспрянет ото сна,

пойдёт писать губерния вприсядку,

и мы начертим ваши имена

и годы жизни. Господи еси,

народ пасти подольше попусти!

Яичко в красный день заполыхало,

теперь за сотню лет не разгрести!

Смеялся котик, усики торчком,

кружилось блюдце с детским молочком,

горел во лбу малиновый околыш,

да так, что все как милые ничком

землицу жрали, братики, за страх,

пока наш паровоз на всех парах

летел и комиссары в пыльных шлемах

палили с вышек на семи ветрах.

А сгинувшим – ни тризна, ни парча,

лишь справка от тюремного врача,

эх, отгорел восток зарёю новой,

одна чадит лампада Ильича,

заветная, и слабнет на ветру,

я бедную в предбанник уберу,

всё те же мы, нам целый мир – чужбина...

Когда она погаснет, я умру.

* * *

Нищенская стынущая немощь

так и не случившейся зимы.

Эй, ты слышишь? – все мы нынче немы, –

дуй-ли, вей-ли, мы теперь немы.

Цепенеем, как пустые слоги,

ни огней сонорных, ни затей,

вот уже густые некрологи

варит задушевник-чародей,

тихой перемешивает сапой,

сдабривает пьяною лозой,

он ловкач, умелец самый-самый

по собачьим вальсам со слезой.

Ну а нам то снится, то не снится

не пойми какая тишина,

будто бы в руках дрожит синица,

да и жизнь ещё не лишена

гулкой рани, птичьего пили́ка,

лёгкого дыханья по утрам

и в ладони маленькой, поди-ка,

снисхожденья Духа тут и там.

Снится или нет, немеем дальше,

будто можно стать немей, чем мы,

снится даже, будто просим: «Дай же

всем дожить хотя бы до зимы».

* * *

И мне, оглохшему, по этой тишине

внезапной, медленной, как за́литое поле,

шагать, не слыша собственного воя,

когда уже никто не говорит во мне.

Здесь город был, и белка в колесе

трудилась для детей, в любви изнемогая,

шумел базар от церковки до гая

и разливался жар, и живы были все,

а дальше как во сне, как в фильмах о войне –

рассвет, враги сожгли родную хату,

и роль фашиста русскому солдату

так удалась, что ночью снится мне.

* * *

Два слова свяжешь, – Господи, прости, –

на рельсы глядя, вспомнишь, как пути

проходят сквозь, переполняясь гудом,

который не унять, не унести,

который сточит слово до кости,

замкнёт уста и обесцветит губы,

а следом хлынет воздух питьевой –

обдаст нутро студёною судьбой,

той самой, бедный мой, твоей не ставшей,

теперь по развесёлой мостовой

гарцуя, всё своё несёшь с собой,

на узел память завязавши,

но отчего ж так мучаешься ты,

легко верша нетрудные труды,

когда вокруг поют громкоголосо

павлины, пусть чванливы и горды,

фонтаны, пусть в нечистые пруды,

цикады, пусть высасывая лозы.

Ах, бедный мой, давно растёт трава

в душе твоей, не помнящей родства,

глаза молчат, закрытые травою,

а те слова? Забыты все слова,

живи как бог – ботва всегда права,

а тот ушёл, который был с тобою.

Опыт автопортрета

Прекрасен твой стишок, но кончится и он,

потешится – и в лёт в подставленное горло,

как в масло, боль сладка, войдёт и выйдет вон,

и будешь ты опять для нового укола

искать слова, слова, цеплять их на шесток,

пусть на виду у всех завьются мелким бесом,

а мира нет как нет, не то что он жесток –

таков-каков, и ты идёшь-гуляешь лесом

не низок не высок, по-милому хорош,

томимый жаждой, жаль, так быстро растворимой,

что вязнущий февраль впустую роздал дрожь

ненужную тебе как внутренние рифмы.

Танцуй, играй лицом, вывешивай улов,

кончается сезон, еще чуть-чуть и канет,

как сладко ты торчал, не глядя выше слов,

не зная тишины, когда с пера не каплет.

Парафраз

Расслышишь какую-то песню, затопит слезами,

сбежишь продышаться, так ветром впечатает в стенку,

на тонкие рёбра, бедняга, тебя нанизали,

зачем-то оставив любить эту бедную землю,

и любишь ведь, любишь не ради случайной подачки,

тягучей баллады, видавшего виды сонета,

но голод не тётка, научит скулить по-собачьи

и ждать непонятно чего от хозяйского неба,

а уши торчком на пространстве от моря до моря,

где ветхие домны разлезлись под шорох ползучий

и дети поют, босоногому мальчику вторя,

как только и можно и должно – чем горше тем лучше,

попробуй не выживи, бедный, от счастья и скорби,

ведь ты и оставлен услышать, как молвится слово,

и детское пенье проходит иглою под рёбра

последнею волей бескрайней фабричной столовой.

* * *

Чемоданов бывалых, фотографий насиженных мест,

голосов из общего ниоткуда,

а тишина оказалась – ни гула, ни гуда,

и воздух – взвесь медленно оседает, распадается даже смесь,

будто вылито последнее серебро, и пустой ингус

протереть, разве что, да отправить в ящик,

Past, моя чужеземка, был так долго Continuous,

что давно стал настоящим.

Я не только о ремесле, улыбаешься, не только, нет,

сама же видела, застала – между кочергой и свечкой

маялся, киселя хлебал, вызолачивал старую медь

и даже тебе признавался не прямой речью

из неумелых слов, содранных с разных лет,

как стыдно-то было и за глупость, и за наглость,

а ты – жить в любви тоже надо посметь, –

ответила. И не ушла. Осталась.

Лесной романс

Где бурундук в траве сновал,

домишко встал среди подлеска,

так мал, что не хватало места

одежде, памяти, словам.

Немного дров, немного круп,

и жили мы, не понимая,

что я немой, что ты немая,

и это было царством рук

и только нам понятных знаков,

где ни один не одинаков

из тех, которые не врут.

Мы спали спинами к стенам,

избушка за ночь ужималась,

и милость божья с божью малость

без удержу давалась нам.

Спросонья руки разлепив,

под стрёкот бурундучьей блажи

глаза в глаза делились кашей

с высокой плотностью любви.

Стояли строго по местам –

вода в реке, луна в окошке,

кровать в дому, перловка в ложке.

Мы жили там. Мы жили там.

Публикация Ксении ПАВЛОВОЙ

2022-2023-КОСМАН, Нина. Рассказы

Рассказы

Нина КОСМАН

ОПРИЧНИК ИВАНА ГРОЗНОГО

Услышал, значит, Безобразов Григорий Никифорович, опричник его величества государя Ивана IV, как на площади возле Кремля кричат «Гойда! Гойда!», встал из каменного своего гроба, пришел на Красную площадь узнать, что, мол, там происходит, а там толпа неподобающим образом одетых людей, и все кричат то самое, что разбудило его: «Гойда! Гойда!». Подошел, значит, Григорий Никифорович к одному и строго так выговаривает: «Да как вы смеете!» Еще он хотел сказать: «Вы ж в этом ничего не понимаете! Это же наш боевой клич! А вы кто такие! Что за тряпки такие, во что вы, мол, нарядились? Да на вас аж смотреть стыдно!». Тут окружила его толпа стыдно-одетых, закричала: «Ряженый! Ряженый!». У всех в руках были маленькие светящиеся прямоугольники (позже Григорий Никифорович узнал, что прямоугольники называются «мобильники», и что без этих мобильников тут никто из дому не выходит), и держали они эти прямоугольники в вытянутых руках, будто целились в него, хотя, как он сразу понял, прямоугольники не стреляли, их цель заключалась в чем-то другом, а в чем именно – этого он не мог понять в первые минуты своего пребывания в 21-м веке после пятивекового сна. Окружила, значит, его толпа, кто-то сказал: «Надо вызвать полицию». А Росгвардию недолго было ждать, откуда-то появился автозак; схватили его за руки, а он по автозаку ногами стал колотить да кричать: «Чудище из ада! Чудище из ада!». Ну, пришлось, значит, ему не только руки, но и ноги скрутить. На это ушло несколько неприятных минут. Затолкали его, значит, в автозак, и только успели завести мотор, как ему на помощь ещё один ряженый явился, бьет себя в грудь, государем Иваном Грозным себя зовет, разбудили меня, черти, говорит, моего любимого Григория Никифоровича во чрево чудища бросили, чудищу скормить собираетесь, а ну разойдись, сам государь Иоанн Четвертый перед вами, подонками, на помощь пришел своему любимцу! При виде этого второго, некоторые в толпе вошли в непонятный экстаз, молиться стали, хоть и слов молитв не знали, как сами признавались позже; другие – те, что послабей были, и у кого нервишки сразу сдали, в обморок попадали, а те, что покрепче были, да нанюхались, да напились преждевременно, так те на коленки попадали, а росгвардейцы и этого второго связали и туда же, в тот же автозак бросили, так что упал Иван Грозный на своего же опричника Григория Никифоровича, связанного по рукам и ногам, и как только тронулся автозак с места, оба как завизжат: «Зверю из Апокалипсиса нас скормили! Зверю из Апока – !..». Те из толпы, что на коленки бросились, в истерике крестились и шептались: «Да это ж сам царь Иоанн Грозный из могилы встал! Так он же никогда машин не видал... а мы его –» и припустились на коленках за автозаком, да на коленках далеко не уйдешь. Увезли, значит, царя Ивана и опричника его верного, Безобразова Григория Никифоровича, а толпа всё не расходится, и что-то другое теперь явно наблюдалось в её настроении, никаких криков «Гойда» больше не было слышно, стала толпа невеселая какая-то, ведь нехорошо обошлись с царем Иваном, некогда Грозным, а теперь слабым и ничего не понимающим в нашем 21-м веке, ведь сколько веков эти двое спали, и продолжали бы спать, а наш крик «Гойда!» их разбудил, пришли они к нам, а мы что с ними сделали? Разве хорошо так обходиться с царем и его опричником, восставшими из гроба и пришедшими к нам на помощь, ведь «Гойда!» их клич, не наш, им по праву принадлежит, не нам!».

Так шептались в толпе, не осмелившейся выразить своё недовольство вслух. А что было дальше – об этом не очень приятно читать, ну а писать – тем более.

ИЗ КРОХОТНЫХ РАССКАЗОВ

Однажды я была приглашена на день рождения к своим соседям, коптам (христианам из Египта). Один из них меня спросил, "Как называется твоя книга?" – Моя книга?

Я подумала, что он спрашивает о моей книжке стихов и удивилась, так как я не говорю о стихах с соседями.

– Да, твоя книга. Книга твоего народа.

Тогда я поняла, о чем он говорит и сказала, что такая книга называется "Тора".

– Вот и читай Тору, – сказал мой сосед.

– Почему? – спросила я, недоумевая.

– Это твоя книга, вот и читай её.

– Но у меня дома много книг, – сказала я, – с разными названиями. На разные темы, и даже на разных языках... Все эти книги мои, и я все их могу читать, если захочу.

– Нет, не можешь. И нашу книгу – не можешь.

– Какую такую "Вашу книгу"? – спросила я. – Новый завет, что ли?

– И даже имя нашей книги не произноси! У тебя есть своя книга, ну и читай её!

– Если захочу, – сказала я упрямо, – то буду читать любую книгу! И солнце не погаснет от этого, и язык у меня не отсохнет, если я произнесу название вашей книги! Новый Завет. Вот!

В этот момент хозяйка мне подсунула большой кусок торта на бумажной тарелке и указала на дверь. Этим закончился разговор о "моей книге".

Одна женщина была очень рада, что родилась женщиной, а не мужчиной, так как родись она мужчиной, ей пришлось бы, как и всем мужчинам, делать вид, что она мачо, тогда как она хорошо знала, что делать вид "мачо" очень трудно, поэтому-то она и была рада, что она не мужчина и даже назвала свою дочь "Glad-I-am-not-a-man", что было довольно трудно выговорить на любом языке и означало "рада, что я не мужчина". "Glad-I-am-not-a-man?" спрашивал каждый, кто впервые встречал дочь. "Разве это имя?" Каждый раз, когда дочка пробовала подписываться более краткой формой своего имени, напр. просто "Glada" ( от слова "glad") или "Iama" (от "I am"), мать говорила что-то такое строгое, что уже совсем взрослая дочь, у которой был свой заработок и своя работа и свой дом в том же районе, не смела противиться и продолжала влачить жалкое существование под самым странным именем, которое кто-либо когда-либо слышал.

Нина КОСМАН, Нью-Йорк

2022-2023-ЦЕЙТЛИН, Евсей. Мужество выбора. Белла ЕЗЕРСКАЯ (1929-2021).

