Юрий КРУПА, Филадельфия

Архитектор, дизайнер. Родился в Киеве в 1959 году. В США с 1993 года. Занимается архитектурой высотных зданий, дизайном и книжным оформлением. Художественный редактор издательства «Побережье».

2011-Крупа, Юрий

НОСТАЛЬГИЧЕСКИЙ РОМАНТИЗМ В ЖИВОПИСИ

ВЛАДИМИРА ШАТАЛОВА

Всё просто

обыкновенно всё

теперь вдруг кажется –

и росстани и прошлое как остов

несбывшегося

и отблески закатов

в зачерненных сажей

разбитых стеклах окон

в развалинах пристанищ

лиц перемещенных.

Так просто кажется

огонь пожарищ

людей мятущееся стадо

вот лишь дорог поменьше стало

чтобы дойти к России.

В. ШАТАЛОВ

Эта работа не ставит целью дать исчерпывающую оценку художественному творчеству Владимира Шаталова, ее задача – отдать должное художнику, мастеру, в самом высоком понимании этого слова. Другая задача этой публикации – шире взглянуть на его искусство и привлечь внимание публики к большому живописному наследию Шаталова, недостаточно изученному и потому малоизвестному.

Владимира Михайловича Шаталова я встречал на литературных вечерах в Филадельфии, на которых он иногда присутствовал, но активного участия не принимал, мало общался с посетителями вечеров, вступая в диалоги, предпочтительно с теми, кого хорошо знал. Как правило, Владимир Михайлович находил себе место в стороне, откуда с нескрываемым интересом наблюдал за происходившим и внимательно слушал.

В его внешности не было ничего необычного: средний рост, коротко остриженная седая бородка, очки в тонкой металлической оправе, крупной вязки свитер – словом, типичный образ пожилого романтика, одного из тех, кто был в молодости воспитан на книгах Хемингуэя и остался верен своему кумиру на всю жизнь. Однако из бесконечного числа рядовых “хемингуэевских” романтиков Владимира Шаталова отличали руки и глаза. Правильные по форме и рациональные в движениях, его руки могли принадлежать только человеку, использовавшему их, как точный универсальный инструмент – для создания уникальных вещей. Умные, слегка прищуренные, наблюдательные глаза с неугасаемой искоркой свидетельствовали о неутолимой пытливости и активной натуре их обладателя. Именно руки и глаза были неопровержимым свидетельством того, что их владелец принадлежал миру искусства, органично соединив в себе две важнейших составляющих понятия художник – профессиональное мастерство и творческую душу.

Большинство читателей “Встреч” и “Побережья” знали Владимира Шаталова поэта, тогда как в биографических справках указывалось, что он художник и поэт. Справедливости ради следует отметить, что главным призванием Владимира Михайловича являлась живопись, стихи же вошли в его жизнь позднее, тем не менее став неотъемлемой частью его творческого наследия, продемонстрировав еще одну сторону богатого шаталовского таланта. В случае с Владимиром Шаталовым, нельзя делить его творческое начало на художественное и поэтическое, оба они составляли единое целое и питались из одного романтического источника. Подтверждение тому находишь в картинах Шаталова, отмечая поэтичность и чувственность их композиций, насыщенных рифмами красок и ритмами мазков, а его стихи удивляют своей живописностью, наполненностью ярким солнечным светом, блеском золота куполов и белизной парусов в небесной синеве.

С Владимиром Шаталовым у меня было всего две-три коротких встречи, и хотя я внутренне испытывал к нему огромный интерес, полноценно общаться с ним не пришлось, не было бесед о жизни, обмена мнениями об искусстве, споров. Очень сожалею, что так и не нашел возможности познакомиться ближе с художником, чьи произведения привлекали внимание своей духовной глубиной и высоким профессиональным мастерством.

Материал для этой публикации приходилось собирать по крохам, большей частью из воспоминаний людей, знавших Владимира Михайловича, работавших или друживших с ним. Попытки отыскать хоть какую-то официальную печатную информацию о художнике потерпели неудачу. Всемогущий и всеведающий интернет предложил мне одно только упоминание о Шаталове. На сайте Сюзан Скэри (Susan Schary) – успешной американской художницы, работающей в строгой реалистической манере, – сообщается, что она "училась живописи в Филадельфии, у известного русского художника Владимира Шаталова". И ничего больше... Все ныне существующие сведения о Владимире Михайловиче Шаталове сводятся к кратким биографическим справкам, представленным в немногочисленных русскоязычных литературных изданиях Зарубежья, да в редких сохранившихся каталогах выставок, в которых художник принимал участие. Несколько коротких очерков-воспоминаний были напечатаны в тех же русскоязычных изданиях после смерти Шаталова, в 2002 году.

Трудно представить, в конце ХХ начале ХХI века искусство заметного живописца, члена американской национальной академии дизайна и многих американских художественных обществ и организаций, участника бесчисленного количества выставок, получившего за свои художественные работы множество наград, оказалось сегодня покрытым пеленой забвения и не известным широкой публике. Частично это объясняется характером Владимира Шаталова. Художник был не в состоянии привыкнуть к американскому образу жизни, который нещадно критиковал, и, вполне естественно, не мог принять условий, которые этот образ жизни предлагал личности для того, чтобы “пробить” себе дорогу к творческому и коммерческому успеху. Именно поэтому Шаталова не представляли арт-дилеры и агенты, столь необходимые для обеспечения успешного роста на Западе. Сам он сознательно не занимался "self-promotion", или самопродвижением, считая подобное занятие чем-то постыдным, не совсем порядочным, к тому же, до предела загруженный работой, художник не имел на саморекламу времени. Совершенно естественно, результатом подобной "жизненной позиции" оказался недостаток критических публикаций, положительных рецензий и профессионального анализа работ. Как следствие – отсутствие широкого интереса к продукту, о существовании которого знал ограниченный круг специалистов и близких Шаталову людей.

Художественное творчество Владимира Шаталова можно условно разбить на несколько периодов, каждый из которых представляет определенный этап формирования художника и совершенствования его изобразительного языка. Это хорошо видно на примере портретных работ Шаталова. Ранние вещи художника, одна из которых "Девушки в украинских нарядах", датирована 1942 годом, относится к периоду, когда автор работал в строгих рамках реализма, соблюдая все его принципы. Постепенно Шаталов отходил от этих принципов, портреты скульптора Н. Мухина, написанные в середине 50-х, отличает более свободный подход художника к модели. В этих в целом реалистических портретах Владимир Шаталов использовал приемы импрессионизма, создавая воздушность, опуская ненужные детали и смело работая мазком. В конечном итоге, в своем портретном творчестве художник добился максимального раскрытия характера портретируемого, его внутреннего мира минимальными средствами. Лаконичность цветового решения и простота форм стали главными отличительными чертами работ Шаталова, портрет Гоголя является тому ярким примером.

