Елена ДУБРОВИНА

                                                                                   «ПОКАЗАВШЕМУ МНЕ СВЕТ»

       Невысокого роста, приветливое лицо, голос приглушенно-хриплый (из-за перенесённой когда-то горловой чахотки – результат немецкого плена), и взгляд из-под больших очков, излучающий свет тепла и доброты, – таким запомнился мне Леонид Денисович Ржевский, писатель Второй волны эмиграции, русский интеллигент, волею судьбы попавший на Запад. 

       Есть встречи, которые не забываются, встречи, осветившие твою жизнь особым светом. В жизни нет ничего странного, ничего неожиданного – всё предрешено судьбой – так должно было случиться. В 1981 году я переехала с семьей из Питтсбурга в Филадельфию и очень скоро устроилась на работу в Пенсильванский университет. На территории университета была библиотека, обладавшая обширной коллекцией русской эмигрантской литературы. Там, в этом красивом здании библиотеки, я нашла свой островок радости, где можно было уединиться с любимой книгой, открывать и находить новое, бесценное, ранее недоступное для тебя творчество русских эмигрантских писателей и поэтов. Так я впервые прочитала Набокова, Алданова, Н. Нарокова, Зайцева, А. Седых, Л. Ржевского и многих других. Тогда же мне попался на глаза роман Л. Ржевского «Между двух звёзд», изданного в 1953 году издательством им. Чехова в Нью-Йорке, автобиографическая повесть, воспоминания о военном времени, о пройденном пути от Москвы до Берлина, история любви главного героя романа капитана Заряжского и медсестры Милицы. Как я потом узнала, это была необыкновенная и удивительная история любви Леонида Денисовича и его жены Агнии Сергеевны, пересекшей впоследствии несколько стран в поисках любимого человека, пока она не нашла его, тяжело больного в одном из немецких госпиталей. Силой своей любви она помогла ему вернуться к жизни. Эту историю он положил в основу другого автобиографического романа «Показавшему мне свет». 

        Читала я запоем, каждую свободную минуту, в перерывах, в транспорте, дома за обедом, благо можно было брать книги из библиотеки. Там же, в университете, я познакомилась и с поэтессой Второй волны эмиграции, Валентиной Алексеевной Синкевич, дружба с которой продолжается и по сей день. С ней я часто обсуждала прочитанное. Она стала моим путеводителем в море незнакомых мне доселе книг. Как-то раз, листая старые журналы, я наткнулась на стихи Юрия Владимировича Мандельштама, судьба и творчество которого так глубоко запали мне в душу, что поиск его архивных материалов привел меня к его внучке, Мари Стравинской, и изданию собрания его сочинений. 

       В разговоре с Валентиной Алексеевной я узнала о ее дружбе с семьей Ржевских, а ее восторженные рассказы о Леониде Денисовиче вызвали у меня желание познакомиться с этим замечательным человеком и писателем. Но случилось так, что он сам попросил Валентину Алексеевну нас познакомить. А было это так. Летом 1982 г. Валя (мы всегда обращаемся друг к другу по имени, но на Вы) сообщила мне радостную новость – Леонид Денисович будет выступать в Филадельфии, вместе с приехавшей из Франции писательницей Натальей Давыдовой, потомком декабриста и поэта Василия Львовича Давыдова. Народу в зале было человек 50, не больше (русская община в Филадельфии в то время была ещё не велика). Первой выступала Наталья Давыдова, очаровательная француженка, с энтузиазмом рассказавшая о своем знаменитом предке (позже оказалось, что она не была прямым потомком Давыдова, Давыдовым был ее отчим). Потом говорил Леонид Денисович, зачаровывая слушателя своим тихим голосом, спокойной манерой говорить и глубиной сказанного. Рядом с ним сидела жена, Агния Сергеевна (как я позже узнала, поэтесса Аглая Шишкова) – высокая, прямая, гордая осанка, лицо доброе и строгое, видно, что в молодости была красавицей. И хотя Агния Сергеевна на 20 лет была моложе мужа, выглядели они почти как одногодки. 

       По окончании вечера нас всех пригласили устроители вечера к себе в гости отметить приезд Ржевских. Я не успела войти с Валей в комнату, как к ней поспешно подошел Леонид Денисович: «Валюша, познакомьте меня с этой студенточкой», – попросил он, указывая на меня. Так мы и познакомились, проговорив в уголке гостиной целый вечер. Он задал мне тысячу вопросов о России, о его любимом Питере. Видно было, как глубоко скучал он по оставленной родине и как тяжело переживал разлуку с нею. Слушал он внимательно, не прерывая, а потом снова расспрашивал о житье моем в России, рассказал немного и о себе. Жизнь бросала его из одной страны в другую, пока в 1963 году он ни переехал в Америку, где в момент нашего знакомства он занимал пост профессора славистики в Нью-Йоркском университете. Я слушала внимательно его рассказ о жизни вне России, рассказ полный горечи, тоски и надежды. Расстались друзьями. С тех пор Леонид Денисович внимательно следил за моим творчеством, делал важные замечания, иногда хвалил, иногда критиковал, а чаще – советовал. Тот свет добра, который он излучал, те дружеские его поощрения, те короткие письма с его деликатными советами, были тогда для меня, неуверенного в себе, начинающего поэта, так нужны для выбора того пути, той дороги в жизни, на перекрестке которой я тогда стояла. 

       Из хорошо запомнившихся была еще одна встреча, на этот раз в Нью-Йорке, в Серафимовском фонде. На вечер поэзии приехали Андрей Седых, Иван Елагин, Ольга Анстей, бывшая жена поэта (уже тяжело больная), Леонид Ржевский, художники Вербов, Шаталов, Голлербах и другие. Зал был переполнен эмигрантами двух первых волн. Хорошо помню выступление Ивана Елагина – читал он свои стихи несколько гнусавя, с пафосом, высоко подняв голову, периодически останавливаясь, так как чтение его часто прерывала Ольга Анстей, которой было, по-видимому, плохо слышно его чтение. Рядом с Валей сидел художник Вербов, маленький сухонький старичок с тяжелой тростью в руке, которая постоянно падала и заставляла сидящих перед ним зрителей вздрагивать от стука при её падении. Однако выступление Вали он слушал очень внимательно, и когда она, закончив чтение своих стихов, села на место, Вербов, очарованный ее чтением, повернулся к ней и восторженно спросил: «Валентина Алексеевна, а не скажете ли мне, кто эта девушка, которая сейчас выступала?». По окончании вечера Леонид Денисович пригласил нас поехать в студию Э. Неизвестного, а потом к нему на обед. О встрече с Эрнестом Неизвестным мне напоминают две чеканки, хранящиеся у меня дома со дня нашего знакомства.

       Жили Ржевские в Манхаттане, в многоэтажном красивом доме. Гостеприимная хозяйка дома Ржевских, милая Агния Сергеевна, быстро, ловко и красиво накрыла на стол в просторной со вкусом обставленной комнате, которая служила и гостиной, и столовой. Вторая комната была спальней и кабинетом. Помнится, что книг было не очень много, но каждая была с любовью отобрана самим хозяином. За столом разговор шёл о современной эмигрантской литературе и о близком друге Леонид Денисовича, поэте Иване Елагине, стихи которого Ржевский очень любил.

       Вскоре случилась несчастье – тяжело заболел Иван Елагин – у него нашли рак поджелудочной железы. Он очень страдал от постоянной страшной боли, писать уже не мог. Известие повергло нас всех в уныние, но была еще маленькая надежда спасти или хотя бы продлить ему жизнь. Я работала тогда в медицинском институте, где проводили эксперимент по лечению рака поджелудочной железы с помощью моноклонных антител. Метод был разработан директором института Илларионом Павловичем (как он сам себя величал) Копровским (Hilary Koprowski), поляком, приехавшим в Америку из Бразилии после окончания войны. Илларион Павлович, прекрасно говоривший по-русски (и еще на семи языках), хорошо знал и любил русскую литературу и поэзию. Вот к нему-то и направилась я с просьбой помочь русскому поэту. Профессор в помощи не отказал, тут же организовав лечение Елагина в Филадельфии. Посетил он Филадельфию несколько раз, приезжал Иван Венедиктович каждый раз дочерью Еленой Матвеевой, которая очень трогательно ухаживала за отцом. Останавливались они обычно у художника Владимира Шаталова, заканчивавшего в это время работу над известным портретом Гоголя. Лечение антителами временно сняло боль, опухоль вышла наружу, Иван Венедиктович снова стал писать. Так появилось в альманахе «Встречи» (гл. редактор В. Синкевич) его предсмертное стихотворение, посвященное В. Шаталову «Гоголь». 

       Теперь я почти каждый день разговаривала с Иваном Венедиктовичем по телефону. Часто разговор заходил о поэзии, рассказал он мне и историю гибели своего отца, поэта Венедикта Мартова. Особенно любил Елагин стихи Бродского и Евтушенко, очень ждал от них телефонных звонков, даже просил меня позвонить Бродскому. Просьбу Елагина я Бродскому передала, а позвонил ли он ему – не знаю. 

       Леонид Денисович Ржевский, близкий и преданный друг Елагина, тяжело переживал его болезнь, и, посовещавшись с друзьями, решил сделать Елагину бесценный подарок – издать избранное его стихов. Работы было много, зная, что жить другу осталось недолго, Леонид Денисович торопился. Наконец, книга под названием «Тяжелые звёзды» ушла в печать, а Ржевский… надорвался, не выдержало сердце – плохо ему стало в гостях. Валентина Алексеевна вспоминает, что перед тем, как его забрала скорая помощь, он еще успел извиниться перед хозяйкой за причиненные неудобства. 

       13 ноября 1986 года Леонид Денисовича Ржевского не стало. Было всё, как полагается, – похороны, слёзы, воспоминания друзей. А за окном – февральский мороз, тусклый, унылый день, низко нависшее над городом тяжелое небо. Как сейчас вижу полупустую мрачную комнату, тихо сидящих по углам гостей, разговаривавших полушепотом. А мне казалось, что сейчас выйдет опять из своего кабинета Леонид Денисович, улыбнется, как всегда застенчиво, развеет своим светом царящий в комнате полумрак. Но было тихо, и только слышались приглушенные, осторожные шаги жены. Мне больше всего и запомнилась тогда Агния Сергеевна – одетая во всё чёрное, высокая, стройная, с каменным лицом, она несла свое горе глубоко внутри, будто окаменела. А через два месяца после смерти Леонида Денисовича Ржевского ушел из жизни и его близкий друг Иван Венедиктович Елагин, успев еще полистать подарок Ржевского, только что вышедший из печати сборник стихов «Тяжёлые звёзды».                         

                                                   Елена ДУБРОВИНА, Филадельфия        

    

                     

           

 

Вы снова, милая Лена, растрогали меня своим письмом, так что расшевелилось во мне всё мое литературное существо. Непременно хочу послать Вам новую свою книжку, как только выйдет 

(в феврале, вероятно), а покуда шлю самые лучшие новогодние пожелания; среди них и пожелание скорее и основательнее обжиться на новом месте, что, знаю, не так уж легко, но вполне осуществимо при добром желании.       

                                                   С приветом от нас обоих,

 Dec, 21, 82                                                                    Ваш Л.Ржевский

__________________________________________________________

 

Дорогая Лена!

В хлопотах и нездоровьях начала лета не ответил вовремя на Ваше милое письмо. Теперь чувствую себя OK, и мы уже перебрались в Н.-Й. из мест, изображенных на этой открытке. С большим удовольствием прочли Ваши стихи во вчерашнем Н.Р.С. Большой бросок вперед в Вашем поэтическом мастерстве! Продолжайте так! 

С самыми сердечными приветами от нас обоих.

                       Ваши А.С. и Л.Ржевские

___________________________________________________________

 

21/Х 85

Дорогая Лена! Самое задушевное Вам спасибо за память, поздравление – очень был тронут, а подарком (прекрасное издание «Слова») и смущён – это уж расточительная щедрость с Вашей стороны! Еще раз – спасибо, и всяческого благополучия желаю Вам от души. Привет мужу.

Искренне Ваш Л.Ржевский

P.S. Между прочим: есть у меня много дубликатов разных – для чтения книг (про свои не говорю: любую с удовольствием вышлю Вам); коли Вы собираете библиотеку, – напишите мне, я пришлю Вам перечень, чтобы, м.б., послать Вам по Вашему выбору 

(в подарок, конечно).

__________________________________________________________

 

LEONID RZHEVSKY

PROFESSOR EMERITUS OF SLAVIC LITERATURES

(NEW YORK UNIVERSITY)

1 WASHINGTON SQUARE VILLAGE                        TEL. (212)777-5210

APARTMENT 15-S

NEW YORK, NY 10012    

                                                                 6 декабря 1983

Милая Лена! 

       Было очень трогательно получить Ваше письмо. Спасибо! 

Мы, пишущие в эмиграции с конца последней войны, всё чаще /со старением своим/ чувстауем творческое, я бы сказал, одиночество: замалчивают нас на Большой земле, на здешней – читательская убыль. Голос нового читателя, да ещё такой доброжелательный и вдумчивый, как Ваш, для нас живителен. И говорите Вы по-русски так превосходно, что, когда Вас услышал, почти вообразил себя в прошлом и по ту сторону рубежа, где памятью всё ещё ощущаем себя "дома". Жалко, что "не договорил" с Вами, многого не успел спросить. Ну, может быть, встретимся еще, если и не в Филадельфии, то- будете когда-то в нашем городке, позвоните и зайдете к нам.

   Прилагаю одну из последних книг /самая последняя должна выйти в феврале/ - не "на память" только, для подкрепления знакомства.

                   Сердечный привет Вам и кланяюсь мужу.

                                                          Ваш Л.Ржевский

_______________________________________________________

 

LEONID RZHEVSKY

PROFESSOR EMERITUS OF SLAVIC LITERATURES

(NEW YORK UNIVERSITY)

1 WASHINGTON SQUARE VILLAGE                           TEL. (212)777-5210

APARTMENT 15- S

NEW YORK, NY 10012

                                                                         Октября 29-го, 1984

Милая Лена! 

     Вдруг захотелось Вам написать – поздравить с "Выхожу один я на дорогу"… а проще сказать – со вступлением на литературную стезю – я имею в виду соредакторство во "Встречах", рецензию в "НРС" и стихи. О стихах – особо: в них появляются поэтически выразительные строфы, рост, рост заметный, но, если позволите один первейший совет: избегайте слов и удобных, самонабегажих под руку словосочетаний, которые давно уже стали расхожими в поэтическом словаре пашущих стихи; ищите с в о и  слова для самовыражения, непременно свои!

       Буду рад встретиться на вечере Литфонда, а покуда – сердечный привет Вам. И мужу.

                                         Ваш Л.Ржевский      

• она не только "кремнистая", но и тернистая, трудная.

_____________________________________________

Рождественская поздравительная открытка

от А.С. РЖЕВСКОЙ

 

Я так виновата перед Вами, дорогая Леночка: не ответила на Ваше теплое письмо, – на присланные “Invoic’ы”. Не сердитесь на меня…

Желаю Вам и Вашей семье счастья, радости и нового успеха в Новом году.

              Обнимаю и целую.

Ваша А.С.Ржевская

П.С. Спасибо за музыкальную открытку-поздравление – никогда такого не видела.                                

Дарственные надписи на книгах:

 

Милой, очень милой Лене на добрую память от автора, который был чрезвычайно рад с ней познакомиться.

Апрель 1986                                           Л.Ржевский

                    Милой Лене Дубровиной, так чудесно говорящей по-русски, с удовольствием посылает автор эту книгу.

                                           Л. Ржевский.

                                           Декабрь 1983, N.Y. 

ДУБРОВИНА, Елена, Филадельфия.  Родилась в Ленинграде. На Западе с 1978 года. Главный редактор американского журнала «Поэзия. Russian Poetry Past and Present». Изданы три поэтических сборника: «Прелюдии к дождю», «За чертой невозвращения», «Время ожидания». Составитель двуязычной антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975». Стихи, литературные эссе и рассказы публиковались в русскоязычных периодических изданиях: «Новый Журнал», «Континент», «Грани», «Новое Русское Слово», «Встречи», в американских и российских литературных журналах.  Пишет на русском и английском языках. 

                                                                                               Берта ФРАШ

                                                                                               

       О книгах, главным героем которых является сам Владимир Батшев, писать нелегко. Именно потому, что Батшев – на самом деле герой (ниже я остановлюсь на этом подробнее). Его «Власов» и «Галич» – документально-литературные произведения, биографии людей, чьи судьбы чрезвычайно близки автору. Обе книги написаны что называется сердцем, но автор не навязывает своих мыслей и убеждений, он остаётся в тени, уважительно оставляя читателю право на самостоятельные выводы. 

       Анатолий Либерман, чьи статьи вызывают у меня особый интерес (с чтения его публикаций я обычно начинаю знакомство с очередным номером «Мостов»), дал замечательную оценку «жанру»: творческие портреты поэтов и писателей, собранные в двухтомник под заголовком «Мой литературный календарь». 

       В 54-м номере «Мостов» Анатолий Либерман, рассматривая этот труд, объясняет непредсказуемость оценок Батшева «абсолютной последовательностью лишь в двух вещах: в отрицании большевисткого варварства и в верности своему прошлому». От себя могу добавить, ещё и нетерпимостью к лимитчикам (Батшев – коренной москвич). Этим и нужно руководствоваться, читая книги Батшева. С такой характеристикой становятся понятны особые, очень личные, акценты автора. Впрочем, при чтении и удивляешься многому, и переживаешь за героя так, что порой берёт оторопь. Увлекательное чтение! 

       Этой же теме, возникающей неоднократно в «Календаре», посвящена и вновь изданная книга (юбилейная серия, под редакцией Гершома Киприсчи). Она автобиографична, её автор и герой – молодой поэт Владимир Батшев. 

       История возникновения и преследования литературного движения СМОГ советским режимом – это страницы прошлого века. Но не прошедшего времени! По убеждению автора, в фаворитах современной имперской России – её единомышленники, прислужники. На них распространяются поощрения. 

       «Былое и думы» – буквальное отражение содержания этой книги. Молодые люди хотели по-своему выражать свои мысли. «Смелость, Мысль, Образ, Глубина – символы нашего творчества», пишет Батшев. САМОЕ МОЛОДОЕ ОБЩЕСТВО ГЕНИЕВ – название придумал Леонид Губанов, уверенный, не без поддержки окружения, в своей гениальности» (стр. 30). 

       В книге много фотографий. Партитура эпохи: даты воспоминаний позволяют сохранить для истории искусства и демократии в России развитие событий, реакцию властей и многое, что вызывает глубокое сопереживание главному герою. Страницы публичных выступлений и преследований чередуются с моментами личных потрясений (среди них – сама поэзия, первая любовь, публичные чтения своих стихов, аресты), с встречами и деятельностью, вплоть до эмиграции. Опытный романист, автор использует документы, публикации зарубежной прессы, таким образом укрепляя свои воспоминания впечатлением, реакцией извне. Интересны документы зарубежной прессы, в которых даётся оценка творчеству поэтам и прозаикам СМОГа (напр., В. Батшеву, А. Урусову и др., 212-221 стр.). Не потеряло актуальности замечание западному миру, проявляющему «необоснованную осторожность, вытекающую из ложно понятого положения в нашей стране» («Посев», 1965 г., 190 стр.). «Кодекс права» 1965 года – «преждевременный документ» московской комсомольской верхушки – поражает далеко идущими планами воспитания общественно-политического идеала (182-184 стр.). Кажется, его успешно реализовали в России.

       Владимир Батшев благодарен людям, оказавшим на него воспитательно-образовательное влияние: Владимир Соломонович Библер, Валерий Яковлевич Тарсис, Владимир Буковский. Читатель ощущает переход от состояния эйфории молодого человека к общественной демократической борьбе. «Так постепенно от несюжетной суггестивной поэзии многие из нас переходили к гражданской лирике». 

        По всей стране было уже больше сотни человек смогистов (стр.175). «Благодаря Буковскому» осенью 1965 года в СМОГе начала проявляться «его общественная линия». Многие из смогистов считали, что Буковский «повернул литературное аполитичное общество на рельсы общественно-политической организации». 

       Читая воспоминания Батшева, буквально чувствуешь присутствие заинтересованной публики, слушающей авторское чтение стихов у памятника Маяковскому. Ах, эти мальчики ещё не знали, как КГБ ломает психику и ноги! Родители героя жили в «самой счастливой стране», удивляясь «странному» поведению сына. Батшев не жалуется, но чувствуется, что поддержки дома он не имел. Он нашёл понимание позже, у жены – Галины Чистяковой.