In memoriam

Евсей ЦЕЙТЛИН

МУЖЕСТВО ВЫБОРА

БЕЛЛА ЕЗЕРСКАЯ

1929 – 2021

31 декабря 2021-го умерла Белла Самойловна Езерская. Литературный и театральный критик, автор блестящих эссе-интервью.

Мы дружили с ней многие годы. Тому ничуть не мешала разница в возрасте – больше двадцати лет. И то, что жили в разных городах: она в Нью-Йорке, я в Чикаго. Однако о смерти Беллы я узнал нескоро. 31 декабря я, шатаясь, вышел из дверей госпиталя в предместье Майами, куда мы с женой приехали в гости к дочери, а потом еще долго ковид не отпускал меня... Телефон Беллы молчал, затем однажды автоматический голос сообщил, что этот номер не обслуживается. Одни общие знакомые ничего не знали о ней, другие умерли. Обычный эмигрантский сюжет.

Когда-то Белла, с присущей ей прямотой, попросила меня после ее смерти напомнить о ней читателям: «Вы, наверное, уйдете позже…». Я думаю сейчас об этом, пересматривая свои заметки о творчестве Беллы, перечитывая книги Езерской, в которых так хорошо слышен ее голос. Невольно замечаю: каждое из ее интервью имеет свою историю. Часто неожиданную, порой – растягивающуюся на годы.

...В начале 1985-го она беседовала с поэтом и бардом Александром Алоном. А через две недели, 8 февраля, он погиб. Езерская напишет после, восстанавливая трагическую хронику: «Вечером того дня он с женой был приглашен в гости в один эмигрантский дом в тихом и безопасном пригороде. Настолько безопасном, что там даже двери не запирались. Двое бандитов вошли в незапертую дверь, велели всем лечь на пол... Мужчины вскочили и бросились на мерзавцев. Раздалась стрельба. Трое были ранены. Дочь хозяев успела вызвать полицию. Заслышав сирену, грабители бросились наутек. Саша, раненый, погнался за одним из них, настиг его... и был сражен ударом ножа в сердце».

История гибели тридцатидвухлетнего Александра Алона рассказана Езерской не случайно. Смерть человека часто символически отражает его жизнь. Алон был поэтом и – офицером военно-морского флота Израиля. Мог ли он поступить иначе? До интервью они общались полтора года. Подружились. Конечно, Белла Езерская сразу разглядела талант: «Он был одним из самых блестящих представителей русской авторской песни». А позже поняла и другое: его последнее интервью – своего рода «гражданское и поэтическое завещание Александра Алона».

Прошло больше двадцати лет. Все было как обычно после ухода творца из жизни: разрасталась трава забвения. Нет, Езерская не могла смириться с этим: писала статьи об Алоне, делала радиопрограммы, искала и находила единомышленников, как и она, влюбленных в пронзительные песни барда. Мы и познакомились в ноябре 2003-го, в Чикаго, на вечере памяти Алона. Я увидел обаятельную, но уже немолодую женщину. Хотел спросить: зачем вы проделали этот путь на самолете? Ведь могли же прислать свое выступление записанным на пленку... Однако вовремя удержался от вопроса, понял: это – ее миссия.

Я знаю: сам по себе жанр интервью кажется многим коллегам по литературному цеху легковесным, сиюминутным. Наивное представление – его легко опровергнуть. Три сборника интервью и эссе Беллы Езерской под общим названием «Мастера» (вып.1-3, 1982, 1989, 1998), ее книга «Почему молчали кариатиды» (2003) стали событием в культуре нашей эмиграции. Но лучше сказать: событием стала она сама, автор. Чтобы пояснить свою мысль, обращусь (ненадолго, совсем коротко) к печальному образу: художник в эмиграции. Представим, что он сейчас перед нами: почти всегда одинок; почти всегда не востребован; почти всегда вынужден зарабатывать на хлеб насущный, сменив профессию.

И так типично то, что сказал в беседе с Езерской автор известного романа «Желтые короли» Владимир Лобас, десятилетия крутивший баранку нью-йоркского такси: «...Об Америке у меня представления были очень наивные… Только здесь можно понять, что эта чудесная, гостеприимная и щедрая страна – выжженная пустыня для человека, избравшего писательскую стезю. И вообще искусство». Кто откровенно поговорит с творцом? Кто снова отправится вместе с ним мучительными лабиринтами поиска? Кто, наконец, приоткроет читателю «лабораторию» мастера?.. Тут остановимся. Именно это и делала Белла Езерская. Сейчас у нее появились последователи. Но долгие годы она шла в литературе эмиграции этой тропой одна.

Однажды Езерская решила объяснить свою настойчивую приверженность жанру интервью: «...В современном литературном процессе факт, документ, свидетельство решительно потеснили художественный вымысел... Жизнь оказалась сложней самых изощренных романических сюжетов; перо драматурга в бессилии опускается перед коллизиями, которые Шекспиру и не снились…».

Белла Езерская с Тамарой Гвердцители

Что ж, все верно. Непонятно только одно: почему именно интервью, взятые Езерской, так притягивают нас; почему их хочется перечитывать – даже спустя много лет после того как состоялась ее беседа с писателем или артистом в каком-нибудь маленьком кафе. Даже если конкретный повод для интервью (появление нового фильма, спектакля, книги) давным-давно потерял актуальность.

Нет, главное все-таки не жанр сам по себе. Главное, как всегда, – талант, личность автора. Разумеется, беседы Езерской с мастерами культуры не похожи на дежурные журналистские опросы: «Ваша любимая диета? А время года? Ну а теперь давайте о планах...».

Если говорить о жанре материалов Езерской, я бы определил его так: эссе-интервью. Здесь всегда есть портрет творца, набросанный энергичными штрихами. И портрет времени. И – диалог двух людей. Да, именно диалог. Интервьюер вовсе не занимается самовыражением: он, что называется, помнит свое место. Но у Беллы Езерской – собственный голос, который не заглушают голоса героев, какими бы «громкими» они ни были. Ее отношения с героями интервью – особая и, по-моему, поучительная тема. Эти отношения часто складываются на наших глазах. От вопроса к вопросу мастер все больше доверяет интервьюеру. Так начинается его исповедь.

Вслушаемся в один разговор, важный сейчас для нас. «Вы болезненно относитесь к критике?» – спрашивает Езерская у балетмейстера Бориса Эйфмана. И тот признается: «Раньше относился болезненно. Особенно реагировал на русскоязычную прессу. Если бы меня не понимали где-нибудь в Южной Африке... Но мы же в один садик ходили, одни книжки читали…». Впрочем, дело не в общих воспоминаниях и ассоциациях. Все дело, уточняет Эйфман, в «понимании законов того театра, который я создал». Выдающийся балетмейстер, конечно, имел в виду известное, пушкинское: художника нужно судить по законам, им самим над собой признанным. Езерская и сама любила повторять эти слова. Тут ее кредо. Самый точный ориентир на пути к творцу.

Впрочем, искусство интервьюера – как всякое искусство – в известной степени иррационально. И таит в себе загадку. Перечитав десятки публикаций Езерской, я по-прежнему гадаю сейчас: каким образом она неизменно выбирала самый точный (часто – «больной») вопрос; как же возникает здесь – всего на нескольких страницах текста – это странное, но несомненное психологическое напряжение... Герои Езерской нередко переживают во время общения с ней «момент истины»: признаются в сокровенном, пересматривают свою жизнь. Именно ради этого она часто сознательно привносила в беседу конфликт. Критик Анатолий Либерман как-то заметил о Езерской: «...Она нелегкий интервьюер, и некоторым ее собеседникам пришлось отбиваться от остро поставленных вопросов».

Это правда. Больше того – она то и дело подходит к рискованной грани. К примеру, так начинает свою беседу с Иосифом Бродским: «О вас говорят как о человеке высокомерном и недоступном, особенно для нашего брата-эмигранта». Другой бы ответил: «На этом интервью закончено». Бродский не обиделся – начал рассуждать вслух о проблеме «поэт в изгнании»: «...Эмиграция, знаете, начисто избавляет от нарциссизма. И в одном этом, на мой взгляд, уже ее достоинство. Жизнь в чужой языковой среде, со всеми вытекающими последствиями, – это испытание. Генрих Белль как-то записал в дневнике, что чем дальше письменный стол художника будет стоять от отечества, тем лучше для художника...». Я с трудом обрываю интереснейшее размышление поэта, которое родилось в диалоге с интервьюером.

Еще одна особенность творческого почерка Беллы Езерской. Она не скрывает от читателя своих пристрастий и симпатий. Но при этом всегда бескомпромиссна в художественных оценках.

Вот закономерный финал ее эссе об одном из создателей современной массовой культуры Энди Уорхоле (Andy Warhol)– он, между прочим, сыграл немалую роль в американской судьбе Езерской: «Я не отношусь к искусству Энди Ворхола серьезно... Но я с восхищением принимаю самого Энди Ворхола, как непревзойденного мастера одного-единственного шедевра: своей собственной жизни».

Вдруг понимаю: последняя фраза точно говорит и о Езерской.

Она тоже никогда не была покорной песчинкой, которую уносил за собой ветер времени.

* * *

Начинала Езерская дважды. Впервые – в родной Одессе, второй раз – в эмиграции.

«Там» – после окончания университета – она долго, неприкаянно мыкалась со своим «свободным» дипломом; потребовался «блат», чтобы получить жалкие библиотечные полставки; в областной газете «Знамя коммунизма» ее печатали с оглядкой, в штат не брали: ничуть не стесняясь, напоминали про «пятый пункт». (Отдушиной были публикации в московском журнале «Театр»).

В Америку Езерская приехала с мужем и сыном, в сорок восемь. Конечно, ее тут никто не ждал, да и «булки на деревьях» не росли. Иногда спрашивала себя: неужели жизнь кончилась? Но отвечала себе так, как ответит ей вскоре молодой эмигрант Василий Аксенов: это важно – «ощущать сопротивление общества», это нужно – уметь «начинать все сначала, проходить весь путь заново».

И ей повезло! Дебют в старейшей эмигрантской газете «Новое русское слово» – очерками о любимом Пушкине (очерки приметили многие, в том числе – Мстислав Ростропович, который станет потом ее другом); учеба в университете, а затем в аспирантуре по русской литературе; сложный, противоречивый, но пьянящий атмосферой свободы мир эмигрантской культуры: Белла Езерская вошла в этот мир, как входят в родной дом.

Особая, интригующая строка ее биографии – долгое сотрудничество с журналом Энди Уорхола «Interview».

«Помешанный на знаменитостях, он и создал его для знаменитостей» – голливудских звезд, королей, законодателей моды. Это было так престижно – попасть на страницы «Interview Magazine»: и в качестве «гостя», и в качестве автора.

А Езерскую поражала душевность ее новых коллег: «...Когда я зимой приезжала из своего Фарраковея, замерзшая, как сосулька, ребята отпаивали меня кофе в столовой, обшитой дубовыми панелями». Кстати, именно Уорхолу принадлежит идея собрать материалы Езерской в книгу. «Но ведь это же интервью, – переспросила она неуверенно, – жанр скоропортящийся…». «Ну и что», – пожал плечами Уорхол. Он-то не сомневался в успехе. ...Живой нерв большинства ее работ – судьба русской культуры в эмиграции.

Позиция Езерской резко выражена в эссе «Великое противостояние». Эссе посвящено автору «Окаянных дней», но оно шире – о выборе, который стоял перед каждым творцом. Езерская процитирует речь Бунина, произнесенную в феврале 1924-го в Париже: «Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть, не приемлет ленинских градов, ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия».

Такой выбор – рано или поздно – совершают многие герои Беллы Езерской. (Всех не вспомнишь, тем более – не перечислишь).

Мстислав Ростропович признается в интервью с ней: «Я обожаю Россию! О-бо-жаю». Но, лишенный гражданства СССР, Ростропович после отмены позорного указа гордо отказывается от советского паспорта.

Патриарх и ревнитель свободной русской прессы Андрей Седых. Вместе с ним мы сравниваем разные «волны» эмиграции, погружаемся в ежедневные будни многолетнего редактора «Нового русского слова».

Хранительница традиций, «живая легенда русского балета» Александра Данилова.

«Российский Карузо», один из последних рыцарей еврейской культуры Эмиль Горовец. «Он мог не замечать, терпеть и молчать. Как многие. Но он предпочел туманную даль репатриации, а фактически – эмиграции, благополучной жизни придворного еврея в антисемитской стране».

Поэтесса Наталья Горбаневская. Вместе с друзьями она вышла в августе 1968-го на Красную площадь – в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Она сделала свой выбор сознательно, остро ощущая «вкус» свободы: «Когда ты на свободе, и, кажется, только от тебя зависит, остаться на свободе или не остаться, эта свобода, воздух, которым дышишь, деревья, под которыми идешь, становятся особенно дороги».