Картины Шаталова демонстрируют виртуозное владение автором различными живописными приемами и техниками. Вместе с тем каждая работа художника в своей основе имеет глубоко продуманное композиционное решение, переведенное и зафиксированное на холсте с помощью рисунка, сделанного крепкой, хорошо поставленной рукой. Шаталов смело экспериментировал, например, на одном холсте он "сводил" вместе масло и акрилик, акрилик и темперу, темперу и масло. Это делалось совершенно сознательно, с целью использовать особые возможности и преимущества отдельных красок и живописных техник, тем самым добиться максимальной выразительности.

Живопись Владимира Шаталова, по технике исполнения, а во многих случаях, и по форме, напоминает работы советских художников. Глядя на его картины, не сразу верится, что они принадлежат кисти мастера, большую часть своей жизни творившего в Соединенных Штатах. Произведения Шаталова, в сравнении с работами многих его западных коллег, отличает строгая классическая школа, основанная на вековых традициях русского

изобразительного искусства, которая была присуща большинству советских художников. Владимир Шаталов прошел эту подготовку еще в Советском Союзе и остался верен ей до конца дней.

Классической школы, как основополагающего начала в искусстве, зачастую не хватало многим западным художникам, претендовавшим на оригинальность, но не познавшим и не освоившим элементарных основ изобразительного искусства. А ведь еще основатель вечно модного сюрреализма Сальвадор Дали в своих десяти заповедях призывал молодых художников выучиться писать, как старые мастера, и только потом делать всё, что они хотят. Если по технике, в целом, произведения Шаталова сравнимы с работами советских художников, то по своей форме они зачастую отличаются. Особенно это отличие заметно в поздних работах художника, которые, будь это в СССР, обвинили бы в формализме, в подражании Западу и других смертных грехах. Справедливости ради следует отметить, что Владимир Шаталов, при всей "формалистичности" своих картин, уделял огромное внимание их внутренней сути, строго придерживаясь главного принципа реализма – единства формы и содержания. Сравнивая работы Шаталова с картинами ведущих советских мастеров, невольно отмечаешь полную независимость в выборе сюжетов и их трактовке. Работая в условиях свободного мира, в отсутствие партийно-идеологического прессинга, Владимир Шаталов затрагивал темы глубоко волнующие лично его и людей его поколения. В раскрытии сюжетов художник опирался на богатый трагическими событиями личный жизненный опыт, руководствуясь при этом исключительно собственным сознанием и пониманием предмета, не вкладывая в свои картины навязанную сверху однобокую идеологическую суть.

Владимир Шаталов комфортно чувствовал себя, работая в разных жанрах, будь то портрет или пейзаж, как правило, любую его работу отличали продуманность и виртуозное исполнение. В подходе к портрету художник наследовал лучшие традиции реалистической школы, с ее повышенным вниманием к внутреннему миру портретируемого, стремлением передать этот мир на холсте в дополнение к обязательному внешнему сходству. В портретном творчестве художника есть работы выполненные непосредственно с натуры и работы, написанные без прямого контакта с моделью. Во всех случаях Шаталов добивался не только сходства, но и передавал сложный духовный мир своих моделей. Этого он достигал будучи мастером, тонко чувствующим и понимающим натуру и умело пользующимся широким арсеналом живописных техник и приемов. Художнику было под силу при помощи кисти "вылепить" на холсте объемную голову, либо показать лицо и всю фигуру силуэтно, как в

аппликации, но всегда, точно передавая уникальные черты и особые характеристики портретируемых. Любой художественный прием применялся художником целенаправленно, в первую очередь, для того чтобы максимально правдиво передать портретное сходство и характер каждого конкретного человека, его внутренний мир и духовное богатство. Найденные художником способы подачи, придавали эффектность его картинам, делали их непохожими одна на другую, определяли своеобразный почерк их автора, его оригинальный подход к созданию портрета.

Особого внимания заслуживают тематические композиции художника, наполненные глубоким философским смыслом. В этих сложных по своей задумке и исполнению работах автор, с присущей ему откровенностью, доверял свои мысли и переживания холсту, удивительным образом преобразуя его двухмерную плоскость в трехмерное пространство, а часто добавляя еще и четвертое измерение – время. Ярким тому примером служит картина "Детство Бориса" – полотно, на котором художник объединил прошлое, настоящее и будущее. Для этой цели автор использовал простой эффектный прием: представьте, что вы смотрите на мир через стекло, его прозрачность позволяет видеть все, что находится непосредственно перед вами, а способность стекла отражать помогает видеть то, что находится за вашей спиной. Оба изображения, оказавшись в одной зрительной плоскости, образуют единую картину, где объекты наслаиваются, перекрывают и смешиваются друг с другом, создавая фантастическую многомерную композицию. Этот прием позволил художнику передать на холсте временной промежуток, включивший в себя жизни двух поколений – отца и сына.

На творчество Владимира Шаталова наложила тяжелый отпечаток судьба эмигранта второй волны. Здесь важно отметить то, что волны русской, а затем советской, эмиграций, можно разделить на две категории: вынужденную и добровольную. Первая и вторая волны, в своем большинстве, были вынужденными, третья и последующие, за малым исключением, добровольными. Вынужденная, сложившимися военными обстоятельствами, эмиграция Шаталова – главная причина присутствия ностальгических нот в его творчестве, горького чувства от несбывшихся юношеских ожиданий и острой тревоги за будущее. Иван Елагин в биографической справке для антологии "Берега. – Стихи поэтов второй эмиграции", вышедшей в Филадельфии в 1992 году вспоминал: "...Затем Германия – годы войны и скитаний по разбомбленным немецким городам, угроза насильственной репатриации и полная неизвестность будущего". Эти слова, как нельзя лучше передавали состояние перемещенных лиц, в том числе Владимира Шаталова. В этом состоянии художник пребывал на протяжении многих лет своей жизни.

Живопись Владимира Шаталова долго не отпускает, удерживает при себе. Взгляд зрителя постепенно уходит в глубину полотна, а сознание, тем временем, стремится постичь философию, вложенную художником в свою работу. При внимательном рассматривании картин Шаталова, свойственное им мозаичное начало выстраивается в организованное, последовательное повествование, наполненное серьезным смыслом. Полотна художника малофигурны – один, максимум два персонажа, в статичных позах, как правило, в глубокой задумчивости, созерцании или ожидании чего-то и обязательно на краю. Этот край – либо порог дома, либо кромка земли на рубеже с морем, либо нетронутый краской тонированный холст или картон, где художник внезапно обрывает композицию, тем самым усиливая напряжение, вводя зрителя в состояние тревоги, наполняя его душу чувством неизвестности, неизведанности, непознанности. В полной мере эти чувства возникают при знакомстве с картиной "Птицы", где Владимир Шаталов умело использовал цвет и фактуру картона, на котором была написана работа. Приблизительно четверть всей плоскости картины вовсе не тронута кистью, а матовая поверхность картона глубокого серого цвета как нельзя лучше передала неопределенность, на пороге которой оказались герои полотна. Кроме того, серый фон стал главной составляющей цветовой гаммы картины, подчеркнув ее романтизм, заставив краски работать в полную силу. Этот же прием, только с использованием черного цвета, был применен художником в работе "Ожидание". Черный цвет фокусирует внимание зрителя на композиционном центре, попутно создавая атмосферу напряженного ожидания и смутных предчувствий, тем самым вознося драматичность полотна до критического уровня.

