*  *  *

 

У кого-то перо никак не остынет

От жара горячечного стиха,

А у меня внутри выжженная пустыня,

В которой попадается словесная шелуха.

 

Здесь прошли толпы поэтов русских:

Классики и другой современный сброд.

Вот – следы крови, вот – выпивки и закуски.

Столько топтали – ничего уже не растёт.

 

Вам кажется, что она еще не допета,

Ваша зарифмованная тоска?

А у меня внутри кладбище русских поэтов,

Где я брожу в поисках живого ростка.

 

 

 

            2009

 

Нет порожнего пустей

Под конец переливаний.

Завершился год смертей,

Год смертей и расставаний.

В нашей славной стороне

Мы привыкли веселиться,

Но останутся во мне

Все исчезнувшие лица.

На поминках годовых

Забываясь этой ночью,

Я о мёртвых и живых

Порыдаю в одиночку.

 

 

 

                     2014

 

Лето заканчивается грозой и громом.

Кто-то маленький плачет.

Новая жизнь начнётся погромом.

А как иначе?

 

Мы ещё не добили, нас ещё не разбили

Походя на кусочки.

Не плачь, маленький, о тебе не забыли.

Мы ещё не дошли до точки.

 

Мы ещё праведным гневом не догорели,

Скопом не озверели.

Мы пока окончательно не созрели

Для света в конце тоннеля.

 

Лето заканчивается грозой и громом,

Полуразрушенным зданьем.

Новая жизнь начнётся погромом.

Продолжится ожиданьем. 

                  *  *  *

Та мышь, которая в запарке

Кусочки сыра стиснув ртом,

Несет товарищам подарки,

Опять пожертвовав хвостом,

Оставив лапу в мышеловке,

Забрызгав кровью ламинат,

За чудеса своей сноровки

Она награду из наград

Предвосхищает сердцем мышьим,

Биеньем мышьего нутра.

Мышиным возбужденьем дышит

Уже мышиная нора.

Там каждый втайне грезит сыром

И сам бы в мышеловку влез.

О, там не просто примут с миром,

А там возносят до небес!

От старика до мыши-крошки

Жрут, задыхаясь от любви,

И засыпают, сплюнув крошки,

Что перемазаны в крови.

               *  *  *

Как только я иду в кабак

одна порой ночной,

То стая бешеных собак

Бросается за мной.

Они бегут, поджав хвосты,

Упорно глядя вниз.

Им вслед – бездомные коты

И легионы крыс.

Потом, пока в стакан смотрю,

Качая головой,

«Зачем нам люди?» – говорю

И слышу дружный вой.

Когда же нас под утро гнать

Пытается халдей,

То твари тащатся опять

К пристанищам людей.

И пуст под утро мой ковчег.

От изгнанных зверей.

И только плачет человек

В просвете у дверей.

                ШПРОТЫ

…а мы живем в консервной банке.

Живем в сплоченье шпротных масс.

У нас заводы, школы, банки.

Все, в общем, так же как у вас.

Конечно, воздуха нехватка,

Но, если дышим, то своим.

К тому ж у нас полно порядка

И масла – хоть залейся им.

Лежим, касаемся задами,

И в шпроту шпротный глаз глядит.

Когда мы так лежим рядами,

То нас никто не победит.

Кто хочет распрощаться с банкой,

Тот недостоин званья шпрот.

А вдруг уедешь с иностранкой

И угодишь на бутерброд!

Лишь иногда покой нарушит

Вопрос мучительный один:

А что там все-таки снаружи:

Толпа ликующих сардин?

Но глухо, как в кабине танка,

Один из шпрот на самом дне

Сказал: «Весь мир – большая банка».

Ему видней. Ему видней…

ЕЩЁ ВЧЕРА БЫЛ ЖИВ КОМАР 

                   *  *  *

Представь себе, что папа любит маму

а мама любит папу до сих пор,

и если мама снова моет раму,

то папа чинит старенький забор.

Идиллия. Собаки лают редко.

Ты – только изучаешь алфавит.

Плющом увита скромная беседка,

где самовар, как вкопанный, стоит.

Растут в саду и яблони, и груши,

и вдоль забора зреют лопухи,

и ты садишься вечером послушать

родителей, читающих стихи.

В лучах заката стынут чашки с чаем,

на папе шарф, на маме нежный плед,

и весь твой мир нисколько не случаен,

и ничего не обещает бед.

                                 *  *  *

В метро, в электричке, в трамвае… что бы там

ни думала наблюдающая за нами старуха,

я всего лишь вечность перешоптывал,

касаясь мочки твоего уха,

и превращался в транспортное растение.

Ты гладила мою коленку, мне становилось тесно.

А кто-то другой писал за меня это стихотворение,

да и все остальные мои тексты.

                                    *  *  *

И мне казалось, что жизнь закончится в тридцать,

но я дотянул до многозначительных: тридцать восемь,

и дальше пошёл, и Дон Кихот мне теперь – не рыцарь,

и Санчо Панса теперь мне – совсем никакой оруженосец.

Вот уж такое время, что никто не в чести, никто не нужен,

а когда-то какой-то там Чиполлино вызывал слёзы,

и над книжкой Майна Рида, лишённый ужина,

я под одеялом с фонариком ёрзал.

А ещё помню, что Бога не было, был только Ленин,

а ещё знал, что мама есть, а папы нету и не было,

а ещё я верил, что у потерянного поколения

прямой путь на небо.

                                 *  *  *

Вот и садимся мы за семейный ужин:

я – во главе стола, поскольку являюсь мужем,

отцом, основателем, рядом, поджав носы,

пристраиваются жена и малолетний сын,

вернее, в шелка дорогие наряжена,

во главу стола водружает себя молода жена,

и мы, затаив дыхание, разинув голодные рты,

видим как дробятся прожаренной пищи пласты,

ещё вернее, оправленный нимбом косым,

во главу стола взбирается малолетний сын,

жена с ложечкой, а я с тарелочкой,

аки птицы небесные, вьёмся над деточкой.

                                *  *  *

Тяжелее всего начинать. Досчитаешь до ста,

не решаясь наполнить пространство пустого листа.

Доброй ночи тебе! Мои боги уснули немного

на широкой груди своего ненадёжного бога –

так они называют меня. Я вздыхаю чуток

и считаю до ста, и смотрю, как дурак, в потолок.

Баю-баю-баю, баю-баю-баю, баю-баю,

не смеюсь над собой, но слегка сам себя улыбаю.

Мои боги – я так называю три года подряд

золотого ребёнка и мать его – вроде бы спят.

Можно встать и писать, и печататься в собственном блоге:

«Доброй ночи, Господь, и спасибо, что счастливы боги».

                            *  *  *

Ещё немного и песчаным ливнем

накроет Рим, последний, третий Рим,

и мы с тобой об этом говорим,

а надо бы о чём-нибудь наивном.

Допустим, о бессмертии вселенной,

но мы упрямо говорим о не-

избежности: об атомной войне,

о том, что все умрут и мы – со всеми.

А надо бы о чём-нибудь попроще:

об ангелах на маковке сосны…

Украсили рождественские сны

освоенную в бункере жилплощадь.

Уже ничто не будет повторимо,

уже никто не будет повторим,

и мы с тобой о Риме говорим,

но Рима нет, не будет больше Рима.

                        *  *  *

Я тоже умею играть на трубе,

за правое дело погибнуть в борьбе.

Во поле широком врага настигая,

умею прославить себя, дорогая.

Камнями шугая дворовых собак,

и в церковь умею ходить, и в кабак,

и, даже камнями собак не шугая,

умею туда же ходить, дорогая.

И холод, и голод, и каторжный труд

за краткое время любого согнут.

Ничто не кляня, никого не ругая,

умею согнуться и я, дорогая.

Умею в тебя не войти, но упасть, 

с лихвой ублажая животную страсть,

кончаясь, потея, слюной истекая –

всё это умею, моя дорогая.

Умею убиться, остаться живым,

умею считаться навеки твоим,

и жемчуг метать, и нести ахинею,

но делать счастливой тебя не умею.

         *  *  *

…и, кажется, кроме сына,

уже никого не надо.

Несёмся на облаке синем

дорогой из детского сада.

Во веки веков не заманят

качели, песочницы, горки:

там гоблины скачут за нами

тут злобно хихикают орки.

Но мы – подворотней уходим,

скользим по верхушкам деревьев,

отмерив себя непогоде

и руки друг другу доверив.

                *  *  *

Ещё вчера был жив комар,

он залезал ко мне в карман,

садился на нос, лип ко лбу

и, за стопой влача стопу,

топтал к залысине тропу.

Он позволял себе гулять

с моей женой в мою кровать,

учился моему уму

и (страшно рассказать кому!)

кормился у меня в дому;

не раз, но многие лета

в мой холодильник залетал

и вылетал оттоль не раз;

лишённый совестливых глаз,

на мой садился унитаз;

ни капли не жалея сил,

он кровь мою нещадно пил;

когда спасал кого-нибудь 

не забывал, надувши грудь,

моею сабелькой махнуть;

Комар был жив ещё вчера,

был мрачен день и ночь черна,

и жизни жидкое стекло

из тельца хрупкого текло.

Ещё вчера: комар был жив,

звучал назойливый мотив –

пищал комар, вселяя страх,

а нынче обратился в прах,

опять же, на моих руках.

Бытие, глава 11: 

5 И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили

 сыны человеческие. 

6 И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что

 начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; 

7 сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал 

речи другого. 

                        *  *  *

Общенье с Вами – словно чтенье между строк

На незнакомом языке, который Бог 

Не дал мне, в наказание за башню,

Что в Вавилоне воздвигал я в день вчерашний,

Пытаясь докарабкаться до неба.

Мне было мало молока и хлеба,

И я дерзнул Его вблизи увидеть.

 

Он мне не дал способность ненавидеть,

Но дал – любить. С тех пор прошел немалый срок.

И я скитаюсь по миру, внимая

Чужим речам, прилежно повторяя

Спряжения неправильных глаголов,

И слушая различных балаболов –

Учителей, не могущих учить,

Учеников, не жаждущих учиться...

 

И только иногда с небес слетает птица,

Чтоб языком любви со мною говорить.

                   *  *  *

Мне кажется, что в тайниках души

Вы знаете о том, что будет с нами,

К Вам это знание является со снами,

Но до поры покоится в тиши.

Вы знаете, но Вы боитесь верить

В то, что мы вместе будем навсегда.

Хоть тает снег, но талая вода

Почти не проникает в дом под двери.

Вы не спешите эту дверь открыть,

Хотя с весны приходом Вы согласны.

Коль наводненье может быть опасно,

Разумней будет поубавить прыть.

И знаете необъяснимо Вы

(И это – за пределом пониманья),

Что что-то изменилось в Mирозданьи,

И стал понятен Вам язык травы,

Язык деревьев, птиц, зверей, лесов,

Язык любви, галактик и созвездий,

И Вы уже не станете, как прежде,

От счастья запираться на засов.

               *  *  *

Аляска. Серость стылых городов,

Как будто привезенных из Союза

Советского. И ты уже готов

Аляску видеть только как обузу,

Навязанную подло англосаксам.

От этого становится грустней.

ВорОны, или, вОроны, верней,

Акценты расставляют, словно вакса,

Латая все прорехи ледников,

И Джека Лондона почти не поминая.

Наверное, у них судьба такая,

Апатией не скованны, они

Резвятся. Нет для них преград, и нет оков.

Аляска счастья, грёз! Не наши дни...