Юрий Любимов. Он гениально чувствует движение театральных форм, он и пророк – предупреждает в начале перестройки: «После оттепели всегда бывают заморозки... Природа режима не изменилась». Кстати, Любимов напишет позже Белле Езерской: «Вы делаете очень нужное и благородное дело».

* * *

«Мы не в изгнании – мы в послании». Кто только не цитировал эти знаменитые слова. Теперь перестали. Клятвы поутихли, да и некому их произносить.

«Какое там послание! – говорит мне Белла Езерская – по телефону, незадолго до своего юбилея. – Скажите, ну какую миссию можно разглядеть в деятельности наших газет – разве что сбор рекламы... Зато цинизм редакторов беспределен: гонорар, как правило, платить не хотят, но искренне считают, что со статьей автора можно делать все что угодно… Многие писатели давно уехали в Россию, другие живут здесь, но публикуются исключительно там... Эмигрантские издательства не могут конкурировать с московскими, и почти все умерли, несколько журналов едва дышат... Для полноты картины добавлю: на наши концертные площадки хлынули толпы гастролеров-халтурщиков, привозящие программы, которые они постеснялись бы показывать в гарнизонах...»

Впрочем, мы с ней все это уже обсуждали не раз. Но вот Езерская добавляет: «Я, кажется, осталась у разбитого корыта».

Почему не спорю? В глубине души она и сама знает, что неправа. «Всю жизнь занималась тем, чем всегда хотела...», а «эмиграция для меня – единственный и бесспорный выбор» – разве это не убедительные аргументы при подведении итогов жизни?

Не говорю ей и другие слова – они верны, но слишком уж пафосны: книги Беллы Езерской, ее эссе и взятые ею интервью, обильно рассыпанные на страницах изданий диаспоры, – это живая история культуры нашей эмиграции.

История в лицах и голосах. Не похожая ни на какую другую.

Евсей ЦЕЙТЛИН, Чикаго, 2022

2022-2023-ФРАШ, Берта. Евсей ЦЕЙТЛИН. Писатель на дорогах исхода.

Берта ФРАШ

Е в с е й Ц е й т л и н. Писатель на дорогах исхода. Откуда и куда? Беседы в пути. – С-Пб, «Алетейя», 2020. – 329 с.

«Время – это ангел. Оно – пощада и надежда. Всё происходящее – в реке, в движении, в изменении. Если время является милостью, то снова и снова предоставляет начало» (Марк Шагал). Может быть, поэтому Шагал часто рисовал ангелов – символ времени, его сопровождающие и участники.

Сборник эссе, интервью известного писателя, редактора публицистического и литературного ежемесячника «Шалом» (Чикаго), Евсея Цейтлина, вышел в серии «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы», помогает увидеть свет времени. Книга удивительная. Как и предыдущие книги автора, выхватывает из мощного потока зарубежья, в основном, американского, интересные личности, яркие таланты, сумевшие реализовать свой творческий потенциал. Некоторые вообще не имели филологического образования. Математики, врачи, программисты, инженеры, адвокаты, учителя, и представители других пррофессий, часто не связанных с литературой, захотели и смогли заняться в эмиграции творчеством. Менее удивительно, но тоже радостно, что журналисты, писатели, поэты, а также издатели в эмиграции реализовали свои возможности, таланты, как и Евсей Цейтлин.

Познавательная книга открывает некоторые стороны жизни и творчества тех, кто сознательно эмигрировал: «Писатель на дорогах исхода. Откуда и куда?». Вопрос растворяется в многочисленных проникновенных ответах в интервью, эссе и некрологах книги, изданной в России, откуда некоторые уехали.

Откуда – не раз прозвучит и с болью, и с упрёком.

Куда – с надеждой и благодарностью. Но всегда без сожаления, если это действительно осознанная эмиграция в свободный мир. Не всем предложили работу по специальности или преподавательскую должность в университете, государственную службу, или на радио «Свобода» почти или прямо «с трапа самолёта».

Как известно, познать себя невозможно. Евсей Цейтлин успешно приближается к пониманию своих собеседников, друзей, живых и ушедших талантливых людей. И щедро делится с читателем приобретённым светом. Помогает ли это что-то понять в себе? Да! С опозданием на целую жизнь откровения некоторых героев книги приблизили меня к осознанию своих ошибок. И, если говорить только о литературных достоинствах книги, «Писатель на дорогах исхода. Откуда и куда?» – не справочник, не антология. Преимущество – перед читателем постоянно личность её автора, тактично, эмоционально-добро отразившего фактический пласт одарённых поэтов и писателей в эмиграции (преимущественно – американской), возможности духовного роста в свободной стране.

Свободу ощущаешь тогда, когда совершенно самостоятельно заботишься о хлебе, о крыше над головой, и помнишь о душе. И крылья ангела, и свет не бывают без тени, в данном случае – субъективность автора, которому доверяешь и веришь, нисколько не умаляет достигнутого эффекта. В историях о необыкновенно талантливых эмигрантах оставлено достаточно пространства для размышлений.

Евсей Цейтлин тонко чувствуют «болевые точки» собеседника. Я не вспоминаю, а просто не забыла его «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» – рассуждения о жизни, о смерти. Об еврействе, страхе преследования в тоталитарной коммунистической стране. Евсей Цейтлин конкретизирует: «Чтобы победить старость, надо преодолеть одно из главных противоречий бытия — противоречие между нашим пониманием временности, тленности всего сущего и нашей стихийной верой в бессмертие. По сути – это противоречие между душой и телом». Его герой, Йокубас Йосаде, подхватывает мысль Цейтлина: «Можно подойти к тому же, но с другой стороны. Нужно исключить из своего сознания понятия «вчера» и «завтра». Нужно перестать сожалеть о том, что было, и перестать обманывать себя мечтами».

Какое отношение это имеет к новой книге? Мне кажется, непосредственное. Эмиграция, настоящая эмиграция – это познание жизни, перекрёсток дорог, на котором оказался любой человек, в том числе писатель, их память, а с ней – «вчера».

Вот так я перехожу к необыкновенно интересной личности писателя Владимира Порудоминского (Германия). О нём рассказал Евсей Цейтлин в самом начале, и затем в конце сборника в интервью. Кое-что из пронзительной прозы Владимира Порудоминского, историка культуры, автора сорока книг биографического жанра, известно читателям. Евсей Цейтлин открыл мне незнакомые грани и реализованные творческие темы мудрого известного писателя, «именно в эмиграции он обрёл подлинное бесстрашие поисков. ...его, прежде всего увлекает художественное исследование памяти».

Порудоминский эмигрировал в 66 лет: «Захотелось энергичнее попробовать себя на других дорогах литературы. Отъезд помог мне в этом. ...Без убеждённости, что кто-то твою книгу прочитает, писать трудно. Что же до нужности того, что ты делаешь, то мир обошёлся бы без любого, даже самого великого творения, созданного литературой».

В диалогах-переписке с Цейтлиным постепенно раскрывается разносторонний, глубокий мир «признанного мастера биографического жанра»: «Литература утратила ту духовную и общественную роль, которую всегда играла в России. ...Я жил на обочине, а не в обойме. ...никого не судил, но сам – не мог… Вся эта союзписательская жизнь с её лживостью, подлостью была мне невыносима» (стр. 292).

«Я плохой верующий (это тоже меня огорчает): умом понимаю, что надо отдаться на волю Его, да и не только умом – всем своим существом, но, как большинство евреев, мучим страхами – сегодняшними, вчерашними, завтрашними. Они оттесняют в душе мою веру, оттесняют меня от веры, погружают в уныние – всё это я тяжело переношу: и само состояние, и сознание его греховности, часто и неразумия» (Владимир Порудоминский, стр. 299).

Мудрая еврейская религия не запрещает сомневаться даже в Боге. Мудрый писатель в старости, собеседник Евсея Цейтлина, но, кажется, он сам советует «перестать сожалеть о том, что было, и перестать обманывать себя мечтами».

Мне дороги откровения Владимира Порудоминского: «Я, к сожалению, не отношусь к людям, которые умеют жить с ощущением полной внутренней свободы. Как ни складываются обстоятельства, я всегда «чувствую тяжесть атмосферы»».

«Испытываю остро возросшее чувство благодарности миру, в котором живу, самому существованию. Никогда прежде я так не радовался деревьям, траве, воде, небу… Даже дождю, сумеркам. Радуюсь и благодарю… – так искренно завершает свои высказывания о литературе и о жизни, Владимир Порудоминский, отметивший своё 90-летие.

Филолог с мировым именем, Анатолий Либерман отвечает на вопросы Евсея Цейтлина об эмигрантской литературе и критике. И о себе. Анатолию Либерману, «повезло, как везло не раз и не два: мои темы далеки от политики, а контракт у меня постоянный». Английским он владел свободно и в первый год получил профессорское место в университете.

«...можно обнаружить нечто, связывающее писателей-эмигрантов даже в наши дни. Русская история – это синусоида: диктатура, хаос и снова диктатура (в преддверии очередного хаоса). Литература постоянно оказывается в тисках у цензуры и самоцензуры. На Западе же мы можем себе позволить свободу от колебаний генеральной линии. Наши журналы, те, которые «не продались большевикам», полностью независимы. Если угодно, назовите эту независимость общей духовной платформой» (стр. 18).

Известный литературный критик с большим опытом научных рецензий, поэт, переводчик, постоянный рецензент нескольких журналов отмечает отсутствие в «нынешней эмиграции серьёзной критики. ...О стихах и прозе пишут люди, просто любящие читать и нередко сами что-то сочиняющие. Некоторые из них наделены развитым эстетическим вкусом и замечают то, чего никто другой бы не заметил, и всё же на их отзывах лежит печать утончённого дилетантизма, а чаще наивности» (стр. 18). «...счастлив, что в возрасте 38-ми лет уехал оттуда и прожил вторую жизнь, о которой мечтать не смел...» (стр. 29).

Умные живут мечтой и эмигрировали (в молодом возрасте) в Америку.

Евсей Цейтлин рассказал о жизни и творчестве ярких поэтов в эмиграции, действительно несущих свет. Всегда радуют необыкновенные стихи о любви, о счастье (Рудольф Фурман, Гари Лайт, Игорь Михалевич-Каплан).

«Свои и чужие» – об уже ушедшем Борисе Кушнере, математике, авторе открытых писем академику Игорю Шафаревичу, поэте. «Я смог заняться в эмиграции любимым делом – преподаванием разумного, доброго, вечного, чем, несомненно, является математика. ...Что же касается сочинительства, то я словно раскрепостился: как будто спали невидимые посторонним оковы».

(с. 37).

В 2007 году я прочла сборник стихотворений «Чёрно-белый романс» (Jerusalem) Эвелины Ракитской. Незабываемое впечатление от яркой личности. Тогда я написала, что ей не угрожает постареть неизвестным поэтом. В эссе «Поэт и империя: Пропетый мотив» – Евсей Цейтлин рассказывает о жизни и творчестве профессионального литератора, издателя. О её восприятии России. Действительно, сколько выразительности, любви и гнева в поэзии Эвелины Ракитской, какая мощь даже в её шёпоте!

Надеюсь, Евсей Цейтлин простит меня за то, что я цитирую стихи не из его статьи.

***

Прости, моя земля,

что с каждым поколеньем

сгущается беда,

огромная, как ты.

Когда во времена

доносов и наветов

твоих родных детей

топили, как котят,

ты, в страх погружена,

забыла про поэтов

и родила таких,

которые молчат.

***

Что мне сказать тебе,

брат-инопланетянин,

собой довольный, столь

пейсатый и простой, -

как мой народ сюда,

ободран и изранен,

дополз через снега,

гулаги и застой?..

***

Маленькая наша синагога,

Песни ли, распевы ли молитв…

Мир давно ушел своей дорогой

И в большой разросся Тель-Авив.

Мир давно ушел своей дорогой –

Поклоняться разуму ли, злу…

Но осталась эта синагога –

И стоит тихонько на углу…

«Можно ли расчистить песок забвенья?» – так называется интервью с Эрнстом Зальцбергом, выпускающем известные сборники «Русские евреи в Америке». Геолог, профессиональный музыкант после выхода на пенсию (в Канаде) стал издавать РЕВА, главной целью которых «подчеркнуть выдающуюся роль русских евреев в развитии американской экономики, науки, культуры, политических и общественных институтов». Сам Эрнст Зальцберг – яркий пример разносторонне талантливого человека, нашедшего возможность реализовать себя.

И рассказать о других на дорогах эмиграции! Кто теперь продолжит его миссию?

Трогательный рассказ о короткой жизни и смерти Натальи Дорошко-Берман. Её стихи и проза «об «иллюзии жизни», о бесконечном кружении, которое человек принимает за суть» (стр. 75).