       Нетрудно подсчитать, сколько было автору в 1965 году, когда он впервые был задержан и получил 15 суток «исправительных работ». Затем психбольница, любимый исправительный комбинат КГБ. Этот кошмар «вспоминать неприятно», но разве можно зыбыть?! В ночь 21-22 апреля 1966 года Владимира Батшева забрали: тюрьма, 5 лет ссылки. Невозможно не сопереживать, понимая, что пришлось испытать в молодости герою воспоминаний. 

       В книге много и о других смогистах. Об их участи, творчестве и дальнейшей судьбе. Пасынки своего времени, они утвердили себя в жизни по-разному. Признание чужого творчества и организаторские способности проявились в успешной редакторской и издательской деятельности Владимира Батшева.  И в этом «верность своему прошлому»!

       Кажется, он безгранично щедр в оценке творчества Леонида Губанова – гений, «поэт от Бога. Думаю, после Есенина и Маяковского – он третий, кто был поэтом от Бога. (Бродский – гениальный поэт, но от культуры.) Как Пастернак, как весь Серебряный век». Леонид Губанов умер в 1983 году. «Александр Урусов, Юлия Вишневская, Александр Соколов, Евгений Кушев, Иосиф Киблицкий, Сергей Евдокимов, Леонид Школьник, Андрей Гайворонский, Владимир Батшев – эмигрировали в разные годы на Запад».

      Сопереживание этим воспоминаниям позволяет понять, почему так трудно Владимиру Батшеву промолчать, не высказаться там, где подразумевается большевисткая суть. Может быть, некоторые из нас были у памятника Маяковскому, слушали стихи. Может быть, некоторых из нас вызывали «на беседу». Но героем был и остался он, Владимир Батшев, молодой, смелый и наивный. Верный своему прошлому, один из тех, кто видит мир по-своему. Благодарный своим учителям, Владимир Батшев защищает нравственные ценности, в которых убеждён и которым следует сам.

                                                                                                                                                           Берта ФРАШ, Германия                                 

Мы недаром со всеми спешили

В ту страну, что под ветром звенит,

Где орлы, распластавшие крылья,

Уцепились за мокрый гранит,

Где отвесные скалы вздымают

Свои стены над пропастью вод.

Там гора ледника голубая 

Кораблю преграждает проход.

И по палубам выше взлетая,

Чтобы глаз к окуляру приник,

Мы смогли убедиться, что, тая,

Все же медленно тает ледник.

Если б мы у бортов провисели,

Возле тающей льдины хоть с год,

То, глядишь, и открылся б на Север

Кораблю между льдами проход.

Но тому, кто стоит у штурвала,

Дожидаться чудес недосуг.

И, машину вращая помалу,

Наш корабль отступает на Юг.

Он уходит из мрачной теснины,

Где днюёт и ночует туман,

На простор, где широкий и синий

Ярким солнцем залит океан.

И плывет белоснежным фрегатом

Меж других беззаботных судов.

Так и мы уходили куда-то,

Где теплее, от снега и льдов.

Что с нас взять, сотворенных для жалоб,

Позабывших дорогу домой?

Но, гигант из семнадцати палуб,

Что ж тебе содрогаться кормой?

Что тебе этой мороси вьюга,

Что тебе этот дождь или град?

Или думаешь, двигаясь к Югу,

Ты избегнуть сумеешь преград?

Наш маршрут – от преграды к преграде,

Повторяя извивы судьбы.

Но скажу, справедливости ради,

Иногда мы встаем на дыбы.

Античные развалины,

Коринфские колонны.

Хожу во всем приталенном

И к полноте не склонный.

Вхожу во все расщелины,

Не чувствуя нагрузки,

Где не ходили эллины,

А, может, и этруски.

Античными театрами

Бегу трусцою резвой

Подобно гладиатору,

Которым лев побрезговал.

А был бы я упитанным,

Хранящим жир под кожею,

По-гречески воспитанным,

Привыкшим кушать лёжа,

Я был давно бы съеденным,

Львы б надо мной мурлыкали.

Закончились трагедией бы

Римские каникулы.

Мне б не гулять античными

Руинами красивыми

С другими дистрофичными,

Но все равно счастливыми. 

Рожденья отмечаем даты,

Прочь улетев, захлопнув дверь,

Куда подалее, куда-то,

Где дремлет необычный зверь

В Орландо – город на болотах,

Где крокодилы по бокам,

И обитают полиглоты,

Привычны к разным языкам.

Им что испанский – он когда-то

Был главным здесь, среди болот –

И что английский… Аллигатор,

И то его легко поймет.

Когда-то речи здесь звучали

На языках иных племен –

Слова любви, слова печали

Доисторических времен.

Но тем словам на почве топкой,

Увы, давно уж места нет.

В названье улицы «Апопка»

Былой эпохи слабый след.

Одни к другим явились с моря,

И прозвучал свирепый клич.

Кому-то смех, кому-то горе,

Кому-то пляж в Дайтона-бич.

Одни других лишили дома,

И паутиной тайных троп

Ушли другие в Оклахому,

В другую сушь, другую топь.

Пришельцы, гости, апатриды –

Каким ни метили клеймом

Бросавших пастбища Флориды

И украинский чернозем?

И мы пришли, покинув гнезда,

Сюда, где вечно зелен сад,

Где перевернутые звезды

Над нашей крышею висят,

Где можно прилетеь куда-то,

Где тихой полночью на нас

С надеждой смотрит аллигатор

Огнями изумрудных глаз.

                                                                                        Тамара ГОРДИЕНКО

       48-й Блоковский День Поэзии прошел 6 августа, как всегда, ярко и интересно. Радовала погода, гостей было видимо-невидимо, многие приехали сюда уже не в первый раз, я снова встретила здесь мать и сына из Солнечногорска, которые не пропустили ни одного праздника, и таких, наверное, немало. Торжественное открытие обычно начинается в полдень; те, кто приехал заранее, могли ознакомиться с окрестностями, побывать в музее, послушать рассказ экскурсовода, но основное действие, как и раньше, проходило на поляне, перед входом в усадьбу, у большого камня-валуна, который был установлен Лесневским и его коллегами-подвижниками в 1969 или 1970 году. История поисков этого камня, его особенная жизнь на этой поляне описаны много раз в книгах, статьях и даже в стихах. Без него невозможно представить себе сегодняшнее Шахматово. Взобравшись на него, читают стихи любители поэзии и именитые поэты, здесь звучали голоса Павла Антокольского и Константина Симонова, Льва Ошанина и Маргариты Алигер, Булата Окуджавы и Евгения Евтушенко и многих-многих известных поэтов (наверное, легче назвать тех, кто здесь не бывал).

       Евгений Евтушенко посвятил Станиславу Лесневскому стихотворение «Блоковский валун»: «Взойдите те, кто юн / на блоковский валун / и вдохом кожи / почувствуйте, как дрожь / охватывает рожь, / и станьте частью дрожи» <…> В стране такой большой / жить с крошечной душой / несоразмерно слишком. / Быть русским – не медаль, / а внутренняя даль, / где голос предков слышен». В последний раз поэт был здесь в прошлом году. В этом году его не стало: свои стихотворения, посвященные Евгению Евтушенко, читали поэты.

       Как обычно, 6 августа 2017 года на поляне публика располагалась на специально установленных лавках, скамейках, стульях, креслах и прямо на траве. Поляна быстро заполнялась, внимание было приковано к столу, вокруг которого собрались выступающие: Лариса Васильева. Алексей Симонов, Владимир Новиков, Александр Филиппенко и другие известные деятели искусства и культуры. Были приветствия от руководителей и жителей города Солнечногорска, звучали стихи Блока, Лариса Новосельцева исполнила несколько песен на его стихи.

       Ведущие праздника каждый год меняются. В прошлом году праздником руководил литературный критик Павел Крючков, на этот раз место председателя занял профессор факультета журналистики МГУ поэт Игорь Волгин. Его участие привлекло в эти края многих новичков, это студенты и аспиранты факультета журналистики МГУ и Литературного института, где преподает Игорь Леонидович, участники поэтической студии «Луч». Немало было приезжих из других городов, и, конечно, москвичей. 

       Праздник этого года, как и три предыдущих года, открывала Ирена Стефановна Лесневская. Продолжая дело, начатое Станиславом Стефановичем, она вносит и свою лепту: прошлым летом представила публике выстроенное в Тараканове трехэтажное здание будущей библиотеки, и мы тогда ходили по пустым залам, представляя себе, как через несколько лет здесь откроются читальные залы, где будут собраны книги из фонда Лесневского. Его книжное наследие огромно, он ведь с 1995 года руководил издательством «Прогресс-Плеяда», которое издавало «особенные книги», о них стоит написать отдельно. В 2015 г. вышел каталог, представляющий читателям книги «Прогресс-Плеяды» за 1995-2014 годы, в предисловии к которому – «Вот наш патент на благородство…» Владимир Енишерлов написал, что «успех издательской политики «Прогресс-Плеяды» в том, что его создатель и руководитель был с самого начала совершенно свободен в выборе тех авторов и книг, которые хотел напечатать, и руководствовался в работе исключительно собственными представлениями о том, что хорошо, а что плохо в нашей словесности».

       Как и другие, я была уверена, что понадобится еще какое-то время на обустройство библиотеки, но оказалось, что все удалось сделать в течение года. Мемориальная библиотека была торжественно открыта 6 августа, она абсолютно в рабочем состоянии: все полки заполнены книгами, там много редкостей, и, как сказали библиотекари, материалы доступны для всех желающих. Думаю, что библиотека привлечет внимание всех, кто интересуется русской литературой и русской культурой, что в этих стенах созреют планы научных исследований по Серебряному веку, по творчеству Александра Блока и по этим материалам будут написаны дипломные работы, кандидатские и докторские диссертации. Здесь есть все, что издано Лесневским, от первой книги, вышедшей в 1995 году – «Александр Блок. Стихи о России» (репринтное воспроизведение издания 1915 г. с послесловием С. Лесневского "Вот эта книжка небольшая…", до последней, посвященной его памяти». Это книга известной русской поэтессы Ларисы Васильевой, вышедшей в серии «Сто стихотворений» в 2014 году.

       Выступая на открытии мемориальной библиотеки имени С.С. Лесневского, Ирена Стефановна вспоминала, как брат, когда звонил ей, всегда шутливо спрашивал: Реночка, что ты сегодня сделала для русской культуры? Лесневские отвечают на такой вопрос делами. Можно представить себе труды и дни Ирены Стефановны и ее близких, которые понадобились им, чтобы все задуманное воплотить в жизнь: поиск места для постройки дома для библиотеки, строительство, согласования с руководством района и вышестоящих организаций, да мало ли еще «чиновичих» дел при таких масштабных замыслах! И, говоря слова благодарности за этот труд, многое хочется пожелать Ирене Стефановне и ее помощникам успехов, потому что, как писал Лесневский в своей книге «Русская даль. Шахматово. Пролог», «есть на литературной карте России такие заповедные края, чей "гений места" неотделим от великих имен, составляющих славу отечественной культуры. Пушкинские Михайловское и Болдино, толстовская Ясная Поляна, тургеневское Спасское-Лутовиново, аксаковское Абрамцево, боратынское Мураново, тютчевский Овстуг, лермонтовские Тарханы, Середниково и Пятигорск. <…> Подмосковное Шахматово в ряду этих мест зазвучало сравнительно недавно, в семидесятые годы минувшего века, когда стали проходить поэтические праздники, посвященные Александру Блоку». 

                                                                                                   Тамара ГОРДИЕНКО, Москва, 2017, сентябрь 

              КОПЕНГАГЕН

Из туч, как в древней скандинавской саге,

Под нами появился Копенгаген.

Столица честных, трудовых датчан

Готовится радушно нас встречать.

Посадка… И мы вскоре утонули

В водовороте узких, шумных улиц.

Они змеятся средь домов высоких

В старинном стиле датского барокко.

Но не машины, а велосипеды

Здесь одержали в транспорте победы.

Их льготы город соблюдает строго:

Им первым чистят в снегопад дороги.

А детские коляски возят чинно

Не женщины, а в большинстве мужчины.

И злые языки язвят завзято:

Мол, многие – отцы, но не женаты.

Весь город для морских ветров открыт.

На берегу русалка там сидит.

А приплыла она издалека

Сквозь бури, штормы, войны и…века

Из книжного таинственного плена

Чудесных сказок Ганса Андерсена.

Приезжий может только удивиться,

Как полицейскими бедна столица.

Датчанин каждый даст ответ достойный,

Что "в Датском королевстве всё спокойно".

                Я ХОТЕЛА БЫ…

Во Вселенной везде вековые миры.

В ней Земля в нимбе яркого света,

В океаны и реки одета.

А вот мой век (сравнить) весь туманом покрыт.

Он – загадочный, краткий, как вспышка зари.

Сколько б ни было мне предназначено лет,

Не хочу их растратить напрасно.

Если буду в дороге опасной,

Где встречается много сюрпризов и бед,

ВЕРА пусть защитит меня, как амулет.

Я хочу (если буря бы вдруг пронеслась),

Чтоб НАДЕЖДА мне мощные крылья

Для полетов больших подарила

И вселила в меня свою силу и власть,

Не давая в тоску и отчаянье впасть.

У меня ведь амбиций особенных нет –

Не стремлюсь я к наградам и славе,

Но желала бы после себя как поэт,

У читателя в сердце оставить,

Может быть, неглубокий, но видимый след.

           НАСЛЕДНИКОВ ДЕЛО

Опасности нас ожидают повсюду –

На каждом шагу и в любую минуту:

Болезни, хамасы, бин ладены, войны.

Как трудно нам жить в этот век беспокойный.

Возможно, что времени самая малость

Любить мне, смеяться и плакать осталась.

Дано лишь избранникам, очень немногим,

Узнать, когда им собираться в дорогу.

Мишель Нострадамус имел дар и опыт –

Когда-то сумел предсказать он Европe

Судьбу в знаменательных строках "Столетий".

И многое сбылось (могу я заметить).

Что ж нас ожидает, беспомощных смертных? –

Никто не пришлет нашу дату в конверте.

Как справиться с этой нелегкой задачей?

Вопрос не на шутку меня озадачил…

Решила пойти, наконец, я к юристу;

Он мне написал завещание быстро.

А если мой час подойдет среди ночи? –

Купила я пару нарядных сорочек.

Иду ль на базар, пикники, фестивали –

Мой паспорт при мне…чтоб меня опознали.

Я справилась с этой проблемой умело!

А всё остальное – наследников дело!

Семенит по тротуару

Удивительная пара –

У нее три пары ног:

Человек идет и дог.

Средь толпы неугомонной

Движутся они синхронно –

Вправо, влево, прямо… стой!

(Красный свет!) – По мостовой

Только катятся машины,

Зычно фыркая бензином.

У слепого дог на службе,

И у них любовь и дружба –

Делят меж собою всё:

Хлеб насущный и жилье…

Их нельзя представить врозь –

У них тесный симбиоз.

Как бы верный дог хотел,

Чтобы друг его прозрел.

У собаки волчьи гены

Остаются неизменны:

Ночью счастлив дог вполне,

Сучит лапами во сне:

Наконец он на свободе,

Он в лесу… он на охоте,

Обострился нюх собачий…

С ним его хозяин – зрячий.

            Когда я вернусь,

                                                         А. Галич

Давно запылились кристальные росы;

С вокзалов куда-то ушли поезда –

Всё глуше вдали громыхают колеса…

И те, что сорвутся в пути под откосы,

Назад не вернутся уже никогда.

Но в памятный город, до боли знакомый,

Вернусь я. И ласковый ветра порыв

Легко принесет меня к отчему дому;

В него я, как призрак, войду невесомо,

Дверную щеколду бесшумно открыв.

И, словно иконы, в том доме старинном

Я буду портреты родных размещать,

Где, мнится, как в струнах, звенит в паутине

Моя колыбельная песня поныне,

Которую пела когда-то мне мать.

Могилы родные разыскивать стану. –

Отчизна! Ты их разбросала везде:

В тайге Колымы, по степям Казахстана,

На подступах к Эльбе и в копях урана…

А позже распяли тебя на кресте.

И вот за тебя и погибших невинно,

За грешных и праведных я помолюсь,

Кто гнул раболепно, безропотно спину,

Кто вместо бесчестья избрал гильотину,

За всех помолюсь я, –

когда я вернусь.

      МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

Диезы и бемоли Млечного Пути

читаются без знанья, где начало,

а где финальный вздох горящих нот,

пока звезда мне прямо в сердце не упала,

включив меня в небесный хоровод

синкопой встречи, чтобы речь

ясней звучала.

                         2016

            РАВНЫЕ

На лазоревом нотном стане

Голос скрипки бежит горами,

То взлетая, то снова падая,

То мрачнея, то светом радуя.

Так звучат небеса до вечера,

Синусоидой нот прочерчены.

Так каденции гор своенравные

Вторят трелям Вивальди, как равные.

                                                       2017

                         *  *  *

Многозначительность поры солнцеворота

Не одинока – перед ней знакомый луч,

Простреливающий потёмки зимних туч,

Сигналит, как вступительная нота.

                                                   2017

                ТЕМНОТА

Мир состоявшийся погас.

Вокруг темно, и связь ослепла.

И будничный порядок враз

Предстал глухой стеной из пепла.

А мысли жмутся и робеют,

Топчась в потёмках, вопреки

Их склонности летать. Ведь вере

Нужны в дороге огоньки.

Так темнота и обесточенность –

Догадка без подсказок. Миф.

Барьер – не перескоченный заочно.

Не прозвучавший музыкальный риф.

                                                     2016

      НА МОСТУ

Девушка на мосту

Хочет кого-то обнять... –

Сколько же можно стоять

На одиноком посту?!

Толпы снуют вокруг,

Её задевая порой...

Где же её герой?

Где желанный друг?

Минуя моста суету,

Может быть, он поймёт, 

Что тоже этого ждёт –

Обнявшись, стоять на мосту.

Когда возвысят эхом ночь вокзальные распевы,

И сквозь стекло дверное грянет движущийся луч,

Гудку навстречу поспешают праведные девы,

Чтоб в сон перрона, затаивший схизмы жуть,

Зажечь свои светильники, приняв от сводов слово.

И сквозь стекло дверное грянет движущийся луч,

Судьбы не обещая, предлагая лишь основы

Для расставания с покоем покорённых сердцем круч.

Хоральные распевы – словно дань былым альковам,

Где карта рельсовых путей врастает в невод вен.

Гудку навстречу поспешают праведные девы,

Круговорот огней свершая методом замен

Во времени, начерченом для жатвы и для сева

По промежуткам атрибутов вымеренных сцен,

Когда возвысят эхом ночь вокзальные распевы.

Масштаб камней, даваемых историей, равновелик,

Притом что возраст двух булыжников неодномерен.

На первый взгляд, портрет Вселенной многолик,

Тогда как суть её лишь в том, что камень – верен.

Как тяжесть тверди образует монолит,

Впечатав образность слоёв в него навеки,

Так точно каждый человеческий магнит

В гранит души преобразует жизни вехи.

Тот вековечный камень лёгок на подъём –

Превосходящая свой уровень и вес опора.

Не вниз, не вбок – но вверх мы все растём,

Границ природы рода отрицая норов.

В отрыве от бескрылья единицы стёртых лет

Не составляют продолжительности априорной прозы,

Совокупляя обозначенность обыденных календ

И непредвиденность смятений и шальных заносов.

В масштабе прочности – непринадлежность Энеид

И камни верности при переходе Иордана:

Они не для постройки новых пирамид,

Но просто ради смысла, не несущего обмана.

                                                                  2017

                          *  *  *

                                               И.К.

Нежный камень Западной стены,

Мелодичные призывы с минаретов

И луна, перед которой все равны –

Пересыльный пункт апологетов.

Электрическим потоком распростёрт,

Ирода творенье продолжая,

Непереживаемый костёр

Перевала... Собственного края.

                                                 2012

Пресуществлённые кварталы городов,

Принявшие вино и хлеб

            трепещущего человеческого чуда!

Любой из вас

             стать голой истиной готов

В своих пределах ёмкости

             материального сосуда.

И если вас в чертог

             небесный обратить,

То справедливость

              вас бы выбрала уделом.

Как много душ

              вам удалось простить!

И заслонить

              своим безгрешным телом.

                   *  *  *

Змея, поющая псалмы

Среди холмов Йерусалимских,

Среди молвы, среди зимы,

Среди высоких тем и низких.

Восток и Запад вторят ей,

В одно басы соединяют,

Пока проворный скарабей

Орбиты времени сверяет.