                    *  *  *

Алжир. Жара. Потеют даже зубы.

Какой, к шайтану, караван-сарай!

Синеет небо. Трескаются губы.

Алеет в небе солнца каравай.

Народных промыслов до чёрта на базаре,

Освоили, как впарить нам товар,

Вон, даже нищий суфий на бульваре –

Адепт джинсы, никак не шаровар.

Лишь выйдешь – сразу хочется обратно,

Испить воды, или залечь в бассейн,

Не очень-то и во дворцах приятно.

Ах, как был прав покойничек Хуссейн!

Рахат-лукум здесь вместо ивасей.

Аллах акбар! Мне это непонятно.

                    *  *  *

Акака Фоллз, Гавайи, райский сад.

Как помнится, отсюда, из Эдема,

Совсем в доисторическое время

Адама с Евой Бог, пинком под зад,

Навеки выгнал. И не нам судить

О правильности данного решенья.

Во всем Он прав всегда. И прочь сомненья!

А если так, то так сему и быть.

Лишившись беззаботной жизни той

И пропитания у Бога в ресторане,

Надумали хоть крестик золотой

(А Бог его всегда носил в кармане)

Решительные грешники украсть.

Архангел пал, что ж людям-то не пасть!?

                   *  *  *

Лишаюсь постепенно всех.

Иных уж нет, а те далече.

Накинет горе, словно снег,

Ажурную вуаль на плечи,

Растреплет ветер ту вуаль,

А там и нам пора, не жаль...

Альпийский холодок бежит,

Кривою тропкою петляет.

Сказать, куда мой путь лежит,

Асфиксия не позволяет,

Но ворот уж не расстегнуть –

Окончен, кажется, мой путь.

Вернусь ли я опять в сей мир?

Аста ла виста, мой кумир!

                     *  *  *

Лиричен кот, орущий песнь на крыше,

Истаял снег, неведомо куда,

Нахальный грач, хоть голосом не вышел,

А всё ж поёт надрывно у пруда.

Рыжеет солнце, поднимаясь выше,

Айлант цветет и пахнет без стыда.

Америка весной взята в плененье,

Короче ночи, и длиннее дни.

Свиданий первых робкое томленье.

Азалии уже зажгли огни.

Наверное, весна разгонит тени,

Откроет нам иные рубежи.

Весной мы шумно гоним прочь сомненье,

А истина нас скромно ждёт в тиши.

                        *  *  *

Линейно ль не-Эвклидово пространство?

И как о нем нам следует судить?

Нам разума мешает постоянство,

А если честно, честным здесь не быть.

Расчеты тут, конечно, нам помогут,

Абсциссы с ординатами не лгут.

А впрочем, ну скажите, ради Бога,

К чему вам этот весь мартышкин труд?

Совсем вам ни к чему эти расчеты,

Аннигилирующие весь здравый смысл,

Не сможете добраться до работы,

Объевшись ординат или абсцисс.

Войдите в положение моё!

А лучше- наблюдайте бытиё…

                  *  *  *

Любим иль нелюбим?

И сколько нужно лет

На то, чтоб серафим

Аскету дал ответ?

Распахнуты глаза,

А в них – гнев и гроза:

- Ах, как же ты посмел?

Как смеешь быть столь смел?

Совсем с ума сойти!

- А нам не по пути?

- Не нужен ты мне, нет!

Ответ? Вот мой ответ!

Вот мой тебе отказ!

А жизнь прошла. Сейчас.

                      *  *  *

Ах, как себя я часто вопрошаю

Как можно столь бесчувственною стать?

Способна ли она переживать?

А может быть, чего-то я не знаю?

Не знаю ничего я! Всё лишь вздор,

Окутавший меня, словно туманом.

Война полов? Нет, не война – забор.

А всё же для поэта это странно.

Ложатся тени гуще. Ночь идет,

И зыбкие проносятся виденья...

Нужны ли ей мои стихотворенья?

Аляска чувств в ответ... Наоборот?

Растоплен лёд? 

А ты, брат, идиот!

                       *  *  *

Астеник хлещет кофе из ведра,

Кофейной гущей запивая сало.

Сказать по правде, съедено так мало –

Астенику не до еды с утра.

- Не может быть, чтоб Бог мне не помог!

Он думает, себя вверяя Богу,

Вверяя, смотрит косо на дорогу.

-Артериальный результат не плох, –

Лопочет он невнятно. Но – пора!

И туфли легкие решительно надеты.

Наверно, лучше было бы – штиблеты,

А впрочем, нынче жуткая жара.

- Разумней будет взять два пистолета,

А нож я в драке обронил вчера...

                  

                        *  *  *

Где ты, друг, неуёмный, как ветер?

Где бросаешь свои якоря –

Мне газетные строчки ответят

Да тихонько нашепчут моря

О местах, где твой голос могучий

Пересиливал шумный прибой,

И счастливый доверчивый случай

Ждал обещанной встречи с тобой.

Просмотрю пролетевшие вёсны

С лепестками любви на устах –

Отыщу среди них судьбоносный,

Затерявшийся в белых цветах.

 

И в улыбке печаль затаится –

Ты давно в тех краях не бывал,

Где в сердцах золотые страницы

Старый клён по двору разметал. 

Где скрипят обветшалые ставни,

И зарос огородик травой…

Там – твой дом! И недавно, недавно…

И недавно отец был живой.

                         *  *  *

Я не приду. И уже не привстану

Рядом на цыпочки встречным движеньем,

Не назовусь ни родной, ни желанной,

Вслед за тобой не последую тенью.

Это не блажь. И не просто причуда.

Это, наверное, где-то на грани

Лёгкого бриза весенней простуды

И первой завязи смелых желаний,

Склонных бежать по гончарному кругу –

Глина стирает ладони до крови,

Но воля замысла вне всех условий:

Правил, превратностей, страхов, недугов,

Вхожих в процесс затяжной проволочкой…

Если бы выплавить нервы из стали!

Мы от чужих откровений устали

И не находим спасительной точки.

Нам бы свои заглушить, не расплакав

Горечью слов по друзьям и знакомым.

Комом, в гортани становятся комом,

Стынут в глазах восклицательным знаком!

Не задавайте вопросов впустую!

Я не отвечу! Выходят из глины

Новые формы. И в них всё едино, 

Всё, от чего и к чему я вслепую

Снова бегу… Но уже не привстану

Рядом на цыпочки встречным движеньем…

Вечер настоян на валериане.

Время настроено на утешенье.

                     *  *  *

На просторах ухабов и рытвин,

Где в болотах дорог не добыть,

Век технический мечется в битве

За простое желание – быть.

Вниз – сквозь толщу седых суеверий –

Несказанно похожий на медь,

Из-за облака зыркая зверем,

Зрелый месяц боится смотреть –

Верит в то, что нечаянно сглазит

Бег реки у разрушенных скал,

Вспомнив, как косолапый УАЗик

В колее медвежонком застрял.

                              *  *  *

Кашель, Этна в висках – одним словом, простуда…

На безлюдной веранде, с одической скукой,

Наблюдая закат, «человек ниоткуда»

Закрывает глаза, вразумленный разлукой

С ma sherie. Откровенно зевая, сивилла

Учит сути наглядной бессмыслицы, ибо,

Сокрушительно в мерности, время есть сила,

Неуклонно влекущее в прошлое либо

Обращающая в воркуна… По морщинам –

Далеко не руина, он держится честным

С временем, человек, по известным причинам

Оставаясь, грешно говорить, неизвестным

Извиняемым массам… В дегенеративных

Нравах, опровергающих бред о высоком,

(не глумясь ли?) носителя декоративных

Добродетелей – жизнь отсылает к порокам,

Ведь, при титлах и  всех именах, совершенна

В своих несовершенствах… В транзитной клетушке,

С червоточиною, заточенной в душе, но –

Не навек же, себя поверяют подушке,

Ей перепосвятив опоздавшую нежность

К ускользающей. Время мордует сквернавца,

За стихийностью Хроноса пряча прилежность

Скрупулезного в частностях заимодавца.

Безразлично, ведь, скуке сродни, как обычно,

Кто кому, в примирённости с будущим, должен:

Время вам либо вы ему, ибо, безлична,

Жизнь давно безучастна к тому, что он дожил

До внезапных седин.., отрицаемый, выжил

В равнодушии масс да и, здравия ради,

Из холодной, прокуренной комнаты вышел 

Подышать, провожая закат, на веранде…

                                 *  *  *

Гадают, кто свечу в окне затеплил, кто,

К минувшему спиной, молчит, Непоту вторя…

Скучает ли в саду в наброшенном пальто –

В плену ненастных дней? Размашистый, вдоль моря

Шагает, глубоко песок взрывая? Бриз

Касается щеки? И, как единоверцу,

Мир поверяет вам свои черты и, близ

Непроходимых дюн, теснее жмется к сердцу.

Насупленный, порой так пристально глядит,

Ведь жизнь заражена, теряя терпкость в тексте,

Инстинктом тупика… Тем обреченней бдит

Пространство, уменьшаясь неизменно вместе

С любым из нас… Вернуть природу в слово! Но

У неизменных дюн – за чтением Непота,

Пространство сведено к словам, ведь и оно

Становится, свежо, той точкою отсчета

Задорных дней в глуши – вне козней прописных,

Хотя – и что скрывать? – не доверяйте счастью,

Оно опасно тем, что делает своих

Избранников – слабей для низости. Ненастье

Уже когтит висок, пока скрипит песок –

Подарок для ступней, ушедших в осязанье

Свободы на ветру. Мурашками в висок

Ссыпается, дразня костяк, недосыпанье

Юрода, всей судьбой проросшего в содом

«Вигилий городских»… Покрой души свободной

У этих дюн и вод… Не воссоздать пером

Пружинящий рельеф сердечной подноготной

Наглядной жизни. Вновь горит в саду окно,

Чей взгляд – на горизонт, что на манер шарнира

С л и л небо с морем, дав им в разворот о д н о, –

Обещанная вам могуча вещность мира…

                              *  *  *

Подавая пример вам, с усвоенной ровностью

Интонаций, едва из прибоя, теплей

Взгляд купальщицы, обозреваемой ревностью

К одиноким заплывам. В природе вещей,

Словно в анабиозе, весьма преходящее,

Как тепло на изломе сезонов, из сна

Резонера вытаивает настоящее,

Отдает настающим, настоянным на

Аромате духов, отдающих сомнению

В постоянстве пристрастиям… Чаще, как ни

Помыкают случайности вами, к роению

Дерзких ассоциаций, психозу сродни

Пляж к исходу сезона. Мордуем прострацией,

День следит, как понуро влачится апаш

За питомицей граций, с громоздкою грацией

Дивы там, под зонтом, выходящей в тираж –

Неопрятною осенью… Дань повседневности,

Где ж купальщица, радостно отворена

Ветру сырости? В перевираемой верности

Темпераменту, невероятно она

Молода и дерзка, утонувшая в поводах

К порицаньям… Она ли не внучка камен,

В чьих доверчивых, чаще – запальчивых, доводах –

Прелесть непринужденности, суть перемен?

С воркотней – себе в пику, себе, подмигнувшему

Мысли о назревающем, – ясно без слов,

Что с духами ее, напевая минувшему,

Неизменно вдыхают задавленный зов.