Мне трудно скрыть чувства, вызванные этой книгой. Радуюсь успеху всех, о ком рассказал Евсей Цейтлин. О тех, кому в Америке, вне русской языковой среды, удалось продолжить или начать писать, а также издавать журналы и книги.

«Сквозь далёкие огни» – интервью с Лианой Алавердовой, руководительницей одной из Нью-Йоркских библиотек. Скромная, умная, добрая. «...литература больше нужна мне, чем я литературе». Если бы я раньше, лет двадцать пять назад, прочла об одном из её жизненных опытов – в эмиграции «не беседовать с сослуживцами и знакомыми о политике»! Оказалось, что так теряются друзья, подтверждаю.

Некоторые стихи Лианы Алавердовой мне давно знакомы. Неизвестны предложенные ею три стихотворения из «Еврейской тетради» – очень выразительны. Например, Монолог Голема.

Не раз Евсей Цейтлин вспоминает, цитирует своего друга «хранителя культуры» Ванкарема Никифоровича. «Жизнь под песню ветра» – о годах в Чикаго, северной Венеции, где как известно, действительно сильные ветры. Тоски, перемен? Перемены в эмиграции, конечно, ощутил Никифорович, но ему «ничего не потребовалось менять в главном». Он остался самим собой,

«К примеру, публикуя свои статьи, этот автор категорически просит редакцию не помещать его фотографию», чтобы «читателя ничего не отвлекало от героев материала» (стр. 95).

Критик Никифорович многих поддержал своей добротой, «...путь таланта в диаспоре – это всегда дорога в сумерках». За годы эмиграции Ванкарем Никифорович опубликовал в американских газетах и журналах (в т. ч. – «Реклама», Чикаго, «Панорама», Лос-Анджелес, «Новое русское Слово», Нью-Йорк) около тысячи статей.

С теплом отзывается Е.Цейтлин о профессионализме Никифоровича, излучавшем «особый свет».

Доктор технических наук, специалист в области строительных материалов, до 1993 года – профессор Белорусского политехнического института Семён Ицкович немолодым эмигрировал в США, в Чикаго. И в 66 лет стал популярным политическим обозревателем. Мне трудно вспомнить, например, выпуск «Литературного европейца» (Германия) без актуальных его аналитических наблюдений за социально-политическими изменениями в мире. Не сомневаясь в том, что ответы будут интересными, Евсей Цейтлин беседует с ним об эмиграции, о попытках Кремля формировать мировоззрение эмигрантов (стр. 109 - 110). Отсутствие доминирующей политической мотивации определяет неоднородность нынешней эмиграции. «Теперь проникнуть в эмигрантскую среду легче: в Кремле вспомнили о тех уехавших, которые ещё недавно числились в гебистских картотеках. Каким был их процент в советском обществе, примерно таким он остался в эмигрантских общинах, то есть этих людей здесь немало» (стр.110).

В эссе или интервью Евсей Цейтлин интересуется восприятием еврейства теми, кто покинул СССР. Таким образом, параллельно с увлекательным исследованием литературного процесса «русского зарубежья», читателю открываются проблемы национальной идентичности – евреи в эмиграции. «Антисемитизм – болезнь человеческой культуры, очень заразная, легко пересекающая любые границы. Ни одна культура иммунитетом к ней не обладает. Среди евреев тоже были и есть антисемиты… Борьба с ним вечна» – отвечает известный писатель Семён Резник (стр. 214-215). Интересны страницы из его биографии, дорога в эмиграцию и его мысли об антисемитизме в России: «...с отъездом последнего из евреев антисемитизм в России не прекратится. Порукой тому – недавние решения Собора Русской Православной Церкви. Церковное начальство требует заново расследовать убийство царской семьи: по его мнению, это убийство было «ритуальным». ...научная экспертиза не подтвердила версию ритуального убийства. ...Антисемитизм самодостаточен – в наличии евреев он не нуждается» (стр. 223).

Моральный камертон нееврея, великого композитора Дмитрия Шостаковича, можно использовать в жизни, как в математике таблицу умножения. Он «проверял людей по их отношению к евреям. Не может человек быть порядочным, если он антисемит» (из бесед с Соломоном Волковым). Соответствующее воспитание Шостакович получил в семье. Его родители порицали антисемитизм как «варварский предрассудок».

«Писатель на дорогах исхода. Откуда и куда?» – это волнующие рассуждения Евсея Цейтлина об эмиграции. Например, «Эмиграция– не остров в океане, но один из сообщающихся сосудов цивилизации» (стр. 102). Его интересует мнение собеседников о будущем «русско-еврейской общины в США», «русской прессы». Нередко редакторам, независимым издателям русских газет, журналов, писателям, поэтам в США (и не только) необходимо зарабатывать на жизнь в другом месте и нередко совершенно в другой отрасли, по другой специальности. Об этом можно узнать из историй разных судеб в этой книге. Прочесть о них и интересно, и необходимо, чтобы иметь представление о современной зарубежной литературе на русском языке. Некоторые из них уже ушли. Евсей Цейтлин со многими общался.

В оглавлении немало знакомых имён: Владимир Порудоминский, Анатолий Либерман, Аб Мише, Борис Кушнер, Эвелина Ракитская, Эрнст Зальцберг, Наталья Дорошко-Берман, Лев Бердников, Ванкарем Никифорович, Семён Ицкович, Лев Ленчик, Ирина Чайковская, которая почти 30 лет живёт в эмиграции, но не считает себя эмигранткой, Рудольф Фурман, Сергей Корабликов-Коварский, Белла Езерская, Давид Гай, Рафаэль Левчин, Семён Каминский, Роман Вершгуб, Сергей Юрьенен, Генри Файнстайн, Семён Резник, Семён Ланверг, Лиана Алавердова, Гари Лайт, Игорь Михалевич-Каплан, Самуил Эстерович, Геннадий Кацов, Ефим Чеповецкий.

В «Приложении» на вопрос Евсея Цейтлина, «есть ли у литературы эмиграции будущее», отвечает Олег Коростелёв, исследователь литературы русского зарубежья: «Хотелось бы надеяться: нет. Имею в виду, что эмигрантская литература к концу XX века стала литературой русского зарубежья и, дай бог, ей не придётся снова переходить на эмигрантское положение. … При этом русская литература нескольких волн эмиграции XX века останется в вечности, где она давно и пребывает. И разве что займёт своё законное место в учебниках» (сс. 317-318). Известно, даже тех авторов зарубежья, кто печатается в России, отличает другой жизненный опыт и, соответственно, восприятие и оценки действительности.

Но в истории эмиграции различных писателей есть иные примеры. Случаи невозвращения туда, откуда были практически изгнаны, где у них не было будущего. Например, Вики Баум, австрийская еврейка, (Хедвиг Баум, 1888, Вена – 1960, Калифорния, США). Она была очень успешной писательницей в Веймарской Республике, в Германии. Эмигрировала в 1932 году в США и стала писать на английском, полностью отказавшись от немецкого, своего родного языка («родной язык – язык убийц»). Дальнейший успех и признание Вики Баум обрела с экранизацией её романов в Голливуде, что и позволило ей жить в Калифорнии. Кстати, по соседству с другим политическим эмигрантом, Томасом Манном, у которого, как известно, жена еврейка.

«Откуда и куда?» – интересный лейтмотив книги «Писатель на дорогах исхода», который может иметь немало интерпретаций в рассмотрении судеб и мировоззрения эмигрантов. Например, почему наиболее талантливые во всех областях и смелые люди эмигрировали в прошлом и настоящем именно в Америку?

Евсею Цейтлину, безусловно, удалось «расчистить песок забвения» и заглянуть в еврейскую душу!

Берта ФРАШ, Германия

2022-2023-ОБОЛЕНСКАЯ-ФЛАМ, Людмила. Памятный образ поэта Ильинского

Людмила ОБОЛЕНСКАЯ-ФЛАМ

Памятный образ поэта Ильинского

или просто: Памяти Олега Ильинского

Весной 1946 года наша семья временно осела в Мюнхене. Там меня приняли в пятый класс недавно открывшейся русской гимназии. Помещалась она в сильно пострадавшем от бомбежек здании, которое энергичному священнику,

о. Александру Киселеву удалось выхлопотать у американских оккупационных властей для основанного им общества помощи беженцам, получившему название Дома «Милосердный Самарянин». Все помещения Дома были плотно населены семьями, чьи взрослые работали на различных должностях (в стенах того же дома): при амбулатории, типографии, в иконописной мастерской, преподавателями на курсах медсестер, в общей кухне, а также – и не в последнюю очередь – в гимназии, которая занимала весь второй этаж. Этот этаж не мог вместить все классы, поэтому мы, старшие, занимались после обеда,

а младшие – в утреннюю смену.

И вот я попадаю новичком в уже сложившуюся, многолюдную среду учеников, где трудно разобраться, кто есть кто. Но один мальчик в нашем классе сразу обратил на себя внимание. Его нельзя было не заметить: довольно высокий, казавшийся старше других, он весь был какой-то угловатый; он сильно хромал, ходил скошенным на бок, к тому же сильно косил. Девочка, с которой мне предстояло сидеть за одной партой, представилась мне как Катя Раевская. Мы с ней быстро подружились. Я узнала от Кати, что мальчика этого зовут Олег. Олег Ильинский. Что он сын директора школы, Павла Дмитриевича Ильинского. Что он переболел детским параличом и от этого остался хромым. И еще, что наша учительница английского, Наталья Александровна, его мачеха. От слова «мачеха» делалось страшно, и жалко было бедного Олега, лишенного собственной матери. К тому же оказалось, что был он в семье не единственный: был у четы Ильинских еще и общий сын Алёша. Этот бедовый мальчуган учился в младшей смене, говорили, что ему многое сходит с рук. Как тут не присмотреться к Олегу поближе. Олег действительно был старше нас; пропустив из-за войны несколько классов, он теперь наверстывает упущенное. Еще, поведала мне Катя, Олег пишет стихи. Мне казалось, что был он к Кате неравнодушен. При ней он как-то неловко смотрел в сторону, краснел и волновался. Катя довольно рано уехала; сперва во французскую зону оккупации, потом в Аргентину. (Кто бы мог вообразить, что по прошествии многих лет, побывав по разным странам, мы породнимся: моя дочь выйдет замуж за ее сына, у нас будут общие внуки.)

Павел Дмитриевич Ильинский с сыновьями Алексеем и Олегом (крайний справа). Мюнхен, начало 1950-х гг.

(Из электронного архива Л. Оболенской-Флам)

За три года, проведенных мной в стенах гимназии, мы с Олегом не стали близкими друзьями, но присутствие его было постоянным. Не только в классе. Нам повезло: нашим «классным наставником», как это тогда называлось, был замечательный педагог, учитель русской словесности, Вадим Павлович Курганский. До войны он преподавал этот предмет в русской гимназии в Белграде. Вадим Павлович не ограничивался уроками; он создал для тех, кто проявлял к этому интерес, литературный кружок, который собирался после занятий, и руководил нашими театральными постановками. Олег не принимал участия в спектаклях, но собрания кружка не пропускал. Были мы с ним и участниками искусствоведческого кружка.

Группа старших скаутов-разведчиков при русской гимназии в Мюнхене. Олег крайний справа. 1947 г. - Архив Л. Оболенской-Флам

Тут надо пояснить: наш директор, отец Олега, был искусствоведом, специалистом эпохи Возрождения. И не просто искусствоведом, а искусствоведом-энтузиастом. Поэтому он организовывал посещение музеев и устраивал для нас экскурсии по старинным городам, церквам и замкам Баварии. Олег, естественно, был непременным участником этих экскурсий. Кроме того, стараниями Павла Дмитриевича и отца Александра Киселева, после уроков в нашем гимназическом зале нередко выступали с докладами приглашенные специалисты разных областей: философии, литературы, иконописи, истории... их в Мюнхене той поры среди русских беженцев насчитывалось немало. Лекции эти не были рассчитаны на гимназистов, но присутствие учеников старших классов поощрялось. Олег их не попускал.

Ему хорошо: до дому – всего один этаж. Мне же приходилось висеть на подножке переполненного трамвая, а потом минут двадцать идти пешком вдоль кладбища до нашей квартиры. Бывало, я просто оставалась с подругами ночевать на раскладушке в нашем же классе. Одеялом служило собственное пальто.

При гимназии возникли и две юношеские организации: многие из нас, в том числе Олег, вошли в скаутскую организацию Русских Юных Разведчиков (ОРЮР). А это означало – альпийские походы и летние лагеря вдали от цивилизации. При всех его физических недостатках Олег был исключительно вынослив. Он никогда не жаловался на усталость, никогда не отставал от других. Иного профиля было РСХД – Русское Студенческое Христианское Движение, которому покровительствовал о. Александр Киселев, приглашавший видных богословов – область, интересовавшая Олега.