                                     2013

АПРАКСИНА, Татьяна, Санта Лючия (Santa Lucia), Калифорния. Художник, поэт и писатель, главный редактор международного журнала культуры «Апраксин блюз». Род. в 1963 г. в Ленинграде. Автор книги «Калифорнийские псалмы», 2013. Публ. в «Литературной газете», журнале «Нева». Персональные выставки работ живописи в России и Европе.

                    *  *  *

В сумерках одна звезда мерцала,

разом воцарилась тишина,

глянцевого озера зерцало

созерцала ясная луна.

Как настало светопреставленье,

этого не мог припомнить я,

вечность длилась только два мгновенье,

времени свернула колея.

И когда опять воспряло время,

вмиг повеяв холодом сквозным,

показалось, что свалилось бремя

в сумерки за озером лесным.

           

           УРОК ЖИВОПИСИ

                Памяти питерского

В омутке аквариума акварельная рыбка

Выкатила в траурной каемке глаз.

К стенке приколота старинная открытка,

И ходики показывают все тот же час.

Белее фарфора занавесок складки,

Хлопьями плавает снег за стеклом,

Этой тишины минуты ли сладки

Или померещилось о чем-то былом?

Но тут живут лишь этим моментом,

К чему надеяться, зачем вспоминать!

Как удивительно, что и мне там

Не надо нездешнего смысла искать.

                              *  *  *

Прямой чугунный мост через степенный Неман,

случайным был ночлег под высотой сосны,

вставая ото сна, смотрел в туман и в небо,

как наступает день надежды и весны.

В ней жемчуга росы, и в сердце нет вопросов,

в ней первые лучи восхода без тревог,

серебряный туман – прядь светлого хаоса,

излучина реки и зелень берегов.

                                                      1957

По улице, где звон трамваев,

где дворники в комбинезонах

из черных шлангов поливали

зазеленевшие газоны,

поход туда, где луч заката,

дымами города обглодан,

сверкнул, как медная заплата,

на синих латах небосвода.

                                          1957

                      *  *  *

По стеклянному гладкому морю,

зеленому, тощему морю

под натянутым парусом белым

лодка скользя неслась.

Море стояло под небом,

под куполом, парусом этим,

мы в клетке из неба и моря,

и знаем, что это - клетка.

Парус тугой невольник

хлопками ответил внятно,

когда стремглав налетевший

ветер унес слова.

Но удивился иному

вослед тишине ускользнувшей:

ветер не тронул моря,

не было волн на нем.

                                          1958

              *  *  *

Бывает, что трын-трава

свободы самой милее,

и эта трава права – 

она-то свободы смелее.

Свободы вообще ведь нет,

сменяются будни снами,

немеркнущий меркнет свет,

а мнится – всегда был с нами.

Да будет – что быть должно,

и пусть тебя ум не обманет,

блажен кому станет смешно,

когда трын-травою станет.

                   *  *  *

Тихо свечерело, снег – фарфор,

первозданно стелется зима,

ускользает тишина в простор,

усмирится мыслей кутерьма.

С ней, умолкшей, со своей судьбой

вольно одиночество вдвоем,

однозвучность, а не разнобой –

счастье, а не то, что им зовем.

                    *  *  *

Запахи вешнего талого снега

в синем сиянии дней,                       

с детства знакомое чувство побега

в дальних просторах полей.

Запах навеял и годы и дали,

ширококрылый порыв,

то, что с тобою мы тут не видали,

души, как в панцирь укрыв.

              

                    *  *  *

На востоке неба отражен закат,

искаженный рябью речки наугад,

голый дуб апрельский – ветки над рекой,

помню лес карельский – этот не такой.

Розовое облако и огни в реке,

облачного полога слава вдалеке,

бурелом, лианы... Алый кардинал

на дубовой ветке песню подбирал.

В море минута – в поле межа,

в воду упали ключи…

вспыхивал лезвием ножа

язык восковой свечи.

Огни в заливе, один в ночи,

плеск волны о металл,

светил в каюте язык свечи –

прощальным парусом стал.

---

Невероятная тишина

в заливе стояла весь день,

очень спокойным был тот рейс

после разлуки с тобой.

Осень глядела во все глаза,

молча в зеркальный час,

и шкипер Борис Иванов сказал:

не рейс, а осенний вальс.

---

Мы шли вдоль портовых причалов,

Я на воду молча глядел,

Там стаи стремительных чаек

Пытали рыбацкий удел.

Был день серебристый, осенний

И был это день золотой

Печали веселых растений,

И воздух недвижный живой.

Шли мимо – и берег, и осень,

И тленная кленов краса,

И зелень внезапная сосен,

И трав утоленных роса.

Там скоро теряли свой жаркий

Дороги свой яркий наряд,

И мысли, как светлые чайки,

Над тленьем без цели парят.

---

Можно ль найти в этом тленье нетленное,

Но погляди, как кружит листопад,

Преображается даже вселенная

И превратится в прощальный закат.

Разве на равных ответить готовы ей,

Если не ровня ей, значит всё зря.

Ты погляди-ка, и краны портовые

В злато и лал облекает заря.

                    *  *  *

Тот век фаянсовых чернильниц,

скрипучих перьев, тесных парт,

на классных стенах красных карт,

учительниц, трудяг двужильных,

тот век еще совсем не чаял

узнать, что смертен сам Кощей,

тот день был рад тарелке щей

и цену знал щепотке чая.

…Мысль осенила простака:

назвать проспектом Спартака – 

бараков строй. 

Рабы Турксиба

ютились в них,

отбыв срока.

…Я пробирался в магазин

на поиск примусных иголок.

Был нужен также керосин.

Был путь до магазина долог:

мела колючая пурга.

И очередь была долга.

Мечты подвластны только детству.

Концлагерь, голод и буран

был детской сказкой. 

По соседству.

КРЕЙД, Вадим Прокопьевич, Айова Сити. Поэт, историк литературы, переводчик, профессор-славист. Родился в 1936 г. в Нерчинске. На Западе с 1973. Окончил Ленинградский и Мичиганский университеты. Докторская степень по русской литературе в 1983. Преподавал в Калифорнийском, Гарвардском университетах и университете Айовы. Главный редактор «Нового журнала» (1994-2005). Автор и составитель более 40 книг о Серебряном веке и эмигрантской литературе: «О русском стихе», антология «Вернуться в Россию – стихами», 1995; «Русская поэзия Китая», 2001 и многих других. Справочник «Словарь поэтов русского зарубежья», 1999. Сборники стихов: «Восьмигранник», 1986; «Зеленое окно», 1987; «Квартал за поворотом», 1991; «Единорог», 1993. 

       *  *  *

Наверно, и душа 

стоит под зимним небом,

листвою жизнь пó ветру пустив.

Пощекотав, уже затих под нёбом

один любимый старый мотив.

Наверно, и душа 

должна остановиться, 

хотя бы чтоб понять, раскрывши рот –

что это ж ей решать, о чём молиться:

ещё весна – или другой полёт.

                                       1/1/2016

                  *  *  *

Под вечер, голубого серебра

довольно ли, душа моя? – Довольно.

День золотишком оделил не больно –

да ночь идёт, добра у ней, добра! –

Алмазами одарит до утра…

                                        *  *  *

В ночь, когда лопались почки, луна была в жёлтой дымке,

вообще всё было в тумане.

Сперва-то цвели подснежники, после – магнолии –

это были ещё цветочки!

А тут не заметила, как оказалась во вражьем стане;

к утру плащ-палатки слетят, и нету плаща-невидимки...

                     *  *  *

Разве это мы с судьбою спорим? 

Спорит с нами, кажется, она…

И встает над потемневшим морем

Золотая полная луна. 

                                 

*  *  *

Стихов насильно не выжать,

не полюбить по заказу,

хотя щербины насилья

заметны не каждому глазу.

Дерево лист рождает,

когда переполнено соком.

Потому и становится

очень, очень высоким.

*  *  *

Я чашу полную несла

живительной воды,

но оказалось, что она

не прошена никем.

Сушило солнце, капал дождь,

и снег в нее летел,

и ветер листья набросал,

обрывки серых туч,

и слезы капали в нее,

и я, устав держать,

чуть было все не пролила на землю...

А потом...

А, впрочем, что было потом,

не знаю я пока.

*  *  *

Уже я не ищу

ни дружбы, ни участья,

не сетую, не злюсь

на глухоту дверей.

Я ковш любви несла,

но расплескалось счастье.

О, лучше б отдала

все матери своей!

СЛУШАЯ ВТОРУЮ СОНАТУ ШОПЕНА

Звуки уносит время,

словно листья река.

Не доплыть до тебя, любимый...

*  *  *

Не могу рассказать о тебе никому.

разве только – дождю,

а он – земле,

а земля – цветам,

а цветы – птицам.

Но птиц я боюсь:

вдруг кто-то научится их языку?

*  *  *

О, как легко и хорошо,

когда ты разлюбил!

Вот дождь по улицам прошел,

прибив на окнах пыль.

И мне не больно оттого,

что разлюбила я.

Друзей веселый частокол

отгородил тебя.

Мы разбежались по домам,

забот не убывает.

Все хорошо, все хорошо,

а солнца не хватает.

*  *  *

Я не буду писать о любви.

Сквозь решетку задумчивый ирис

протянул мне бархотки свои,

и замолкли слова, притаились.

О любви я не буду писать.

Задушу эту жадную муку.

Буду только стареть, увядать,

буду ждать появления внуков.

Замолчи и глаза отведи.

Не пытай меня новым обманом!

У меня столько лет впереди

сожалеть об ушедшем и главном...

ИСПАНСКИЙ ТАНЕЦ

От пучин, где галеры

стерегут свои тайны,

от костров, где марраны,

от коррид и преданий –

жарко танец взметнулся,

словно крики дуэний.

Юбок шум водопадный –

диких яблонь цветенье.

Не проронит слезинки

вечно юное небо.

Так страданий тенеты

превращаются в небыль.

Словно сдвинулись брови

Изабеллы Кастильской

и грохочут подковы

скакунов аравийских.

Право, танец ли это?

Но безумство чеканит,

повинуется силе –

той, что горы сдвигает...

 

 

                             Памяти Германа Плисецкого

                                                                             

                          Восточными словами, как урюком,

                          Подслащивал поэт свой пресный быт* ,

                          А проходя по Трубной, слышал – в люках

                          Река Неглинка, спрятавшись, бурлит. 

                          И сквозь чугун в оставленные щели,

                          Казалось, шепчет тёмная вода                                   

                          О дне, когда прощавшихся с Кащеем

                          Здесь поджидала страшная беда.

                          Над городом печаль в гудках басила,

                          Летя от стен Кремля на Колыму...

                          Но девочкою лет шести Россия

                          Надолго в память врезалась ему.      

                           Слепая и губительная сила,

                           Что двигалась от Сретенских ворот,

                           Её водоворотом уносила, – 

                           Водоворотом, звавшимся – народ. 

                           В Колонном зале, в пальцах комкав шапки

                           И не стесняясь набегавших слёз,

                           У пьедестала с гробом шагом шатким

                           Свою беду и боль поток тот нёс. 

                           Слиянием мистерии и яви 

                           В прикрытых крепом люстрах свет не гас,    

                           Но даже если розы там не вяли,

                           То стража их меняла каждый час. 

                         А с Трубной кровь уже смывали чью-то,

                         Следы беды сметали поскорей, 

                         И мартовские ветры дули люто

                         Меж траурных столичных фонарей. 

*  Важную часть литературного заработка ему давали переводы великих персов – Омара Хайяма и Хафиза. /прим.автора/

                                        

                                    

          2.  На полях книги «От Омара Хайяма до Экклезиаста»

                                  Не глазами, но сердцем

                                  Строк касаюсь печальных –

                                  Тех, что Герман Плисецкий

                                  Не сумел напечатать.

                                  Ах, стихи из архива

                                  Среди записей личных –

                                  Будто ветер охрипший

                                  В подворотнях столичных  

                                  Лет простуженных, серых

                                  От печалей и пыли,

                                  Где по-своему все мы

                                  Гнётом мечены были. 

                                  Сколько душ там сломалось,   

                                  Что казались – из стали!

                                  Но остались слова ведь,

                                  Пусть в тени, но остались.        

                                  

                                                      *  *  *

                                  Ещё февраль, но всё синее выси,

                                  И, даже если снег лежит пока, 

                                  Как почтальон, несущий в сумке письма,

                                  Приносит ветер с юга облака. 

                                                                                                              

                                  Бери их и читай, что пишут с моря,

                                  Где солнце улыбается цветам,   

                                  А если вдруг припомнишь речку Ворю,                      

                                  То речка Воря – это ведь не там.  

 

                                                          *  *  * 

                          Крым и Судеты – как же схоже всё, ей-ей,

                          Однако тем ли мне себя утешить,

                          Что, дескать, канул в прошлое Генлейн* ,   

                          А времена теперь отнюдь не те же?

                          Подчас подобен пороху народ –

                          Немецкий, чешский, русский... Суть не в этом, –

                          Когда история свершает поворот,

                          Путь, что ведёт вперёд, вдвойне неведом.    

                          Не опуская глаз и головы,

                          Расслышать я хотел бы день грядущий,

                          Но глохну от оркестров полковых

                          И от речей, что отравляют души. 
*    Конрад Генлейн (1898-1945) – нацистский деятель в Судетской области Чехословании, приложивший немало усилий, чтобы в 1938 году позволить её «воссоединение» с гитлеровской Германией

                                                            *  *  *       

                                                                                           А.Г.                                                          

                          Чеченцы гибкие лезгинки бацают,

                          В домах московских полы дрожат, 

                          А вы мне пишете: «...бои в Дебальцево,      

                          В два раза сахар подорожал...»  

                          Село обстреливаемое – пятно на совести

                          Тех, кому нужен кромешный мрак. 

                          О, там, где водка по себестоимости,

                          Забыть не трудно – кто друг, кто враг. 

                          Бутылка ныне и впрямь дешёвая,    

                          В лотке, в пивной ли на том углу,

                          Где никогда уже, как в годы школьные,

                          В свой двор тишинский я не сверну. 

                                             ЧМ 2018

                          Залетают мячи в ворота,

                          На трибунах то свист, то гам,

                          Комментаторы хвалят кого-то

                          И кого-то ругают там.                           

                          Стадионы не знают унынья,

                          А во мне самом будто тишь.

                          Я футбол уважаю, но ныне

                          За Сенцова болею лишь. 

                                                     

                                            2018, середина июня

       

                                                       *  *  *                                                                

                                 

                             Не говорите мне, что время – деньги.

                             У времени совсем иная суть,

                             А если в нём есть золота оттенки,

                             То меньше их, чем осенью в лесу. 

                             У времени совсем иные знаки –

                             Они на циферблатах не видны, 

                             Но в жизни – да, как, скажем, в поле маки

                             Или как пятна крови сквозь бинты.

                                                      *  *  *                                                                                                                                                                   

                                                                    Борису Клименко

                              Когда дверь в чьей-то хате вышиблена

                              И шатается в ней сквозняк,   

                              Горек вид занавесок с вышивками,

                              Что колышутся на гвоздях.

                              Нет порою в жизни отдушин, 

                              А душа в сплошных синяках, –

                              Только всё это, Боря, одюжим,

                              Ибо иначе нам никак.

                              И у киевского Владимира

                              Нас одарит покоем та, –             

                              Дорогая мне, а тебе – родимая, – 

                              Приднепровская красота. 

 

              *  *  *

Убирайтесь, мысли, вон –

я не звал вас этой ночью.

Тихий, шёлковый трезвон

раздирает сердце в клочья.

Разбегаюсь и лечу,

простыней уже не мну я,

потому что не хочу

тяжесть чувствовать земную.

Перед входом высоты

открывает сердце двери,

изживая все потери

и сжигая все мосты.

               *  *  *

Я судьбу ломаю о колено,

ничего не чувствуя почти.

Словно имя древнее – Елена –

загорелось на моём пути.

Или летней золотой порою,

на исходе сорока годов,

захотело моё сердце в Трою,

эту матерь мёртвых городов.

Боли нет в прощанье запоздалом

и надежды не заметно в нём.

Жизнь, как будто небо над вокзалом,

залита серебряным огнём.

                               *  *  *

В Палестине русский язык уместней, чем прочие,

в силу сходства сионизма и русской идеи.

Но, лишённый величия и полномочий,

он уйдёт, когда мы вымрем, постепенно скудея. 

А поскольку это случится не скоро,

можем смело сочинять романы и оды,

чтобы тускло желтели бумажные горы,

повествующие о днях смятения и разброда.

Когда в гигантском историческом раскопе,

как тень идущего ко дну Титаника,

навеки исчезла великая утопия,

уцелевшая в печах Освенцима и Майданека.

               *  *  *

Всё затрещало, накренилось

и разорвалось поперёк.

А может, это божья милость,

что Тютчев некогда предрёк? 

Вот рухнул оползень огромный,

и суть истории ясна.

Но плачет человек бездомный,

не зная, в чём его вина.

Виновен в том, что существую,

а потому – огнём крести.

За то, что обладаю всуе

надеждой в стиснутой горсти.

            *  *  *

Стучат в окно листы,

горячих дней остатки.

Кромешной темноты

туп подбородок гладкий.

Как будто бы века

взошли и отсияли

с тех пор, как здесь рука

лежит на одеяле.

И синих вен, как рек,

загадочно сплетенье.

Не знает человек,

чьё он изобретенье.

Бессмысленный вопрос:

что – полночь, два, четыре?

И стая жёлтых грёз

летает по квартире.

Напрасно хочет суть

поймать свою изнанку,

и горечь спозаранку

не распирает грудь.

              *  *  *

Опять перечеркнуло плечи

ружьё, зовущее к борьбе.

И смысла нет уже в наречье,

красивом флаге и гербе.

Когда весеннею порою,

в семнадцать или в пятьдесят

смерть уж не кажется игрою,

и листья траурно висят.

Но всё логично, как на бойне,

должно свершиться без помех.

Лишь жертва может быть достойней,

правдивей и честнее всех.

 

                *  *  *

Круговую безысходность вижу,

и блестит, как сырость, нищета.

Родина, отравленная жижа

капает из каменного рта. 

Не раскрыть твои глаза пустые

даже в рог архангельский трубя.

Самые последние святые

отреклись с проклятьем от тебя.

Потому что со времён Мамая

до эпохи красного венца

рабства тень висит глухонемая

над простором каждого лица.

                       *  *  *

Выхожу из судьбы, ненавистной и милой,

и сползаю на Родину праотцев я.

Будут сниться теперь переулки, могилы,

тополя возле дома, друзья.

Голосить ли о том, с чем проститься придётся

или плюнуть на свой недоеденный хлеб?

Но хоть песня надежды здесь плохо поётся,

это всё ж не последний вертеп.

Виновата ль земля, что пришли дровосеки,

и корчуют наш мир, сладострастно рубя?

Видишь, Родина-мачеха, присно, вовеки,

не смогу ненавидеть тебя.

                    *  *  *

Вы здесь останетесь лежать,

где кладбище на лес похоже,

и мой народ уже не может

ни умирать, и ни рожать.

Моя безликая родня,

не обронившая ни звука,

в последний раз перед разлукой

сейчас приветствует меня.

Диаспоры посмертный сон:

портные, лекари, поэты...

Лишь чёрно-белые портреты

Разбитые – со всех сторон.

Покуда не пришёл черёд,

и дико тракторы не взвыли,

лежи – могила на могиле – 

мой богом избранный народ.

                       *  *  *

Я Родину выжег железом калёным,

и в столбики пепла свернулись поля.

Не нужно уже притворяться влюблённым

в эти акации и тополя.

И кладбище, отческий дом или школу

горящая воля моя рассекла.

И рухнуло всё, стало пусто и голо,

и вырвалась в мир первозданная мгла.

Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкий

храм, коему может быть тысяча лет,

стою на краю исполинской воронки,

следя, как вокруг стекленеет рассвет.

              *  *  *

Не изабелла, не мускат,

Чья гроздь – селекции отрада.

А просто – дикий виноград,

Изгой ухоженного сада.

Растёт, не ведая стыда,

И наливаясь терпким соком,

Ветвями тянется туда,

Где небо чисто и высоко.

   

            *  *  *

Принимаю горечь дня,

Как лекарственное средство.

На закуску у меня

Карамельный привкус детства.

С горечью знаком сполна – 

Внутривенно и наружно.

Растворилась в ней война,

И любовь, и страх, и дружба…

                      *  *  *

И в самом деле, всё могло быть хуже. –

Мы живы, невзирая на эпоху.

И даже голубь, словно ангел, кружит,

Как будто подтверждая: «Всё – не плохо».

Хотя судьба ведёт свой счёт потерям,

Где голубь предстаёт воздушным змеем…

В то, что могло быть хуже – твёрдо верю.

А в лучшее мне верится труднее.