Что в чертах своих,

пряный привой бескорыстия

К жизни, прячет она? Уподобясь слепцу,

Не судите ее. А налет легкомыслия? –

Он порывистой, как говорится, к лицу…

                               *  *  *

Нам снится снег – под шелест снегопада,

Застлавший слух… Сбивающий из сада

И воронья – ночной коктейль, навек

Отстаиваясь в нем, нам снится снег,

Что уязвлен, крылатый, к укоризне,

Обидною обыденностью жизни

Там, за окном, где всё, что есть, язвит,

И неизбежность выдает кредит

Промерзшему Карузо, ибо, значим

В семейной космогонии, означен

Лепниной балюстрады, снег в окне

Откладывает образы во сне…

Недаром в яви, подлой и увечной,

Нам снится, наплывая, – подвенечной

Венеция, в снегу до самых пят,

О чем, с наплывом желчи, ни твердят

Заимодавцы. Суть бесчеловечность,

От них, снотворна, отвернулась вечность…

Но – снится снег, т а к  обращаем в нас,

Что прошлое с него не сводит глаз.

Милы каменам, выси наблюдают,

Как сон за сном его перенимают,

Пока, патологически высок,

Во тьме слепит нас белый потолок –

Словно глазной белок… Под тусклым небом

Возвышенного морока, жив снегом

Сон, прирожденный, как судьба, как явь,

Которую пересекаем вплавь…

                             *  *  *

Купальщица, при склонности к прикрасам,

Верна привычке, что тут ни глаголим:

Напористая, за буйками – брассом,

За молом, в молотьбе коленей, – кролем,

И – дальше в море, в смуглой укоризне

Дневным зевакам, под приглядом тверди, –

Сирена, исступленнее, чем к жизни,

Отчаянней, марина, чем от смерти.

На службе у дежурных фраз, в приязни

К преклонному шезлонгу, долгожитель

Пустых цитат, Баян водобоязни

Уже поет ее, благотворитель

Разумной речи... Жалкое созданье,

Об эту вот, в осенней хмари, пору

Пляж, как рельефный слепок с подсознанья,

Скудней, чем человеческая спора.

С брожением эпитетов за рифом,

Берущих бытие в свою орбиту,

Ее, подретушированный мифом,

На берег вал выносит, Афродиту...

И, неизменный, у причальной стенки,

Небезнадежно ждущей перемены,

Неистребим – голодный взгляд коленки,

Блеснувшей из неистощимой пены.

                                  *  *  *

В знойных руинах, не попирающих твердь,

Но – увлекающих ввысь, миру солнечных пиний

В магии ласковой хвои – «Мгновенная смерть –

Высшее счастье для жизни…» – ответствует Плиний.

… В солнце Тавриды, настоян на вечности, день

Ломится в окна, и, от попечения тюля,

Выйдя на солнце, врасплох застают свою тень –

К ревности иллюминированного июля.

В прятках с душою, забывшей себя на пиру

Радостной пластики, выпукло дышат с фронтона,

При родовой молодой неприязни к перу,

Девы и лозы – лазутчики Анакреона.

Как ни юродствует солнце, дожди ни секут,

Пуще  язвя, – в новизне узнаванья прелестней,

Так гулко пьют и в тимпаны, без отзыва, бьют,

И от ударов судьбы заслоняются песней,

Что сторонятся их, хвойную тень теребя,

И, в летаргическом времени,

    искус сатира,

Перемещаемый взгляд, обращенный в себя,

Видит и горы, и море – лазутчиков мира…

                            *  *  *

                                         В ум  и лицо поглядеть...

                                                                      Гомер

«В ум и лицо поглядеть...». Терпеливый, глядел,

Не отрываясь. Но приторней нежные виды:

Лавры.., магнолии… пляж, по весне, не у дел…

Чуткие ночи в осмысленных звездах Тавриды…

Влажные шорохи... В обетованной глуши

Исповедально молчанье ракушки, и глухо

Бриз в новолунье, поверенный душной души,

Тише за шторою, слух отвлекая от духа.

Непогрешимое, грустно тускнеет кольцо

На безымянном, и тем, очевидно, резонней,

Что до сих пор, жар под кожею, помнит лицо,

Не остужимо, атласную властность ладоней.

Не иссякая, пространство в загадке своей –

Ороговевшее время, и, судя по сыпи

Редких огней в незнакомых предгорьях, острей,

К холоду, рудиментарное зрение зыби,

Влажно следящей за поздней купальщицей, чьи

Прелести прячет стихия, и, к юмору сноба,

Вытянув душу, морочат, смущаются и

Тянутся в «ум и лицо поглядеть...», Пенелопа.

                            *  *  *

Море в безветрии напоминает мима,

Но – без аншлага... В присутствии гедониста,

Жизнь, уязвимая вчуже, одушевима

Кратким твоим отсутствием... Ближе пирса,

Прямо у кромки, подставив ступни прибою,

Можно листать Ронсара, пренебрегая

Шансом узнать, каково, наконец, с тобою

В редкое утро, когда тебя нет. Другая,

Клюнув в небритую щеку, спешит с изменой,

Чтобы отвлечься... И, осознав сиротство,

Смотришь ей вслед, озадаченный, как тебе, но

Именно здесь, в спине, иссякает сходство...

 

          

             ОБЛАКА

Облака – 

перина Божья.

Слез земных моря итожа, 

вы – строка

бесконечного романа.

Соблазнительность нирваны 

глубока.

Выше, выше дух стремится!

Вы возводите границу –

пенопласт.

Возражающий бесстрастно

дух, пытливый или праздный,

Вязнет в вас.

Вы, космический предбанник,

созданы для обитанья

новых жертв.

В нем томятся наши души

Перед тем, как став получше,

взмыть наверх.

Вы – мечтателей забота

и досада для пилота,

дух шарад.

Головы прохожих дурят,

зашифрованы фигуры

эскапад.

Серы, белы, серебристы,

то малиновы, то мглисты –

нет, никак

не постичь, не перечислить!

Разлетелись птицы-мысли –

облака...

               *  *  *

Отмечая утраты, этапы,

Время проводит когтистой лапой

По нашим лицам... 

Ты можешь злиться

или не злиться –

ему все равно, едино.

Время трудится над картиной. 

И мы за свое лицо в ответе,

а также характер, болезни, дети.

Что получается в результате,

может, и не одобрит приятель. 

Охнет подруга: «Куда все делось?»

Время безжалостно к нашему телу. 

Скальпель работает яростней, круче.

Ничто и никто не становится лучше.

Мы лепим душу, а Время – внешность,

и к нам приближается неизбежность. 

              *  *  *

Где мутные пятна стынут

На Каспийском ветру,

Где меня никто не покинет,

И я не умру;

Где инжир вырастает сладок,

От мазута черна вода

Я приеду туда, приеду…

Только когда???

                 ДЕСЯТЬ ДЕМОКРАТОВ

Десять демократов. Зашкаливает злость.

С одним инсульт случился. Спасти не удалось.

Девять демократов запрещали ружья. 

Увы, шальная пуля сразила безоружного.

Восемь демократов поехали в Китай. 

Один с коронавирусом свалился. Ай-я-яй!

Семь честных демократов. Идей у них не счесть.

Один проворовался. Их осталось шесть.

Шестерка демократов в борьбе с глобальным злом.

Пал жертвою один из них под ветряка крылом.

Пятерка демократов с полицией Нью-Йорка

Сцепилась. Потасовка. В итоге их четверка.

Четыре демократа к бездомным забрели.

Одного пристукнули – их осталось три.

Трое демократов распили на троих. 

Плюс марихуана. В итоге – двое их. 

Два резвых демократа бежали марафон.

Кто примчался первым – скончался чемпионом.

Что делать горемыке? Куда ему податься?

Чтоб выжить, может стоит пойти в республиканцы?

Небо спрятано за облаками.

Я давно не живу стихами.

Там все зыбко, нестойко, непрочно, 

ненадежное, словно суфле.

Однозвучно звенит колокольчик,

но поет он не обо мне. 

Здесь же в мире, умытом зарею, 

по кирпичику домик строю. 

И к спине пристегнута ноша,

хоть и не тяжела на вид. 

Мир осмысленнее и проще, 

но душа иногда болит,

и вздыхает весьма затуманенно,

вспоминая о доле ранней, 

где бродила она, израненная,

окрыляемая стихами.

              *  *  *

Любимый разлюбил меня. 

Он любит девушку в берете.

Она же влюблена в Шопена.

И это горестная тема,

она же скользкая стезя. 

Не обо мне его мечты, 

не для меня его старанья. 

Чужая девушка – пусти!

Тебе не нужен он, я знаю!

Но ты за это не в ответе:

не полюбить тебя нельзя. 

И я была бы влюблена,

и я бы нежность источала, 

Когда могла б начать сначала

когда была бы, как она.

Но молодость! Твои дары

Давно покинутые мною!

Я их не стоила, не стою.

Благодарю тебя. Увы!

Одервенелая трава, 

уже не в силах мыслить гибко, 

в тени колышется едва

под разума кривой улыбкой.

Дремучий лес из трёх сосён, 

где заплутало эхо истин, 

глухим забором обнесён, 

что этих пальм вершки превысил, 

с которых и не слезть уже

от притяжения кокосов, 

где лишь инстинкты в неглиже

и мозг твердеет, стоеросов.

Как лотос на поверхности пруда, 

так пребывает человек, распятый

между небытиём, чья ждёт страда, 

и миром, бесконечностью объятым, 

что охватить сознанью не дано –

задача, соразмерная лишь Богу, 

что вдруг откроет тусклое окно

и в тростниках нам высветит дорогу.

Ничтожности сознание гнетёт

нас как растенье гибкое под ветром, 

чья мысль для мироздания не в счёт

и не проникнет в план Его заветный.

Искать, стеная, свой опорный пункт, 

трудиться для спасения со страхом,

отвергнуть себялюбие, как бунт,

своекорыстия содрать рубаху,

в слиянье с Высшим позабыть себя

и смерть свою изжить в Его бессмертье –

Его лишь частью быть, хвалу трубя

в Ему лишь постижимой круговерти.

Задумайся о чём-нибудь глубоком

в тени под внешним слоем бытия –

матерьях тонких, в чём не видно прока, 

в которых вязнет мысли колея

внизу по казематам оснований, 

где механизм покоится, замшел, 

в ошибках план, добыча прозябанья, 

что разгадать мыслитель не сумел, 

и ты поймёшь, что нет туда и входа, 

быльём всё беспробудно заросло –

как муха в комнате, что где-то видит воду, 

ты бьёшься об оконное стекло, 

и как-то всё течёт само без плана, 

и струи хаоса дробятся без конца...

Куда придешь, об этом думать рано –

за полосой змеится полоса.

Рябит в глазах. Ты щепкою в потоке

под действием уму неясных сил –

герой случайных взлётов невысоких, 

что знаний берег так и не открыл.

Я понял: наша жизнь – dasein.

Нам здесь растеньями расти.

Торчим себе и не дерзаем

у экзистенции в горсти.

Мы здесь! Мы якори в пространстве! 

Мы место заняли своё!

Dasein, экстрактом постоянства

во времени, суть бытиё!

В окантовке за тремя замками

схоронён неведомый предмет.

Может, мысли преткновенья камень, 

может, тонкой логики стилет.

Разумом туда не достучаться

чистым, ибо очень крепок кант.

За замки проникнуть даже частью

своего ума не смог талант.

Даже если с помощью науки

и тяжёлой техники разъять

окантовку, не ухватят руки

эту нутряную благодать.

Не ущучить, что это такое, 

в проигрышной умственной борьбе —

гносеологу ловушки строя, 

эта вещь зароется в себе.