Нас тянуло в гимназию даже по воскресеньям. Мы могли проводить там свои сборища, слушать интересных людей, иногда танцевать, если было кому играть на рояле. Вот такую обстановку создал наш директор Павел Дмитриевич Ильинский.

50 лет спустя, на съезде бывших учеников гимназии, Олег Ильинский вспоминал про своего отца: «Он отдавал себя гимназии целиком, подобранные им педагоги и сделали гимназию тем, чем она стала.» И дальше: «Наше воспитание не ограничивалось школьными занятиями: сколько было внешкольных кружков, экскурсий, лекций, артистических выступлений, школьных спектаклей! Гимназия была сплоченным организмом, жила единой жизнью. Она была для нас не только Россией, но и символом России».

Несомненно, всё это питало поэтическое творчество Олега и наложило на него свой отпечаток: в стихах его узнаются шедевры живописи и ваяния, которые он с юности научился понимать и любить, а скаутские походы и лагеря привили ему, родившемуся в сердце Москвы, позже жившему среди развалин немецких городов, любовь к природе. Вот, к примеру, стихотворение «На уступе»:

В темной трещине влажных пластов,

В диком месте таится, негадан,

На уступе – лиловый цветок,

Орошенный водой водопада.

Каждый шаг – как сюжетный рассказ,

В каждом звуке – прохладная радость.

Это утро – как влажный алмаз

В переливе играющих радуг.

Эта влажная дымка чиста.

И любые провалы искупит

Водопадная свежесть листа

И лиловый цветок на уступе.

Но вот случилось что Павел Дмитриевич Ильинский покинул свой пост. На его место директором назначили человека со скучной латинской фамилией (хотя был он русский) Фабрициус. Гимназия наша утратила то единое дыхание, которое отличало ее от других учебных заведений, обрела казенный налет. Но дело и без того шло к концу; начались ускоренные разъезды учеников и преподавателей по разным странам: в Северную и Южную Америку, в Австралию… в нашем случае – Марокко, куда мой отец был приглашен на работу.

Четыре года спустя, уже взрослой, я вернулась в Мюнхен. Город сильно изменился: быстро зализывались военные раны, чувствовалось во всем растущее благополучие. Еще доживала своей век наша гимназия. Дом был возвращен немецким владельцам. Второй этаж был единственным, остававшимся за русскими. Гимназии предстояло подготовить к выпускным экзаменам последнюю горстку учеников, выдать им аттестаты зрелости и закрыться. Не застала я в Мюнхене и большинства старых друзей, но семья Ильинских была еще там. Теперь они жили поблизости в старой, плохо обустроенной вилле, где гнездились и другие русские семьи. Иногда мы там собирались небольшой компанией. Олег читал стихи, свои и чужие, громким голосом, без особой модуляции, но с большим энтузиазмом. От него я впервые услышала стихи до того незнакомого мне поэта – Пастернака, которого Олег боготворил. Стихи самого Олега уже стали кое-где появляться в печати; его рано оценила редакция выходившего в те годы в Мюнхене журнала «Мосты».

В то время Олег числился студентом Мюнхенского университета, где он слушал лекции по истории русской культуры, философии и богословию. Одним из его профессоров был замечательный эрудит, знаток Серебряного века, сам писатель, Федор Августович Степун, чьи доклады мы слушали еще будучи гимназистами. Как увлекательно он говорил о легендарных Блоке, Белом и других, кого лично знал.

Однажды, встретив Олега на улице, узнала, что ему предстоит операция глаз, будут исправлять косоглазие. Операция прошла благополучно, он почти совсем перестал косить. Произошла и перемена в его личной жизни. Олег влюбился в прелестную немецкую девушку. Она в него. Приняв православие, стала Татьяной, прекрасно выучила русский язык, хотя сохранила навсегда легкий немецкий акцент, и они поженились.

Еще один виток судьбы: мы с мужем в Нью-Йорке. Переселяются в Новый Свет и Ильинские. Алёша идет в армию. Таня поступает рисовальщицей к какое-то коммерческое ателье. Олег учится в Нью-Йоркском университете, где в 1970 году защитит докторскую диссертацию, посвященную вопросам русского романтизма на пересечении с немецким идеализмом. В этом университете Олег сам позже читал лекции. В Нью-Йорке он вошел в Пушкинское Общества, стал членом выходившего в том же Нью-Йорке журнала «Русское возрождение», состоял членом Русской Академической группы в США. Как поэт, он становится всё более заметным. Его стихи регулярно появляются в «Новом Журнале» (НьюЙорк) и в поэтическом сборнике «Перекрестки»/ «Встречи», (Филадельфия).

Первая книга стихов Олега вышла в издательстве «Посев» (Франкфурт) в 1960 году. Впоследствии вышло еще пять книжек стихов, некоторые на собственные скромные средства– жили они в основном на заработок Тани; Олег подрабатывал переводами. И все-таки, они почти каждый год ездили в Европу, с непременной остановкой в любимом Мюнхене:

… И Мюнхен плещет музыкой программной

Столетью в постаревшее лицо,

Он клинописью светится на камне,

В альпийское введен полукольцо,

И в сутолоке летнего вокзала

Он все еще не хочет отпустить

Моей руки. Там время привязалось

Навек ко мне, чтоб я не мог уйти.

(Мюнхен. 1980)

Об их маршрутах можно проследить по стихам: «Подъем упорен был и шаг – неутомим, / Растворена в костях блаженная усталость.» (Альпийские сонеты. 1981). Он вкладывал в свои стихи впечатления от Крита, Афин, Зальцбурга, Парижа, Венеции, Антверпена… и всюду, где бы они ни были, Олег и Таня непременно обследовали все картинные галереи и музеи, как, впрочем, исходили они и музеи Нью-Йорка.

Наши с подругой Катей ранние «охи» по поводу мачехи оказались напрасными. Отношения Олега с Наталией Александровной оказались близкими, об этом я узнала от общих друзей. И было у Натальи Александровны гораздо больше общего с Олегом, чем с Алешей, который избрал военную карьеру, оставаясь глухим к поэзии, искусству, музыке. Приятно было прочитать в книге, которую Наталья Александровна опубликовала в США, что она посвящает эту повесть «сыну моему, Олегу».

Последний раз я виделась с Олегом незадолго до того как у него обнаружился, оказавшийся смертельным, рак. Они с Таней приехали к нам в гости. Мы жили в то время на юге штата Мэриленд, у берега реки со странным названием Порт-Тобакко. Помню, как Олег, по-прежнему кренясь вбок и хромая, стремительно двигался по узким мосткам без перил к нашему причалу. Мы с мужем переглянулись, а Таня успокоила: «Ничего, ничего, он не упадет». Олег вернулся, налюбовавшись видом. Потом мы пили чай, говорили о его стихах. Меня поразила память Тани: Олег спросил ее про одно свое стихотворение, помнит ли она, где оно было напечатано? Таня тут же ответила: в такой-то книжке, на такой-то странице.

В тот приезд Олег подарил мне свой последний сборник. В него он включил и прозу. Я работала тогда над сборником, посвященным моим современникам, который должен был выйти в Москве. Кое-что из поэзии Олега уже проникло к тому времени в Россию. Первой ласточкой была антология «Вернуться в Россию стихами», вышедшая в Москве в 1995 году под редакцией Вадим Крейда (Изд-во «Республика»).

В нее вошли шесть стихотворений Олега. Поэтому я попросила разрешения включить в мой сборник образец его прозы – импрессионистский очерк «Периметр памяти».

Там Ильинский пишет, что мире, в котором существует «я», времени нет, оно – для внешних событий.

И далее: «Память – единственный залог того, что не дано в настоящем и будущем, а ведь память времени тоже не знает. В памяти всё как бы одновременно, всё существует на равных правах. В памяти, как на кинопленке, возможно совмещение несовместимых в жизни явлений, люди, никогда не знавшие друг друга, легко встретятся под одной кровлей памяти. Память – звонкий скворечник разноименных голосов, гулкий вокзал разновременных событий. События в памяти не теряют своей подвижности, они способны даже к изменению, их структура постоянно перерождается. Память, как ювелир, медленно, почти незаметно, трудится над филигранным рисунком человеческой индивидуальности. Конечно, не одна память, но память наравне с другими мастерами ...»

Сборник мой вышел уже после смерти Олега¹.

Маленькая, верная Таня две недели не отходила от его больничной постели. Олег скончался в далеком от родной Москвы Нью-Йорке, так никогда не вернувшись к истокам своего поэтического мира. Вероятно, этому препятствовал тот факт, что Ильинским, как и многим другим выходцам из СССР, пришлось, во избежание насильственной репатриации послевоенного периода, жить под вымышленной фамилией, подтасовать некоторые даты жизни. Олег был поколения Вознесенского, Ахмадулиной, Аксенова, Евтушенко. Он вполне мог стать заметными в этой группе даровитых «шестидесятников». Но история распорядилась иначе.

Людмила ОБОЛЕНСКАЯ-ФЛАМ

Флорида, февраль, 2023

________________________________________________

1 Судьбы поколения 1920-1930-х годов в эмиграции. Очерки и воспоминания. Москва. Русский путь, 2006

2022-2023-ИЛЬИНСКИЙ, Олег(1932-2003)

ИЛЬИНСКИЙ, Олег

1932 – 2003

Поэтическое наследие

УЛЫБКА

Велит проститься с письменным столом

Тупая смерть, распад увековечив,

Покинуть Космос, как уютный дом,

И подтвердить дурную бесконечность.

Но я себя испепелить не дам,

Мне улыбнется горная обитель –

Небытием измученный Адам

В последней схватке будет победитель.

2003

ОДИН РАЗ

Серп месяца над гольфовой площадкой,

Березы затихающая дрожь:

Нам с летним вечером не хочется прощаться,

Ведь этого сиянья не вернешь.

Кто нас уверит, что в июне тридцать

Подобных дней подобрано для нас,

Ведь даже строчка может повториться,

Конкретный день – он длится только раз.

Тот блеск коры активен был настолько,

Что в нем терялся даже блеск реки.

Естественно, что дело ведь не в гольфе,

К тому же – вовсе мы не игроки.

2003

НА ВОДЕ

Железо позванивает, вздыхая,

Черные сваи стянуты стальной бечевой,

Водяная крыса сидит на влажном камне

И в неглубокую воду уходит с головой.

Солнце заходит, солнце встает,

От ритма суток не отступая,

Чайка садится на красный буек,

Или светится на черной свае.

Океан пенится и пожимает плечами

И в сушу вкатывает – звуку его внемли,

А в гавани, на вечном причале

Ржавеют старые корабли.

2002

ВЕЧЕРНЯЯ ВОДА

Хотелось бы навеки уберечь

Вечерний свет, часам не покоряясь,

И эту ненавязчивую речь

Лесистой влаги, моющей корягу.

О тишине говорено не раз,

Но всё-таки, в десятый раз заметим,

Что тот озерный вечер без прикрас

Последней этой тишиною светел.

Светящееся пятнышко легло

В изгиб ствола. А шорохи так чутки,

Что, подвернув головку под крыло,

Заснет в осоке отраженье утки.

В последний мой, предсмертный миг, когда

Вечерний блеск померкнет, догорая,

Приснится мне вечерняя вода

И эта говорящая коряга.

2002

* * *

Цени передышку и пульс приглуши,

Как поезд на тихом разъезде,

Живи в необъятном пространстве души,

В обителях чистых созвездий.

Обновляя свечение вечных квартир,

Чтоб сияли они, не старея,

Сонмы ангельских крыльев колеблют эфир,

Созидая пространство и время.

Пространство исчезает в скоростях

И время блекнет, самоотменяясь,

Но остается мыслящий костяк,

В нем – бытие и ритмы океанов.

2003 «Встречи», № 27, 2003

Олег Ильинский с женой Татьяной дома. Нью-Йорк,

2022-2023-ИЛЬИНСКИЙ, Олег(1932-2003)

Дмитрий ГАРАНИН

Дмитрий Быков в гостиной Davidzon Radio

После выступления Дмитрия Быкова 11 декабря 2022 года в плотно заполненной уютной гостиной Davidzon Radio в Бруклине я под большим впечатлением и пишу отчёт прямо в метро на пути домой.

Признаюсь, что многие годы Быков мерцал на периферии моего сознания, поскольку я был слишком сильно занят самим собой. За последнее время я внимательно просмотрел пару выступлений Быкова на Зуме, в последний раз совсем недавно в Club Е-20 (можно посмотреть на youtube), и мой интерес сильно вырос. Так что я зашёл на его фейсбучную страничку и там увидел объявление об этом выступлении.