                *  *  *

Облака плывут с востока,

И державен их поток.

Безразлична им морока – 

Запад прав или Восток.

Им, наполненным дождями,

Важен только свой маршрут

Над полями, над вождями,

Что пришли и вновь уйдут.

             *  *  *

Яблоки-дички летят, летят…

Падают на траву.

Жизнь – это тоже фруктовый сад.

В мечтах или наяву

Кто-то цветёт и даёт плоды,

Даже в засушливый год…

Яблоня-дичка не ждёт воды –

Просто растёт, растёт.

                *  *  *  

Увидь меня летящим, но только не в аду.

Увидь меня летящим в том городском саду,

Где нету карусели, где только тьма и свет…

Увидь меня летящим

Там, где полетов нет.

                *  *  *

Ох, когда это было? – давно,

даже мир был другой и иной –

так давно – в черно-белом кино

я о девочке грущу об одной.

Ничего мальчик сделать не мог!

Она пишет мне смешное письмо:

– Расскажи, что такое твой СМОГ?

Расскажи, с чем едят этот СМОГ?

Не осталось от письма запятой…

За окном – скок да скок, цок да цок –

эта правнучка девочки той

скачет через веревки кольцо.

Мой никто не услышит ответ

в суматохе нахлынувших дел.

И давно уже той девочки нет,

и давно уже мальчик тот – дед.

Да и что я бы мог рассказать?

То – что было, и что будет со мной.

Я сегодня не помню – глаза

ее цвета какого весной.

Только снова за окном скок да скок,

и я снова разрываю письмо:

– Расскажи мне, что такое твой СМОГ?

Расскажи, что ты сделать сам смог?

                      *  *  *

                                     Гале

Мы с тобою стояли у моря,

чайка мимо – лишь взмахи крыла….

Нет, не так. И не море – помойка,

И не чайка – сорока была.

И, как юность желает разврата –

чтоб порнуха, чтоб девки под дых…

так и старость в мечтах вся – возврата – 

возвращения слёз молодых.

Только где взять слова для прощенья

всех ошибок, падений, тревог? – 

От прощания до утешенья 

путь короткий, как славы кусок.

Только вдруг – словно вместо цунами 

ветерок засыпавших морей –

чьи-то тени прошли между нами. 

Почему нам тепло от теней?

А они и земли не касались,

 как несли непонятную весть…

– Это ангелы вам показались.

Если ангелы, в принципе, есть.

          *  *  *

Под крышу от дождя,

как будто на собранье.

Но я тебя не ждал, 

забытая собака.

Погладить твой живот, 

звучат пока мотивы 

вчерашние.

                   Сшибет 

тебя локомотивом.

После дождя – озноб.

Собака завизжала.

Продрогший горизонт

остывшего вокзала.

Скажи мне не тая, 

а кто тебе дороже – 

собака или я, 

железная дорога?

Никто не мил тебе

взаправду, понарошку…

Надвину свой берет,

найти бы лучше кошку.

           *  *  *

Я почты ждал три дня

мои корреспонденты

молчали, как родня.

Молчанием задета,

болела голова,

букв оказалось мало –

не те, не те слова

бежали на бумагу.

Шел брак, словесный шлак –

как заболел компьютер!

А почта шла и шла 

кого-то и кому-то.

Но только не ко мне

ничьи летели письма –

вот так среди камней

ручей тек, независим.

Так что произошло?

Что это означало?

Роман как дом – на слом,

и начинай сначала?

Окончился завод –

напился – и под лавку?

Но я вам не завод,

не магазин, не лавка!

А если среди дня

тебе вдруг станет плохо,

ты думаешь, родня

в дневник поставит «плохо»?

Нет, я вам не завод!

Дел накопилась кипа.

Вот друг ко мне идет,

на нем сияет кипа –

он, может быть, хасид

он, может быть, скитался,

а может, он косит

под старого китайца,

а может, он посол –

с утра вручает ноту,

рыбца крутой посол

предпочитает.

                       Ноту

неверную он взял, 

опять ошибся тоном –

как в косметичке взял

не ту коробку с тоном.

Растрава ран и снов,

и лампа вполнакала,

растрата старых слов –

рифм оставалось мало, 

и, чтоб не продавать

слова за смысл голый,

я стал им придавать

значение другое.

Размер стучал в ушах,

баллада горевала,

а почта шла и шла

во время карнавала.

И вместе с ней – вот-вот

сокровищем помоек

корабликом плывет

любезный друг-омоним.

Зеркальное стекло

с окошком растворилось.

Мое лицо стекло

и в ливне растворилось.

А дверь закрыть на ключ?

А содрано колено?

На мостовой бил ключ

и водосток колено

пискливо выводил

на зависть переулку,

как будто выводил

собаку на прогулку.

Я плыл и плыл легко

через сомнений мили –

и на душе легко,

и дали отворились –

там Куршская коса,

и море на ладонях,

и куцая коса,

что рвалась мне вдогонку,

и осени пора –

очей очарованье,

видать, пришла пора

оправдывать призванье,

сдать в переплавку брак,

дни зачеркнуть крестами,

и свой «законный брак»

отметить под крестами…

…а в церкви служба шла,

и ладан пах кагором…

И почта шла и шла

кому-то от кого-то.

БАТШЕВ, Владимир, Франкфурт-на-Майне, Германия. Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Родился в 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ. Автор книг: «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005 и др. 

ОРЛОВА, Наталья, Москва. Родилась в Поволжье, в г. Кинель-Черкассы. Окончила Литературный институт им. А.М.Горького в семинаре Е.М.Винокурова. Автор трех поэтических сборников. Переводчик поэзии стран Востока, автор статей о поэзии Серебряного века. Составитель нескольких хрестоматий для средней школы. Была редактором многих книг. Публикации в журналах: "Юность", "Новый мир", "Знамя", "Континент" и др.

                                   СТИХОТВОРЕНИЯ ПОЭТОВ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ

                              

   

«100 лет русской зарубежной поэзии». Антология. Том I. Первая волна эмиграции. «Литературный европеец» Франкфурт-на-Майне, 2017. 723 стр.

«100 лет русской зарубежной поэзии». Антология. Том II. Вторая волна эмиграции. Издательство «Литературный европеец» Франкфурт-на-Майне, 2017. 510 стр.

Гершом Киприсчи. Общая идея, общее редактирование.

В.С. Батшев. Составление, редактирование, вступительная статья, био-библиографические справки. 

       В серии издательства «Литературный европеец» (обложка Игоря Шесткова) вышли два тома уникального большого проекта «100 лет русской зарубежной поэзии». За «Первой волной» должны последовать в отдельных томах: «Вторая волна», «Третья волна» и «Том 4» – «XXI век». Всего четыре книги стихотворного дыхания эпохи русской эмиграции. Источниками послужили издававшиеся на Западе периодические журналы и альманахи. Например, в 1959 г. в «Гранях – 44» подобранные Ю. Терапиано избранные стихотворения зарубежных поэтов (вышедшие отдельной книгой «Муза диаспоры»), а также «Возрождение», «Новый журнал», «Континент» и многие другие периодические издания в странах русского рассеяния: европейские, американские, австралийские. Среди источников есть и антологии, позволяющие заметить особенность этого нового издания, его огромный замысел. Например, сборник «Содружество. Из современной поэзии Русского Зарубежья», вышедший в 1966 году в Вашингтоне, США, в издательстве Виктора Камкина (1902, Санкт-Петербург – 1974 Вашингтон, США). Составитель Татьяна Фесенко (1915, Киев – 1995, Вашигтон, США) отобрала произведения 75 живущих (на момент издания книги) авторов, в конце книги, в разделе «Поэты о себе», короткие автобиографические рассказы каждого из авторов. 

       В первом томе новой антологии я насчитала 199 имён поэтов, «более 50 имён появляются на страницах впервые». Сборники завершаются справочным материалом, нередко вызывая боль сострадания авторам, стремившимся выразить себя, погибшим в концлагерях, скитавшимся по разным странам и континентам.

       В предисловии к первому тому «100 лет русской зарубежной поэзии» составитель В. Батшев отмечает субъективность этого занятия и критерии, которыми он руководствовался. Например, «в представленной антологии собраны стихи, написанные только в эмиграции». 

       Отмечены социальные условия, материальное положение эмигрантов того времени. Несмотря на необходимость «подчас заниматься тяжёлым физическим трудом», люди обрели свободу творчества. Сообщается о возникновении русских изданий, о расцвете русской зарубежной литературы. Приведены исторические особенности формирования культурных центров, благосклонного отношения властей к русским писателям, в частности, в Праге и в Белграде. 

       Во вступительной статье также раскрывается творческая программа Георгия Адамовича, его требовательнось к «литературному поколению», сформировавшемуся в эмиграции. И позиция Владислава Ходасевича, который строго оценивал поэтическое мастерство собратьев по перу. Во вступлении дана характеристика последствий разных представлений о поэтическом творчестве. В этой Антологии В. Батшев стремится передать «по возможности, весь спектр поэзии "первой волны": и стихи эстетов, и кабацкие песни, и сатирические куплеты, и юмористические сочинения – ибо цель Антологии – картина  поэтической жизни русской эмиграции "первой волны"». 

       В произведениях «первой волны» отражены не только лишения, потеря «работы, социального статуса, собственности, родины». Запечатлены и сны, и воспоминания, и времена года, и молитвы, и любовь, и многое сиюминутное, и вечное – всё, что волнует поэтическую натуру. 

       О поэзии трудно писать. Из 199 авторов Антологии I тома нелегко выбрать хотя бы строки из стихотворений для статьи. Этому препятствует не только субъективность (как уже отметил В. Батшев). Вызываемые ею ассоциации, и даже обнажённые мысли, могут по-разному восприниматься. При встрече с неизвестными или знакомыми именами поэтов (199!) читатель, возможно, остановит своё внимание и на приводимых мною строках. 

АМАРИ (Михаил Осипович Цетлин, 1882, Москва – 1945, Нью-Йорк):

Останься в памяти навеки,

Какой в тот миг предстала ты:

Слегка опущенные веки,

Почти что детские черты.

И дикой розы на ланитах

Едва расцветшая весна

И на устах полуоткрытых

Полуулыбки тишина... 

Юрген БАЛТРУШАЙТИС (Юргис Казимирович 1873, Литва – 1944, Париж):

Я видел надпись на скале:

Чем дальше путь, тем жребий строже

И все же верь одной земле,

Землей обманутый, прохожий...

Чти горечь правды, бойся лжи.

Гони от дум сомненья жало

И каждой искрой дорожи – 

Цветов земли в Пустыне мало...

Живя, бесстрашием живи

И твердо помни в час боязни:

Жизнь малодушному в любви

Готовит худшую из казней. 

Евгений ГЕССЕН (1910 – 1944, Освенцим):

Когда судьба шершавой ставней

Придавит иссушенный ум,

И все слова тревоги давней

Размоет душной крови шум,

Тогда беру слова чужие

И обнажаю голос мой,

Стихи застывшие, немые.

Стараюсь напоить собой. <...> 

Зинаида ТРОЦКАЯ (1902, Вильно – 1968, США):

Покрывающий все туман – 

Вот уже берегов не стало.

Только небо, даль, океан,

Шум машины и звук металла.

Разве можно забыть тот год:

Беспокойный, больной, бессонный.

Чуждый говор. Крик. Пароход,

Уходящий из Лиссабона. 

Вера ЛУРЬЕ (1901, Петербург – 1998, Берлин):

Зачем так много было ожиданий,

Зачем так много было катастроф?

Осталось только тёплое дыханье

Незавершённых и тревожных строф. 

       Выход второго тома подтвердил необходимость реализации уникального проекта. Для этого сборника Владимир Батшев отобрал 58 поэтов, отражающих творчество второй волны эмиграции. Из вступления можно узнать о социальных группах и политических воззрениях представителей второй волны эмиграции. Это помогает восприятию поэзии оказавшихся на Западе людей, много лет проживших при советской власти. Владимир Батшев повторяет, что составление сборника является субъективным и отразить все существовавшие жанры и виды поэтического творчества было непросто. 

       В большой познавательной статье автор раскрывает причины и пути эмиграции. Мы читаем: «Это и военнопленные, и рабочие, которые сначала сами хотели попытать счастья в Германии, и те, которых позже насильно вывозили на работу в рейх, на замену ушедших на фронт немцев. ...Кроме того, они знали, как советсткая власть относится к тем, кто проживал какое-то время на оккупированной территории». 

       Во время войны уже не было прежнего «железного занавеса» и поток беженцев устремился подальше от сталинского террора. Среди них Дмитрий Кленовский (Крачковский), Иван Елагин (Иван Венедиктович Матвеев), Ольга Анстей (Ольга Штейнберг). В лагерях для перемещённых лиц «новые эмигранты старались сохранить русский язык и культуру». Начал издаваться многотиражный еженедельник «Посев», ежеквартальный журнал «Грани» и многие другие. С 1942 года в Нью-Йорке выходит «Новый журнал». 

       Во вступлении к этому тому Владимир Батшев затрагивает важную и волнующую тему – взаимоотношения людей, оказавшихся в разное время и по разным причинам на Западе, их отношение к русскому языку и культуре. Интересна информация о «благожелательной встрече новых изгнанников» писателями первой волны: «Несмотря на различия, новых эмигрантов объединяло с представителями Первой волны многое – политическое неприятие советской реальности, связь с дореволюционной культурой России, которую до конца не разрушили большевики (в 20-30 годы ее остатки еще теплились там). К тому же, большинство из писателей Второй волны происходило из интеллигентных семей, и получило неплохое воспитание и образование». 

       В цитируемой автором статье Нины Берберовой (1901, Петербург – 1993, США) доброжелательно рассматривается творчество поэта Ивана Елагина и прозаика Сергея Максимова: «Мы долго ждали этого дня. Мы, русские писатели и поэты, выросшие в эмиграции, ждали встречи с русскими писателями и поэтами, выросшими в Советской России. <...> Поэт и писатель живут в свободе. Максимов и Елагин должны научиться свободе, и от этого они вырастут и овладеют тем таинственным, что приходит само (а иногда не приходит), и чему выучиться нельзя». 

       Владимир Батшев отмечает: «Нас, последнюю волну русской эмиграции, эмиграции конца 20 века, встречали настороженно-презрительно те самые люди, которые в 70-е годы покинули СССР в поисках "свободы творчества", а затем, по первому зову Кремля, помчались к позабытой и потерянной кормушке, голося гимны новому режиму, расхватывая всевозможные премии, квартиры, блага, но, в то же время, не забывая лягнуть ногой оказавшегося в новых и непривычных условиях коллегу».

       Очень много замечательных стихов собрано в этом томе антологии!  Выбрать для статьи, казалось не только трудно, невозможно. Отобранные мною стихотворения, надеюсь, окажутся приглашением в мир поэзии второй волны эмиграции. 

Ольга АНСТЕЙ (1912, Киев – 1985, США):

Было утро первозданных теней.

Крик стрижей, вдали колокола. 

На впервые содранном колене

Первая царапинка была. 

И склонясь, ходить меня учила

В этом утро шумно-золотом

Стройная провидица – Сивилла

С темной родинкой над чистым ртом. 

В злых потемках щупаю дорогу.

Но, как каждый – скоро! знаю, жду – 

К краю света – к страшному порогу

С дрожью и надеждою приду. 

И внезапно будет все, как было,

Отряхнется накипь мертвых лет,

И седая, светлая Сивилла

Поведет в сереющий рассвет.

 

Евгения ДИМЕР (род. 1925, Киев), Уэст-Оранж, США: 

Опавшего золота тонны

Вывозят поспешно на свалку – 

Мой город совсем обнаженный. 

Мой город, холодный и жалкий

Стоит у зимы на пороге. 

Покорно прильнув к магистрали 

Гудящей железной дороги. 

И гуси, что в путь опоздали, 

По небу летят, словно стрелка, 

Магнитом влекомая к югу...

Промчится пугливая белка, 

Зовя за собою подругу.

Ольха наготу прикрывает

Еловой накидкой соседки.

Сороки с вороньею стаей, 

Как ноты увешали ветки. 

В них ветры надрывные стонут,

Как струны цыганской гитары... 

Опавшего золота – тонны,

И пахнет осенним угаром. 

Николай МОРШЕН (1917, с. Бирзула, Херсонская губерния – 2001, Монтерей, Калифорния, США):

А и Б

Сидели в КГБ.

В, Г, Д – 

В НКВД,

Буквы Е, Ж, З, И, К 

Отсиживали в ЧК. 

Л, М, Н … 

И вплоть до У 

Посидели в ГПУ, 

Все от Ф до Ю, похоже,

Сядут вскорости. Я – тоже.

Валентина СИНКЕВИЧ (1926, Киев – 2018, Филадельфия, США):

 

      Дождь идет

Когда, наконец, этот день

закроет все двери

с собой уводя

монотонную суету – 

трудно воскреснуть, 

но в воскресенье 

нужно поверить 

для того, чтобы

не упасть в пустоту. 

А дождь накрапывает

вкрадчивым шепотом 

по крыше,

гулкими каплями

вбегает на крыльцо

и падает неистовыми 

ручьями и слезами

на сухое и горячее лицо. 

Татьяна ФЕСЕНКО (1915, Киев – 1995, Вашингтон, США): 

Незабытый мой, недолюбленный, 

Четверть века назад загубленный,

Я пишу тебе в сумрачный час. 

Адрес: Молодость, Древний Город,

Тот, что был нам обоим дорог, 

Тот, что видел счастливыми нас. 

Ты, лежащий под снежной заметью,

Может, помнишь земной памятью

Словно вспененный киевский снег.

Блеск накатанной узкой дороги,

Молодые холодные щеки,

Старых санок стремительный бег? 

Аглая ШИШКОВА (Агния Сергеевна Ржевская, 1923 – 1998, США):

Море.

Ветер.

Солнце.

Грустные глаза.

Выпьем, милый,

         за какое хочешь «за»...

За далекий берег,

Невысокий дом,

Или за то, чтоб родина – 

Там, где мы вдвоем...

За гульливую по свету

Серую волну,

За – куда плывем – за эту

Не свою страну,

За – над всеми – солнце,

что горит, любя,

За стихи, 

За слово,

В общем – 

           за тебя!

Владимир ШАТАЛОВ (1917, Белгород – 2002, Филадельфия, США):

Осень...

Помню, какой она была. Если спросят – 

скажу: дождями мокнет, снегами станет 

и, как у Левитана, прямо в окна 

поддельным золотом – платой за молодость,

за труд срочный, за очереди ночью,

за... Если спросят, скажу: люблю очень 

осень...

Сергей ЮРАСОВ (Владимир Иванович Жабинский, 1914, Ростов-на-Дону – 1996, Нью-Йорк, США):

Знаю,

           тоска

                      ещё будет 

                                         не раз

Мучить ночами, 

                          колючая, 

                                         цепкая,

Не отведу от опасности глаз –  

Противоядий 

                        знаю рецепты я.

Нет, я не сдамся,

                            хоть режь,

                                              хоть бей,

Слов батальон развернув поэмою,

Я атакую тоску по тебе,

И побеждаю, делая темою.

                         

       Страницы стихотворений, в которых отражены дыхание океана, осенне-весенние зарисовки, встречи, разлуки и много разных впечатлений, кажутся бесконечными. Так оно и есть. 

За этими томами следуют другие.

 

                                                                                                                 Берта ФРАШ, Германия 

 

            Античное

Полети над волной, гальциона,

Устремляясь вослед кораблю,

Чтобы, вздрогнув от визга и стона,

Все вернулись, кого я люблю!

Самой лучшей уж нет половины,

Только видишь, блуждая в былом,

Как бегут водяные лавины

Под твоим быстролётным крылом.

Но еще не совсем онемело

Время странствий и горьких обид,

Если в роще поёт Филомела

И Психея в неволе скорбит.

Если снова черты Евридики

Я в лице Мнемозины обрёл

И друзей незабвенные лики

В сновиденье приносит Эол.

          Заключение

Есть у неистовства пределы…

Освободившийся народ,

Обобранный и поределый,

Спешит и ничего не ждёт.

Тюремщик не расслышал стона

И задремал усталый суд,

И вот уж голову Дантона

К толпе за волосы несут.

                   Кораблик

Эти давние лица… Как тесно им тут,

В темноте, в глубине!

Но уйти не спешат, всё живут и живут,

Поселившись во мне.

Эти годы летят всё быстрей и быстрей,

Не вернутся из мглы.

Но мохнатые морды домашних зверей,

Как бывало, теплы.

Мой бумажный кораблик, вертясь в арыке,

Устремляясь вперёд,

И в реке не утонет, и там, вдалеке,

Всё плывёт и плывёт.