Не бородатый старичок антропоморфный, 

что управляет каждым червяком

и нам дарит тепло углём и торфом, 

устроившись на облачке каком, 

есть Бог. А Бог не что иное как природа

суть и всех тел незыблемый закон, 

что ход вещей расчислил год за годом, 

ничто не ставя случаю на кон.

Детерминизм не оставляет нам и шанса

свободной волей изменить судьбу, 

как траектории частиц в пространстве

отображают данных сил борьбу.

И счастлив тот, кто понял мира совершенство.

И в преступленьях нет ни чьей вины.

Всяк лишь актёр пассивной роли женской.

Поступки наши все предрешены.

Природобог, что существует объективно,

в глазах философа не вздорен, не жесток.

Вполне приемлема религия-рутина 

как атеизма фиговый листок.

Берутся тезис, антитезис, 

и, чтобы их не обижать, 

научно правильный генезис

позволит синтезу рожать

на новом уровне познанья, 

противоречья разрешив, 

чего не ожидали сами, 

в чём смысла свежего прилив –

и то, и это в чём-то третьем, 

как примирённые враги, 

теперь партнёры в новом свете, 

чей брак разрушить не моги, 

чей треугольник двуединства

на основании стоит

и не рискует завалиться, 

поскольку каждый с каждым квит.

Мы с тобой друг друга отрицаем.

Негатив от каждого идёт.

Где бы взять добра бессрочный заем? 

Не дадут, на то особый счёт.

Вот от нас летят навстречу волны.

В каждой отрицательный заряд. 

Мы взаимной неприязни полны.

Ни один общению не рад.

Вдруг, о чудо! Позабыв сложенье, 

волны перемножили себя! 

Между нами вдруг тепло до жженья:

Плюс восстал, все минусы любя!

Хорошо, что может отрицанье

отрицать себя же самоё! 

Будем с диалектикой сохранней, 

если проштудируем её!

Если на дворе железный минус, 

так, что замерзание грозит, 

клином клин, я в Ледовитый кинусь, 

отрицая льды как рыба кит.

Свирепеют противоположности

в антагонистической борьбе. 

Удивляют мир своею склочностью –

Что им надо? Ничего себе! 

По чубам не плачут, снявши голову –

клочья во все стороны летят.

С двух сторон приёмы незнакомые –

тут не детский заварился сад.

Но процесс открыт уму философа:

Их единство – не разлей вода.

Побороться – словно куре просо им.

Диалектику ищи всегда!

Тебя и твой багаж духовный

сметут, как крошки со стола, 

и что казалось баснословным, 

то будут старые дела.

А если и не баснословно

совсем при жизни дело шло, 

а переменчиво-неровно 

и результата не дало, 

тогда давай уж расслабляйся

ты перед отдыхом большим, 

занятия соси из пальца

и, в небеса пуская дым, 

обозначай своё dasein

в мгновенном срезе временном, 

вопросы ставить не дерзая

пред мутным вечности окном.                 

2

Когда пойдут на приступ сорок зим, 

По лбу ведя осадные траншеи,  

Что сможешь ты сказать друзьям своим?

«Я был красив»? – куда еще глупее.

Ведь будет ясно видно всем подряд,

Как время верх берет над бренной плотью,

И юности изысканный наряд 

В обноски превращается, в лохмотья, - 

И ты смолчишь. А жил бы поумней,

Сказать бы мог: «Ребенок стал итогом 

И лет моих, и красоты моей,

И оправданьем всем земным тревогам,

И, становясь дряхлее с каждым днем,

Я вечно юным пребываю в нем». 

3

На собственное глядя отраженье,

Скажи себе: «Пора уже давно

Создать его живое продолженье,

Подругу осчастливив заодно:

Ведь жаждет невозделанное лоно

Глубокой вспашки, чтоб зерно принять. 

Лишь сумасброд противится закону,

Велящему себя воссоздавать». 

Ты – зеркало для матери: поныне

Ее весна в тебе отражена,

И ты свой вешний день увидишь в сыне,

Из старости смотря, как из окна. 

Не сделай так, чтоб раньше смерть пришла,

Навеки занавесив зеркала!

7

Когда восходит солнце, с властной силой

Костром кудрей озолотив простор,

К младенчески-прекрасному светилу

С восторгом обращают люди взор.

Когда оно, небесный холм осиля, 

К нам из зенита изливает свет,

Как не сказать о выросшем светиле:

«Се – человек в расцвете зрелых лет!»

Когда оно на склоне дня уходит,

Хромая, покидает небосвод,

То всякий поневоле взгляд отводит,

Хотя и знает: вновь оно взойдет.  

Но если сына ты не заведешь,

То навсегда уйдешь – и не взойдешь.

9

Заранее предвидя для жены

Печаль вдовы, не хочешь ты жениться

И думаешь, что дети не нужны - 

Зачем сиротам в горести томиться?

Мот всё свое другим отдаст сполна - 

Твое ж богатство без следа истлеет.

Жизнь овдовеет – не одна жена,

Не дети – целый мир осиротеет. 

Твой образ мог бы, не сходя на нет,

В семье светиться искрою живою, 

А одинокий, ты покинешь свет,

Огонь любви похоронив с собою.

Так сотворишь ты, жалости во имя,

Злодейство над собою и другими.

10

Что о любви с тобою говорить, 

Когда ты в ней не смыслишь ни на йоту? 

Ты был любим – и часто? Может быть. 

Да только сам не любишь никого ты.

Кто радость жизни ставит ни во что,

Тот сам ее заставит мало стоить.

Позор и стыд! Ты разрушаешь то,

Что следует неутомимо строить!

Жаль пламень сердца тратить на чужих?

Отвечу так на довод слишком слабый:

Раз не умеешь ты любить других – 

Себя попробуй пожалеть хотя бы:

Тогда, свой облик искренне любя,

Захочешь в детях повторить себя.  

27

Окончен день, и я спешу уснуть,

Но стороной меня обходит дрёма,

Поскольку мысли продолжают путь,

В паломничество прежнее влекомы.

Недвижно тело – сердцу не до сна.

Его удары поступи подобны: 

Оно спешит к тебе! Хоть ночь темна,  

От сердца не сокрыт маршрут подробный:

Старухи-ночи мрачные черты

Разглаживая и преображая,

Как бриллиант, во тьме сверкаешь ты,

Дорогу сердцу ярко освещая. 

Оно – за ночью ночь, я – день за днем

К тебе, не зная отдыха, идем. 

28

Так как же быть? Где отдых для меня?

Все сутки напролет – одна забота.

Мне ночь не облегчает тягот дня,

И не снимает день ночного гнета.

День с ночью на меня пошли войной,

Содружество скрепив рукопожатьем:

Тот – ярким светом, та – глухою тьмой

Равно грозят, и что могу сказать им?

Что если набегают облака,

Ты мне лучи светила заменяешь?

Что если ночь беззвездно-глубока,

Ты для меня просторы озаряешь?

И всё тесней сжимаются тиски

Дневной печали и ночной тоски.

31

Я знаю: дорогие мне сердца,

Которые исчезнувшими мнились,

Покинули наш мир не до конца –

Они в твоей груди преобразились. 

Зря изрекал я горькие слова,

Зря изливал я слезы поминанья:

Ведь живы все, и вся любовь жива –

Лишь изменила место обитанья.

Ты – склеп, в котором дух её сокрыт.

Былое возродилось в новом теле, 

Тебе отныне то принадлежит,

Чем в дни былые многие владели.

Теней любимых не распался строй:

Они – в тебе, а ты – всегда со мной. 

32

Ты будешь, я надеюсь, жив, когда

Меня запрет в могиле Смерть-хапуга,

И если перечтешь через года

Простые строчки умершего друга,

Не дерни снисходительно губой –

Мол, в деле сочинения сонетов

Куда мастеровитее любой

Из ныне существующих поэтов.

Не торопись! Продолжи речь свою:

«Будь он в живых, он рос бы вместе с нами

И мог одним из первых стать в строю 

Тех, кто способен говорить стихами.

Люблю я строки их за мастерство,

Его же строчки – за любовь его». 

50

Скача вперед, я не гоню коня –

Ведь всей душой прекрасно понимаю:

Чем ближе с каждым шагом к цели я,

Тем дальше с каждой милей от тебя я.

Я весь печаль, и этот груз тащить 

Коню непросто. Чует он к тому же,

Что всаднику не хочется спешить

В края, где сердцу будет только хуже. 

Порой пришпорю всё же; горькой стон

Звучит в ответ в протяжном конском ржанье.

Я уязвлен сильней, чем шпорой – он,  

Поскольку всё яснее пониманье 

Того, что я туда свой путь веду,

Где больше потеряю, чем найду. 

                   *  *  *

Осколки неба в тусклой луже,

с пустым стаканом водолей.

Бывали времена и хуже,

бывали времена подлей.

И на старуху есть проруха,

и ждёт ловца голодный зверь,

и не понос, так золотуха,

и что есть смысл – поди проверь.

  

По кругу ходит кот учёный

экклезиастовой тропой,

табак мочёный, конь лечёный – 

всё есть, как есть, хоть плачь, хоть пой.

Под нос себе мурлычешь что-то

и улыбаешься сквозь слёз,

и пробивается добрóта

сквозь не отвеченный вопрос.

В ночи белеет ангел бедный,

чуть слышно крыльями шурша,

сума пустая, грошик медный,

себя зовущая душа.

                      *  *  *

Паровозный гудок по ночам,

хотя нет никаких паровозов,

и по камушкам, по кирпичам

ковыляют страданья артрозов.

До полýночи ночь не страшна,

сразу зáполночь – губы в прикусе,

словно слушает снова страна

колыбельную чёрной маруси.

Что мне было? Всего ничего.

Что я знал, ни бельмеса не зная?

Ус крутило в ночи божество,

занималась пурга кровяная.

Как запомнилось то, что не знал?

Как явилось сквозь сказки кошмаром?

Полутёмный холодный вокзал

дышит стоном, тоской, перегаром.

Как по досточкам – между узлов,

как по лесенке – в месиво ада,

как по косточкам – средь куполов,

как надежда – в гниеньи распада.

Может быть, где-то здесь и мой дед.

Но, глаза проглядев до глазницы,

понимаю, что деда съел дракон на обед

и что всё это мне только снится.

                     *  *  *

Между светом тем и этим,

между жизнью здесь и там

стынет птицей свежий ветер,

ходит время по пятам,

память сочиняет сказки,

день легко клонѝт ко сну,

тени ходят, без опаски

озираясь на луну,

бредят войны кровью новой, 

бредит миром бедный мир,

дух еловый, гроб сосновый,

к шее ластится вампир,

божьи мельницы неспешны,

жизнь трещит на жерновах,

тьмы сиянье, свет кромешный,

соль земная на губах,

два луча в ночи зелёных,

вход, восход, заход, исход,

шорох карт судьбой краплёных,

шалый дух, нормальный ход.

                      *  *  *

Занюханный вокзал ли, полустанок – 

уже не вспомню, помню, что темнело

и чемоданы осыпались с санок,

и вместо фонаря луна висела.

Зажмуренные глухо веки ставен.

Дымок из труб, но двери на запорах.

На сельсовете вместо бога Сталин.

Собачий брех в недрёманых дозорах.

Потом нас пустит на ночь Марьстепанна,

за печкой угол, выстывшие сени,

иконы, чай – ну чем тебе не манна

небесная? А утром воскресенье –

сугроб колодца, будочка сортира,

простого быта бедная планида

под сенью деревенского ампира,

где из семи подушек пирамида.

Так жизнь и шла ни шатко и ни валко

в добре, тепле, в печи еда урчала.