Увиденное превзошло все мои ожидания. Это было настоящее сценическое представление человека с большой артистической харизмой в дополнение к огромной литературной эрудиции, о которой всем известно. Эффект оказался примерно раз в десять сильнее, чем на Зуме. В программе было чтение стихов из новой книги «Вторая смерть», а также в перерыве разговор с ответами на вопросы, интересующие всех. Книг в продаже было всего 9, поэтому нам книга не досталась, но я надеюсь позже купить электронный вариант второго издания с включёнными туда новыми стихами, прочитанными сегодня.

О стихах хочу сказать подробнее. Это особый жанр, который я встречаю только у Быкова. За недостатком знаний, не могу на сто процентов утверждать, что Быков в этом жанре один, но мне так кажется. Это довольно длинные тексты нарративного, или фабульного, типа. Они строятся в основном на содержании – действии или просто цепочке мыслей. Поэтому такие стихи очень хороши для чтения со сцены и цепко держат внимание. Мыслей у Быкова всегда в избытке, и рифмует он с лёгкостью, поэтому стихи получились, на мой взгляд, отличные. Я заметил довольно много оригинальных рифм, которые хотел записать, но не записал и забыл. Сюда прибавляется оригинальная авторская манера чтения с понижением тона и ускорением в конце смысловых отрезков, что подчёркивает членение текста.

До выступления я подготовил несколько вопросов, которые, однако, не задал. Основной вопрос был об известной коллизии: хорошо ли, когда в стихах есть фабула, есть идея. Ведь в этом случае недоброжелателям достаточно сказать пару прозаических слов о том, в чём смысл стихотворения и объявить его не-поэзией. С другой стороны, если в стихотворении нет сухого остатка, оно плохо запоминается и часто обречено на забвение. Сегодня Быков своими стихами ответил на этот вопрос, причём неожиданно для меня. Сделать пересказ стихов прозой невозможным можно не только отсутствием содержания, но и также его обилием и сложностью. Пересказ его текстов потребует слишком много сил и получится длинным и нудным, так что мало у кого возникнет охота этим заниматься и легче будет признать, что это стихи.

Размышляя над природой верлибра, я пришёл к выводу, что верлибр (который можно воспринимать) держится на содержании и требует ударной концовки. То же самое требуется и от рассказа. Я даже сформулировал:

Верлибр – это большой шаг в сторону малой прозы.

В текстах Быкова сильное содержание и ударные концовки, но всё это в рамках блестящей формы, основанной на размере и рифме, что возвращает к поэзии. Но, как я писал выше, это оригинальный для настоящего времени стихотворный жанр, содержащий элемент прозы, нарратив. В поэзии прошлого нарратив широко представлен (баллады, поэмы), но современная мэйнстримная поэзия его чурается.

После завершения мероприятия мне удалось кратко переговорить с Быковым, пригласить его в мой поэтический проект «Музы и пушки» и призвать к дружбе на Фейсбуке. Впечатление у нас с Еленой осталось очень хорошее, приподнятое, не в пример оному после многих скучных литературных чтений, которые нам в нашей жизни довелось посетить.

Гвоздём программы оказался блестящий пастиш на драму Островского «Бесприданница» из той же книги, прочитанный Быковым после ответов на вопросы. Произведение называется «Беспредельщица», и по нему должна быть поставлена рэп-опера с участием Алексея Иващенко (одного из столпов группы «Иваси»), который отвечает за музыку. Сегодня музыки не было, но Дмитрий Быков читал пьесу очень живо, создавая огромные контрасты между патетикой и иронией вплоть до цинизма. Нарративы героев резко сменялись на противоположные, чего, конечно, нет у Островского. Это придало действию многомерность. Признаюсь, что я не любитель читать пьесы, но в таком выразительном исполнении это было захватывающе. Вместе с тем то, что я слышал, был пока ещё полуфабрикат, и можно ожидать, что действительная рэп-опера с музыкой и артистами (сам Быков играет роль Островского) будет чем-то фантастическим. По информации от Дмитрия Быкова, опера закончена, и весной планируется премьера.

Дмитрий ГАРАНИН, New York, 11 December 2022

2022-2023-БОБЫШЕВ, Дмитрий- Конец двуязычной дружбы. Michael Van Walleghan (1938-2022

2022-2023-БОБЫШЕВ, Дмитрий- Конец двуязычной дружбы. Michael Van Walleghan (1938-2022)

In memoriam

КОНЕЦ ДВУЯЗЫЧНОЙ ДРУЖБЫ

Умер мой добрый друг Майкл, выдающийся американский поэт Michael Van Walleghan, фигура, заметная на Среднем Западе. Автор шести собраний стихов, лауреат нескольких региональных и национальных премий, он не получил более широкой известности – скорее всего, из-за своей натуры, чуждой амбициозности, ибо талантом он был одарён первостатейным. Среди коллег Майкл очень естественно носил образ «человека из народа», таковым он и был по простоте биографии. Но под его бейсбольной кепкой пряталась обширная эрудиция, а под рыбацким жилетом с множеством карманов билось чувствительное сердце, открытое целому спектру тончайших переживаний. Таким я запомнил его на кампусе, идущего на свой творческий семинар.

Выходец из семьи автомеханика, детство он провёл в Детройте, столице автомобилестроения, в юности послужил на флоте, затем получил гуманитарное и литературное образование в университетах Мичигана и Айовы. Преподавал в Вичите, штат Канзас, где образовал семью, женившись на своей студентке, очаровательной блондинке Пэмеле. Обычно такого нарушения субординации в глубинке не одобряют... Видимо, поэтому они переехали в Шампейн-Урбану, где он стал «пишущим профессором» большущего Иллинойского университета. Там мы с ним и познакомились.

С теплом вспоминаю, как радушно приняли меня поэты Английского отделения в своё сообщество. С Майклом мы хорошо подружились, встречались домами, ездили даже вдвоём на рыбалку. Он захотел перевести мои стихи на английский и сокрушался, что никак не владеет русским. Я предложил использовать метод, широко принятый в советской переводческой индустрии, и дал ему несколько подстрочников. Из этого сырья у него получились довольно симпатичные пиесы (pieces), и мы начали большой проект по переводу моих стихов на английский. Напереводили на целую книгу, включая большую поэму «Звери св. Антония» и выступали с такой программой во многих местах. Я перевёл несколько стихов Ван Воллегана на русский и, вместе с показом иллюстраций Михаила Шемякина к «Зверям», у нас получался эффектный двуязычный спектакль. Захотелось и большего. Он направил рукопись в какое-то из главных издательств поэзии в Нью-Йорке, и... дело застопорилось. По каким-то недомолвкам Майкла и его сочувствующих коллег я понял, что книгу зарубил кто-то неназываемый, и приговор обжалованию не подлежал. Это заставило меня переключиться и направить усилия по другому руслу, а Майкл, кажется, сильно запереживал, и мы как-то «по-английски», не прощаясь, разошлись... И – так и не сошлись.

Я включил в эту прощальную заметку два стихотворения Майкла Ван Воллегана в моём переводе и главу «Университетские поэты» из моей воспоминательной трилогии «Человекотекст»м, написанную о нас, тогда ещё молодых и ещё живых...

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ПОЭТЫ

Знакомство с ними произошло у меня быстро и легко: ольгина коллега по антропологии Алма Готтлиб была замужем за университетским литератором Филипом Грэхемом. Она происходила из еврейской, он из католической семьи, но пару они составили прочную и многолетнюю, хотя и оставались при этом очень разными. Для худощавой, смуглой Алмы иногда хватало показать одно лишь тёмное око из-под кручёных волос, и романтический образ был закончен. Филип обрамлял свои круглые щёки русой щетинкой, его глаза были готовы превратиться в щёлочки, а рот сангвинически расхохотаться по малейшему поводу. Человек он был лёгкий, а писатель – скорей интеллектуальный, начинавший с верлибров, а затем, перейдя на рассказы, умел закручивать их так, что реальность оказывалась кверху ногами по отношению к самой себе. Книга «Искусство стучать в дверь» построена именно на таком приёме, который можно назвать «лентой Мёбиуса», и автор был доволен, когда я сказал ему это. Ещё я называл Борхеса, но Филип больше кивал на графику Рене Магрита, художника с акробатически вывернутыми мозгами.

Подобный вывих он находил и в человечестве. Со своей стороны этим же занималась и Алма, только научно... Она получила грант на этнографическое исследование одной глухой африканской деревни и отправилась туда на год вместе с мужем. Там вовсю бушевала спиритуальная жизнь – по крайней мере, в курчавых головах местных жителей, которые каждое самое мелкое происшествие объясняли сложными интригами духов. Об этом супруги написали в соавторстве книгу «Параллельные миры». Параллельные... Это не совсем то, что неразрывные, но параллельно перевёрнутые...

Вот более близкий пример такой перевёрнутости: после 11-го сентября Грэхем печатно предложил использовать «секретное оружие против исламских террористов». Таким оружием наш выдумщик посчитал мормонов, в чьей религии, помимо крещения водой в сознательном возрасте, есть ещё и спиритуальное крещение, сила которого обращает в христианство любого отсутствующего или даже мёртвого человека. Таким образом, Мухамед Атта, помещённый в магометанский рай за злодейское нападение на нью-йоркские Близнецы, может быть принят в чуждую ему веру и изгнан в места прямо противоположные... Представляете: вот он блаженствует среди гурий, и вдруг – пафф! – оказывается в сумрачном помещении, где пожилые мужчины в сюртуках тыкают в него осуждающе пальцами и бубнят нотации... Такой пример должен остудить самые пылкие религиозные чувства у новых экстремистов!

Филип и Алма ввели меня в малый круг здешних литераторов. Об университетских поэтах слыхал я ещё до отьезда и, как и многим другим американским чудесам, этому явлению премного дивился – особенно сравнивая их счастливую долю с судьбами наших увечных и вечно гонимых пиитов сайгонского, мало-садового и вообще всего ржаво-котельного поколения. Вот, достался же кому-то благой удел: красуйся, поучай молодёжь, сидя на травке под платаном, или же броди себе по архитектурно-парковому кампусу, вдохновляйся, твори!

В этом университете их было несколько, преподававших литературное творчество, и входили они в состав Английского отделения, то есть на равных правах с академической публикой числились в профессуре, добивались, как и те, постоянного контракта и дальнейших повышений, обходясь при этом без диссертаций и докторских степеней. Откуда ж они взялись на этих местах? Конечно, не из воздуха – это только я угодил туда прямо из Астронавтики...

Для них существовали особые структуры: целая сеть творческих мастерских, рассеянных по штатам. Но ценились только немногие с солидной репутацией, которая исчислялась количеством лауреатов Пулитцеровской премии из бывших выпускников. Конечно, туда отбирались талантливейшие из молодёжи и потом выпускались с дипломами и рекомендацией мастера – в свободное плавание по университетам и издательствам. При этом оставались они всё в той же структуре, получая время от времени гранты и премии за лучшие первые книги, за вторые книги, третьи и т. д. Череда мелких успехов и поощрений была утешительной заменой славы для тех, кого она миновала.

Именно такая команда осела в нашем степном университете. Коммерческую литературу они снобировали, бестселлеры удостаивались ими лишь презрительной улыбки, – пусть даже и ревнивого происхождения. Но к «пулитцеровке» относились с подлинным уважением, ничуть не меньшим, чем к «нобелевке». И всё–таки вершинным достижением считался выход из литературы в чистый успех, воплощением которого являлся контракт с Голливудом.

Странно было мне слышать однажды, как Рэй Бредбери, собравший на лекцию в «Фоллинджер Аудиториум» тысячи две почитателей, благословлял тот день, когда он встретился с каким-то продюсером, имя которого у меня сразу же вылетело в другое ухо. Цену своему таланту он чётко знал, этот седой крепыш с фантастическим даром: упомянул и «Марсианские хроники», и раздавленную бабочку из «Охоты на динозавра», но то были всего лишь подспорья для судьбоносной встречи с голливудским толстосумом.

А среди «наших» безусловно яркой и состоявшейся фигурой оставался Лоренс Либерман, выпустивший не менее дюжины сборников, и к тому же (вот ещё один калибр успеха) печатавший стихи в «Нью-Йоркере». Горбоносый, лёгкий, с лысиной от лба до затылка, Лэрри держался суховато и иронично. Но однажды, когда мы вышли на улицу после какого-то приёма (приезжал живой классик Даблъю Эс Мервин), он расчувствовался и тепло приобнял меня:

– I love you, man.

Я даже растерялся. Но так тут выражают своё признание «men of letters», или, выражаясь по-нашему, собратья по перу. В другой раз, побывав на какой-то важной конференции, сообщил, что некто оценил меня чуть ли не выше Бродского... Неужели? Кто мог нагородить такую ересь? Назвать его имя Лэрри отказался.