В своих воспоминаниях В. А. Синкевич рассказала о "муках творчества", которые испытывал художник. Я полагаю, эти муки были вызваны поиском наиболее выразительной формы, с помощью которой предельно точно и доступно можно было передать замысел, зародившийся в душе художника. Согласитесь, все виды изобразительного искусства и живопись в том числе, при бесконечном многообразии форм и методов, ограничены в своих возможностях передачи окружающего мира и особенно человеческих чувств. В силу этого оригинальное решение поставленной творческой задачи для настоящего художника, каким являлся Владимир Шаталов, зачастую оборачивается долгим и мучительным процессом, полным проб и ошибок, промежуточных удач и разочарований. Успешный выход из этого процесса можно расценивать как творческую победу, в результате которой на свет рождается долгожданное произведение искусства, оставив на некоторое время в покое изнуренного, но удовлетворенного достигнутым результатом художника.

Перечитывая поэзию Владимира Шаталова, я наткнулся на стихотворение, отрывок из которого взял эпиграфом к настоящей публикации. В скупых, как мужские слезы, словах стихотворения проявилось внутреннее состояние автора, которое, в большинстве случаев, является ключом к пониманию его художественного творчества. Ключ этот – горячая любовь к покинутой родине, многократно усиленная состоянием хронической ностальгии и помноженная на невозможность вернуться, обнаженный нерв, касание к которому причиняло Владимиру Михайловичу нестерпимую боль. Однажды, внезапно, в жизнь студента-художника, преисполненного светлых планов, ворвалась война. Не дав Шаталову закончить учебу, она стала крушить его надежды и мечты, роняя осколки в кристально чистый творческий источник молодого человека, придавая воде источника вкус горечи. Несмотря ни на что, тяжелые жизненные испытания не смогли уничтожить романтических чувств Владимира Шаталова, с их устремленностью к безграничной свободе, пафосом личной и гражданской независимости, исключительностью героев, полнотой страстей и восхищением одухотворенной природой. Художник лишь перестал идеализировать действительность, которая в его произведениях иногда представала в трансформированном виде.

Полотна Шаталова – это отчаянная попытка перенести на холст и тем самым сохранить мир, в котором художник появился, жил и творил. Мир некогда понятный, цельный и прекрасный, наполненный действительным смыслом, а затем волею судьбы расколотый на части. В своих картинах художник восстанавливал разрушенное, бережно собирая и соединяя разрозненные осколки, философски осмысливая то, что он делал. Восстановленный на картинах Шаталова мир представляет собой сбалансированное, чрезвычайно хрупкое сооружение сложной конструкции, требующее трепетного отношения и крайне осторожного обращения.

Юрий КРУПА, Филадельфия

Павел Крючков

Павел Михайлович КРЮЧКОВ родился в 1966 году в Москве. Литературный критик, редактор отдела поэзии журнала "Новый мир". Научный сотрудник мемориального Дома-музея Корнея Чуковского в Переделкине.

2011-Крючков, Павел

ТО, ЧТО ХРАНИТСЯ В ПАМЯТИ

Валентина Синкевич. Мои встречи: русская литература Америки. – Владивосток: «Рубеж», 2010. – 384 с.

Книга замечательна, помимо прочего, тем, что она – уникальное свидетельство. Успевшее, уцелевшее. В ее названии ненавязчиво и естественно прячется дело, которому Валентина Синкевич, живущая в Филадельфии, отдала десятки лет жизни, – альманах русской поэзии «Встречи». К сегодняшнему дню издание выходить перестало: кончились средства, исчерпаны силы. Кстати, дальневосточный критик Александр Лобычев точно и объективно писал, что с течением лет альманах «приобрел форму своего рода виртуального салона или клуба», с его уникальной внеиерархичностью, с органичными завсегдатаями и неожиданными гостями («Рубеж», 2004, № 5, стр. 382 –383). Но свою культурную миссию Валентина Алексеевна выполнила на все сто. Она предчувствовала своеобразную границу, за которой ее детище превратится в памятник литературы, станет достоянием библиотечного фонда, трезво и печально писала об этом своим корреспондентам (я бережно храню ее письма тех времен, когда «Встречи» еще фигурировали в обзорах новомирской «Периодики»). А в последние годы, когда тихоокеанский альманах «Рубеж» возродился усилиями А. Колесова в новом качестве, Синкевич начала публиковать там – и в других изданиях – документальные новеллы о литераторах, с которыми ее сводила судьба, – от Ивана Елагина, Ольги Анстей и Валерия Перелешина до Николая Моршена, Игоря Чиннова и Олега Ильинского. И еще Бродский, Лосев, Коржавин и другие.

Сегодня почти никого из первой и второй волн эмиграции не осталось. Она всех их проводила, всем послужила своим редакторским чутьем и расположенностью и каждому поклонилась в своих очерках – за талант, за слово, за то что – были. Трогательно написала во введении, что лично не знала лишь троих – Ивана Савина, Владимира Набокова и Нину Берберову. Восемь лет назад, в Москве, уже выходила книга «…с благодарностию: были» – для настоящего издания Валентина Алексеевна часть статей отредактировала заново и добавила немало новых. Разделив свой труд на части – соответственно трем «волнам» эмиграции, Синкевич ввела и специальный раздел «На земле американских поэтов и прозаиков», где рассказала о своих всемирно известных соседях по обретенной земле проживания. «А первый национальный поэт Америки Уолт Уитмен был бы моим соседом, живи я здесь в XIX веке. В последние годы жизни Уитмен поселился в соседнем с Пенсильванией штате Нью-Джерси, в небольшом городке Кэмден, который расположен на берегу реки Делавер, напротив Филадельфии, где я живу вот уже скоро 60 лет. Его дом-музей довольно часто посещают русские туристы. Для меня все эти авторы как бы ожили. Здесь они писали, и здесь был их родной дом, который я могла посетить. А дом, как известно, почти всегда отражает дух его обитателей, даже если они уже давно переселились в мир иной». Даже и в этих, как она их назвала, «субъективных очерках» о литераторах, которых она никак не могла знать, Валентина Алексеевна держится того же забытого, так «нехватаемого» нашей словесности тона целомудрия, музейной деликатности и непосредственности. Рассказывая о своих героях, она сообщает сведения, изрядная часть которых встречалась и еще встретится знатокам и любопытствующим, – в специальной литературе: в энциклопедиях, словарях, биографических и прочих трудах. Но ведь свидетельство любви, сочувствие к живой и ранимой душе собрата, водящего пером по бумаге, помноженное на личное впечатление, дает особый эффект. Да и много ли мы знаем о Борисе Филиппове, Владимире Шаталове или Леониде Ржевском? Нет, не зря, вспоминая очеркиста, издателя и коллекционера Эммануила (Эдуарда) Штейна, Синкевич приводит слова Адамовича, сказанные о другом человеке, что наша жизнь была бы куда беднее без этого конкретного человека, изданного Господом Богом в единственном экземпляре. И могла бы добавить от себя: надо успеть поблагодарить его за то, что был, и вспомнить то, что хранится о нем в собственной памяти.