А может быть, не так. Но всё же жалко,

что не вернуться на денёк в начало,

где посреди припудренного ада

сквозь заросли державного бурьяна

светилась взгляда тихая лампада

и у печи шуршала Марьстепанна.

                              *  *  *

На золотом крыльце 

да в золотой пыльце,

крылышки не смыкая, так бы сквозь время и плыть,

крыльями не шевеля

в прозрачности хрусталя,

куда паутинка тянет свою серебристую нить.

Но вертухаев глаза,

но на ногах железа,

пыльца золотая или на пальцах чужих пыль?

Крылья ломает боль,

губы съедает соль,

душа волочёт тело, в небыль вбивая быль.

Посверкивают с крыльца

два золотых кольца – 

это очочки новые сытого палача,

под ними мокрые губы

и на плечах душегуба

уютно лежит шуба кожей с чужого плеча. 

*  *  *

              Чтобы выйти в прямую безумную речь.

                                       Михаил Айзенберг

В кулисах времени запуталась душа,

вдыхая запах клея декораций,

и занавес, на сквозняке шурша,

не хочет, хоть убейся, открываться.

Начала и концы морским узлом,

петлёю мёртвой схваченное горло,

вихляет тень голёшеньким бедром,

в зобу дыханье у кукушки спёрло.

Театр пуст. До первого звонка

едва не вечность, если прозвенит он.

И что возьмёшь с актёра-босяка,

когда он рак с клешнёй и конь с копытом?

По залу сонно бродит Бегемот,

забытая перчатка дремлет в кресле.

Что на афише – «Гамлет», «Идиот»?

В наушниках забытых Элвис Пресли.

Душа в смятеньи – быть или не быть? – 

оплакивает детскую слезинку,

«Плыву, – бормочет, – но куда мне плыть?»

и плечи кутает в небесную овчинку.

И чтобы ни ответил Демокрит,

пролога не было, а время к эпилогу.

Душа о боге богу говорит,

безумному себя вверяя слогу.

                         *  *  *

Стенает музыка мадонной на плацу,

в поход начало к бравому концу

пускается за пирровой победой,

штандарты вдовами трепещут на ветру,

похмелье с кровью на чужом пиру

и память неуёмной костоедой.

Сипит вальсок сквозь старый патефон,

танцуют полуявь и полусон,

прощания пространство – место встречи

последней, неуклюжие слова

и на запястье бабочка мертва

взлететь стремится, правилам переча.

Проходит всё и это пролетит.

Оглянешься, а бабочка сидит,

а жилка бьётся в умершем запястье,

не слаще сахар, соль не солоней,

гадает время на ромашке дней –

несчастье, счастье … счастье и несчастье.

            Евгению Витковскому

Ветер прошепчет «Прощай» и уйдёт

в поле искать заплутавшего друга,

жалобно скрипнет сухая фрамуга –

так начинается новый отсчёт.

Время рисует круги на воде,

дождь прорастает сквозь неба рогожку 

и продолжается жизнь понемножку,

да затерялась иголка в скирде.

Вяжет прилежная ворожея 

строки последней твоей подорожной

к богу из нашей юдоли безбожной.

Всё возвратится на крýги своя.

Всё возвратится… Но ýже круги –

ýже и ýже, а небо всё шире, 

клавиши радуг в звенящем клавире

переливаются тайной перги.

«Всё возвратится» себе я налгу.

Всё да не все. А не все – разве всё ли?

Ветер прошёл и ищи ветра в поле…

Крýги своя, да печально в кругу.

                  *  *  * 

Нежданно-резкий поворот

порою делает дорога...

Мы, верно, насмешили Бога,

планируя на год вперёд.

Сидим, вздыхаем обо всём...

Что ж, будем живы и здоровы – 

и всё (в хорошем смысле слова!)

уж как-нибудь перенесём.

                         Март – 2020

                    *  *  *

В старом мире доброго Диснея –

не в пример последним временам –

было всё и проще, и честнее,

и легко дышалось вольным нам...

А теперь-то жизнь иная... вся-то

наша жизнь... и каждый – о своём...

"Нам не страшен!" – скачут поросята.

Мы им непременно подпоём.

                                        Апрель – 2020  

                      *  *  *

Когда мы снова встретимся, друзья,

обнимемся, как прежде, и накатим,

и выскажемся – хором и некстати,

ни от кого ни слова не тая,

затянем чуть фальшиво вразнобой:

как здорово, что все мы здесь сегодня –

не в Скайпе (ниже пояса – в исподнем) – 

нарядные! Ты-я да мы с тобой!

Какая роскошь – в избранном кругу

уткнуться в телефоны, постать фотки:

“Я – с шашлыками”, “я – на фоне водки…”.

Скорей бы уж! Дождаться не могу! 

                                        Июнь – 2020

                  *  *  *

Пропали авиабилеты,

курортной не бывать лафе...

Не состоялось пабье лето:

закрыты пабы и кафе.

О шарм родного огорода

на нелазурных берегах!

Фотографируем природу,

что от порога в двух шагах.

Тут белки принимают позы,

фотогеничны и милы,

роскошно-царственны стрекозы

и восхитительны щеглы,

куда ни глянь – везде красоты:

гусей ленивых толчея

и августейшая осока

вдоль пересохшего ручья...

Ты в отпуск не летишь – так что же?

Полно прекрасного окрест!

Что ж так гнетет тебя и гложет

охота к перемене мест?

                                    Август – 2020

                   *  *  *

Жизнь – игра! И пускай поэты

покрасивей споют про это:

как, полны лихого задора,

мы сыграли в ящик Пандоры.

                      Злободневное 

Что толку в печалях о завтрашнем дне?

И мысли ехидные бродят одне:

чего ж мы, кликуши, с утра об одном?

Не лучше ль заняться сегодняшним дном?

Итак, Международный День Собак!

Не год, не месяц, даже не неделя...

Да, что-то в этом есть, какой-то знак:

мол, хватит про людей, пора о деле.

Пора, пора погoворить про тех,

кто всем хорош, всем по сердцу – тем паче

что текст рождает внутренний протест,

когда он не про котиков-собачек.

Они ж милы – от старцев до щенят,

включая тех, кто не учился в школе!

Борзые - не борзеют, не шумят,

не стонут колли пафосно "доколе",

в душе своей конфликты потушив

и о породе не переживая,

кавказца уважает от души

московская (пардон) сторожевая…

Вот людям – жалко посвящать строфу!

Про них писать не станем никогда мы!

Что дама без собачки? Это ж – тьфу!

Ну, женщина... но – тётка, а не дама!

Сиди себе, двуногий, и седей –

тебе ни полстроки не посвящаю!

Придёт Международный День Людей –

тогда уж... Впрочем, нет. Не обещаю.

                                 *  *  *

   "Купальские обряды составляют сложный обрядовый

бесчинства" (из календаря)

Эту ночь накануне Ивана Купала

ты с умом проведи, чтобы зря не пропало

время, что предназначено календарём

для прекрасных бесчинств! Пошумим, поорём,

окунёмся – хоть в ванну, а то с головою –

в переносном значенье, разбившись по двое,

сообща окунемся в волшебные сны

иль в бессонные страсти... Нет, будем честны:

мы опять, потакая паршивой привычке,

загораемся – и догораем, как спички,

с головою ныряя опять – кто куда:

в Инстаграм или Твиттер... В былые года

столько было забав и прекрасных традиций!

Что ли что-нибудь съесть? Ну – хотя бы напиться...

                                                            Ноябрь – 2020

                                       *  *  *

Не сегодня так завтра, короче – достаточно близко

это новое время, когда без особых хлопот

Гугл расскажет вам всё что угодно на вашем английском

иль на ваш мандаринский всё запросто переведёт.

И тогда ваши внуки, чтоб мысленно встать на котурны,

ощущая себя полиглотами средней руки,

напрягутся и выучат русский литературный,

и латынь, и другие мертвые языки...

                     *  *  *

Ехал домой привычной дорогой.

Благость в природе, вечерняя лень.

И у обочины – вижу – безрогий

Полулежит сбитый олень.

 

Вроде бы пригород, вроде просторно.

Семьями бродят – в сад забредут...

Как он смотрел, с укором, упорно

Несколько жутких последних минут!

                *  *  *

 

Смеркается... В небе над нами

Плывёт караван облаков.

Закатом расцвечено знамя

Ушедших в пространство веков

То в музыке лунного света,

То в шорохе жёлтой листвы...

И, может, не нужно ответа

Иного, чем выкрик совы.

Зачем же, как ножик, моторка

Взрезает озёрный простор...

И молча ты смотришь с пригорка

За дальний рыбацкий костёр.

                                *  *  * 

 

Пахнет сухою травой распалившийся полдень,

И распластался над ним аромат базилика.

Небо трепещет в огромной Господней аорте.

Капельки яркие – зреет на грядке клубника.

 

Птицы в ветвях верещат. Жёлтый шмель бомбовозом,

Бархатным басом жужжа, тучной фугою Баха...

И под протяжным, блаженным, лучистым наркозом

Млеет полуденный мир без упрёка и страха.

 

Там золотой георгин сосновую благость вдыхает,

Тут васильки, под оградою тесного сада...

И не поверить, что солнце не всем нам равно полыхает,

Что и живём в трёх шагах от кошмара, от мора, от ада.

                  *  *  *

 

Ещё цикада верещала,

как в лёгкую ночную темь

ночная птица прокричала,

дневная – начинала день.

В тот миг дыхание иного

повеет широко... на миг,

и нет ни образа, ни слова,

которым бы его постиг.

Не дуновение – живая

вода, и если не разлить...

с каким-то Божеским уставом

нас тайно связывает нить.

                   *  *  * 

Быть может, комнат тишина 

И в кадке толстокожий фикус. 

Иль с револьвером старшина 

Твоей судьбы последним иксом. 

А может, не России ночь, 

А мирной жизни кроткий вечер, 

Когда уходят просто прочь, 

Без проволочек – прямо в вечность. 

                  *  *  * 

Блещет серп новолунный 

Акварелям зари, 

Вдоль Новы тонкорунной 

Цепью вдаль фонари. 

Строй имперских строений, 

Зодчей славы парад. 

Время предано тленью 

У тебя, Ленинград. 

                   *  *  * 

                             

                    Реешь над дальним пределом 

                                                   Ф. Сологуб 

Ты диктуй, я стану верить, 

Ибо знаю, что в пространстве 

Нету меры, нечем мерить, 

Кроме бреда этих трансов. 

Кроме звуков онемелых, 

Кроме лепетов беззвучных. 

Ты диктуй, я буду верить, 

Что мы были неразлучны. 

                 *  *  *

Дуб шелестит

не опавшей за зиму листвой,

заячий след,

зеркальца – синевеющий наст,

и надо мной и ветвями

веселый простор голубой

смотрит пустыми очами

на речку, на лес,

на всех нас.

Дикие гуси канадские

плавают в полынье,

знает меня и овчарку

весь настороженный слет,

хочет охотника видеть

этот народец во мне,

тихо гогочут

и вылезают на лед.

Мерзлой калины

поклевана птицами гроздь,

там можжевельник,

а на берегу – краснотал;

вот и в природе гармонии нет –

все мы врозь,

но не о том я

из Песни Небесной узнал.

                *  *  *

Так тонко, так чудно, так мудро

И вполоборота в ночи

Просторное звездное утро –

Как жизни вселенской зачин.

Светает, и жаль его: канет…

И я постигаю, что “я” –

Морщинка в узорчатой ткани

Божественного бытия.

         ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ

Марина ТЁМКИНА. Ненаглядные пособия; – М.: Новое литературное обозрение, 2019. – 224 с. 

Мы встретились впервые после какого-то вечера в московском клубе «Проект ОГИ», которого больше не существует, и пошли в другое кафе, и Марина спросила практически первым делом: вы понимаете, что в стране идёт война, что Россия ведёт войну? Мы с товарищами (среди которых были Линор Горалик и Станислав Львовский) ответили: разумеется, понимаем. Тут эта красивая, яркая взрослая женщина выдохнула и начала разговор по существу профессии. Речь шла о Второй чеченской войне, затяжной, как хроническая болезнь; для большинства сограждан этот фон, на котором столичный гламур побеждал и добро, и зло, был неразличимым, как белый шум. Всё стало яснее в августе 2008 года, в русско-грузинском конфликте, который обнаружил намерения государства подчинять сопредельные страны, как свои колонии (это представление стало шире распространяться после начала русско-украинской войны, но до сих пор не является отрефлексированным широкими народными массами). Существо профессии состояло для Марины в том, что политическое должно читаться пишущим субъектом как личное, а современная история так же важна, как иудейские войны и Вторая мировая. 

Хотелось бы сделать пару замечаний из личной (политической) истории современной поэзии. Следует признаться, что до сборника «Canto Immigranto» я не имела представления о Марине, впрочем, как и о Борисе Херсонском до «Семейного альбома». Обе книги вышли в «НЛО» примерно в один издательский цикл (2005–2006 годы), в серии «Поэзия русской диаспоры». Почти одновременно в России начинает формироваться уже не «новая искренность», а новый документализм, и книги Херсонского и Тёмкиной стали важным чтением и ориентиром для младших поэтов, работающих на этом поле. Важным инструментом обоих старших авторов является их бэкграунд психологов, методология, которая позволяет создавать аналитическую поэзию как рациональный текст. Письмо Марины – это постконцептуальная ветка, неслучайно Тёмкина отсылает нас к Пригову и московскому концепуализму, и это поэтика, близкая к американскому образцу ХХ века, одновременно интеллектуально родственная немецкой «политике памяти». В её почти прозаической интонации главное – не лирическое Я, а объективация субъекта и оперируемого им материала. Поэзия тут делается ритмическими ходами, воздухом пауз, навязчивыми повторениями и перечислениями, которые вводят читающего в транс. Плотность информации, каталогизация реальности, что в романтической традиции исключалось из «поэтического», создаёт новое качество высказывания. Порой у российских коллег по цеху возникал вопрос, поэзия ли это. Да, это поэзия, и весьма убедительная.

Марина вообще делает, что хочет, в искусстве и в жизни – в этом смысле она моя ролевая модель. Я считаю, что она намного опередила своё время и его эстетику, вероятно, благодаря ранней эмиграции и открытости западным демократическим нормативам. Она последовательная и убеждённая феминистка, стала ею задолго до интенции нового поколения молодых русских авторок декларировать и утверждать права женщин (здесь я хотела бы передать эстафету разговора о текстах Марины Тёмкиной Оксане Васякиной, например). Она долгие годы была литературным секретарём Бродского, о чём было бы невозможно догадаться по её стихам, узнаём мы об этом только из интервью и по инициативе вопрошающих. То есть пиар на этом эпизоде её биографии необязателен, она уклоняется от этих спекуляций, и это крайне привлекательная для меня позиция. Она человек гражданского и антивоенного сознания, специалист, который работает с угнетёнными стратами общества, иммигрантами и переселенцами, – эта сфера только в последние восемь лет стала трендом демократической части России, после начала волонтёрских кампаний, белоленточного движения и антивоенных инициатив (начиная с 2014 года). Её последовательная работа с семейной памятью может быть прочитана как основание нынешнего мощнейшего интереса к книге Марии Степановой «Памяти Памяти». Ты никуда не уйдёшь от призраков, покуда не встретишься с ними лицом к лицу, пока не рассмотришь их брошки, рубашки и частные письма; пока не увидишь всё поле политической истории ХХ века и судьбу европейского еврейства в нём. 

Марина пишет о травме истории много лет, последовательно и почти навязчиво. Она человек большой европейской культуры, здесь её отсылки к Целану, Рембо и античности, но эти референции работают как автобиографический текст, и так же работают пересказы европейского кино как личного переживания. Её способ мыслить и излагать в собственном культурном проекте близок к тому, как Фассбиндер вскрывал своё личное/политическое в «Берлин, Александерплац». 

Наконец, Марина даёт себе роскошь быть частным человеком, который подробно рассматривает и проживает свою биографию, не заботясь о ярмарке литературного тщеславия. Этот частный человек разговаривает с Галиной Старовойтовой, с пациентами, с тенями. Она получает удовольствие от путешествий, от уколов непонимания, от слёз, вызванных появлением в её бессознательном фигуры матери, которая критикует дочь за первую выставку; то есть она очень взрослый человек, который много чего понимает о жизни и о том, из чего эта жизнь состоит (счастье тут далеко не первая категория). 

Важно, что Марина живёт в Америке, видит изнутри её политическую метафизику, и много бывает в Европе и России. Важно, что её партнёр – французский художник, и она рассказывает о его детских травмах послевоенного времени. Русским, если они осмысляют себя как часть общеевропейского послевоенного контекста, это хорошо бы знать: наши травмы не самые травматические, они часть истории Европы ХХ века. 

Марина довольно много говорит о европейских и русских культурных героях, это всегда деконструкция. Книга читается как документальный поэтический дневник, где появляются (без дополнительной мотивировки) фигуры, мужские или женские, которые по внутренним причинам оказались важны для автора и чем-то её задели. Мой любимый фрагмент – почти монструозное по объёму материала описание жития Льва Толстого и Софьи Андре-евны в современной феминистской оптике. Это и горько, и смешно, и важно для молодых мужчин и женщин в России, которые сегодня участвуют в спорах о гендерном насилии. 

Они подключают свои хребты к чёрному Радио Вавилон, писал когда-то Жадан о своих персонажах, люмпенах и проходимцах на задворках Европы. Этим людям по утрам нужно подключаться к мировому смешению языков, которое создаёт в их рассеянных умах определённый порядок. 

Когда я читаю тексты Марины, то чувствую себя шулером из стихотворения: разум его выстраивается разными радиоголосами, мужскими и женскими, их перебивает музыка. Я отчасти хорошо понимаю, отчасти по-своему интерпретирую то, что все они вместе хотели бы мне сказать.

                                                                                   Елена ФАНАЙЛОВА, Москва

*  *  *

Много страхов съёжилось в моём теле:

новорождённый, ленинградский, еврейский,

детский, женский, что залечиваю, блокадный,

подростковый, тоталитарный, эмигрантский,

но больше всего маминых страхов, страха войны,

бедности, старости, умиранья.

Лучше б вложили в тело любовь, заботу, ласку,

навык к плезирам и умение, отдавая,

для себя получать что-то вдобавок к чувству,

что тебя любят только когда ты нужен.

1.

Баран на моей голове.

«Продаём баранчика...» – слова отца в уме.

Не барашка, мутон-каракуль, местный диалект,

русско-еврейский суффикс. Вишу вниз головой,

пою счастливое «бее» и «му». Муточкой зовёт

и скоро умрёт. Мама варит компот из ягод. 

Укус осы.

Распухший большой палец на трёхлетней руке

2.

У лукоморья дуб зелёный, – читает мама наизусть.

Я понимаю лук, а морье – возможно, взморье.

Соседский дедушка зовёт: «Борья, выйди из морья», – 

он песнь заводит и местечково так поёт,

а кот скребётся, но не тот, что в сапогах,

тот днём и ночью кот учёный, он ходит по цепи кругом.

Здесь ударение споткнётся, и кошку мама отпихнёт,

когда из кухни суп несёт, её погладить не даёт.

«Как коммунальное животное тощё и путается

под ногами!» –  и сердится, что Пушкина не понимаю.

3. 

Тень садовая держит меня на ручках.

В ванной ныряет кролик.

Рассада для грядки, не помню что,

в тазу у дорожки.

Попугай слышит радио в доме,

произносит слова,

только картавит больше.

В фонтане плывёт вода

зелёная на зелёном.

Серый волк стережёт границ

наших родин.

У крыльца мама в летнем платье

шепчется с тётей Олей.

Качели мокрые после дождя. Жду.

–  Чего тебе надобно, дедка?

4. 

Сказала «трикотаж», советуя, какую рубашку надеть.

Теперь звучит как название кафе или ресторана,

ещё лучше «Трико» или «Мантель». Смысл переехал,

и я тоже. Ночью, засыпая, вспомнила ещё какое-то хорошее

старое слово, вышедшее из обихода, как тужурка, телогрейка,

муфта, бурки, из детства, мамино, стыдно-приятное,

как будто меня приласкали, чего никогда не случалось.

Думала, это слово никогда не забуду,

утром не могла вспомнить.

5.

Метафоры падают с неба, как раньше звёзды,

с дождём, со снегом и градом, солнечными ресничками,

пар поднимается над водой белым рискóм, известняком, 

                                                                                    песком.

Я сплю и расту во сне, и всё со мной растёт,

трава, деревья, буквы увеличиваются в размере на биллборде,

слово, как дыр бул Кручёныха, как та пощёчина,

сразу в космос целится с чёрными дырами, не отразится.

Хотели покрасить красным Северный полюс, это красиво,

сделали водородную бомбу. Логика садиста: это

для твоей же пользы, глупая, для твоей защиты.

С автоматом автопилотом в механическом планетарии,

а ты себе спи и расти, повернись на другой бок

и не думай о том, что снится. Спи, и лучше не просыпаться,

не обсуждать, что видишь, интерпретировать можно 

                                                                                  по-разному. 

В метафорах нет конфликта, слово не надо кормить едой

в библиотеках, в музеях, в тюрьмах порядка и хаоса,

в облаках, в хранилищах, где река Амазон.com.

6.

Пуленк написал концерт

для органа в тридцать восьмом

году, не самом лучшем.

Исполняли разные дирижёры,

одна из них Надя Буланже.

На первом исполнении

у органиста случился инфаркт,

упал грудью на клавиши и умер,

долго звучала нота ми. Не понимаю,

зачем мне это знать?..

*  *  *

В Америке принято спрашивать: «Вы какой поэт?»

В 80-ые можно было услышать от вполне приличных людей

с образованием: «Я поэт-сюрреалист».

От неожиданности я не могла удержаться от смеха.

Они обижались: «Это не шутка, это серьёзно».

Как если бы мы сказали, что мы латинские поэты,

или акмеисты, или поэты-метафизики.

Сначала я думала, что они действительно без комплексов

старых культур, потом поняла, что у них другие правила игры,

но долго не умела ответить, какой я поэт. Теперь запросто

отвечаю, что я поэт политический, постсоветский,

эмигрантский, русско-еврейский, феминистский,

испытавший влияния футуризма, афроамериканской поэзии

и Нью-Йоркской конкретной школы 60-х.

                             Сыну

Сядь, давай я тебе почитаю книжку,

сказку о Золотой рыбке или о Золотом петушке.

Бедные и богатые любят золото, это было мне неизвестно,

когда я жила на родине. Незнание – сила продолжалось

лет десять примерно. Любила книжки, пластинки,

лишние бесполезные вещи, это средство лечить

одиночество, заполнять потери. Детям трудна эмиграция.