Подобно Гогену, Лэрри счастливо и умно выбрал себе тему, и она стала его литературной судьбой – тропическая экзотика. Наверняка поддерживаемый грантами, где он только не побывал со своей доброй Берниз: на архипелаге Карибской гряды в Гаити и Доминиканской республике, в Гренаде, на Святой Люции, Барбадосских и Антильских островах, в Суринами и Гайане, на их скалах, рифах, в лагунах, синагогах и бараках для рабов... Впечатления отливались в точные по наблюдениям стихи, написанные в свободном, но выверенном слоге. Они могли образно описывать и подводный балет, учиняемый Лэрри со своей Бинни, когда-то, по-видимому, прехорошенькой даже в ластах и маске, и с тем же успехом прогулку внутри огромной головы Будды в Японии, где он побывал не иначе как в качестве ходячей мантры. Японский бог!

Я договорился посещать его семинары – просто чтобы перенять методы для своих занятий. И что ж? Оказалось всё хорошо знакомо ещё по ЛИТО Семёнова или Дара. Но Либерман учил тому, как писать английские стихи, а я решил использовать творчество, чтобы дать американским ребятам лучше почувствовать русский язык: думать на нём, читать, даже сочинять и разговаривать. И пусть они заодно получат представление о жизни советской и о диссидентском с ней несогласии. Учебником и образцом станет скандальный и всё ещё памятный «Метрополь». А на следующий год сборник «Клуба-81», а ещё потом 9-й выпуск «Невы» за 89-й год с проклятыми и гонимыми. Да будет так!

Зря укорял меня в споре о своём детище Аксёнов, зря испепелял бывшего друга Рейн и напрасно забывали другие метропольцы: в глухую пору застоя и по другую сторону океана у них появились упорные читатели и подражатели... Мои студенты! О них я ещё напишу.

Прозаик Пол Фридман, рассказчик-бытовик, тоже привечал меня, приглашая домой на литературные топталовки, – белое вино, на закуску сырые овощи с пряной подливкой и горячие тефтели, приготовленные его женой Мэри. Они были подходящей парой: оба длинные, носатые; он – с печально понимающей, она с приветливой, но тоже понимающей улыбкой. Мне казалось, такие супружества долго держатся... Этого брака хватило ровно на то, чтобы вырастить и устроить их отпрыска в колледж. Дальше, как выразился вышеупомянутый Лэрри, началась «игра в музыкальные стулья».

Бруклинский парень Пол служил когда-то на флоте, повидал мир и однажды за чечевичной похлёбкой (мы с ним как-то полдничали в вегетарианской столовой) поведал мне, как ему приелось мелкое благополучие, как закисает он творчески здесь на кампусе, в однообразном окружении кукурузных и соевых степей. Мне был уже знаком этот сравнительно распространённый взгляд местных творцов – от живописцев до открыточных фотографов – с ностальгической грустью по отношению ко всему облезлому, покосившемуся, готовому рухнуть... Странное дело, я тут видел совсем другое, – крепкое, яркое, добротное, новое: не скучное учебное заведение и его территорию, а интеллектуально-архитектурный цветок, некий букет, овеваемый ветром заокеанья; видел не степь, а романтическую прерию, упорством и трудами превращённую в житницу этой страны, да и чуть ли не всего мира. Мне нравилась жирная земля, сытые берёзы, ухоженная чистота газонов, семейные домики, прочный бетон дорог с катящими по нему никелированными цистернами для горючего.

Пол Фридман познакомил меня с ещё одним бывшим морячком (так и вижу их на палубе авианосца в белых матросских панамах), ставшим теперь университетским поэтом, которого я тут же нарёк для себя «американским Горбовским» – талантливым, хитрым, как Глебушка, играющим простеца из народа и, конечно же, крепко закладывающим за галстук. «Крепко» по-здешнему значило: с кружкой пива он принимал пару стопок Бурбона. Звали его на голландский лад – Майкл Ван Воллеган.

Он подчёркивал, что вырос в Детройте, столице автомобилестроения, где его отец был рабочим; в солидарность ему покупал машины только отечественных марок, а на занятия ходил в бейсбольной кепке и рыбацком жилете со множеством карманов и карманчиков. «Последний неандерталец» – так самокритично называлась одна из его книг.

Майкл и в самом деле рыбалил, и однажды я уговорил его взять меня с собой. Пришлось явиться ни свет, ни заря, толком и не проснувшись. Он вывел из-под навеса здоровенный Додж-пикап с прицепом, на котором была установлена довольно-таки солидная моторка, и по 74-му «интерстейту» мы покатили на восток. Там, в парке поблизости от Индианы, я уже бывал. «Неужели мы едем в Кикапу? – размышлял я. – Тамошние озерца маловаты для нашей лодки». Название парка (по имени индейского племени), между прочим, стало не чуждым в русской поэзии благодаря эксцентричному дару Тихона Чурилина; оно прозвучало и у сатириконовцев, и у раннего Маяковского. И мы, игумен Пафнутий, к тому руку приложили... Но как было объяснить это моему напарнику, если в столь раннюю пору мой английский ещё дремал?

Мы съехали с четырёхрядного шоссе на обыкновенную двухполосную бетонку, оставили территорию парка справа и двинулись дальше и дальше по засеянной маисом, – если настолько уж надоела нам кукуруза, – саванне... Саванна – так, тоже нескучно – называется здесь лесостепь.

Озеро оказалось немалым проточным водоёмом. Окружённое лесом, оно было оборудовано для приятного времяпровождения рыбарей: пикниковые столы с грилями, а главное – бетонный съезд с берега. Развернувшись, Майкл подал прицеп задом и посадил лодку прямо на воду, я её придержал, пока он откатил пикап, и вот уже мы плывём на хорошей скорости к заветным и клёвым заводям. Но для плаванья в бухтах, для выбора лучшего места для ужения есть у него другой мотор, бесшумный, работающий на аккумуляторах. Бросаем якорь, и Майкл распахивает, словно книгу, свой чудо-сундучок со множеством раскрывшихся полок. Там уйма крючков, наживок и блёсен – пёстрых, прямо как сувенирная лавка. Но, будь я рыбой, я без раздумья променял бы всю эту красочную синтетику на самого обыкновенного дождевого червя!

И действительно, клёва нет. Майкл выбирает якорь, и мы едем на стрежень, где продувает ветерком. Здесь надо сменить наживку даже не на блесну, а на искусственную рыбку, в которую вделан крючок. По виду – это настоящий малёк, даже с подвижным хвостом. Закидываем спиннинги попеременно. Его далёкий заброс не приносит ничего, мой создаёт из лески дикую петлистую бороду. Майкл – само терпение – молчаливо и долго её распутывает. Затем великодушно предлагает метнуть ещё раз. И у меня получается! Следует сильный рывок, я чувствую возмущённое сопротивление крупной рыбы... Мой напарник подхватывает сачком здоровенного окуня с раскрытой пастью и выпученными глазами. Бережно освободив его от крючка, он достаёт линейку, замеряет добычу, после чего к полному моему остолбенению бросает рыбу за борт. Я гляжу на него как на сумасшедшего. В чём дело?

– Не подходит!

– Почему?

– Внутри стандартного размера. Таких брать нельзя, они больше всего годятся для воспроизведения потомства.

– А каких можно?

– Если больше или меньше стандарта.

Я долго переваривал в голове разницу между нашими умозрениями: законопокорностью с одной стороны и азартом поимки с другой. Потом всё-таки спросил:

– А что, если взять и спрятать?

– Здесь бывает инспектор. И, может быть, сейчас он наблюдает нас с берега. Если такое заметит, будут крупные неприятности...

Больше я в Америке не рыбалил. Но с Ван Воллеганом мы сблизились теснее на деловой основе, то есть на почве переводов. Он сначала отнекивался: да как это – я, мол, ни бум-бум по-русски... И стоит ли тратить своё время? Но когда я смог платить, у него отпали сомнения. К тому же он убедился в действенности советского метода работы с подстрочниками. А я получил солидный грант, когда сумел внятно обосновать заявку и подать её в соответствующий фонд. Это сделало меня популярным лицом среди аспирантов, они стали подрабатывать на буквальных переводах. Особенно выделилась в этом деле умненькая Ребекка, у которой было языковое чутьё. Она сама ахала в изумлении, когда слова вдруг складывались в неожиданную для неё красоту. И я едва не влюбился, глядя, как она склоняет душистые рыжеватые пряди над моими листами. Чуть было не поверил в правоту Афанасия Афанасиевича Шеншина:

Только в мире и есть – этот чистый

влево бегущий пробор.

Но святой Антоний, поборов свои искушения, помог и мне избежать тяжёлого конфуза, если бы я настаивал, а она отказала. К тому же, тут ведь были замешаны деньги...

Майклу за чистовой перевод я платил вдвое, хотя и там приходилось объяснять не меньше. Однажды я поправил его, и он напортачил так, что пришлось вернуться к исходному варианту.

Про рифмы я и не заикался, зная ответ: «Английский язык устал, все рифмы предсказуемы». Возражать было бесполезно, но я остался при убеждении, что это обленились сами поэты. Где их энергичность, изобретательность, словесная игра? Не в мелкотемье ли залегает причина? Ведь английский язык не менее велик, чем русский! Впрочем, были охотники возвысить один за счёт умаления другого.

Однажды мой утлый кабинетец заполнил собой Ричард Темпест, – нет, не толщиной, но массивностью, оживлённостью, пышностью своей волосни. Да, спешу представить: мой коллега, выпускник Оксфорда, специалист по Чаадаеву. Между прочим, сын журналиста Питера Темпеста, аккредитованного в Москве 50-х от «Morning Star», газеты британских коммунистов. Подробности – в моей оде «Человек играющий». Так вот, Ричард Петрович без обиняков заявил:

– Английский в четыре раза богаче русского!

– С чего это вы взяли?

– Только что вышел Оксфордский словарь. Английский богаче по количеству корней, не говоря уж о числе синонимов и значений.

– А вы возьмите число грамматических форм, все эти суффиксы и приставки, падежные окончания не только существительных, но и прилагательных, и местоимений, и даже числительных!

– Да, но зачем они нужны?

– Ну, во-первых, нужны для нас, преподавателей русского... Чтоб было чему учить. А главное – для поэзии! Для свежих рифм!

Это лучше всего познавалось в нашем невольном состязании с Ван Воллеганом, для чего я специально перевёл на русский его стихи, чтобы он не чувствовал себя только переводчиком.

У нас было эффектное, умело организованное выступление с двуязычным чтением и показом Бестиария в местном музее.

Дмитрий Бобышев и Ван Воллеган во время выступления

Вдобавок редактор и издатель «Zephyr Press» Джим Кейтс пригласил нас выступить в Бостоне, в Кембриджской библиотеке. Он пытался устроить всё лучшим образом, намекал даже на вероятие издать у него книгу... Но там ведь жила моя злейшая врагиня Фрида Штейн, та самая, что «для смеху» украла у меня туфли на похоронах Виньковецкого! Видимо, широко расстаралась она, на своей-то территории: банкет по неизвестным причинам был отменён, спонсорша не явилась, сорвалось и дополнительное чтение в русском книжном магазине. А в библиотеке произошёл худший ляп, какой только может случиться со знаменитостями, но это уже наша с Ван Воллеганом вина, а верней – случайность. Мы, не сговариваясь, появились на выступлении одетыми одинаково, почти как близнецы – в твидовых пиджаках с водолазками земляных тонов. Зал так и ахнул: вот они, мол, наши степные богатыри, хлеборобы Среднего Запада, прямо от сохи и орала...

Дмитрий БОБЫШЕВ, Шампейн, Иллинойс

2022-2023-БОБЫШЕВ, Дмитрий- Конец двуязычной дружбы. Michael Van Walleghan (1938-2022)

Дмитрий БОБЫШЕВ.

In memoriam

КОНЕЦ ДВУЯЗЫЧНОЙ ДРУЖБЫ

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ПОЭТЫ

– I love you, man.

– Не подходит!

– Почему?

– Внутри стандартного размера. Таких брать нельзя, они больше всего годятся для воспроизведения потомства.

– А каких можно?

– Если больше или меньше стандарта.

– А что, если взять и спрятать?

Только в мире и есть – этот чистый

влево бегущий пробор.

– Английский в четыре раза богаче русского!

– С чего это вы взяли?

– Да, но зачем они нужны?

Дмитрий Бобышев и Ван Воллеган во время выступления

Дмитрий БОБЫШЕВ, Шампейн, Иллинойс

2022-2023- Майкл Ван Воллеган

MICHAEL VAN WALLEGHAN

1938 – 2022

Переводы с англ.