Павел КРЮЧКОВ, Москва. "Новый Мир", №3 за 2011г.

Рина ЛЕВИНЗОН, Иерусалим

Поэт, прозаик, переводчик, педагог. Род. в 1949 г. в Москве. В Израиле с 1976 г. Сб. стихов: «Путешествие», 1971; «Прилетай, воробушек» (стихи для детей),1974; «Два портрета», 1977; «Весёлые стихи»,1978; «Снег в Иерусалиме», 1980» «Зарифмую два имени наших» (на иврите),1981; «Отсутствие осени», 1985; «Gedichte», (на немецком) 1986; «Ветка яблони, ветка сирени», 1986; «Первый дом... последний дом», 1991; «Колыбельная отцу», 1993; «Этот сон золотой», 1996; «Седьмая свеча», 2000; «Ты не один, ты не одна» (стихи для детей.), 2000; «Мой дедушка Авремл» (стихи для детей), 2002; «Книга афоризмов», 2004; «Два города - одна любовь», 2008.

Рина ЛЕВИНЗОН, Иерусалим

2011-Левинзон Рина

* * *

Брат мой, дождь,

Ты понятлив и тих.

Я к тебе – от нескладиц моих.

Двери настежь в оставленный дом,

Ветер хлопает ставней в печали...

Что за нежность бывает вначале,

Что за грусть наступает потом...

* * *

Толпа стоит у черного перрона –

над ней огонь и пепел, кровь и дым...

Наш путь –

в Освенцим

от холмов Хеврона,

и нынче снова возвращенье к ним.

Но Бог не оставляет нас одних,

какая бы ни выпала планида.

Мы – сироты Освенцимских портных,

но мы – навеки – правнуки Давида!

* * *

Уж как судьба ни гневалась –

Пусть не мытьем – так катаньем,

Но всё равно я нежилась

В своей надежде латаной.

И как бы жизнь ни маяла,

Ни мучила, ни жалила,

Но горя было мало мне –

Не плакала, не жалилась.

Ах, жизнь моя… Да только бы

Горели свечи вечером…

Суровой или шелковой

Пусть длится веки вечные.

И стерто, и застирано,

И трижды перелатано,

И всё равно красивое –

Житье мое крылатое.

* * *

Памяти Александра Воловика

На серебряной лодочке нашей,

Ветер южный – нам с ним по пути.

Уплываем всё дальше и дальше,

помоги нам, луна, посвети.

Снова вместе – судьбе неподвластны,

лишь бы лунная речка текла

И не важно совсем, и не ясно –

ты ли жив, или я умерла.

* * *

Как грело, как горело.

Добела

как раскаляло.

До безумной глади.

Всё двигалось в таком нездешнем ладе,

и все сады, в которых я была,

сошлись теперь в невиданном раскладе.

Как серебрилось, поднималось вверх,

подкатывало к горлу, отпускало.

До белого, до сладкого накала,

которому ни времени, ни мер,

и вся пыльца далеких стратосфер

над нашими плечами колдовала.

И как потом всё исчезало вмиг.

* * *

Всё теплится, всё еще тянется, длится,

над сонной печалью и радостью тихой плывет.

На донышке счастья невнятная горечь таится,

на донышке горечи легкая сладость живет.

Как рано еще, как протяжно, блаженно и странно

на город обрушился этот сиреневый свет,

орешник расцвел над волшебным мостом Варизано.

Такая весна, от которой спасения нет.

И всё еще сбудется, что-то еще может статься,

и мост изогнулся над бездной беспечной дугой.

И кто может знать: перед тем, как навеки расстаться,

придет невозможная радость из жизни другой…

* * *

Мне нравится мое житье:

хлеб с молоком на завтрак ранний,

и что запрещено нытье,

и что разрешены свиданья.

Я приберу свое жилье,

я переставлю всю посуду,

и экономить свет не буду,

пусть светится окно мое.

И, удивляясь непрестанно

свободе, воздуху, плоду,

я так по комнате пройду,

как Ева первый раз в саду.

* * *

О, Боже, не испытывай меня!

Я не боюсь ни ветра, ни огня,

ни слова и ни горестного знака...

Но так же, как спасал Ты Исаака,

как нож отвел Ты от груди его,

так защити и сына моего.

* * *

Пройдет печаль, и грусть перегорит,

Растают дни в тени тысячелетий.

Но жизнь мою никто не повторит,

Никто и никогда на целом свете.

И надо жить до самого конца

Всей силой духа и свободой зренья,

Чтоб всё сошлось – единственность Творца

С единственностью

Божьего творенья.

* * *

И сказал Господь:

"Пойди в землю,

которую Я укажу тебе".

Бытие, 12-1

Звездам числа нет...

М. Ломоносов

Жила – как жилось – без натуги

Брала себе Музу в подруги,

Веселых и нищих – в друзья.

Ни тьмы не боялась, ни вьюги,

И с детства (не в первом ли круге?)

Я знала, что плакать нельзя.

И поезд стоял на вокзале.

"Прощайся, – мне боги сказали. –

Есть в мире другая земля".

Зима за окном холодела,

И не было жизни предела,

И не было звездам числа.

ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ

Что Бог задумал, языки смешав

И тем разъединив родные души?

Я милому скажу: "Постой, послушай!"

А он уйдет, ни слова не поняв.

И Бог мне тот, который соберет

Всех вместе нас и под единым кровом,

И наградит нас всех единым словом,

И это слово каждый разберет.

2011-Левинзон, Рина. Хана Сенеш.

Хана СЕНЕШ

в переводе Рины ЛЕВИНЗОН

Язык оригинала: иврит

ХАНА СЕНЕШ (венг. Szenes Hanna), (1921-1944) – венгерская и еврейская поэтесса, национальная героиня Израиля.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Хана Сенеш родилась в 1921 г. в Будапеште. В 1939 г. она приехала в Эрец-Исраэль. Работала в кибуце и писала стихи на иврите. Мечтая сделать хоть что-то для спасения венгерских евреев, Хана в годы Второй мировой войны стала бойцом Британской армии и с отрядом партизан вернулась в Европу. Она надеялась добраться до Будапешта, где оставалась ее мать. Недалеко от югославской границы фашисты выследили ее, арестовали, бросили в тюрьму и казнили 7 ноября 1944 г. Ей было 23 года. Некоторые из ее стихов положены на музыку и стали известными израильскими песнями.