Некому было тебе читать по-английски The Mother Goose,

Vinnie the Pooh. Никто не умел. Обещав тебе

путешествие в масштабе эпических героев

в интерпретации модернизма – кем я была? безумной?

Какое-то время, положим, было похоже на путешествие,

семейный эпос обернулся гомерическим смехом,

громким, гневным, искажённым гротеском испуганных лиц,

дрожащих губ не в состоянии вести разговор о том,

что случилось. Так много всего случилось. Я знаю,

что случается, когда одинокая девочка становится матерью.

У неё появляется компаньон, она заботится о нём

изо всех сил и как можно лучше. Была ли та забота для тебя

уж слишком или недостаточной, как жилось тебе

в двух мирах, в двух климатических зонах,

эмоционального холода и жары? Любовь требует денег,

даже любовь, даже смерть, тебе известно

это открытие. От чего нелегко исцелить, исцелиться. 

Суматоха отъезда не оставила времени

попрощаться с городом, ни времени, ни желания.

Сделаем это сейчас. Жизнь это сейчас, ты знаешь.

Это сейчас.

               Довид КНУТ

               (1900 – 1955)  

КИШИНЕВСКИЕ ПОХОРОНЫ

Я помню тусклый кишиневский вечер:

Мы огибали Инзовскую горку,

Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,

Где жил курчавый низенький чиновник –

Прославленный кутила и повеса –

С горячими арапскими глазами

На некрасивом и живом лице.

 

За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,

Вдоль жестких стен Родильного Приюта,

Несли на палках мертвого еврея.

Под траурным несвежим покрывалом

Костлявые виднелись очертанья

Обглоданного жизнью человека.

Обглоданного, видимо, настолько,

Что после нечем было поживиться

Худым червям еврейского кладбища.

   

За стариками, несшими носилки,

Шла кучка мане-кацовских евреев,

Зеленовато-желтых и глазастых.

От их заплесневелых лапсердаков

Шел сложный запах святости и рока,

Еврейский запах – нищеты и пота,

Селедки, моли, жареного лука, 

Священных книг, пеленок, синагоги.

   

Большая скорбь им веселила сердце –

И шли они неслышною походкой,

Покорной, легкой, мерной и неспешной,

Как будто шли они за трупом годы,

Как будто нет их шествию начала,

Как будто нет ему конца... Походкой

Сионских – кишиневских – мудрецов.

Пред ними – за печальным черным грузом

Шла женщина, и в пыльном полумраке

Не видно было нам ее лицо.

Но как прекрасен был высокий голос!

 

Под стук шагов, под слабое шуршанье

Опавших листьев, мусора, под кашель

Лилась еще неслыханная песнь.

В ней были слезы сладкого смиренья,

И преданность предвечной воле Божьей,

В ней был восторг покорности и страха....

   

О, как прекрасен был высокий голос!

Не о худом еврее, на носилках

Подпрыгивавшем, пел он – обо мне,

О нас, о всех, о суете, о прахе,

О старости, о горести, о страхе,

О жалости, тщете, недоуменье,

О глазках умирающих детей...

   

Еврейка шла почти не спотыкаясь,

И каждый раз, когда жестокий камень

Подбрасывал на палках труп, она

Бросалась с криком на него – и голос

   

Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,

Торжественно гудел угрозой Богу,

И веселел от яростных проклятий.

И женщина грозила кулаками

Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,

Над пыльными деревьями, над трупом,

Над крышею Родильного Приюта,

Над жесткою, корявою землей.

   

Но вот – пугалась женщина себя,

И била в грудь себя, и леденела,

И каялась надрывно и протяжно,

Испуганно хвалила Божью волю,

Кричала исступленно о прощенье,

О вере, о смирении, о вере,

Шарахалась и ежилась к земле

Под тяжестью невыносимых глаз

Глядевших с неба скорбно и сурово.

__________

   

Что было? вечер, тишь, забор, звезда,

Большая пыль... Мои стихи в "Курьере",

Доверчивая гимназистка Оля.

Простой обряд еврейских похорон

И женщина из Книги Бытия.

 

Но никогда не передам словами

Того, что реяло над Азиатской,

Над фонарями городских окраин,

Над смехом, затаенным в подворотнях,

Над удалью неведомой гитары,

Бог знает где рокочущей, над лаем

Тоскующих рышкановских собак.

   

...Особенный, еврейско-русский воздух

Блажен, кто им когда-либо дышал.

Довид Кнут. Собрание сочинений, Иерусалим, 1997.

    СТИХИ  ДЛЯ  ДЕТЕЙ

 

                  Парус

Чудо Эдик обнаружил,

Что тут – сразу не поймёшь:

Дом – как белый парус в луже,

Что всю ночь готовил дождь.

Дождь струился, пел и плакал –

Люди прятались в тепле.

Утром выспались ребята –

А они – на корабле!

Дом плывёт, сияя в луже!

Пёс, что делать – не поймёт:

Он всю жизнь прожил на суше –

Глядь – поутру дом плывёт.

До чего красивый парус!

В чистом небе – стаи птиц.

Нам одно понять осталось –

Как плывёт он крышей вниз?

 

      Сашины  мысли

Что наш Саша вдруг схватился?

Как сквозь землю провалился!

За своей скакнул он мыслью.

Саша целый день спешит –

Мысль несётся всё смелее –

Саше не успеть за нею!

Даже некогда присесть –

Супа съесть иль выпить чай –

Мысль у Саши где-то есть,

Его мысль несётся вдаль –

Догоняй-ка, догоняй!

Просишь Сашу:

 – Погоди,

Расскажи про жизнь свою.

Он в ответ:

- Всё впереди,

Отойди, я мысль ловлю!

Ускоряюсь так и сяк,

Не могу поймать никак!

 

          Сторукий 

Так бывает у детей:

В комнате один мальчишка,

но всего, всего в нём – слишком –

Сто коленок,

Сто локтей,

Пяток сто и сто ушей,

Сотня глаз и ртов десяток

Заполняет всё кругом,

И огромный беспорядок 

Разрывает тихий дом!

И куда ни повернёшься

В мирной комнате пустой –

Обязательно столкнёшься

С локтем или головой!

Вот такой кипит искусный

Не шутник, не ротозей,

Стоколенный и сторукий,

Что попробуй-ка, успей

Отклониться, не столкнуться

С целой сотнею локтей!

 

Как прекрасны эти встречи!

У меня есть друг – кузнечик.

Рассказать он столько хочет –

И стрекочет, и стрекочет!

Ветка на кусте дрожит –

Речь кузнечика бежит.

И о том он, и о сём –

Так беседу мы ведём.

Хочет он в один рассказ

И без тайн и без прикрас

Уместить в один наказ,

Что за целый день узнал!

Речь торопится чеканить –

Слово некуда добавить.

Всё я выведать хочу –

И молчу, молчу, молчу,

Час побуду с ним вдвоём –

Всё узнаю обо всём!

Ухожу, шагая шире –

Как мы всласть поговорили!

    

У  нашей Леночки

Быстрые  коленочки.

Всё им надо там и тут –

И бегут, бегут, бегут!..

Стала Леночка сердиться:

Вам пора остановиться!

Но не знает егоза,

Где в коленках тормоза!

Ноги убежали – 

Тапки не успели!

Ноги уже в спальне,

Ноги на постели,

Ноги – прыг – на коврик,

Ноги – раз! – за дверью,

Ноги – скок – на кухню,

Ноги – под диваном,

Взлёт – на табуретку!

Поскакали прямо,

Побежали крепко!

Лишь мелькают пятки,

Да торчат колени –

Где же, где же тапки?

Тапки не успели,

Где-то задержались,

Выпали из блица,

Ноги ведь не знали -

Как остановиться!..

  

Вы послушайте, Ваше Хнычество, 

Ваше ноющее Величество,

Ваше Плачество,

Ваше Артачество,

Ваше Кусачество и Ругательство,

Ваше Обидчество-Капризитчество,

Ваше Ничего-не- Хотительство,

Ваше Строптичество, Ваше Мерзичество –

Какое на свете сегодня Сиятельство,

Какое на небе сегодня Блистательство,

Какое в воздухе Отеплятельство,

Какое в ветре поёт Освежительство!

И все, кто в мире свершают Влиятельство,

И все, кто на свете живут Управлятельством,

Сейчас непременно ведут Одевательство,

Чтоб важно-преважно позволить Гулятельство!

А те, кто, как прежде, ведут Нехотительство,

А те, кому мило Неодевательство,

Себе самому – дорогое Вредительство,

Над милым собою вершат Издевательство!

Так слушайте, слушайте, Ваше Хнычество,

Какое на улице нынче Толпительство –

Ведь Вас не спросив, началось Потеплятельство,

Ведь Вас не спросив, на Земле – Распустительство

И всякой листвы и травы Расцветательство!

Ведь там, на Земле, другое Правительство –

Республика пения и веселячества!

     БЕДНАЯ  МАНЯ

Удивились все ужасно:

Маня куксится, хрипит

Маня морщится, сипит,

Извивается – напрасно –

У неё плачевный вид:

Не понять – что ж это значит! –

И какой беды тут знак –

Не идёт из горла плача,

Не заплакать ей никак!

Маня мучилась, томилась,

Напрягалась – вот работа!

Ничего не получилось –

Ни одной несчастной ноты!

Напрягалась Маня зря –

В горле крик её застрял,

Зацепился, задержался,

Растворился – и сломался.

Стало жаль нам Мани нашей:

Как ей быть – глаза сухи!

Вместо плача – только кашель,

Вместо рёва вдруг: – Апчхи!

Саша Маше преподнёс

Странную игрушку –

С Моря Чёрного привёз

Гулкую ракушку.

Тяжела она в руке,

Завита в кулёк спиралью –

Вдруг как будто во дворе

Волны заиграли!

Саша Маше говорит:

- В раковине – море спит!

Маша к уху приложила –

Сразу море разбудила!

Забурлила вдруг волна

И, тяжёлых дум полна,

Молчалива, негульлива,

Неподвластная приливу,

Дремлющая глубина

Маше голос подала,

Словно тайну подарила!

Маша щурится счастливо –

Как же Море говорливо! 

Есть волне и глубине,

Что шепнуть секретно мне!

Словно тайную подругу

Ты мне, Саша, отыскал –

Раковина – тоже – ухо!

Бурных вод и донных скал.

Вдену я в него серёжки,

В это ухо глубины –

Как мои – секретам брошки,

И шептаться станем мы.

Не боюсь смешков подружки

И ни сплетен, ни обид –

У меня в ладошке – ушко –

Море в нём моё кипит! 

                + + + 

Тише, тише! Слышишь, Маша,

Как волна у ног шумит?

Это раковина наша

Нам о море говорит.

И чудесно и подробно

Узнаёшь о чудесах –

Мир таинственный подводный

Видит раковина в снах.

В них и мы с тобой могли бы,

Плавником струясь в волне,

Как диковинные рыбы,

Колдовать на глубине.

Станет Саша капитаном,

Чтоб мы с Машей плыть могли

И вести к далёким странам

Гордость Моря – корабли.  

                         

                           *  *  *

Тёплый ветер, как подарок с юга.

Посреди ненастья – добрый знак.

Как рукопожатье друга,

Как улыбка вдруг и просто так. 

Жизнь теплей всего лишь на дыханье,

И длинней – всего лишь на него.

Облака – от встречи до прощанья,

И судьба. И больше ничего.

                  *  *  *

                                              Ларисе Миллер 

А ради чего, объясни, 

                    сквозь пальцы текут эти дни,

Еще объясни мне, куда 

                    текут они, словно вода.