На склонах Тянь-Шаня ореховый лес,

Чуть брезжащий сквозь забытьё,

Ещё не иссох и еще не исчез,

Как детское сердце твоё.

И наземь неслышно слетает орех

В зелёной еще кожуре,

И тотчас же слышится гомон и смех,

Лишь горны споют на заре.

И голос минувшего ясен и чист,

И шелест ветвей не утих,

И свеж благовонный ореховый лист,

Растёртый в ладонях твоих.

                          *  *  *

Куда ни глянешь, столькое истлело!

Так странно знать – кругом небытиё.

Возлюбленной сияющее тело

Меняется с годами, и – твоё.

И всё равно немыслимо смириться

С исчезновеньем взоров и причуд,

И навсегда утраченные лица

Летят поодаль и не отстают.

Как в дни, когда Овчарней баснословной

Шёл Алигьери в облаке утрат

И власть любви прекрасной и греховной

Была сильней, чем вера в рай и в ад.

                     Новый Свет

Как воскрешенье, Новый Свет внезапен…

Вдохнув заката золотую гарь,

Здесь для себя над морем пел Шаляпин,

С наследником играл последний царь.

Когда пройдешь крутой тропы извивы

И поглядишь на прожитое вниз,

Заметишь вдруг, что дикие оливы

Склоняются над входом в парадиз.

И синева, и свет, и пенье птичье

Сулят отдохновенье от забот.

Сейчас из чащи выйдет Беатриче

И за руку куда-то поведёт.

Уже иному удивясь ландшафту,

Забудешь в плеске лавровых ветвей

И многоликость истины, и правду,

Единственную в ясности своей.

                       *  *  *

На светловолосой – наряд голубой,

За долгие годы он сросся с тобой.

С твоей красотой воскресала душа…

И в белом, и в розовом ты хороша!

В зеленом, пьянящем горячей весной,

В оливковом, летний смягчающим зной.

Когда же надвинется пасмурный день,

Ты чёрное платье смиренно надень!

Чтоб тоньше и строже была красота

Потупленных взоров и скорбного рта.

                    *  *  * 

Дни и годы проносятся мимо,

И твои возникают черты.

Недоступна и неуловима

Ты, как прежде, глядишь с высоты.

Всё прекрасней становятся лица,

Но всегда остаются вдали.

Ни расстаться с тобой, ни сродниться,

Ни опомниться мы не смогли.

Даже если мы вместе с тобою

По исхоженным тропам бредём,

Всё равно ты летишь надо мною

Зыбким облаком, светлым дождём.

СИНЕЛЬНИКОВ, Михаил Исаакович, Москва. Поэт, переводчик, критик. Род. в 1946 г. в Ленинграде.  Первый сборник «Облака и птицы» издан в 1975 году. В 2011 г. вышла книга избранных переводов «Поэзия Востока». Автор многих статей о поэзии (в том числе посвященных влиянию мировых религий на русскую литературу), а также воспоминаний о поэтах и деятелях искусства. Составитель ряда антологических сборников: «Свидание с Тбилиси», «Киммерийская сивилла», «Петербург-Петроград-Ленинград в русской поэзии», «Град срединный, град сердечный. Москва в русской поэзии», «Русская няня», «Омар Хайям в переводах русских поэтов», «Персидская классическая поэзия», «Персидская любовная лирика» и др. Составитель многих антологий русской поэзии.  Автор более 20 поэтических сборников. Стихи печатаются в литературных журналах и антологиях. Член Союза писателей СССР (1976) и Союза писателей Москвы.

                   *  *  *

Вот, Лора, ты уже в раю…

Теперь былое не вернуть…

Твой путь беру в строфу свою –

Космический, надзвёздный путь.

Все повороты в нём круты,

Звучит печальная труба,

Сверкают капли на губах

Летейской роковой воды…

Ты видишь абрис наших лиц,

Подолгу вверх глядим, скорбя.

Блеск брызг и отблески зарниц –

Всё для тебя, всё для тебя…

                          *  *  *

Жизнь трещит и требует починки,

Растворяясь в птичьих голосах.

Дни мелькают быстро как песчинки

В тех, песочных, узеньких часах.

По утрам всегда с подругой спорю –

Глухо возражаю ей в тоске –

Жемчуг мелок, хлеб извечно горек,

А любовь затеряна в песке…

                        *  *  * 

На дворе темным-темно, ветер свищет…

Кто жемчужное зерно здесь отыщет?

Под ногами грязь черна, ночь сурова.

Нет жемчужного зерна никакого.

Рыться в луже дотемна – толку мало…

Нет жемчужного зерна и не бывало…

                      *  *  * 

Что можно описать в коротких строках?

Пустая и напрасная игра.

Вот женщина рыдает одиноко

В своей постели в пять часов утра…

Дитя лелеет новую игрушку,

Куда-то вдаль с надеждами глядит,

А там – измены, драки, пули, пушки,

Заман, зарин, иприт и люизит…

                 *  *  * 

Мой Киев! Древние холмы –

По ним вдвоём бродили мы,

София в светлоголубом,

Петровка в пёстром и рябом…

Каштаны – спелые плоды,

Днепровский светлый блеск воды,

На Куренёвку долгий путь –

Туманят взгляд, сжимают грудь…

               *  *  * 

Судьбу не выпущу из рук,

Всему я знаю цену! 

Мне, может, сам Роман Виктюк

Готовит мизансцены! 

На длинной жизненной стерне,

Неведомо откуда

Удача прилетит ко мне –

Невиданное чудо. 

Но вдруг скользнут успехи вниз,

Туман укроет цели… 

Миг – пыльный занавес повис

И ложи опустели…

                 *  *  * 

Моя судьба дарована мне свыше…

Купили зеркало с названьем странным – псише.

Моя соседка – старая портниха –

Его упрямо называла “психом”…

Я к “психу” подходила то и дело,

Всегда в него внимательно глядела.

Зачем об этом вспомнилось – не знаю,

Я “психа” тоже часто вспоминаю,

Старательно, как будто бы колдуя…

Себя я в “психе” вижу – молодую…

                *  *  * 

Скользят рассветные лучи…

Петух проснулся и кричит.

Зачем за крик его корить?

Он не умеет говорить… 

Он разевает в крике рот,

Кричит погромче и живёт!

Его я слышу наяву, 

И, значит, видимо, живу…

Приходит новая строка 

Под эти крики петуха, 

А жизнь вершится, и она

Безмерна, радостна, полна!

                              *  *  * 

Я на сцене, читаю стихи, поглядела на зал –

Кто-то тихо с улыбкой соседу о чём-то сказал…

Тот, манжет отодвинув, украдкой взглянул на часы.

Этот – выпрямив спину – посмеивается в усы…

Перестала читать. Аплодирует весело люд.

Но иронией едкой глаза то и дело блеснут.

А в стихах этих были и страх, и тоска, и слеза.

Незаметно вздохнув, ухожу, опуская глаза…

 

Всё помню – жар буржуек пламенных,

Морозный день, кухонный чад,

Семь слоников – на счастье – каменных 

На полке рядышком стоят…

Бегу холодным утром в школу я,

Оставив в запертом жилье

Портьеры пыльные, тяжёлые

И занавески ришелье…

                           *  *  * 

Учусь прилежно, думаю послушно.

Жизнь разгадать – задача нелегка…

А люди замкнуты, любезны, равнодушны,

Непостижимы, словно облака…

ЗАВИЛЯНСКАЯ, Лора, Бостон. Родилась в Киеве. Окончила медицинский институт. Кандидат медицинских наук, Заслуженный врач Украины. Автор многих поэтических сборников, изданных в Киеве, Москве, Бостоне. Член Союза Писателей Москвы.

                                                                              К 125-летию Марины Цветаевой 

                                                                            ТВОРЧЕСТВО И МАТЕРИНСТВО

                                                                   (еще раз о быте и Бытии Марины Цветаевой)

                                                                                  

                                                                    Глава из книги (авторский журнальный вариант)

       В романе Томаса Манна «Лотта в Веймаре» гениальный поэт и женщина, которую он любил и воспел в далекой юности (в «Страданиях юного Вертера»), подводят в глубокой старости итоги прожитых лет. Поэт создавал свои бессмертные творения, она родила и вырастила одиннадцать детей (с мужем – не поэтом). Женщина обвиняет поэта: с ее точки зрения, он приносил в жертву своему гению простые человеческие чувства и даже судьбы близких людей.  Он с грустью отвечает на ее обвинения, что если тянущиеся к его огню люди больно обжигаются, то сам он сгорает на этом костре, тает как свеча. Сферы, в которых реализовали себя эти люди, разделяет пропасть, их системы ценностей трагически несовместимы. Оба они, при всем понимании и сочувствии жизненным целям друг друга, ощущают свое противостояние как неразрешимый нравственно-психологический тупик.

       Уникальный случай – жизнь и судьба Марины Цветаевой: она многие годы совмещала эти сферы. Впрочем, нелюбимое ею слово «совмещать» никак не передает трагически ощущаемую ею неразрешимость коллизии. «Творчество и любовность не совместимы» (дневниковая запись). 

       Многие цветаевские письма переполнены жалобами на изнуряющий быт, съедающий дни, разрушающий необходимое для творчества душевное состояние: «Что я видела в жизни? Вся моя молодость (с 1917 года) – черная работа. <…> Плита, метла, деньги (их отсутствие). Вечная нехватка времени. <…> Не мести, не чистить – вот мое царство небесное. Слишком скромно? Да. Ибо слишком скверно мое царство земное» (Р. Рильке. 1926, 22 августа). 

        «Еще о себе: погибаю под золою трех дымящих печей <…> (полутра сжирают!) – под грудами штопки – сын растет и рвет <…> и под грудами посуды – и под грудами стирки: нас четверо, а руки одни: мои» (Ю. Иваску. 1936, 18 декабря).

       Подобные высказывания привели многих исследователей к выводу, что сфера быта всегда была чужда и враждебна Цветаевой, ощущалась ею как почти непереносимое препятствие главному Делу, для которого она рождена на свет. Есть, однако, и другие ее слова, дающие, думается, основания более диалектично осмыслить ее взаимоотношения не только с Бытием, но и с бытом. «Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!» – с гордостью писала она своему старшему другу Максимилиану Волошину незадолго перед венчанием с Сергеем Эфроном. В словах этих звенит молодое ликование, а еще – радостное удивление перед коренными переменами в собственной личности. 

        Ведь еще совсем недавно, как вспоминала ее гимназическая подруга, юная Марина уверяла, что в предстоящей личной жизни она будет свободной «от пут заурядного семейного быта» и полностью посвятит себя миру поэзии «и борьбы». И подругу эту она убеждала дорожить свободой: «Вам кажется, что у Вас не хватит силы прожить без личной любви? А товарищество, любовь в широком смысле разве не заменят Вам замужества? Разве Вам нужна именно только такая любовь? Неужели Вы не боитесь скуки, разочарования и пошлости, связанных с долгими годами семейной жизни <…> мне жаль Вашей силы, которой придется разменяться на мелкие монеты» (В. Генерозовой, 1908 - 1910 – точная дата не установлена). 

       Так было до встречи с Сергеем Эфроном в Коктебеле, на морском берегу. После «чуда встречи» – так долгие годы Марина Цветаева называла это – все изменилось: был сделан добровольный выбор.

       Можно, разумеется, сказать, что тогда она и представить себе не могла всей тяжести предстоящего груза. Здесь необходимо сделать важную оговорку: в данном случае речь идет только о грузе быта, в той или иной степени неизбежном для жены и матери. Но и позднее, когда долгие нелегкие годы с грустной закономерностью приглушили молодое ликование, Марина Цветаева помнила гордость преодоления, пришедшую к ней в голодную и холодную зиму 1919 года: «Я, так старавшаяся всю зиму: и дети, и очереди, и поездка за мукой, где я чуть голову не оставила, <…> и рубка, и топка, и три пьесы – начинаю четвертую – и столько стихов – и такие хорошие…». Так звучит в «Повести о Сонечке» подведение итогов в пасхальную ночь перед приходом Володи Алексеева. Бытовые и творческие свершения стоят здесь рядом, причем бытовые даже поставлены на первое место. Не по степени значимости, разумеется. 

       Марина Цветаева всегда помнила, что «...счетом ложек / Создателю не воздашь», но для своей главной службы Создателю всю жизнь, начиная со страшного 1918 года, ей необходимо было расчищать себе жизненное пространство. И делала она это именно по-цветаевски ответственно – без богемного пренебрежения земными заботами. Во многих ее письмах настойчиво подчеркивается, что она – «не богема». Касаясь необходимости регулярно «вносить терм» (квартирную плату), Марина Цветаева акцентировала, что этот долг она признает, то есть эти требования считает справедливыми. Земные долги должны быть выполнены. Исполнять их бывает невыносимо тяжело, но только так она чувствует себя вправе на все иное – на свое главное. 

       Мучительное противоречие, однако, заключается в том, что долги эти часто забирают столько времени и сил, что их не остается на главное. Анастасия Цветаева вспоминает: «Вечером Марина лежала на своем диванчике, где спала <…> – а на глазах ее были слезы: Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило, мы покупаем самое дешевое, конечно, и вот, все найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро – потеряно: сейчас буду чистить, варить <…> и когда все накормлены, все убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день…» (Анастасия Цветаева. «Воспоминания»). Это было в Париже, куда единственный раз Анастасии Ивановне удалось в 1927 году приехать и увидеться с Мариной и всей ее семьей, благодаря помощи А.М. Горького, пригласившего ее к себе в Италию, на виллу под Сорренто. 

       Мотивы эти звучат во многих цветаевских письмах. «Живу из последних (душевных) жил <…> как плохо действующий автомат, плохо – из-за еще остатков души, мешающей машине. <…> Все поэту во благо, даже однообразие (монастырь), все кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу. Быт мне мозги отшиб!» (А. Тесковой. 1931, 31 августа). В другом письме речь только о чувстве: «Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. У меня – за годы и годы (1917 - 1927 г.) – отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль – молния, чувство – луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 1,5 кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать – нет: запах мешает! Запах мешает, клейкие руки мешают, брызжущее масло мешает, рыба мешает: каждая в отдельности и все 1,5 кило вместе. Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль. Либо все, либо ничего. Я своему не могу дать ничего: ни времени, ни тишины, ни уединения <…>: с 7 ч. утра до 10 ч. вечера, а к 10-ти ч. так устаю, что – какое чувствовать! Чувство требует силы. Нет, просто сажусь за штопку вещей: Муриных, С.Я., Алиных, своих – 11ч., 12 ч., 1 ч. – С.Я. приезжает с последним поездом, короткая беседа – и спать, т.е. лежать с книгой до 2 ч., 2,5 ч. – хорошие книги, но я бы еще лучше писала, если бы…» (ей же. 1927, 12 декабря).

       Даже в таких грустных наблюдениях живет неповторимый цветаевский юмор! Сколько здесь неожиданных психологических открытий, какая это своеобразная проза, тесно сплетающая бытовой натурализм и глубокое аналитическое осмысление изображаемого – на поверхности жизни и того, что скрыто за ней, под ней. Скрыто же много такого, что достаточно драматично прозвучало бы и в устах «просто женщины», но когда речь идет о большом поэте, обретает иной масштаб – трагический. 

       И все же было и другое. Большое упрощение считать все, касающееся сферы дома и домашних дел, только мучительным и давящим ее долгом. 

 «Бегу <…> – домой, к тетрадям, к детям – к строительству жизни» (курсив мой. – Л.К.) И далее: «Что-то нужно сделать, скорей сделать, сейчас сделать. Писать? Обед варить?» (« История одного Посвящения»).

       Дети и тетради… Эти слова часто стоят у Марины Цветаевой рядом в письмах, дневниковых записях, в прозе и даже в стихах, иногда – полушутливо: однажды сказала, что дети и тетради – ее «единственная собственность», чаще – всерьез. Не случайно так горячо откликнулась она на замысел Дмитрия Шаховского:

 «Мысль о творчестве и детях – прекрасна. Напишите! Только – остро заостряя, уточняя до крайности. И пошлите в “Своими путями”, или мне, я перешлю. Я в Париже их представитель. И не только заострите – углубите. О сущности женской и мужской. Об исконной разнице. О сознательной любви (отцовстве) и инстинкте (материнстве). Об источнике творчества (подсознательном). Напишите. Может хорошо выйти» (Д. Шаховскому. 1925, 15ноября).

       Ее саму очень занимала таинственная взаимосвязь этих сфер жизни.

                           Были мы – помни об этом

                           В будущем – верно, лихом! 

                          Я – твоим первым поэтом,

                          Ты – моим лучшим стихом!

 Так обращалась она к маленькой Але. Жила в ней радостная гордость – и детьми, и стихами, и материнскими заботами, и новым самоощущением в мире (в сравнении со временем создания юношеских стихов, составивших первый сборник «Вечерний альбом»).

       Исследователи жизни и творчества Марины Цветаевой, зная, что быт всегда давался ей нелегко, осмысляют эту бытовую неприспособленность как свидетельство ее глубинной трагической неспособности к земной «жизни как она есть» в целом, то есть ее «небожительства». Подтверждает правомерность такого осмысления и многое в цветаевской поэзии: 

                             Оттого, что я на земле стою –

                             Лишь одной ногой…

       Есть, однако, в многообразном ее творчестве и совсем другие страницы, где автопортрет Марины Цветаевой обретает иные черты. При общении с теми поэтами, которых сама она ощущала, если можно так выразиться, «законченными небожителями» (Андрей Белый, Осип Мандельштам), она чувствует себя гораздо сильнее, гораздо прочнее стоящей на земле. Их слабость и беззащитность в грубой земной жизни как бы взывают к ее силе, и она действительно дает этим «вечным детям» защиту и опору.

       Андрей Белый чувствовал себя при встречах с ней летом 1922 года в Берлине настолько защищенным, как бывает только в раннем детстве, в уютном доме со спокойной, нежной, любящей матерью: «Мне с ней сразу спокойно, покойно <…>. Я совсем не могу спать при другом <…>. А при ней – могу… Ну, дайте Вашу руку <…> и не берите обратно» («Пленный дух»). 

       Тот же поиск защиты звучит в его отчаянном последнем письме к ней (из Берлина в Прагу): «Голубушка! Родная! Только Вы! Только к Вам! Найдите комнату рядом, где бы Вы ни были – рядом, я не буду мешать, я не буду заходить, мне только нужно знать, что за стеной живое – живое тепло! – Вы. Я измучен! Я истерзан! К Вам – под крыло! <…> Вы мое единственное спасение. Сделайте чудо! Устройте! Укройте! Найдите, найдите комнату». 

       В «Пленном духе» приводятся только короткие отрывки из этого большого письма. Марине Цветаевой важно сказать о главном, что она услышала в нем: «...полные четыре страницы лирического вопля вперемежку с младенчески-беспомощными практическими указаниями (курсив мой. – Л.К.) и даже описаниями вожделенной комнаты: чтобы был стол, чтобы этот стол стоял, чтобы было окно, куда глядеть, и, если возможно, не в стену квартирного дома, но если мое – в такую стену, то пусть и его, ничего, лишь бы рядом». 

 Если бы судьба распорядилась так, что Андрею Белому довелось бы писать воспоминания о Марине Цветаевой (а не наоборот), его образ Марины явно отличался бы от оставленного нам многими другими – все эмоциональные акценты были бы расставлены по-иному. Не случайно первое, что он запомнил в ней, – яркий здоровый румянец: «Это были – Вы! <…> Но где же тот румянец?! Я тогда так залюбовался! Восхитился! Самая румяная и серьезная девочка на свете. Я тогда всем рассказывал: “Я сегодня видел самую румяную и серьезную девочку на свете!”» (Там же). 

       Будь она только «небожительницей», она не смогла бы дать ему то бесценное и необходимое (особенно в трагический момент жизни поэта), что он благодарно помнил до конца… «Может быть, никому я в жизни, со всей и всей моей любовью, не дала столько, сколько ему – простым присутствием дружбы. Присутствием в комнате. Сопутствием на улице. Возле» (Там же).