* * *

Господь, мой Бог,

Пусть всё это

Длится века –

Шуршанье песка,

Воды колыханье,

Ночное сиянье,

Молитвы строка.

* * *

При кострах, при огне, при пожаре войны

в дни кровавые нашего века,

я фонарик возьму у кого-то взаймы,

чтоб найти, чтоб найти человека.

Тонет в пламени свет моего фонаря

и глаза мои слепнут в огне.

Как пойму и узнаю, отличу его я,

если всё же он встретится мне.

Дай мне, Господи, знак,

положи ту печать,

по которой в наш огненный век

свет лица дорогого смогу я узнать

и скажу: «Это он – человек!»

Перевела с иврита Рина ЛЕВИНЗОН

Шошанна Левит

ЛЕВИТ, Шошанна, Иерусалим. Поэт, художник, иллюстратор, детский писатель. Художественное образование получила в Литве, Израиле, Англии и США. Работы экспонировались на 42-х выставках в Израиле и за рубежом.

2011-Левит, Шошанна

ИЕРУСАЛИМ В СНЕГУ

Загляделся, изумленный,
С высоты небесных крыл...
В снежных розах куст зеленый...
Кто нам всё наворожил?
И один художник старый
Видел, кажется, во сне,
Как на треснувшем стекле
Ели тихо расцветали...

                    *   *   *
Вот они –
Женские белые ночи.
Темные очи.
В сером тумане
Все без изъяна.
Бьют каблуки
Глухо по камню
То ли дорога,
То ль тротуары –
Небо завешено
Серым туманом.
Серые губы,
Волосы серы,
Пепел седеет
На сигарете...
Тихо вокруг
И вдруг лепет ребенка:
– Мама...

              *   *   *
По тебе дождь слезы льет, льет
И в окно печально бьет, бьет.
Высока так между нами стена,
Не достать до твоего мне окна.

И тебе не перепрыгнуть ее,
И лицо ты не увидишь мое.
А вокруг всё стены, стены…

            *   *   *
Ночь зажигает свечи
В небе, в убогих квартирах.
Где-то далече-далече
Боги играют на лирах.

Где-то далече-далече
Слышен сердец перезвон.
Тихие слышатся речи,
Тает подавленный стон.

Дымом угарные печи
Мир наполняют в тоске.
Где-то далече-далече
Спит седина на виске.

Медленно гаснут свечи
В небе, в убогих квартирах.
Круговоротом вечным
Солнце встает над миром.

              *   *   *
Земля уходит из-под ног,
Над головой – шуршанье крыльев...
И в солнечном сиянье Бог
Мне улыбается всесильный!

Земных оков исчезли звенья
И нет предела чудесам.
Что же с законом притяженья?
    Я тяготею к небесам…

Марина ГАРБЕР, Люксембург

Марина Гарбер

Поэт, эссеист,переводчик, редактор, педагог, критик. Родилась в 1968 г. в Киеве. На Западе с 1990 г. Печатается в зарубежных литературных изданиях. Автор книг стихотворений: «Дом дождя», 1996; «Город» – совместно с Г. Лайтом, 1997; «Час одиночества», 2000; «Между тобой и морем», 2008. Зам гл. редактора журнала «Побережье». Автор многих литературных антологий.

Марина ГЕНЧИКМАХЕР, Лос-Анджелес

Поэт. Родилась в Киеве в 1962 году. Окончила Киевский политехнический институт. С 1992 года живёт в США.
Публиковалась в периодических изданиях, альманахах и сборниках России, Украины, США: «Вестник», «Панорама», «Контакт», «Новое Русское Слово», «Радуга», «География слова», «Зеркало», «Побережье», «Под одним небом». Победитель и лауреат ряда литературных конкурсов.

Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург

Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.

Юрий КРУПА, Филадельфия

Борис ЛУКИН, Москва

Борис Лукин

Поэт, переводчик, литературный критик, член СП России. Родился в 1964 г. в Нижнем Новгороде. Окончил Литературный институт им. М. Горького (семинар поэзии Е. Винокурова). Работает в «Литературной газете». Автор книг стихов «Понятие о прямом пути» (1993), «Междуречье» (2007), «Долгота времени» (2008) и многочисленных публикаций в российской и зарубежной периодике. Автор проекта – Антология современной литературы «Наше время».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в Туркменистане. Вырос во Львове. На Западе с 1979 года. Главный редактор литературного ежегодника и издательства "Побережье". Автор шести книг. Стихи, проза и переводы вошли в антологии и коллективные сборники: "Триада", 1996; "Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", М., 1998; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев, 2005; "Современные русские поэты", М., 2006, "Антология русско-еврейской литературы двух столетий (1801-2001)", на англ. языке, Лондон - Нью-Йорк, 2007; "Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008 и т.д. Печатается в литературных журналах и альманахах России, Украины, Англии, Дании, США, Канады, Германии, Израиля и др.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Поэт, литературный критик, эссеист, редактор альманаха «Встречи». Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега»,1992. Родилась в 1926 г. в Киеве. На Западе с 1942 г. Одна из авторов-составителей (с Д. Бобышевым и В. Крейдом) «Словаря поэтов русского зарубежья», 1999. Автор поэтических сборников и книг «Огни», 1973; «Наступление дня»,1978; «Цветенье трав»,1985; «Здесь я живу»,1988; «Избранное»,1992; «Триада», 1992; литературных мемуаров «…с благодарностию: „были“», 2002 и др., публикаций в ряде антологий и сборников: «Берега»,1992; «Строфы века», 1995; «Вернуться в Россию стихами»,1996; «Мы жили тогда на планете другой», 1997; «Русская поэзия XX века»,1999; «Киев. Русские поэты. XX век», 2003 и др., в периодических изданиях: «Перекрёстки/Встречи», «Побережье» (Филадельфия), «Новое русское слово», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.

Амир ХИСАМУТДИНОВ, Владивосток

доктор исторических наук. Заведующий кафедрой восточных языков Дальневосточного технического университета во Владивостоке.
Родился в пос. Каяк Красноярского края в 1950 г. Окончил исторический факультет Дальневосточного университета. Автор 25 книг по истории Дальнего Востока России и Российской эмиграции в Азиатско-Тихоокеанском регионе, среди них «Русский Сан-Франциско» (2010); В Новом Свете или История русской диаспоры на тихоокеанском побережье Северной Америки и Гавайских островах (2003); После продажи Аляски: Русские на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Материалы к энциклопедии (2003); Российская эмиграция в Китае: Опыт энциклопедии (2001); Terra incognita, или Хроника русских путешествий по Приморью и Дальнему Востоку (1989).