ОТБОЙ

Солнце почти что село,

и, за исключением дамы в белой

одежде,

машущей издалека,

Сиговое озеро

и его берега,

их голубизна и зелень

были залиты светом

жёлто-осенним…

Я – в лодке с другом.

А с ним – труба,

и он на ней лабает,

пытаясь играть "Отбой"…

Но я – о песне другой.

Оттуда, где яркие листья

отражаются в гладях

летейских вод,

норовит она отразиться,

и доносится

несколько нот,

но уже – колокольно, –

как в тёмной чаще

когда-то услышанный

стук копыт,

подковой о камень

чётко звенящий.

Он и сейчас звучит:

имя друга

и далёкий зов, –

знак,

что ужин готов.

И что-то другое

звучит при том, –

чуточку

чуждый тон,

будто распев

под сводом собора,

грегорианский,

такой

нежный,

дискантом летит из хора,

но – за упокой…

И – что, не знаю,

но что-то сейчас

тут случится у нас –

под белой тканью

одна лишь клетка

станет расти не так,

и появится незаметно

за этим

в груди у матери – рак;

пока –

как булавочная головка,

на острие которой,

так ловко

с облаков послезав,

ангелы танцуют

в слезах.

СЧАСТЬЕ

Мелвин,

здоровенный колли,

что – из красного дома

на конце

моей обычной пробежки,

счастлив,

счастлив

меня увидеть,

несмотря на февраль,

месяц

низкого неба

и талого снега.

Его двор

чуть ни совсем

перетоптан им в грязь:

– Ну и что?

Сегодня,

чтоб позабавить меня,

он разгрыз

и раскидал на куски

жёлтую пластмассу ведёрка –

цвета форситий

и тутошних первых нарциссов.

И теперь,

чтобы выразить

свой косоглазый

заляпанный грязью восторг,

он передними лапами

встал на стойку,

прогнув

проволочную решётку забора.

Пасть – слюнява,

хвост

бешено молотит,

будто я – ангел Божий

в ослепительном

пламени

и сверканьях,

с вестью о Воскресении

или – хотя бы –

с коврижкой.

И это Мелвину хорошо –

он мудрец,

он вершина

веков эволюций.

Бери, что дают –

вот девиз у него.

А и вправду,

касательно счастья,

блаженства,

экстаза, –

кто из святых

мог хотя б

пол такого восторга

исповедать?

При этом он прыгает,

ненароком

в своём же

дерьме и мараясь,

пока оно не замёрзнет.

Скулит,

нервно танцуя,

а я, повернувшись,

оставляю его,

как вчера, –

жалкого,

одного на земле,

Мелвина,

чьё нестерпимое счастье

мне длить –

свыше сил.

Перевёл с английского Дмитрий БОБЫШЕВ

2022-2023-БАРШАЙ, Александр. Памяти Рины Левинзон (1939-2022)

Александр БАРШАЙ

ПАМЯТИ РИНЫ ЛЕВИНЗОН

Ночь закрыла веки за окном…

или Поэзия как бытие

Пришла печальная весть об уходе из жизни замечательной лирической поэтессы Израиля Рины Левинзон, которой осенью 2022 года исполнилось бы 83 года.

Она, к великому сожалению, уже много лет была непоправимо больна и не могла откликнутся на чаяния тех, кто так любит и ценит ее поэзию. Но стихи ее все так же открыты взыскующему сердцу, все так же волнуют и радуют душу. Стоит только открыть томики с ее строками.

Сама Рина Левинзон очень точно и емко сказала о своей поэзии и, в сущности, о себе самой:

Она во мне, как бытие,

Которое не выбирают.

Так раненый олень копье

Несет, пока не умирает.

Думаю, что до последнего вздоха Рина, как незаживающую рану, несла в себе копье своей поэзии. Она навсегда останется поэтом истинным, живым и животворящим. Какая радость услышать вдруг в грохоте и лязге нашего яростного бытия чистый, ничем не замутненный, поистине хрустальный голос светлой души! Души трепетной, щедрой, открытой миру и людям и вместе с тем ранимой, страдающей, мудро-печальной. И… пророческой, как душа всякого большого поэта:

Когда проснется ранняя синица,

и упадет на белый сон ресница,

неслышная печальница моя,

о чём я буду плакать, в чём виниться?

Конь занемог, и постарел возница,

кончается дорога бытия,

и где-то там мой приговор хранится.

«Нет лирики без диалога» – у тверждал когда-то Осип Мандельштам и был бесконечно прав. (Кстати, какая удивительная перекличка с гениальным собратом Рины: «Жизнь упала, как зарница, как в стакан воды ресница. Изолгавшись на корню, никого я не виню»). Лирические признания поэта – не просто разговор с самим собой, они всегда обращены к собеседнику, причем, к собеседнику не какому-то конкретному, реальному. Душа поэта устремлена в объятия собеседника неизвестного, далекого. Собеседника, по слову того же Мандельштама, провиденциального, то есть, вечного, универсального. Только такой разговор, такая лирика – общечеловеческая, душевно всеохватная – и отличает поэта истинного от «литератора», от стихоплета и графомана, пускай даже и весьма одаренного.

И медленно, как строит муравей

свое жилье, я буду строить дружбу

с людьми других народов и кровей,

но Богу на земле несущих ту же службу.

И терпеливо, как трава к траве,

зерно к зерну, трудов не ускоряя,

я буду жить со всеми наравне –

потомок Евы, изгнанный из рая.

Или:

Господи, прости мне этот день,

свечку незажженную и тень

суетности над моей душой,

этот бег и этот страх смешной,

всю невнятность помыслов и дел…

Господи, что Ты сказать хотел?

Что ушло навеки с этим днем?

Ночь закрыла веки за окном…

И вновь не могу не вспомнить вещих слов Осипа Эмильевича о том, что «скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает».

Поэтесса и сама признавалась в том, что:

Чем дольше живешь, тем прозрачнее пишешь.

Так кожей сухою обтянута кость,

и ласточка ниже, над самою крышей,

и все торопливей прощается гость…

Чем дольше живешь, тем отчетливей облик

пейзажа, что виден тебе из окна.

И горше напиток, и медленней отклик,

и к жизни, и к смерти – дорога одна.

Будучи вполне уверенной (и, возможно, вполне справедливо) в том, что слова в ее уста вкладывает сам Господь Бог («Какие могут быть слова нежнее тех, кто Бог найдет?»), Рина и впрямь обладала волшебным даром нанизывать слово за словом в пронзительный и чарующий венок радости и горя, смятения и любви, отчаяния и покоя.

А жизнь и есть тепло и торжество,

короткое паренье над веками.

Не надо добиваться ничего,

а просто жить, как дерево и камень.

И просто воздух медленный вбирать,

не умирать, покуда не приспело,

и не просить, и ничего не брать,

а только жить – легко и неумело.

* * *

… Просеивать просо надежды,

На мельнице воду молоть,

и знать, что печально и нежно

за мной наблюдает Господь.

Не ведать, что много, что мало,

не взвешивать скупо житье.

И пить из пустого бокала

сладчайшее в мире питье.

И, наконец, это:

Три кленовых листка на дорогу,

на последнюю эту тропу,

а потом прямо ка облаку, к Богу,

к неизвестному людям теплу.

Две березовых тени на счастье,

золотистое облако ржи,

ясность дней, и туман, и ненастье –

все в котомку мою положи.

Только с этим я в путь и отправлюсь,

только этим и можно владеть,

да пером, что оставил журавлик,

песней той, что успела пропеть.

Слава Богу, Рина успела пропеть много песен (кстати, она иногда любила напевать свои стихи, а многие из них действительно положены на музыку и стали часто исполняемыми песнями), ее стихотворения для детей и взрослых составили около полусотни книг, вошли в десятки сборников, переведены на иврит, английский, немецкий, арабский, голландский языки. Она и сама нередко писала стихи на иврите (особенно – детские), и на английском. (Рина Левинзон по образованию – преподаватель английского языка). Поэтесса с удовольствием и успешно занималась переводами на русский язык стихов многих известных израильских поэтов.

Среди лучших ее книг такие, как «Этот свет золотой», «Отсутствие осени», «Снег в Иерусалиме», «Первый дом, последний дом», «Колыбельная отцу», «Услышать солнце» и, конечно же, две книги ее Избранных стихотворений, с огромной любовью и тактом изданных друзьями Рины Левинзон в Екатеринбурге в 2009 году и Омске (издательство «Наследие. Диалог – Сибирь») в 2005-м.

Рина никогда не была только поэтом в себе, поэтом, существующим в замке из слоновой кости, творящим в тиши кабинета. Нет, ее творческий и гражданский темперамент всегда был обращен к людям, требовал живого и жаркого общения. Именно потому эта маленькая хрупкая, но очень сильная духом женщина создала в Иерусалиме уникальный Дом поэта, на многие годы ставший средоточием духовной, творческой жизни в столице.

Дом поэта Рины Левинзон наряду с Иерусалимской русской библиотекой во главе с Кларой Эльберт, Общинным домом, созданном Ларисой Герштейн, Домом Ури Цви Гринберга и некоторыми другими подобными центрами, служил некой эмоционально-интеллектуальной отдушиной для людей, жаждущих встречи с красотой, гармонией, высокой духовностью. И здесь с особой силой проявился редкий дар Рины объединять вокруг себя незаурядных творческих людей. Она не раз доказывала это, собирая на литературно-поэтические вечера в своем Доме поэта множество самых разных, порой неожиданных личностей, объединенных одним – любовью к слову, к поэзии, к музыке, искусству…

Не все, наверное, знают о страстной гражданской энергии и активности Рины Левинзон. Не говоря уже о том, что они с мужем, замечательным поэтом и переводчиком Александром Воловиком, горячо переживали за судьбу Израиля и всегда выступали в поддержку страны, Рина вполне реально помогала конкретным людям, нуждающимся в помощи: проводила благотворительные вечера, собирала деньги для больных и раненых солдат, помогала в издании книг, начинающим поэтам и прозаикам, участвовала в различных культурных и благотворительных акциях. Помню, я и сам, по просьбе Рины отвозил собранные ею деньги солдату, тяжело раненному во второй Ливанской войне. Да и свою первую книжку «Праотец Авраам любит их» я издал по настоянию и при большой поддержке Рины Левинзон.

Особое место в судьбе и творчестве Рины занимает уже упомянутый мной Александр (Саша) Воловик – ее муж, друг и наперсник, ее духовный наставник и собрат по творчеству. Они встретились в Свердловске – родном городе Рины (хотя родилась она под Москвой, в городе Электросталь, где ее отец-металлург работал до войны). Свердловск, по словам самой Рины, «подарил мне Сашу. Саша Воловик, поэт Александр Воловик – моя единственная любовь, которая только усилилась после его смерти. Все мои стихи, всё, что я знаю в поэзии, всё, чем я стала и какой я стала, – всё это выпестовал во мне Саша. В Свердловске родился наш сын Марк. В Свердловске вышли наши первые книги…».

Его смерть в 2003 году стала для Рины страшным потрясением, непоправимо надломила ее жизнь. Но при этом вся глубина и невосполнимость потери, вся боль и мука вдруг наступившего одиночества выплеснулась у Рины не только в плач и слезы, но и в пронзительные строки, в чеканные стихи… Около ста стихотворений посвятила она своей любви и боли, своей памяти и вере. Это удивительный и в некотором роде уникальный поэтический венок любимому человеку, волнующий образец любовной лирики:

Я смерти не отдам твое тепло живое,

И все твои слова, как звезды, соберу.

И вспыхнет вечный свет над молодой травою,

И, может быть, тогда я тоже не умру.

И всю твою любовь, и всю твою заботу

В шкатулку драгоценностей я бережно сложу,

С них время не сотрет ни свет, ни позолоту,

И ты протянешь руку мне сквозь смертную

межу…

А эпиграфом к этому скорбному и возвышенному разделу творчества поэтессы можно было бы поставить следующее четверостишие Рины:

Как сказано в небесном договоре -

Придет беда – зажми ее в горсти.

Судьба одела мне корону горя,

И мне ее с достоинством нести.

Рина Семеновна Левинзон с честью несла достоинство страдающего поэта. Будем же благодарны ей за этот пример поэтического мужества и благородства!

Александр БАРШАЙ, Израиль

Навигация

Выпуск 12-13, 2022-2023

Выпуск 11-й, 2021

Выпуск 10-й

Выпуск 2017-го года

Выпуск 2016-го года

Специальный выпуск - к 90-летию Валентины Синкевич

Выпуск 2015-го года

Выпуск 2014-го года

Выпуск 2013-го года

Выпуск 2012-го года

Выпуск 2011-го года

Выпуск 2010-го года

Выпуск 2009-го года

Где купить альманах Связь Времен -

Купить на lulu.com Купить на Amazon