 Внутренне не согласившись с одним из случайных свидетелей их первой встречи с Андреем Белым в кафе, принявшим его бурную радость («Вы? Вы? <…> Как я счастлив!») за внезапное страстное увлечение, Марина Цветаева уверенно утверждала: «Coop de foudre?*(* Букв.: удар молнии, здесь: любовь с первого взгляда (фр.)) – Нет. Не так они происходят. Это было общение с моим покоем, основным здоровьем, всей моей неизбывной жизненностью» (Там же). Нельзя не увидеть в этих словах разительного противоречия с часто прямолинейно культивируемым трагическим (и только трагическим!) образом Марины Цветаевой. Вспоминая феерически вдохновенные, уносящие в заоблачные выси монологи Андрея Белого, она с юмором пишет о растерянности «не поспевающих за ним» ошарашенных слушателей. Марина Цветаева была, разумеется, из немногих «поспевающих» за его фантазиями и внимала им восхищенно, но при всем этом ее комментарий порой поражает именно зоркой трезвостью вполне земного человека. Так слушает она монолог поэта об ушедшей от него любимой женщине и о мужчине, к которому она ушла. В его монологе – и обнаженная боль, и сложнейшие психологические истолкования этой коллизии: 

       « – Что Вы об этом думаете? Может она его любить? <…> – Не правда ли: нет? Так что же все это значит? Инсценировка? Чтобы сделать больно – мне? Но ведь она же меня не любит, зачем же ей тогда мне делать больно? Но ведь это же прежде всего – делать больно себе. <…> О, Вы не знаете, как она зла! <…> Ей нужно (шепотом) ранить меня в самое сердце, ей нужно было убить прошлое, убить себя – ту, сделать, чтобы той – никогда не было. Это – месть. Месть, которую оценил я один. Потому что для других это просто увлечение. Так… естественно. После сорокалетнего лысеющего нелепого – двадцатилетний черноволосый <…>. 

       Ну, влюбилась и забылась: разбила всю жизненную форму. О, если бы это было так! Но Вы ее не знаете: она холодна, как нож. Все это – голый расчет. Она к нему ничего не чувствует. Я даже убежден, что она его ненавидит <…> – Месть? За что? – За Сицилию. За “Офейру”. “Я Вам больше не жена”. – Но – прочтите мою книгу! Где же я говорю, что она мне – жена? Она мне – она… Мерцающее видение… Козочка на уступе. <…> Что же я такого о ней сказал? <…> Где она увидела “интимность”, “собственничество”, печать (недоуменно) мужа?

       Гордость демона, а поступок маленькой девочки. Я тебе настолько не жена, что вот… жена другого. Точно я без этого не ощутил. Точно я всегда этого не знал. И вот, из сложнейших душевных источников, грубейший факт, которым оскорблены все, кроме меня… Мне ее так жаль. <…> Она прекрасна. <…> О, если бы она по-человечески, не проездом с группой, с труппой, полчаса в кафе, а дружески, по-человечески, по-глубокому, по-высокому – я бы, обливаясь кровью, первый приветствовал и порадовался… Вы не знаете, как я ее любил, как ждал! Все эти годы – ужаса, смерти, тьмы – как ждал. Как она на меня сияла… И его мне жаль. Если он человек с сердцем, он за это жестоко поплатится. Она зальет его презрением… “Мавр сделал свое дело, Мавр может уйти”. А он, должно быть, ее безумно любит!»

       С острым состраданием и болью за него выслушав все это, Марина Цветаева с горечью комментирует его историю в совсем ином освещении, далеком от «возвышающего обмана» и близком к «тьме низких истин»: 

 «Как у тебя все по-высокому, говорю я внутри рта, вот он уже у тебя и Мавр…

       И как с мужской, по крайней мере, стороны, все несравненно проще, той простотой, которой тебе не дано понять. А “безумная любовь” сидит в “Pragerdiele” (берлинское кафе. – Л.К.), угрюмый, как сыч, и, заглатывая зевоту: “Ну и скучища же с ней! Молчит, не разговаривает, никогда не улыбнется. Точно сова какая-то…” Но этого ты не узнаешь никогда».

 «...той простотой, которой тебе не дано понять». Как часто о ней самой очень похоже думали, говорили и писали многие! Так, Владимир Сосинский уверенно пишет, что в истории ее любви к Константину Родзевичу все якобы было несравненно проще: «Возвращаюсь к герою “Поэмы Горы” и “Поэмы Конца”, единственному роману Цветаевой вне семьи, с недоумением развожу руками: <…> что это был за роман! Герой этих двух поэм как-то говорил мне: “Не понимаю ваших восторгов перед стихами Марины Цветаевой. Я, например, их вовсе не понимаю, а те, что понимаю, они мне ничего не говорят. У меня, простите, полное отвращение к ее творчеству”. Вчитайтесь в эти поэмы, да из писем ее к Константину Родзевичу (мне посчастливилось прочесть их в 1960 году <…> и тогда они мне показались значительнее самих поэм) видно, как жадно Марина Ивановна ловила крошки внимания его к себе. Стоило ему сказать какое-нибудь банальное ласковое слово, и вот уже оно возводится в шедевр – в диалог Ромео с Джульеттой. Он взглянет на Марину Ивановну, и ей уже кажется, что на нее взглянуло бездонное озеро его прекраснейших глаз. Не уверен, но думаю, что сам Родзевич <…> не написал ей ни одной эпистолярной строчки: ему нечего было ей сказать» (В. Сосинский. «Она была ни на кого не похожа»*).

(* Эти воспоминания опубликованы в 3-томнике «Марина Цветаева в воспоминаниях современников» / Сост. и коммент. Л. Мнухин и Л. Турчинский. М., 2002.)

       В какой бы мере ни были правы (и в какой – не правы) этот и другие мемуаристы, подчеркивающие ее «небожительскую» слепоту и, в частности, идеализацию ею героя поэм (впрочем, как раз этот мемуарист впоследствии изменил мнение о К. Родзевиче и признал, что М. Цветаева понимала его глубже), сама она знала о себе и другое – способность видеть то, чего не видят, не умеют видеть «полные небожители». Ее корни крепче в земле, она сильнее, она обладает, кроме присущей и другим «небожителям» силы преображения жизни в творчество, – в этом Цветаева навеки породнена с ними, – еще и другой силой…

 Андрей Белый в мгновенном озарении понял суть коренного отличия ее мироощущения от его и таких, как он: «И, точно удивившись внезапно проступившей тишине: А какая тихая дочь. Ничего не говорит. (Зажмурившись): Приятно. Вы знаете, я ведь боюсь детей…Я бе-зум-но их боюсь. О, с детства! (Шепотом, как жалуются на могущественного врага). Их приход был нашествие… (Вскипая)… О, они, как звери… чуют слабого… А Вы – не боитесь?» 

        В ее лаконичном ответе слышна совсем другая интонация – знающей женщины, умудренной самой природой: «Своих – нет». Собеседник сразу улавливает это и на какой-то момент под ее влиянием переключается на другую волну: «А у меня своих – нет… Может быть, жаль? Может быть, лучше было бы, если бы – были?.. Может быть, я как-то… прочнее был бы на земле?»

 И становится яснее, что не случайно Андрей Белый пригласил ее именно с маленькой дочкой к себе в гости, за город, где снимал комнату: «А знаете? Мы туда возьмем дочь, вы приедете с ней, мы будем втроем, ребенок это всегда имманентность мгновению, это разгоняет всякие видения…». 

       Далее, смущенно объясняя, почему он предпочитает не ехать вместе, а ждать их там, у себя, он говорит: «Мне так хочется завидеть Вас издали, синей точкой на белом шоссе». И она в точности исполнила эту просьбу: «Наконец, иду, держа дочь за руку…». Обаяние ее материнства благотворно действует на мятущуюся душу поэта.

 Под цветаевским пером гениальные чудаки, у которых не было своих детей (таков у нее и Осип Мандельштам), предстают «вечными детьми». От этого они так странно беззащитны перед многими сторонами жизни, кроме, разумеется, той единственной и самой главной для них сферы, где им все ведомо, где они сильны и могущественны.

 Тема сочетания детскости и неземной силы на высокой волне звучит в посвященных Осипу Мандельштаму стихах («Ты запрокидываешь голову…»):

                       …В тебе божественного мальчика, –

                          Десятилетнего я чту. 

                                                                 18 февр. 1916 

       «Десятилетнего» – выделено курсивом. 

       Еще более явственно интонация старшей звучит в воспоминаниях об Осипе Мандельштаме. Вся тональность рассказа о нем в «Истории одного посвящения» гораздо раскованнее интонации рассказа об Андрее Белом в «Пленном духе». Может быть, тут сыграло роль и то, что Андрей Белый был старше Марины Цветаевой, и она относилась к нему с огромным пиететом, а с Осипом Мандельштамом они почти ровесники, и она могла позволить себе весело воспроизвести некоторые комические подробности. 

       Мандельштам в ее описании очень напоминает диккенсовских героев: таких «вечных детей», как мистер Пиквик и его компания, или мистер Дик в «Давиде Копперфильде». Вот он обижается на няню Андрюши, маленького сына Анастасии Цветаевой, которого Марина Ивановна в то лето, по ее выражению, «пасла» вместе с Алей. Няня рассказывает:

«…А они мне так жа-алобно: “Надя! А шоколадику нет?” – “Нет, говорю, варенье есть”. А они как застонут: “Варенье, варенье, весь день варенье ем, не хочу я вашего варенья. Что за дом такой – шоколада нет!” – “Есть, Осип Емельич, плиточка, только Андрюшина”. – “Андрюшина! Андрюшина! Печенье – Андрюшино, шоколад Андрюшин, вчера хотел в кресло сесть – тоже Андрюшино!.. А Вы отломите”. – “Отломить не отломлю, а вареньица принесу”. Так и выпили кипятку – с вареньем». 

       Марина Ивановна с юмором вспоминает Мандельштама, капризничающего на прогулке или на пляже, когда она отвлекалась от общения с ним, занимаясь маленькими Алей и Андрюшей: «Дети, пользуясь игрой взрослых, стягивали с голов полотняные грибы и устраивали ими ветер. Андрюша заезжал в лицо Але. Аля тихонько ныла. Тогда Андрюша, желая загладить, размазывал глиняными руками у нее по щекам голубоглазые слезы. Я, нахлобучив шапки, рассаживала. Мандельштам остервенело рыл очередной туннель и возмущался, что я не играю». Так дети ревнуют друг к другу любимого взрослого. И повествование в таких эпизодах ведется тоном матери, рассказывающей об особенностях любимого трудного ребенка: «Нужно сказать, что Мандельштаму <…> всегда отовсюду хотелось домой. И всегда раньше, чем другому (мне).  А из дому – непреложно – гулять. <...> Гуляли: дети, Мандельштам, я. Я вела Алю и Андрюшу, Мандельштам шел сам». Сколько нежности в таком юморе! 

       Комические и одновременно трогательные жалобы на невкусную еду и неуют и вся атмосфера, какую рисует автор, как раз сближают повествования о Мандельштаме и Андрее Белом – он тоже сетует на «полное отсутствие кулинарной фантазии» своей хозяйки. В его монологе, впрочем, все же слышны и более взрослые интонации: «После хозяйкиного ухода Белый, упавшим голосом: <…> Овсянка… Я так и знал… <…> И дохлебав последнюю ложку, просияв, как больной, у которого вырвали зуб: А теперь едемте обедать!».

       Они едут в ресторан, и ликующий монолог его там: «Никаких супов, да? Супы мы уже ели! Мы будем есть мясо, мясо, мясо! <…> По окончании второго и в нетерпении третьего Белый, мне: «Не примите меня за волка! Я три дня на овсе. Один я не смею: некрасиво как-то и предательство по отношению к хозяйке. Она ведь то же ест и в Берлин не ездит… Но сегодня я себе разрешил, потому что вы-то с моей хозяйкой никакими узами совместной беды не связаны. За что же Вы будете терпеть? Да еще с дочерью. А я уж к вам – присоседился». 

       Другие эпизоды «Истории одного посвящения» потребовали более сложной и многослойной интонации. Внезапный отъезд поэта: «А когда у нас поезд? <…> Необходимо сегодня же. <…> Я-я-я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить».

       Поразительна мерцающая атмосфера сцены прощания на вокзале: «Звонок… Нога на подножке. Оборот. – Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? – Конечно (спохватившись)… конечно – нет! Подумайте: Макс, Карадаг, Пра… И Вы же всегда можете вернуться…». 

       Последний вопрос уезжающего с подножки вагона: «Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю?» – конечно же, не детский. Это вполне взрослый вопрос влюбленного мужчины, и начало ответа явно в эту минуту не безразличной к нему женщины звучит в том же ключе. А слово «спохватившись» – свидетельство мгновенно принятого опомнившейся женщиной решения: не вовлекаться на этот раз в пленительную волшебную игру. Зная о внутренней беззащитности поэта, она удерживается в роли более сильной, мудрой, оберегающей – старшей. Вспомнив о неистребимой детскости этого человека, о ранимости его, она торопливо перечисляет «соблазны», ждущие его там, куда он едет, в любимом ими обоими Коктебеле: «Макс, Карадаг, Пра…». Так утешают не взрослого мужчину, а огорченного ребенка, у которого, заботясь о его безопасности, что-то отняли, и называют то, что будет подарено взамен. 

 Очень похоже звучит последнее письмо Марины Цветаевой Андрею Белому – быстрый горячий отклик на его отчаянную просьбу приютить его в Чехии, где-нибудь недалеко от нее: «Тотчас же ответила ему, что комната имеется: рядом со мной <…> что из окна деревья и просторы: косогоры, овраги, старики и ребята пускают змеев, что и мы будем пускать <…> что обедать будем вместе и никогда не будем есть овса, что заходить будет, когда захочет <…> ибо он мне дороже дорогого и роднее родного <…> что у меня <…> есть друзья, которых я ему подарю…» (курсив мой. – Л.К). 

       При всей юмористической окрашенности выделенных курсивом слов в них слышится нежная и бережная заботливость. И вспоминаются на совсем другой волне сказанные Мариной Цветаевой слова: «…я трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот, и, вспоминая всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, об этом животе поэта, который так часто не сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра <…> даже простое “болит живот” меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор» («Мой Пушкин»).

       В ее ответном письме Андрею Белому звучит та же интонация, что при прощании с Осипом Мандельштамом: заботливое перечисление – и обещание! – хорошего в жизни (теплого, уютного, радующего душу), что может излечить его страшное состояние полной потерянности в мире. 

       Есть, правда, и существенное различие: Осипа Мандельштама она утешала в момент расставания, а Андрея Белого звала к себе. Но звала не как любящая женщина, а радостно соглашаясь на ту роль опекающей утешительницы, какую он и предназначал ей в своем умоляющем письме. 

       В реальной жизни, а не в письмах и мечтах, все произошло не так: Андрей Белый не приехал. Сразу после своего отчаянного письма и такого ответа Марины Цветаевой он уехал в СССР. И случилось это чуть ли не в тот самый день, когда он написал и отправил ей письмо! Она прочитала заметку о его отъезде в газете «Руль». Такой финал потрясает. Но еще больше потрясает далеко не всегда свойственное Марине Цветаевой отношение к происшедшему – удивительно терпимое. Она не ощущала себя обманутой. Так могло бы быть, если бы это исходило от другого, более сильного и твердо стоящего на земле человека, но здесь – совсем другой случай. Она знала, что писал он ей предельно искренне, и продолжала сочувственно понимать его мятущуюся душу, его натуру, не способную остановиться и успокоиться на чем-то одном, в последний момент рванувшуюся к диаметрально противоположному решению. Подобное часто случается с героями романов Достоевского… 

       Такое отношение к «гениальным чудакам», на всю жизнь сохранившим детскость, безусловно связано с ее опытом материнства, хотя на страницах «Пленного духа» и «Истории одного посвящения» это не названо. И только в написанной позднее «Повести о Сонечке», последнем крупном прозаическом произведении Марины Цветаевой, прямо сказано: «Я была на два, на три года старше Сонечки, но обижалась за нее – как мать». 

        Это относится не только к главной героине повести, но и ко многим ее собратьям по ремеслу – молодым актерам Третьей студии Вахтангова: «Да, да, я их всех, на так немного меня младших или вовсе ровесников, чувствовала – сыновьями, ибо я давно уже была замужем, и у меня было двое детей и две книги стихов! Эти же были дети – и актеры, то есть двойные дети» (курсив мой. – Л.К.). Снова стоят у нее в одном ряду эти жизненные свершения – «двое детей и две книги стихов»! 

       А в записной книжке того времени, когда многие встречи и диалоги с будущими героями «Повести о Сонечке» фиксировались и осмыслялись по горячим следам, об этом ощущении старшинства сказано еще определеннее: 

«Прошлую зиму я к своим сверстникам относилась по-матерински, эту зиму – как бабушка, в будущем году, очевидно, перейду на прабабушку, а еще через зиму окажусь памятником Пушкина, взирающим на играющих у его ног детей. – “История о том, как молодая женщина во цвете лет превратилась в памятник Пушкина”». 

       И только один из них – Володя Алексеев – сумел глубоко понять ее и сказал очень нужные душе Марины Цветаевой слова: «Вы мне напоминаете Жорж Санд – у нее тоже были дети – и она тоже писала – и ей тоже так трудно жилось – на Майорке, когда не горели печи». В этом человеке она увидела не младшего – «не мальчика, но мужа»: «Звериной (материнской) нежности у меня к Володе не было – потому что в нем, несмотря на его молодость, ничего не было от мальчика…». 

       Совсем по-иному, чем с Андреем Белым и Осипом Мандельштамом, общалась Марина Цветаева с теми собратьями по своему ремеслу и с другими своими корреспондентами, у которых были дети. Она всегда искренне и подробно интересовалась ими, и была в этом активная сердечная вовлеченность. Так, даже старшего на поколение В. Розанова Марина Цветаева просила: «Напишите мне о Вашей семье: сколько у Вас детей, какие они, сколько им лет?» О сыне Анны Ахматовой, никогда ею не виденном, написала стихи:

 Имя ребенка – Лев, 

 Матери – Анна.

 В имени его – гнев,

 В материнском – тишь.

 Волосом он рыж,

 Голова тюльпана! –

 Что ж, осанна

 Маленькому царю.

 Дай ему Бог – вздох

 И улыбку матери,

 Взгляд – искателя

 Жемчугов.

 Бог, внимательней

 За ним присматривай:

 Царский сын – гадательней

 Остальных сынов.

 Рыжий львёныш

 С глазами зелеными 

 Страшное наследье тебе нести! 

 Северный Океан и Южный

 И нить жемчужных

 Черных четок – в твоей горсти!

                                        4 июня 1916 

 

       Выделенные мной слова не могут не потрясти всех знающих судьбу Льва Николаевича Гумилева: «страшное наследье» предопределило его многолетние лагерные мытарства. 

       В эпистолярном романе Марины Цветаевой с Борисом Пастернаком тоже часто шла речь о детях. «Тема детей вплелась в заоблачную симфонию их переписки» – с присущим ей глубоким проникновением в суть сказала об этом в своих воспоминаниях Ариадна Эфрон. Марина Ивановна сначала хотела назвать своего сына Борисом, но потом уступила желанию мужа – мальчика назвали Георгием. «Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы, – писала она Б. Пастернаку. – Но Георгием все-таки не зову, зову Мур – от кота, Борис, и от Германии, и немножко от меня. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный <…> Ваш старше всего на два, нет, на 1,5 года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш – мое!)» (Б. Пастернаку. 1925, 26 мая).

       Марине Цветаевой в самом деле было очень важно, чтобы сын Бориса Пастернака знал и помнил о ней. Ее это всерьез волновало и прорывалось в самых неожиданных сюжетах их переписки. Поражает один случай. Когда Борис Леонидович с опьяняющим восторгом описал ей первый в своей жизни полет, Марина Цветаева откликнулась на той же волне: «Борис, понимаешь ли ты сам значение для тебя этого дня? <…> Борис, слов нет, чтобы высказать тебе всю радость, всю веру. Новая эра, вторая песнь твоего эпоса, Борис <…> (Женя твой, конечно, будет летчиком?)». Далее она делится с ним более сложными своими переживаниями, возникавшими по ходу чтения его письма: 

«А теперь о маленькой частности. "Я взял с собой Женю" – первая мысль: счастливец! с таким отцом – такое! И – укол <…> душевная щемь – тоска, нежелание вернуться к письму. Только много потом озарило; да вовсе не с мальчиком! (Жене Пастернаку было тогда всего три года, и летал Борис Леонидович, конечно, не с ним, а со своей женой Евгенией – у матери и сына были одинаковые имена, что поначалу и ввело Марину Ивановну в заблуждение – Л.К.). И – странно – полный покой, точно ты один летал (и летчик). Тут я ревновала, конечно, к предвосхищенным воспоминаниям его, отстоящим в будущем, в котором – если вспомнит 70 лет – меня конечно не будет. В этом полете его с тобой была моя смерть: моя нечислимость в твоей жизни – в его воспоминаниях. Мое двойное отсутствие. А Женя что ж – современница» (Б. Пастернаку. 1927, 22 октября). 