Нина Горланова

Нина Викторовна ГОРЛАНОВА, писатель, поэт, художник. Родилась в 1947 г. в Пермской области. Окончила Пермский университет. Автор тринадцати книг, последняя – вышла в 2010 г. в Париже, на французском и русском языках. В "Журнальном зале" – более ста публикаций. Была в финале премии "Русский Букер" в 1996 г. Член Союза российских писателей.

Андрей Новиков-Ланской

Андрей Анатольевич НОВИКОВ-ЛАНСКОЙ родился в 1974 году в Москве. Окончил Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова в 1997 году. Кандидатская и докторская диссертации посвящены творчеству Бродского. С 2008 года – заведующий кафедрой истории телевидения и телекритики МГУ имени М.В. Ломоносова. С 2011 года – ректор Академии медиа (Москва). Автор трех поэтических сборников, двух книг прозы, многочисленных публикаций в российской и зарубежной прессе.

Ирина Чайковская

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.

Павел Крючков

Надежда Банчик

БАНЧИК, Надежда, Сан-Хосе. Поэт, переводчик, журналист. Родилась во Львове в 1959 г. Окончила Львовский полиграфический институт и аспирантуру Российского института книги в Москве. В США с 1996 г. Печатается в зарубежных изданиях.

Елена Елагина

Елена ЕЛАГИНА родилась в 1947 г., живет в Санкт-Петербурге. Поэт. Автор книг "Между Питером и Ленинградом" (1995), "Нарушение симметрии" (1999), "Гелиофобия" (2004), публикаций в журналах, среди которых "Звезда", "Нева", "Новый мир", а также критических статей и рецензий.

Валерий Черешня

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк

Поэт, писатель переводчик. Родилась в Москве. Окончила МГУ. В США с 1979 г. Автор книг: «Монолог последнего снега»,1992; «В поисках себя», 2002; «На канале», 2008. Публикации в периодических изданиях и альманахах Москвы, Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии. Основатель и президент Бруклинского клуба русских поэтов.

2011-Литинская, Елена

ПРОЩАЛЬНАЯ ГРОЗА

Осенняя прощальная гроза

ветрами, как волками, завывает.

И ветками опавшими стучит

по беззащитной хрупкости окон.

А я, любимый мой, твои глаза

и руки постепенно забываю.

Крещением в сентябрьской ночи

омытая, распалась связь времен.

Осенняя прощальная гроза

дарует долгожданную прохладу.

Крылатою судьбою залетит

в гостиную сквозь битое стекло.

И буреломной ярости, что за

окном, я, проливая слезы, рада.

Прости меня и просто отпусти

из ночи в день. Светает... Рассвело.

ПАМЯТИ Л.Л.

Был полон зал. Читала я стихи.

Вдруг ты впорхнула яркой птицей белой.

Умолкла я, споткнувшись о стихий-

ность твоего прилета. Не сумела б

я так по-королевски опоздать.

Букет цветов как дар и искупленье

греха. «Привет, подруга!» Жест и стать

кинозвезды. На миг мой зал – твой пленник.

Не знали мы, что был прощальным взмах

крыла. Ты жить умела и любила!

Улыбками стреляла, а сама

уже навеки в мыслях уходила.

НОЧНАЯ МЕТЕЛЬ

Снег упрямо валит и валит

с необъятного черного неба.

Всё прошло. Ни морщины гнева.

Я – спокойствие каменных плит.

Я устала искать черепки

на раскопках нашего детства.

Снег идет. И некуда деться

от щемящей снежной тоски.

Стихни, вьюга, замри, приглуши

свой невидимый адский оркестр.

И печаль мою болью не пестуй,

и светилам мерцать разреши.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Включаю компьютер. Уже почти

набрала адрес твоей электронной почты...

Прошу тебя, скорее прочти

мыслей моих дистанционный почерк.

www.небеса, точка.

Напиши сам пару избитых фраз...

Поздравь меня, ну хоть с Новым годом!

Сколько прошло лунных фаз

с тех пор, как ты получил свободу

и концы – в землю, не в воду?

Пришлось мне отказаться от прав

на твою заблудшую душу.

Он смертию смерть поправ,

а ты – жизнию жизнь разрушил.

Вокруг меня голоса всё глуше.

Спряталась от мира куколкой в кокон,

но бабочкой, видно, уже не взлетела б.

Как вернуть мне то лето в Поконо,

жаркое температурой твоего тела?

В окне на голубом листе вот оно –

письмо от тебя – облаков мелом...

СТАРЫЙ ДОМ

Вот дом, который построил Джек...

Р. Бернс

Вот дом, в котором мы жили тогда.

Отдаю себя былому в дань я.

Мой рай потерянный, моя звезда,

безымянная в мирозданье.

А вот подъезд. За десятки лет

перевидал немало ног он.

Третий этаж. Чужой свет

уютом дразнит из моих окон.

А вот skylight, откуда Бог

завидовал нашей любви безбожно.

Зависть – смертный грех и порок.

Он – Всевышний. Ему можно.

А вот задний двор, где ты привечал

гостей пивком и гитарной дрожью.

Одни прочный нашли причал.

Других уж нет, и тебя тоже.

А я осталась. Живу пока,

urbi et orbi малознакома.

И гонит, гонит меня тоска

в зыбкое прошлое к старому дому.

* * *

В сентябре не цветут одуванчики.

Ну, а этот, какой-то чудной.

В ярко желтом стоит сарафанчике,

перепутав сентябрь с весной.

Я и он позабыли о времени.

И дана нам великая власть

возвратиться в апрель. Только демоны

из-за туч усмехаются всласть...

СВЕТОТЕНИ ДУШИ

Много лет прошло. Только память

грузом времени не сокрушить.

Я израненными стопами

в лабиринте твоей души

все блуждаю. Менял ты личину

маскарадно – то ангел, то бес –

в очередности беспричинной

мизансцен, монологов без.

Божий промысел: ада иль рая

удостоить двуликую жизнь.

На картине былого играют

Светотени твоей души.

РАССВЕТ

Чуть слышны чаек голоса.

Рассвет, как паутинка, тонок.

И солнце – ласковый ребенок –

На мир из облаков-пеленок

Таращит желтые глаза.

Касаньем легким холодит

ступни песок, остывший за ночь.

Стальной красавец Верразано

меж берегов завис тарзанно.

За горизонт ушли дожди.

Вчерашнего костра зола –

пикник, размытый океаном.

«Две тысячи десятый anno».

Звучит значительно и странно.

Кто б мог подумать! Дожила.

Бреду вдоль берега. Волна

игриво дразнит. Вспоминаю

прогулки в том далеком мае.