И что ожидает всех нас 

                    в тот самый неведомый час,

Когда вдруг отключится свет – 

                    и вот уже времени нет

Для тех, кто уходит во тьму. 

                    Куда и зачем – не пойму…

                     *  *  *

Русская речь в древних улочках Яффо

Бодро витает сквозь эхо и память

Древнего Рима, арабских прозрений, 

                                         семитской печали…

Русская речь обитает привольно,

И улыбается, и вопрошает.

Кажется, Пушкина тень пролетает…

Нет. Это просто прохожий, похоже.

Просто прохожий?

                      А, может быть, Пушкин… 

 

                *  *  *

Пистолеты дают осечки,

Но судьба выбирает: «Целься!»

Нет патронов для Чёрной речки,

И встаёт на чужие рельсы

Человек-паровоз Каренин.

Словно в гриме, он в клубах дыма.

Кто-то целится. Это время.

Без осечки. Но снова мимо…

                  *  *  *

Чужая речь становится своей,

Родная речь родною остаётся.

Вдали от пророссийских тополей,

Поближе к обжигающему солнцу.

И средиземноморская жара

Внимает жгущим пушкинским глаголам.

И, кажется, «пора, мой друг, пора»

Понятней здесь и грустным, и весёлым…

                     *  *  *

Библейская провинция у моря…

Еврейским ликам нынче здесь привольно.

Неряшливы, беспечны, говорливы,

Надменны и застенчивы, носаты,

Худые, полные, весёлые, не очень…

Несхожие друг с другом абсолютно,

И только тень незримая витает

Во взглядах иногда. А, может,

Вот эта тень их всех объединяет

И вопрошает: «За что и почему всё это было

Во Львове и Освенциме, и дальше,

Везде, где убивали без печали,

Где гнали их толпой полураздетой

Под пули и под пытки, под побои.

Таких несхожих, разных, повседневных,

И праздничных, скупых и добрых,

Нежных и смешливых,

Насмешливых, сочувственных,

И грубых. Тупых и гениальных,

И навеки исчезнувших,

Казалось. Но воскресших

В провинции у моря, где пустыня

Своим дыханием так жарко согревает

И не даёт замерзнуть, усомниться,

Что это не мираж».

Они идут, несхожие друг с другом,

И вместе с ними вечный вздох:

«За что?...»

               *  *  *

Потаённый тает свет,

Отражаясь ближней далью.

Тени завтрашних побед

Гаснут в планке над медалью.

И который век подряд

Насмехается над властью

Жаркий, терпкий аромат

Ожидаемого счастья.

                *  *  *

На рубеже весны и лета,

Когда прозрачны вечера,

Когда каштаны – как ракеты,

А жизнь внезапна, как игра,

Случайный дождь сквозь птичий гомон

Стреляет каплею в висок…

И счастье глохнет, как Бетховен,

И жизнь, как дождь, – наискосок.

                  

                              ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я вернусь туда в мае, когда потеплеют печали

и пройдут поезда мимо кладбищ без новых крестов,

где любая причина моею была и в начале,

и в огромных архивах уже пожелтевших листов.

Там и числа цветут, и конверты, и двери, и крыши,

циркачи за углами, артисты на всех этажах,

и призвания всплеск поднимается выше и выше,

и легенды растут на нежнейших солёных ветрах.

Приближается взлёт. Для разбега готова рулёжка,

и моторы готовы, и в крыльях уже керосин.

Мы присели вдвоём вместе с тенью моей на дорожку,

и напутствия слово Иисус приготовил Навин.

             ВСЯ ЖИЗНЬ

Воспоминаний томный звук

бездумную наполнит синь

и заострит движенья рук,

и взгляды глаз, куда ни кинь,

и выйдет девочка на круг,

и мальчик разыграет поз

невидимую радость вдруг,

и поле полыхнёт из роз,

и штукатурка опадёт

с кирпичных тёмно-красных стен,

и песня в дом сама придёт

на постоянное совсем,

и дождь соцветья окропит,

и первый выпьет со вторым,

и неизвестность воспарит,

и пламя выйдет в новый дым.

                       БОДЛЕРУ 

Иным красотам я уж более не внемлю,

и черт их «абсолют» – сплошной иллюзион,

а истину любви подавно не приемлю

и более – другим бесстрастно поражён.

Его знавал и тот, кто дал мне наважденье

и нежные цветы осмысленного зла.

Идёт по всем путям иное поколенье,

такое же, как то, что жижа развезла.

О, ласточки отрыв и непорочных лилий

отчаянный секрет, и праведная мгла,

и леопарда рык, и зелени рептилий,

и молодая выпь, и быстрая пчела!

Здесь чисел двух бесшумный поворот

всё скажет тем, кто сам его найдёт.

              В ЦИРКЕ                                       

Из мусора, из сора и раздора,

из всех противоречий на земле,

рождается изысканная свора,

и дрессировщик вновь кричит «Алле!».

И публика неистовствует лихо,

как сути своры составная часть,

и громко в цирке не бывает тихо,

и клоун подтасовывает масть

и верховодит главным хороводом

в своём рифлёном, красном колпаке,

подстёгивая действо сильным словом

и жезлом в раззадоренной руке.

Оркестр дует в медь и в деревяшки,

контрольный залп из пушки гасит свет,

в соитиях чернил и промокашки

ярятся оба слова – «да» и «нет».

Вдали Дали смеётся и рисует

своих изображений рококо,

а суд верховный ржёт и не балует, 

чтоб всем казалось: как здесь всё легко.

Приходится мириться и с подсветкой,

и с клеткой, и с замками, и с ключом,

и с тем, что всё густое станет редким, – 

а редкому густое нипочём.

И вот на круг выходят чудо-кони:

на белом – прокурор, с ним – приговор,

а в дальнем, обозначенном загоне

уже восходит пламенный костёр.

В нём всё плюс то, что только подгорело

и очень скоро полностью сгорит

за дело или даже против дела, – 

ведь это цирк, и в нём живёт пиит.

                  *  *  *

Явился ангел среди ночи,

и голубые его очи,

указывали на вокзал.

Но он ни слова не сказал.

Промчалось время лет вокзала,

метель дорогу облизала, 

истлел заказанный билет,

а ожидаемого нет:

есть вмятины от попаданий,

два талера, мешок страданий,

две удочки и два полслова

без объяснений и улова.

                                   *  *  *

Неожиданно светлый, как иней в тумане, Париж,

Чуть подкрашенный золотом, розовым, серым,

Под лилово темнеющим облаком скошенных крыш,

Над спокойной дугой чешуи перламутровой Сены.

 

2018

 

 

                       СОЛНЦЕВОРОТ

 

Большой тяжёлый поворот планеты.

Куда ведёшь, кого оставишь за бортом?

Кого отправишь в мир, кому предпишешь Лету?

Ответы — там, в том, что грядёт для нас потом.

 

На перевале нет других решений —

Идти, ползти, терпеть и верить в Путь,

В существование долины откровений,

Что нам откроется вот-вот... — когда-нибудь.

 

2019

 

                             

                            *  *  *

 

Между Шостаковичем и Данте

отдаю себя досугу мудрых,

прохожу по наледям накатом,

добираясь до заречья Уры.

 

Слов не надо: в безднах протословья

меряется вечностями время;

туго сплавленное прапроходцев племя

голос сердца без препятствий ловит.

 

2019

                 *  *  *

 

Ещё раз наглотаться дыма

Для аргонавтики ума;

Понять, что лучше быть любимым

Им, а не "ими". Ночь без сна,

Как под кустом зарытый пепел,

Питает корень бытия.

 

2019

                     *  *  * 

                                 ЯХТЕ  RED DRESS

 

По морю скользящее "Красное Платье"

Под парусом белым —

Скажи мне, о Дева, куда ты надела

Скорбей и побед колыбелье?

 

По синей воде в океане бурлящем

Летит, словно зарево, лодка

Под крыльями белыми, с мачты изящной

Фигурно раздутыми ветром.

 

Не вестью ль благой ты спешишь поделиться,

Ликуя, с пространством безбрежным —

Как отблеск зари, как парящая птица,

Огонь берегущая нежно?

 

2019

 

              *  *  *

 

                                ЯХТЕ  RED DRESS

 

Неумелая команда не смущает

Капитана, отдающего швартовы.

Платье Красное на борт к себе собрало

Пассажиров, к приключениям готовых.

 

Мчится красная морская птица,

Растопырив крылья-паруса,

Неподвижным дням бросая вызов,

Отдавая волю небесам.

 

Непогода капитана не тревожит.

Скрипкой лодка будет петь в его руках.

Тронет парусные струны-возжи —

И взовьётся "ах!" на каждый взмах.

 

2019

                      *  *  * 

 

Для мудрости, сидящей у твоих ворот,

Нет лучше времени, чем то, в котором ты выходишь.

Ты позовёшь — она тебя находит

И все цветы рассветные тебе в подоле принесёт.

 

2020

                ПОГРУЗИТЬСЯ В МИНУВШЕЕ…          

        

       «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» – с

 лукавством и одновременно с горечью вопрошал Пастернак.

 Между тем слова эти, написанные столетие назад, – не выцвели,

 не утратили своей актуальности.  

       Родившийся под занавес Второй мировой войны,

 коренной москвич, я, кажется, с юных лет навсегда впитал в себя

 дух того времени, когда многострадальная страна, положившая

 на алтарь Победы с фашизмом миллионы жизней, возрождалась

 и становилась по-настоящему новой. При этом, увы, нередко

 приобретая черты той новизны, которые не делали её ни

 свободнее, ни благополучнее, ни честнее и откровеннее – и к

 собственной недавней истории (к примеру, с пактом пакта

 Молотова-Риббентропа), и в отношениях с другими странами (в

 первую очередь, отошедшими под её влияние и контроль по

 Ялтинским соглашениям). Разумеется, история никогда не

 бывает линейной. Чувства тем более. Уже давно живя в других

 реалиях, я тем не менее ощущаю себя человеком той культуры,

 основы которой были заложены в отечестве. Разумеется, не ставя

 знака равенства между режимом и тем, что было вне его контроля. 

       Подборка эта внутренне разделена на три раздела,

 которые я мог бы обозначить: «Памяти событий 1939 года и

 Второй мировой войны», «Памяти жертв Гулага» и, наконец, –

 просто воспоминание о собственной юности эпохи «хрущёвской

 оттепели», да и кое-какие размышления на тему дня настоящего.  

                                             

                   *  *  *          

Черноморский парк на снимке,   

И, сквозь текст в десяток строк,  

Как с виниловой пластинки,

Будто слышится фокстрот. 

Светлый контур парохода,  

Тёмно-серая вода…

До большой войны полгода, 

До Отечественной – два. 

                         *  *  *

 

Небо над Европой цвета олова.

Над Уралом и над Руром дым,

Риббентропу пожимает руку Молотов,

Чтобы в Польше пожинать плоды.

Скоро звезды красные и свастики

Коршунами взвеются над ней.

Дипломаты, право, не схоластики,

Всё, что дальше – маршалам видней.

А в Варшаве кофе пьют со сливками,

Жизнь течёт без видимых тревог,

Розы схожи с золотыми слитками

Возле храмов и у синагог. 

Будоражат Лодзь звонки трамваев, 

В краковских харчевнях пир горой,

Но уже Вторая мировая

Наплывает тучей грозовой.

                                                

По штабным приказам (скорбь Кассандры

В эти дни, должно быть, глубока) 

Скоро прозвучит подъём в казармах 

Вермахта, – пока не в РККА* .