 Может быть, только Борису Пастернаку – человеку одной с ней породы – была внятна такая ревность: к будущим воспоминаниям его маленького сына, в которых ее не будет…

       А еще раньше – в письме, где сообщается, что она ждет сына (еще не родившегося!) – звучит пронзительное, полное безоглядной искренности признание: «Странно сознавать: то, что должно было бы нас разъединить, еще больше скрепило. Мне было больно от твоего сына (теперь могу это сказать, п.ч. тебе будет больно от моего!)» (1924, июль). Ей больно – от того, что не она родила ему сына… 

       «Мне было больно от твоего сына…» – почти стихи. 

 Здесь напрашивается своеобразное лирическое отступление. На презентации книги «Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть», проходившей в 2004 году в Доме-музее Марины Цветаевой (в Борисоглебском переулке), эти письма читали талантливая актриса Антонина Кузнецова и… тот самый бывший мальчик Женя – Евгений Борисович Пастернак, поразительно похожий на отца. 

       Читая вопрос «Твой сын, конечно, будет летчиком?» и слова о «предвосхищенных» Мариной Цветаевой воспоминаниях сына Бориса Пастернака в его 70 лет (Евгений Борисович к тому году давно перешагнул этот рубеж), Антонина Кузнецова оборачивалась к нему, только что читавшему письмо отца… В ее взгляде, обращенном к сыну Пастернака, была и цветаевская нежность к выросшему мальчику. И еще многое было в этом взгляде: полное мудрого юмора понимание фантастичности ситуации, горечь от того, что все наступает слишком поздно, и – сквозь все это, над всем этим – веселое торжество! Горькие «предвосхищения» Марины Цветаевой не оправдались, и в воспоминаниях сына Бориса Пастернака об отце ее имя есть, и как еще есть! 

       …В те далекие времена Марина Цветаева посылала маленькому сыну Бориса Леонидовича подарки: 

«20-го или возле уезжает Илья Григорьевич (И. Эренбург ехал из Парижа в Москву. – Л.К.). Посылаю с ним Крысолова, Поэму горы, Поэму конца (без опечаток), Брюсова (статью о Брюсове «Герой труда». – Л.К.), Поэт о критике и вещи тебе и сыну. О последнем я думала – м.б. твоей жене будет противно видеть на нем нечто причастное моим рукам? Но соблазн сильнее – прости меня! – посылаю. Просто мальчику, за жизнью которого слежу. Можно ведь? И похож ведь – чем-нибудь – на тебя?» (1926, апрель). 

       Здесь снова рядом рукописи и бытовые вещи. Борис Пастернак хорошо понимал такое. И это равенство, думается, тоже «вошло в состав» цветаевских слов в посвященных ему стихах:

 Знаю – один

       Тема детей… Когда-то Марина Цветаева и Борис Пастернак страстно стремились к земной встрече, но в то же время оба опасались ее, потому что продолжали, вопреки этому страстному желанию, ответственно помнить о своем земном долге – о семьях. Не случайно сразу вслед за высокими, возносящими над землей словами цветаевского письма сказано и другое: «Знайте, что то, что удерживает, заграждает мне Вас, так же велико, громадно, безнадежно – как Ваше. Мы во всем равны здесь…» (Там же).

       У него – жена и сын, у нее – муж и дочь (это письмо написано до рождения ее сына). У обоих – браки по любви. Оба создали семьи в ранней молодости, задолго до того, как узнали друг друга. Эта «симметричность» была дорога душе Марины Цветаевой, и она писала ему: «Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива!) <…> Доля же – дол. Ты мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное» (Б. Пастернаку. 1925, 14 февраля).

       Годы спустя, когда в жизнь Бориса Пастернака вошла новая страстная земная любовь, разрушившая его семью, Марина Цветаева очень болезненно пережила это, восприняв как предательство их отношений: «Борис Пастернак… Жена, сын – чту. Но новая любовь – отступаюсь» – писала она Анне Тесковой в 1931 году. Но это уже совсем другая история… 

       Тема особого равенства Цветаевой и Пастернака – равенства во взрослости – особенно сильно звучит в начале их переписки, когда оба радостно осознавали и осмысляли этот дар cудьбы. 

       «Вы – не ребенок, дорогой, золотой, несравненный мой поэт, Вы не ребенок и, надеюсь, понимаете, что это в наши дни и в нашей обстановке означает, при обилии поэтов и поэтесс, не только тех, о которых ведомо лишь профсоюзу…» – так писал Борис Пастернак в самом начале их эпистолярного романа (1922, 14 июня). 

       Удивительно в унисон этим словам звучит ее признание: 

«Я сейчас в первый раз в жизни понимаю, что такое поэт <…>. Вы первый поэт, чьи стихи меньше его самого, хотя больше всех остальных. <…> Я ведь без числа поэтов знала! И больше всего любила, когда им просто хотелось есть или просто болел зуб: это человечески сближало. Я была нянькой при поэтах, совсем не поэтом! и не Музой! <…> С поэтами я всегда забывала, что я – поэт. Но я, Пастернак, устала нянчиться. (То есть устала быть «старшей»! – Л.К.) <…> Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу – польщу, пощажу, солгу. <…> Вы единственный, современником которого могу себя назвать – и радостно – во всеуслышание! – называю» (1923, 10 февраля). «Ваше признание меня (поэта) до меня доходит, я же не открещиваюсь: Вы поэт, Вы видите будущее» (1923, март).

       Глубокое различие отношения Марины Цветаевой к поэтам, которым она была «нянькой», и к равному, «во всем равносильному» Борису Пастернаку особенно ощутимо в ее реакциях на переживаемые собратьями творческие кризисы.

       Так, на все, что мучает Пастернака, что важно и серьезно для него, она откликается всерьез, всей собой, и, когда пытается помочь, предлагает путь выхода из кризиса, – на равных соотносит это со своим опытом. Она уверена, что ему «надо писать большую вещь». Через несколько лет она скажет это и о себе, точнее – выведет на поверхность то, что в этом письме звучало еще в подтексте. 

       Сейчас эти слова Марины Цветаевой невольно воспринимаются как еще одно ее потрясающее предвидение, как ее благословение будущему роману Бориса Пастернака, столь же пронзительно точное, как предвидение судьбы Льва Гумилева, как провидческие слова об Осипе Мандельштаме: «На страшный полет крещу Вас…». 

       Когда же речь идет о творческих кризисах Осипа Мандельштама, Марина Цветаева повествует о них в той же стилистике рассказа о трудном ребенке, как и о других его огорчениях: «Думаю, юмор в сторону, что когда не писал (а не писал – всегда, то есть раз в три месяца по стиху) – томился. Мандельштаму, без стихов, на свете не сиделось, не ходилось – не жилось». 

       Причины отчуждения Марины Цветаевой от переживаний не пишущего Мандельштама в том, что сама она не писала чаще всего не потому, что не писалось, а потому, что жизнь не пускала к столу. От этого она страдала каждое утро – когда шла на рынок, стирала, готовила еду, провожала сына в школу и из школы. И все равно неуклонно несколько часов работала за столом каждый день. 

       «Если было вдохновение, писала основное, двигая вперед замысел, часто с быстротой поразительной; если же находилась в состоянии только сосредоточенности, делала черную работу поэзии, ища то самое слово – понятие, определение, рифму, отсекая от уже готового текста то, что считала длиннотами и приблизительностями. <…> Прежде чем взяться за работу над большой вещью, до предела конкретизировала ее замысел, строила план, от которого не давала себе отходить, чтобы вещь не увлекла ее по своему течению, превратясь в неуправляемую. <…> Закрыв тетрадь, открывала дверь своей комнаты – всем заботам и тяготам дня» (А. Эфрон. «Как она писала?»).

       Во многих письмах Цветаевой говорится именно об изнуряющем нагромождении необходимых дел, не дающих возможности работать за столом вволю. Именно эти мучения долгие годы преобладали во взаимоотношениях Марины Цветаевой с бытом и Бытием, и держаться на плаву ей помогал именно каждодневный уход на несколько часов из сферы быта в свою главную жизнь. У нее никогда не было опасений, что не будет писаться – наоборот, она опасалась, что не хватит жизненного времени воплотить все замыслы, написать все то, что рвется из нее, чем она переполнена. 

       В «жизни дней», однако, совсем непросто было сочетать «детей и тетради». «Бедность это бесконечный уют, сон какой-то. Я сейчас живу совсем как мне нравится: одна комната – чердачная! – небо близко, рядом дети, Иринины игрушки, Алины книжки, самовар, топор, корзиночка с картошкой – эти главные действующие лица жизненной драмы! – мои книги, мои тетрадки, лужа от дырявой крыши или широчайший луч через всю комнату, это вне времени, могло быть где угодно, когда угодно, в этом есть вечное: мать и дети, поэт и крыша» (курсив мой. – Л.К.). В этой дневниковой записи московских лет есть что-то завораживающее, напоминающее мир ее любимого Андерсена. И такая правда чувства!

       Но само сочетание это – «мать и дети, поэт и крыша» – остро драматично. «Поэт и крыша» – ассоциируется с поэтом, пишущим стихи в мансарде под самой крышей, «где небо близко», забывая обо всем земном. «Мать и дети» – это значит совсем другое: «Утром: за молоком, щепки колоть, самовар ставить, комнату убирать, Ирину поднимать, посуду мыть, ключи терять, в 2 часа на Пречистенку, в 3 часа в Алин детский сад (у Али коклюш, и я хожу ей за обедом), потом по комиссионным магазинам – продалось ли что-нибудь? – или книжки продавать – Ирину укладывать – поднимать – и уже темно, опять щепки колоть, самовар ставить…». 

 Какие разные способы проживания каждого дня! Не всегда после таких дней оставались душевные силы, чтобы писать. Но в те годы это еще не вызывало запредельного отчаяния, еще верилось, что такая жизнь – все-таки не навсегда, что надо набраться терпения, выстрадать будущую встречу с мужем. Душа Марины Цветаевой еще не надорвалась. Еще много в ней было молодых сил. 

       В той жизни была своя суровая поэзия. Годы спустя она писала об изнуряющей монотонности быта: «О моей жизни. Вся она сводится к нескольким (количественно – очень многочисленным) механическим движениям. Мыканье между пятью-шестью неодушевленными, но мстительными предметами, не маята маятника, ибо я не предмет, а нечто резко-одушевленное, именно – мыканье, тыканье чего-то большого и громоздкого (вспомните стихи Бодлера – о пингвине – нелепом на суше), в быту неорганизованного, между острыми, несмотря на их тупость, а м.б. именно тупостью своей острыми, мелочами быта» (О. Колбасиной-Черновой. 1924, 25 ноября). Все это неизбывно мучает ее как трудно преодолимая преграда на пути к «письменному верному столу».

       Так было много лет… Но трагической осенью 1937 года даже ее «основное здоровье» надломилось. В это время у Марины Цветаевой вырывается потрясающее признание: 

«Я год не писала стихов: ни строки: совершенно спокойно, то есть: строки приходили – и уходили: находили – и уходили: я не записывала и стихов не было. (Вы же пишете и знаете, что незаписанных стихов – нет, не только не записанных, но не написанных: что это – работа, да еще – какая!) И вот – чешские события, и я месяц и даже полтора – уклоняюсь: затыкаю те уши, не хочу: опять писать и мучиться (ибо это – мучение!) хочу с утра стирать и штопать: не быть! как не была – весь год…» (А. Берг. 1938, 26 ноября).

       Далее речь идет о том, что потрясшая Марину Цветаеву оккупация Чехии немецкими войсками вырвала ее из этого состояния и заставила написать цикл «Стихи к Чехии»: «...так как никто их не написал и не напишет – пришлось писать – мне. Чехия этого захотела, а не я: она меня выбрала: не я – ее. И написав почувствовала, что гора – с плеч…» (Там же).

       Но после этого состояние немоты продолжалось. Всего лишь год назад она писала на берегу Океана (слово «океан» Марина Цветаева всегда писала с заглавной буквы) повесть, писала самозабвенно, на подъеме, с огромной творческой радостью. «Все лето писала свою Сонечку – повесть о подруге, недавно умершей в России <…> весть о смерти всколыхнула все глубины, а м.б. я спустилась в свой тот вечный колодец, где все всегда – живо. Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала все утра, а слышала, слушала ее внутри себя – целый день» (А. Тесковой. 1937, 27 сентября). 

        Прошло совсем немного времени, но слишком много страшного случилось с тех пор в ее жизни: вынужденный отъезд Сергея Эфрона из Франции, поднявшаяся во французских газетах ожесточенная травля, страшные обвинения, ужаснувшие ее и мучительно оскорбившие за мужа, допрос ее во французской полиции, невозможность публиковаться в каком бы то ни было прежде печатавшем ее издании… После всего этого Марину Цветаеву постигло состояние очень тяжелое. Это не был творческий кризис (такие слова здесь не подходят). Гораздо точнее было бы определить это как страх перед «письменным верным столом». 

       Всю жизнь ее спасало Бытие, но сейчас маятник с такой силой качнулся в другую сторону, что почти невозможно было устоять на ногах. Эта мука, эта боль не поддавались «преображению в творчестве» (хотя никто на свете не знает, какие строки к ней «приходили – и уходили» в тот жуткий год…).

       Держали ее в последние годы как раз обычные дела, какими занимаются все живущие простой земной жизнью люди. Как ни парадоксально применительно к Марине Цветаевой это прозвучит, именно быт стал на какое-то время ее спасением. «У меня сейчас много работы и заботы: не хватает ни рук, ни ног, хочется моим деревенским друзьям привезти побольше, а денег в обрез, надо бегать – искать «оказионов» или распродажу – и одновременно разбирать тетради – и книги – и письма – и пришивать Муру пуговицы – и каждый день жить, т.е. готовить и т.д. Но – я, кажется, лучше всего себя чувствую, когда вся напряжена» (А. Тесковой. 1939, 31 мая). «Деревенские друзья» – конспиративное выражение, имеются в виду поселившиеся, как поняла она из их писем, в деревне под Москвой Аля и Сергей Яковлевич.

       Двадцать лет назад, в холодную зиму 1919 года в Москве, она тоже была вся напряжена: были рубка, топка, очереди за хлебом, труднейшая поездка в деревню за мукой… Но писались стихи, пьесы, и была рядом чудесная дочка, и была надежда на встречу с воюющим Сергеем. Теперь все по-иному. Ее Париж 1939 года ничем не похож на ее Москву 1919-го. Никаких надежд не осталось. Идет обреченная подготовка к роковому (и осознаваемому как роковое!) возвращению на родину. Совсем иные заботы… И все же звучит в перечислении «работ и забот» неповторимый цветаевский азарт преодоления. 

       «Я свое написала…» – напишет она Вере Меркурьевой. Это звучит как строка не написанного стихотворения, может быть, одна из тех строк, что до конца жизни «приходили» к ней – и уходили, не записанные… Кажется, трудно представить себе более трагические слова в устах великого поэта. Но сразу вслед за ними идет важное уточнение: «Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не» (В. Меркурьевой. 1940, август). 

       Не стало той страстной непреодолимой потребности, что всю жизнь заставляла ее через все препятствия рваться к столу, не стало страха не написать свое главное – оно уже написано. Долг перед Создателем – исполнен. Трагедией было бы для Марины Цветаевой осознание, что не исполнен. «Могла бы, 

конечно, еще…» – в иных, щадящих условиях жизни. Но после ареста мужа и дочери, в ужасе новых забот в тюремных очередях, в долгих поисках крыши над головой для себя и сына – «свободно могу не…». Свободно – значит без трагического отчаяния на эту тему. От него спасает как раз гордое сознание: «...я свое написала». 

 А сейчас… 

 «Когда меня спрашивают: Почему Вы не пишете? Как Вы можете не писать? – я задыхаюсь от негодования. – Какие – стихи? Я всю жизнь писала – от избытка чувств. Сейчас у меня избыток – каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь – писать такие стихи? И еще – стихи (сам факт их, сам – акт их) для меня всегда были – радостью: освобождением и – даже странно сказать – роскошью… Как я сейчас могу – когда мои… 

 <…> Довольно. Мне 48 лет, я прожила рабочую жизнь, другому бы – непосильную, совместив семью (всю черную любовную работу: работала – любя) с писанием.

Да я и сейчас пишу – чужое. Неплохо. Чужое хорошее – совсем хорошо» (5 января 1941, из записной книжки).

      И из всего этого вовсе еще не следовал вывод: дальше жить незачем. Наоборот, сейчас Марине Цветаевой больше, чем когда-либо, необходимо было умение со многим справляться: готовить сыну еду, зарабатывать на эту еду переводами, готовить передачи мужу и дочери в тюрьму, стоять ночами в страшных очередях к тюремному окну… (Об этих очередях уже было написано к тому времени в «Реквиеме», так никогда и не узнанном Мариной Цветаевой, а могла бы узнать, если бы Анна Ахматова решилась прочесть ей свою поэму в их единственную встречу в 1941 году.)

       …И как же в эти два страшных года (1939 – 1941, до начала войны) пригодилось Цветаевой ее умение «горы сворачивать». Она сначала готовилась к отъезду в СССР, продавала вещи, покупала подарки, разбирала свой громадный архив, паковала багаж… Потом, уже в Москве, с трудом получила на таможне багаж, что отправила из Франции на имя дочери, которую арестовали, искала жилье, занималась переездами… И еще – забота о сыне, забота о своих арестованных… 

       «Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, – писала она дочери в лагерь, – сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру» (А. Эфрон. 1941, апрель). Даже здесь, при всей трагичности внешних обстоятельств, еще ощутимы жизненная сила и азартная решимость выстоять. После подробного перечисления всего, что готовит для посылки в лагерь, после очень значимого для нее сообщения – «перевожу каждый день» – Марина Ивановна пишет дочери: «Держись и бодрись. <…> Вообще – я стараюсь» (1941, апрель). А одно из последних ее писем Але в лагерь заканчивается словами: «Люблю. Помню. Стараюсь» (1941, 16 мая). 

 Слова эти, как и многое другое в тоне письма, пронзительно напоминают очень давно ею сказанное в ее дневниковых записях о зиме 1919 года: «Я, так старавшаяся всю зиму…». Через все годы, разделяющие эти слова, пронесла Марина Цветаева строго ответственное отношение к земному своему долгу, убежденность в необходимости справляться с ним.

       И только когда началась война и оборвались связи с мужем в тюрьме и дочерью в лагере, когда была утрачена возможность хоть что-то делать для них, когда ее охватил отчаянный страх за сына и показалось, что и для него она больше ничего сделать не сможет, возникло ощущение полной утраты сил. С такой собой – беспомощной – Марина Цветаева не могла примириться. 

       Но большую часть жизни она прожила в том внутреннем ритме, который диктовал неповторимые, только ей присущие взаимоотношения со сферами быта и Бытия. Не случайно многолетний друг С.М. Волконский посвятил ей книгу с тем же названием: «Быт и Бытие». И в книге этой сказано о том, что и Бытие получает большую ценность, когда есть быт, над которым оно торжествует, и быт становится ценным, когда пронизан Бытием. 

                                                                                                                            Лина КЕРТМАН, ИЗРАИЛЬ

КЕРТМАН Лина, Хайфа. Писатель, литературовед. Родилась в Киеве. С 2006 года живет в Израиле. Закончила филологический факультет Пермского университета. Преподавала в Свердловском университете, в институте культуры и в гуманитарной гимназии в Перми. Автор книг: «Душа, родившаяся где-то… Марина Цветаева и Кристин, дочь Лавранса» (2000 и 2016); «Марина Цветаева. Воздух трагедии» (2014), и ряда литературных статей, опубликованных в «Журнальном Зале».

                                E.K.

Пустые лозы винограда

В мороза оперенье белом

Хиреют проволочным рядом

В музыке ножниц заржавелых

Под деловой рукой хозяев

Сводясь к искомому остатку

В тумане день белёсый тает

Невыразительный и краткий

Внизу покатых винных склонов

Ютится мелкий городишко

В такое время года сонный

В плену сезонного затишья

Там смутно виден дом приватный

Где мы с супругой проживаем

Где есть к жаркому и к салату

Бутыль былого урожая

      РИВЕРСАЙД ПАРК

Трёхцветные стволы платанов

отрадой осени в линейку

на роли часовых нирваны

стоят. Нежаркий воздух пей-ка! 

Остатки золотые сладки.

Покойно средь людей снующих

вокруг тебя. Листва в порядке

ещё любой зелёной кущи

по краю парковой дорожки

путём свободным воскресенья, 

где голубям ссыпают крошки

к корням невиданных растений.

ГАРАНИН, Дмитрий, Нью-Йорк и Баден-Баден, Германия. Родился в Москве в 1954 году. В США с 2005 года. Публикации стихов в журналах: "Крещатик", "Слово/Word", “Зарубежные задворки”, сетевых и бумажныж альманахах: “45-я параллель”, «Семь искусств», “Литературная Америка”, “Черновик”, “Золотое Руно”, “9 Муз”, "Asian Signature", Индия (англ.).