Своею волею Даная

в минувшее заточенá...

Борис ЛУКИН, Москва

Борис Лукин

Борис ЛУКИН, Москва

Борис Лукин

2011-Лукин, Борис

О Христе и о дожде осеннем…

Андрей Попов. Смысл дождя и листопада: Стихотворения. – Сыктывкар: Союз писателей Республики Коми, 2010. – 144с. – 980экз.

С годами понимаешь, что почти все события в жизни не случайны. И знакомство с Андреем Поповым из той же чреды.

Сначала заочно – я рецензировал для «Литературной газеты» одну из его предыдущих книг, кажется, это была: «О любви и смерти», в которой есть такие стихи:

И вновь Твою

Потерпим, Боже, волю,

И скорбь, как благодать.

И побредем по жизненному полю –

Учиться умирать.

Терпи, душа, – не жди себе поблажки, –

Любую тесноту.

Прости, Господь, что так порою тяжко,

Невмоготу.

Без перечисления всех филологических и поэтических достоинств данного стихотворения сразу о главном для меня – в поэтической строке выплавлен слиток из боли: своей, кровной, отцовской, из опыта человека, любящего жизнь и мир вопреки довольно жестоким действиям в его адрес самой этой жизни и мира. Вряд ли кто, не зная судьбы автора, отгадает, что стоит за строчками: «Как понять мне благо это,/ Правду Божью, скорбь мою?».

Недавно, составляя очередной том антологии современной литературы России «Наше время», я был несколько удивлен, когда московский поэт, один из авторов, попросил убрать цитату из статьи о его творчестве, где упоминались подробности нынешнего его болезненного жития и присущих этому скорбей. Он считает, что в стихах всё сказано. Удивило меня в его просьбе то, что, возможно, не было понятно читателям во время чтения приведенного выше стихотворения Андрея Попова – поэт, создавая новую реальность, почти всегда уходит от реалий жизни, которые, естественно, перестают прочитываться за строками, даже талантливыми. И просто необходимо (особенно сегодня при катастрофическом засилье книжных, филологических виршей, в которых не чувства скрыты за метафорой, а суррогат, кукла, профанация), почувствовав силу стиха, узнать, что поэт это чувство не выдумал, не вычитал, а пережил сам и выжил при этом.

Может, и существующего смысла многим будет достаточно, а вот мне, жадному в литературе до «почвы», главное – ощутить трепет тела и души, скрывающийся за сочетанием: «благо это – скорбь мою». Человечество существует так давно, что в XXI веке искусственность литературе противопоказана. Естественность бытия, преобразованная в огненную материю стиха – вот чего не хватает сегодня. Мы скрываемся за шаблонами, за символами, потерявшими свою первозданность. Писатели стали настолько технически умелы, что неискушенный читатель часто и не различит, где правда, а где ложь. И не важно им, о чем говорить – о материнстве, о любви и смерти, о патриотической идее. Везде на первом месте – профессиональная ложь. И лишь иногда, как в стихах Андрея Попова, пульсирует родничок вечной энергии, той, что в свой час возвращает нам весеннюю младость, не забывая про своевременность осенней грусти.

Повторяю про себя строки: «Прости, Господь, что так порою тяжко,/ Невмоготу…», чувствую силу жизни, выводящую из любых передряг, если смысл и жизни, и любви, постигнут человеком через собственный опыт, которому и метафора есть в стихах поэта: «Безнадежное светлое дело». Постигнуто и названо: «смыслом дождя и листопада», т.е. вечности двух событий-структур, противоречащих друг другу.

Попытаемся разобраться с этим поэтическим образом поглубже. Дождь – вода: синонимы ожидаемого рождения-возрождения, прихода времени любви. Листопад – увядание: пространство у ворот смерти, время подведения итогов, когда чувство любви к покидаемому миру превышает энергию юношеского всесилия. И не случайно пора листопада так завораживает живущих. Как не почувствовать осенней порой всё превозмогающую тягу к продолжению, непрерывности жизни, что сродни любви Господней к человечеству во время Его смерти на кресте. Отсюда рождаются строки: «Но смысл дождя и листопада/ В преображении души».

Я и сделал столь объемное разъяснение, чтобы подвести к главной мысли – читать стихи Андрея Попова следует, понимая (не обязательно принимая) его наисерьезнейшее отношение к учительской роли поэта в мире, роли мыслителя и провидца, существа в творческий миг всемогущего и вечного. Мысль эта столь же не новая для людей творческих, сколь сегодня отвергаема. Попов при этом не ставит себя вровень со Всевышним, даже постигнув трагедию потери сына, когда реальность с неимоверной легкостью проводит водораздел между несколькими сущностями единого: поэт, философ, отец. Горе (трагическая потеря сына), по мысли поэта, ниспосланное ему Господом становится одним из главных тем творчества. Поэт не озлоблен, он до сих пор несколько обескуражен случившимся.

Я весь седой и многогрешный –

Юн старший следователь, он

Ведет допрос, чтоб потерпевшим

Признать меня.

Таков закон.

Рассказывает без запинки,

Придав словам суровый вид,

Мой сын единственный,

Мой Димка

На Пулковском шоссе убит…

…Ах, следователь мой неспешный,

Ты не поймешь, как я скорблю…

Я потерпевший, потерпевший.

Я потерплю.

Эта тема была главной в предыдущей книге Попова, в новой она стала внутренней интонацией, камертоном. Перед нами предстает выживший поэт, пишущий стихи с неизвестным большинству читателей (и, слава Богу!) опытом потери, однажды и навсегда подкрепленным высказыванием, отчасти сродни верленовскому «всё прочее – литература»:

На небе моем огромном

Сегодня темно и хмуро.

О чем остается помнить?

Что смерть – не литература.

Русская литература не богата на подобные произведения. А тем более, на рассуждения по этому поводу. Психиатры давно бы поставили не очень приятный диагноз и автору, и читателям. И всё же на память приходят еще несколько имен отцов-поэтов познавших боль утраты – от Павла Антокольского с поэмой «Сын» до Владимира Макаренкова автора книги «Ворота во мгле».

Я читаю стихи Андрея Попова, пишу эту статью и думаю: «Наверное, надо было с первых строк спросить – готовы ли читатели настроиться на серьезное, сопереживающее чтение?».

– Если не готовы, тогда зачем читать дальше? – спросим мы с иронией в фирменном стиле поэта, прежде чем найдем вот эти строки:

Ночью

ты снова

поворачиваешься ко мне.

Говорю:

– Не лежи на сердце.

– Повернись. Я обниму тебя.

– Что мне сердце? –

отвечаешь ты

и засыпаешь у меня на плече.

А я смотрю в темноту потолка

и повторяю:

– Господи,

я никогда никого

не сделал счастливым –

«сердце чисто созижди во мне».