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Рэдвуд-Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. На Западе с 1990 г.  Автор сб. стихов: «Без читателя», 1996; «Уравнение разлома», 2009; «Система отсчета», 2012; «На втором круге», 2014. Публикуется в журналах «Терра-Нова», «Апраксин блюз», «Чайка» и др., в альманахах США, Франции и Финляндии. Член СП Петербурга, иностранное отделение.

                         *  *  *

В темноте, где словно ни души,

Серп луны срезает камыши.

Только в глубине, над камышами,

Ночь шуршит летучими мышами.

И глухую, тихую обитель

Прорезает мышь, как истребитель.

Беспризорны улицы давно.

Только нам, не спящим, всё дано.

Мир безмолвен, точно в день творенья.

Пишут звёзды нам стихотворенья.

Словно бы, усевшись на поляне,

Спрашивают: «Как вы там, земляне?»

Спит в ночи, отбросив жизни груз,

Звёздный наш ребёнок – Иисус.

Раньше я не спал, случалось, сутками;

Плавал по озёрной глади с утками.

А теперь в тростинках камыша

Слушает Вселенную душа.

               ХУДОЖНИЦА

Ты творишь в тиши под Селеной,

Наречённая в снах Еленой,

И отныне во всей Вселенной

Не унять первобытную дрожь.

Лишь вчера ты лежала с ангиной –

А сегодня рисуешь сангиной

Мысли, чувства – всё то, чем живёшь.

Запиваю чайком цукаты.

Что поделаешь, друг: цикады

Растащили меня на цитаты

В вечереющем летнем саду.

На мольберте, мой друг прелестный,

Ты рисуешь свой мир небесный –

Так, как небо рисует звезду.

                      *  *  *

Впиши меня, любимая, в пейзаж,

Где лето спит, отбросив одеяло,

А мы с тобой резвимся у причала –

И ловим, словно бабочку, кураж.

И между нами зреет уговор,

Отбросив все крючки и проволочки.

Я постою у сердца в уголочке –

И выйду на пленительный простор.

Припрятанный в больших твоих глазах,

Вдруг осознаю самое простое –

И, может быть, пойму, чего я стою

У вечности на сломанных весах.

Улыбка белоснежная твоя

Так кротка, так исполнена участья,

Что кажется хмельное это счастье 

Безумным парадоксом бытия.

Волшебная улыбка бытия –

Всё сущее, что дышит рядом с нею.

Я этот воздух выдохнуть не смею, 

Ведь не дышать я просто не умею...

И к звёздам восхожу из пепла я.

          РАЙНЕР МАРИЯ

Снова я пламени пленный – 

Всё по старинке... 

Эхом оргАна Вселенной 

Слушаю Рильке. 

Вечности жрец и старатель, 

Что я намою? 

Снова Творец и Создатель 

Занят Игрою... 

Тьму непроглядную выев, 

Жгу фонари я. 

Мы – безрассудно живые, 

Райнер Мария. 

Судеб взрыхлители – Плуги – 

Просятся в Рай – но 

Всё возвратится на крУги – 

Чувствуешь, Райнер? 

Даже всю тяжесть вдохни я – 

Выдохну, рея. 

Будем же, Райнер Мария, 

Славить Орфея!

                 *  *  *

Пока мы читаем книжки,

И нас обступает рок,

У гениев нет передышки,

Им паузы – невдомёк.

Обидно им за державу,

Иль просто горит строка,

Берёт перо Окуджава –

И странствует за облака.

Мы знаем не понаслышке:

Живому положен предел.

Как гению дать передышку,

Чтоб в творчестве не сгорел?

Чтоб вдруг не хватил он лишку,

Бессрочный поймав удел…

Как Господу дать передышку,

Чтоб гения не проглядел?

Сверкают на Солнце вспышки,

Протуберанцев пары.

У гениев нет передышки,

За ними – всегда обрыв.

У гениев есть минута –

Та, что равна векам.

И жалко лишь почему-то

Сорвавшихся к облакам.

                   *  *  *

Каждый странник – в душе кочевник,

А под небом пернатым века

Так отчаянно и плачевно 

Кучевые плывут облака,

Облокачиваясь на деревья

И воруя голубизну.

Только город не дремлет древний,

Улиц выпрямив кривизну…

На аллеях бульваров, гонимых

Кавалькадой огней в темноту,

Я прошу, не судите любимых!

Отпустите им неправоту!

И, быть может, вам ангелы ссудят

Теплоту наложением рук.

Ведь друзей и любимых не судят!

С ними делят – и душу, и дух.

                *  *  *

Если хорошо нам с тобой

По пескам бродить до зари

И глазами слушать прибой –

Это просто море внутри.

Видишь, чайки чинно скользят

Под лазурью ласковых нёб…

Это – свёрнутый в свиток театр.

Это наше время взахлёб.

Ты твори меня, прекословь,

Зажигай в душе города.

Пусть внутри вальсирует кровь,

Как в волне – морская вода.

И, когда догорает закат

На углях вечерней зари,

Ты не прячь загадочный взгляд:

Это наше небо внутри.

               *  *  *

Летиция летела...

Душа, как скрипка, пела

На синем вираже.

Летиция летела,

И не было предела

Большой её душе.

Вдруг солдат расстегнул амуницию:

- Посмотрите, летает Летиция!

Оглянулась, проехав, полиция:

- Посмотрите, летает Летиция!

И такая была в этом грация,

Что пространство вдруг впало в прострацию!

Вдохновенной, влюблённою птицею

Над судьбою парила Летиция.

...Душа, как скрипка, пела

На синем вираже.

Летиция летела,

Летиция летела –

И не было предела

Большой её душе...

КАРПЕНКО, Александр Николаевич, Москва. Поэт, прозаик, литературный критик. Композитор, телеведущий, автор-исполнитель, ветеран-афганец. Род. в 1961 г. в Черкассах. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Книги стихов: «Разговоры со смертью», 1989; «Солнце в осколках», 1990; «Третья сторона медали», 1991; «Атлантида в небе», 1997; «Откровения одиночества», 2000; «Священник слова», 2005; «Сквозь пространство», 2015. Член Союза писателей России, Южнорусского Союза писателей и Союза писателей XXI века, а также Российского отделения международного ПЕН-центра. 

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ, легкий и блистающий,

как на ладони я держу

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а всё ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты и где живёшь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И всё давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

 

       Как странен, неуловим, причудлив и психологически точен Набоков в этом волшебно воздушном своем стихотворении! Наверное, так писал бы Пушкин, родись он, как Набоков, не в конце восемнадцатого, а в самом конце девятнадцатого века. Вроде бы в этом стихотворении Набокова присутствует одна-единственная мысль, а как много ответвлений, как много жизненной правды, всеобщей и неотвратимой! Идеалы, если мы говорим о прекрасных женщинах, остаются там, где мы их повстречали. Никакой машины времени! Так и покинутая Родина, как первая любовь, осталась у Набокова «бабочкой неулетающей», которой он «благоговейно дорожит». Ведь черты Родины, с приходом к власти большевиков, как и черты любимой женщины, неуловимо и неотвратимо изменились, «обросли» чуждой поэту жизнью! Причем, я думаю, под обрастанием чужой жизнью Набоков подразумевает в первую очередь дух, а не тело, когда говорит о женщине. Наверное, во влюбленном человеке в какой-то степени живет хамелеон: он готов подстраиваться под вкусы своей новой пассии, как во внешнем, так и во внутреннем своем облике.

       Я думаю, не много найдется в русской литературе настолько тонко чувствующих авторов, как Набоков. Подумайте только: он молится о невстрече; все самое лучшее для его героя уже произошло, сердце противится вторжению разрушительных метаморфоз. Набоков словно бы дописывает знаменитое пушкинское «Я помню чудное мгновенье». Просто «и жизнь, и слезы, и любовь» у Набокова забальзамированы и бережно хранятся в музее воспоминаний. Что собирает поэт-энтомолог? Конечно же, бабочек! А как вы сможете годами хранить живых бабочек? Так долго они не живут. Вот и чувства наши порой ненамного долговечнее. Об этом можно прочесть у того же Пушкина – в его комментариях по поводу встречи с героиней «Чудного мгновенья». Просто Пушкин послесловие и послевкусие вынес за скобки стихотворения. Стихотворение идеально, а частные письма все стерпят! Есть некое внутреннее родство между Набоковым и Пушкиным, не случайно Набоков взялся переводить на английский «Евгения Онегина» и осилил-таки эту грандиозную работу. 

       Как и на Пушкина, на Владимира Набокова, уже в достаточно зрелом возрасте, вдруг нападала необъяснимая эротомания, и тогда он писал такие произведения, как роман «Лолита» или стихотворение «Лилит». Обратили внимание на схожесть имен? Словно бы это одна и та же женщина-искушение, спутница Адама. Вот и получается, что, встречая женщину, мы словно бы повторяем опыт самого первого человека.

         

            ЛИЛИТ

Я умер. Яворы и ставни

горячий теребил Эол

вдоль пыльной улицы.

Я шёл,

и фавны шли, и в каждом фавне

я мнил, что Пана узнаю:

«Добро, я, кажется, в раю».

От солнца заслонясь, сверкая

подмышкой рыжею, в дверях

вдруг встала девочка нагая

с речною лилией в кудрях,

стройна, как женщина, и нежно

цвели сосцы – и вспомнил я

весну земного бытия,

когда из-за ольхи прибрежной

я близко-близко видеть мог,

как дочка мельника меньшая

шла из воды, вся золотая,

с бородкой мокрой между ног.

И вот теперь, в том самом фраке,

в котором был вчера убит,

с усмешкой хищною гуляки

я подошёл к моей Лилит.

Через плечо зеленым глазом

она взглянула – и на мне

одежды вспыхнули и разом

испепелились.

В глубине

был греческий диван мохнатый,

вино на столике, гранаты,

и в вольной росписи стена.

Двумя холодными перстами

По-детски взяв меня за пламя:

«Сюда», – промолвила она.

Без принужденья, без усилья,

лишь с медленностью озорной,

она раздвинула, как крылья,

свои коленки предо мной.

И обольстителен и весел

был запрокинувшийся лик,

и яростным ударом чресел

я в незабытую проник.

Змея в змее, сосуд в сосуде,

к ней пригнанный, я в ней скользил,

уже восторг в растущем зуде

неописуемый сквозил, –

как вдруг она легко рванулась,

отпрянула и, ноги сжав,

вуаль какую-то подняв,

в неё по бедра завернулась,

и, полон сил, на полпути

к блаженству, я ни с чем остался

и ринулся, и зашатался

от ветра странного. «Впусти», –

я крикнул, с ужасом заметя,

что вновь на улице стою

и мерзко блеющие дети

глядят на булаву мою.

«Впусти», – и козлоногий, рыжий

народ все множился. «Впусти же,

иначе я с ума сойду!»

Молчала дверь. И перед всеми

мучительно я пролил семя

и понял вдруг, что я в аду.

 

       Я нарочно взял именно эти два стихотворения Владимира Набокова. Они наглядно демонстрируют нам, как в одном и том же человеке могут мирно уживаться воздушно-лирическое преклонение перед женщиной и дерзновенно-похотливое обладание ею. То, что Пушкин разъединил и разбросал между поэзией и частной перепиской, Владимир Набоков сделал всеобщим достоянием. Снобу и эстету Набокову порой хотелось выйти за пределы им же провозглашенного классицизма, и, возможно, эротика в этот достаточно чопорный век и стала тем «хулиганством писателя», которое сообщало ему немалый драйв и множило его славу. 

       Как же дерзновенно свободен Набоков в этом своём хулиганстве! Он словно бы забывает на время, что он – великий писатель. Как и Пушкин в свою эпоху. Хотя, наверное, больше Набоков всё-таки восхищался Флобером, которому, наоборот, подобные эскапады были чужды.

       Судьба Владимира Набокова сложилась кроссвордически причудливо. Его виртуозная двуязычность неоспорима. Американцы до сих пор «оспаривают» его у России, и даже странно, почему этого не делают швейцарцы – ведь последние свои годы писатель прожил в Монтрё. И главное: по своим эстетическим и политическим воззрениям, судя по его немногочисленным интервью, писатель и человек Набоков стоял в оппозиции всей цивилизации ХХ века, хотя и предпочитал эту свою враждебность облекать в достаточно благопристойные формы. Может быть, именно поэтому его огромная фигура стоит одиноко и обособленно; он не примыкает ни к каким литературным направлениям, будучи явлением самодостаточным. По качеству языка (как русского, так и английского) Набоков – возможно, один из лучших писателей за всю историю литературы. И только его всемерной отстраненностью от окружающего мира можно объяснить то, что он так и не получил вполне заслуженной им Нобелевской премии. Впрочем, после успеха «Лолиты» и голливудских экранизаций его романов «Нобелевка» была ему, в сущности, и не нужна.

Александр КАРПЕНКО, Москва

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ, легкий и блистающий,

как на ладони я держу

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а всё ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты и где живёшь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И всё давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

 

       Как странен, неуловим, причудлив и психологически точен Набоков в этом волшебно воздушном своем стихотворении! Наверное, так писал бы Пушкин, родись он, как Набоков, не в конце восемнадцатого, а в самом конце девятнадцатого века. Вроде бы в этом стихотворении Набокова присутствует одна-единственная мысль, а как много ответвлений, как много жизненной правды, всеобщей и неотвратимой! Идеалы, если мы говорим о прекрасных женщинах, остаются там, где мы их повстречали. Никакой машины времени! Так и покинутая Родина, как первая любовь, осталась у Набокова «бабочкой неулетающей», которой он «благоговейно дорожит». Ведь черты Родины, с приходом к власти большевиков, как и черты любимой женщины, неуловимо и неотвратимо изменились, «обросли» чуждой поэту жизнью! Причем, я думаю, под обрастанием чужой жизнью Набоков подразумевает в первую очередь дух, а не тело, когда говорит о женщине. Наверное, во влюбленном человеке в какой-то степени живет хамелеон: он готов подстраиваться под вкусы своей новой пассии, как во внешнем, так и во внутреннем своем облике.

       Я думаю, не много найдется в русской литературе настолько тонко чувствующих авторов, как Набоков. Подумайте только: он молится о невстрече; все самое лучшее для его героя уже произошло, сердце противится вторжению разрушительных метаморфоз. Набоков словно бы дописывает знаменитое пушкинское «Я помню чудное мгновенье». Просто «и жизнь, и слезы, и любовь» у Набокова забальзамированы и бережно хранятся в музее воспоминаний. Что собирает поэт-энтомолог? Конечно же, бабочек! А как вы сможете годами хранить живых бабочек? Так долго они не живут. Вот и чувства наши порой ненамного долговечнее. Об этом можно прочесть у того же Пушкина – в его комментариях по поводу встречи с героиней «Чудного мгновенья». Просто Пушкин послесловие и послевкусие вынес за скобки стихотворения. Стихотворение идеально, а частные письма все стерпят! Есть некое внутреннее родство между Набоковым и Пушкиным, не случайно Набоков взялся переводить на английский «Евгения Онегина» и осилил-таки эту грандиозную работу. 

       Как и на Пушкина, на Владимира Набокова, уже в достаточно зрелом возрасте, вдруг нападала необъяснимая эротомания, и тогда он писал такие произведения, как роман «Лолита» или стихотворение «Лилит». Обратили внимание на схожесть имен? Словно бы это одна и та же женщина-искушение, спутница Адама. Вот и получается, что, встречая женщину, мы словно бы повторяем опыт самого первого человека.

         

Я умер. Яворы и ставни

горячий теребил Эол

вдоль пыльной улицы.

Я шёл,

и фавны шли, и в каждом фавне

я мнил, что Пана узнаю:

«Добро, я, кажется, в раю».

От солнца заслонясь, сверкая

подмышкой рыжею, в дверях

вдруг встала девочка нагая

с речною лилией в кудрях,

стройна, как женщина, и нежно

цвели сосцы – и вспомнил я

весну земного бытия,

когда из-за ольхи прибрежной

я близко-близко видеть мог,

как дочка мельника меньшая

шла из воды, вся золотая,

с бородкой мокрой между ног.

И вот теперь, в том самом фраке,

в котором был вчера убит,

с усмешкой хищною гуляки

я подошёл к моей Лилит.

Через плечо зеленым глазом

она взглянула – и на мне

одежды вспыхнули и разом

испепелились.

В глубине

был греческий диван мохнатый,

вино на столике, гранаты,

и в вольной росписи стена.

Двумя холодными перстами

По-детски взяв меня за пламя:

«Сюда», – промолвила она.

Без принужденья, без усилья,

лишь с медленностью озорной,

она раздвинула, как крылья,

свои коленки предо мной.

И обольстителен и весел

был запрокинувшийся лик,

и яростным ударом чресел

я в незабытую проник.

Змея в змее, сосуд в сосуде,

к ней пригнанный, я в ней скользил,

уже восторг в растущем зуде

неописуемый сквозил, –

как вдруг она легко рванулась,

отпрянула и, ноги сжав,

вуаль какую-то подняв,

в неё по бедра завернулась,

и, полон сил, на полпути

к блаженству, я ни с чем остался

и ринулся, и зашатался

от ветра странного. «Впусти», –

я крикнул, с ужасом заметя,

что вновь на улице стою

и мерзко блеющие дети

глядят на булаву мою.

«Впусти», – и козлоногий, рыжий

народ все множился. «Впусти же,

иначе я с ума сойду!»

Молчала дверь. И перед всеми

мучительно я пролил семя

и понял вдруг, что я в аду.

 

       Я нарочно взял именно эти два стихотворения Владимира Набокова. Они наглядно демонстрируют нам, как в одном и том же человеке могут мирно уживаться воздушно-лирическое преклонение перед женщиной и дерзновенно-похотливое обладание ею. То, что Пушкин разъединил и разбросал между поэзией и частной перепиской, Владимир Набоков сделал всеобщим достоянием. Снобу и эстету Набокову порой хотелось выйти за пределы им же провозглашенного классицизма, и, возможно, эротика в этот достаточно чопорный век и стала тем «хулиганством писателя», которое сообщало ему немалый драйв и множило его славу. 

       Как же дерзновенно свободен Набоков в этом своём хулиганстве! Он словно бы забывает на время, что он – великий писатель. Как и Пушкин в свою эпоху. Хотя, наверное, больше Набоков всё-таки восхищался Флобером, которому, наоборот, подобные эскапады были чужды.

       Судьба Владимира Набокова сложилась кроссвордически причудливо. Его виртуозная двуязычность неоспорима. Американцы до сих пор «оспаривают» его у России, и даже странно, почему этого не делают швейцарцы – ведь последние свои годы писатель прожил в Монтрё. И главное: по своим эстетическим и политическим воззрениям, судя по его немногочисленным интервью, писатель и человек Набоков стоял в оппозиции всей цивилизации ХХ века, хотя и предпочитал эту свою враждебность облекать в достаточно благопристойные формы. Может быть, именно поэтому его огромная фигура стоит одиноко и обособленно; он не примыкает ни к каким литературным направлениям, будучи явлением самодостаточным. По качеству языка (как русского, так и английского) Набоков – возможно, один из лучших писателей за всю историю литературы. И только его всемерной отстраненностью от окружающего мира можно объяснить то, что он так и не получил вполне заслуженной им Нобелевской премии. Впрочем, после успеха «Лолиты» и голливудских экранизаций его романов «Нобелевка» была ему, в сущности, и не нужна.

                                                                                                                            Александр КАРПЕНКО, Москва

                         *  *  *

В темноте, где словно ни души,

Серп луны срезает камыши.

Только в глубине, над камышами,

Ночь шуршит летучими мышами.

И глухую, тихую обитель

Прорезает мышь, как истребитель.

Беспризорны улицы давно.

Только нам, не спящим, всё дано.

Мир безмолвен, точно в день творенья.

Пишут звёзды нам стихотворенья.

Словно бы, усевшись на поляне,

Спрашивают: «Как вы там, земляне?»

Спит в ночи, отбросив жизни груз,

Звёздный наш ребёнок – Иисус.

Раньше я не спал, случалось, сутками;

Плавал по озёрной глади с утками.

А теперь в тростинках камыша

Слушает Вселенную душа.

               ХУДОЖНИЦА

Ты творишь в тиши под Селеной,

Наречённая в снах Еленой,

И отныне во всей Вселенной

Не унять первобытную дрожь.

Лишь вчера ты лежала с ангиной –

А сегодня рисуешь сангиной

Мысли, чувства – всё то, чем живёшь.