Я слышал, как автор читает свои стихи. Зал всегда ждет его несколько ироничную манеру мудрого собеседника. И хотя ирония его вовсе не смешит, хотя и вызывает порой грустную улыбку, всё же это единственный случай в моей жизни, когда я принимаю ее. Да и ирония ли это, если она порождает внутри себя жемчужину, помогая поэту сказать: «Хотел написать: Я никогда не буду счастлив. Но испугался – стихи так часто сбываются».

Об этом же говорила Цветаева. Не грех повторить каждому поэту, чтобы творчество продолжалось:

Родина!

Давай поговорим

Об осеннем свете, русском Боге.

Это близко нищим и больным.

Скучно безошибочным и строгим.

Скучно миру –

И отводит взор

От калик, встревоженных спасеньем.

Родина!

Продолжим разговор

О Христе и о дожде осеннем…

Вот, оказывается, для чего нужны все прежние знания, опыт, чувствования, созерцания – чтобы не торопиться уйти, изведав грусть, печаль и безысходность, а чтобы продолжать разговор о Христе и о дожде осеннем… Попов продолжает не только для себя, а, как и всякий настоящий талант, для всех нас осмысливать и записывать:

Еще немного – и предел,

И обживайся на том свете,

Где все небесны, словно дети…

А я зачем-то повзрослел.

Взрослость автора вступает в противоречие с современными установками, вывернувшими наизнанку смысл слов «будьте как дети», когда цивилизация всевозрастно виртуально воюет и «живет», беспрерывно ищет «новое» яркое товарное благо, постоянно обновляет свой внешний облик, абсолютно «по-детски» не желая думать о дне завтрашнем, не в смысле еды и достатка, а в смысле все умрем или о судьбе вечной души. Действительно, в нынешнем мире быть взрослым дано лишь поэту.

Есть в этой книге и переложения известных молитв, и стихи о переживаниях молящегося, но стихотворные варианты библейских страниц предстают по-новому. Например, «Исход». У Попова мы получаем новое содержание этого символа. Приведу первую и последнюю строфы стихотворения:

Неискренние стихи... Зачем ты их пишешь, Ева?

Выдуманные чувства зачем доверять строке?

Зачем говорить, не сорву плод с запретного древа?

Пишешь – что не сорвешь... А плод уже держишь в руке…

...Так наступают будни – обычный сбор урожая.

Осенние дни заботы. Чувства теперь глухи.

Небесной любви не будет. Это исход из рая...

Зачем ты их пишешь, Ева, неискренние стихи?

Нет, речь ведется не о бездарной поэтессе с именем Ева; мне думается, что говорится об искренности в поэзии, поэзии-жизни, поэзии-воспоминании-о-райской-жизни. О, может быть, последнем для современного, почти не верующего в Господа, человечества – оплоте, где еще должна быть правда о жизни нашей до Исхода... из Рая – о Поэзии. Мы говорим о своей греховности, о всечеловеческой падшести, о смертном, страждущем возвращения к Творцу и воссоединения с Ним. Да простит меня читатель за религиозный пафос.

В финале моих размышлений о стихах и творчестве Андрея Попова прочитаю еще несколько полюбившихся строк, говорящих поэтически просто и метафорически четко о том, что близко и мне, и чем логично завершить наше повествование:

Душа моя! Какая теснота!

Вот это повод для любви и слова.

Стесненная со всех сторон вода

Стремится вверх – ей нет пути иного…

Борис ЛУКИН, Москва

2011-Лукин, Борис

ГОРИТ ВО ОБЛАЦЕХ ЗВЕЗДА

                      * * *
Я помню в детстве – «Мама ждет» –
роднее нету слов.
Она – за снегом и дождем –
глядит раз сто в окно;
и для нее важней всего,
лишь я и тень моя...

Мной позабудется легко.
Всё годы затенят.

Но день придет – прильнув к окну,
глазочек надышав,
и сам заглянешь в ту страну
счастливых малышат.

Шепнешь во тьму: «Ну как вы там?
Всё ль помните меня?..»
Ответом – в дом,
устав летать,
ворвется ребятня.

                    * * *
Нас сводят женщины – земной
Им ясно виден путь.
Ниспровергатели основ.
Иных пути забудь.

Идет – прелестна и строга,
А мы – за ней вослед.
И под ногами облака.
И это – наш секрет.

Скажи, кто выдумал ее?
Меня не он создал.
Не порастает жизнь быльем,
Коль так она проста.

Пока я выбран – нет иных.
И сердце медлит шаг
И замирает – в такт твоим.
Одни часы – спешат.

Их делал старенький еврей
Во-первых тех веках,
Спешил он к женщине своей
Вот так: тик-так, тик-так…

А нам, зачем спешить, когда
Всё вторит ей одной –
Горит во облацех звезда –
Небесной и земной.

               ЛАБИРИНТ

Есть девушка, которая на шаре
Пределами чуть больше плащаницы,
Давным давно, со времени пожара,
Впервые пробежавшего по лицам.

Есть девушка и Минотавр на Крите;
И кажется, что в этом лабиринте,
Где звезды, трудно думать о простом,
И тело просит вовсе не о том.

Есть девушка… И, значит, быть свиданью…
Но так все ожидания стары,
Как ветры в парусах старинного преданья
О кораблях, которым плыть и плыть.

Есть девушка… От времени и бронзы
Свободная… Да будет жизнь добра!
Дождется ли? Он долго ищет розы.
Дождись его. Вам встретиться пора!

    НА ПАРОМЕ

На пароме хлюпаем
Сухоной-рекой.
Гоним волны крупные
на тот и на другой.

Берег слева горкою
с церковью лет в сто
провожает в Вологду
молитвой и постом.

А мы сидим на палубе
ноженьки в воде –
в черно-стылу голубень,
чтоб помолодеть.

Ой, как близко бережок –
Сухонька узка,
От той смерти бережет,
что глядит с мыска.

С милой об руку сойдем,
на бугор взлетим.
Хорошо-то как вдвоем
жизни посреди.

Ирина МАШИНСКАЯ, Нью-Джерси

Поэт, переводчик, критик. Родилась в Москве. Окончила факультет географии и аспирантуру МГУ. Основатель и первый руководитель детской литературной студии «Снегирь» (Москва). Эмигрировала в США в 1991 г. Автор семи поэтических сборников, среди них "Потому что мы здесь", 1995; "После эпиграфа", 1997; "Простые времена", 2000. Вместе с Олегом Вулфом редактирует журнал «Стороны света». Публикации :"Новый журнал", "Встречи", "Строфы века" и др.
Печаталась как поэт, переводчик и критик в журналах "Знамя", "Новый Мир", "Звезда", "Иностранная литература" и др.
Английские стихи Машинской и переводы ее поэзии на сербский, итальянский, английский и французский языки, публиковались в США,Сербии, Италии, Канаде и вошли в такие зарубежные антологии, как "Антология современной русской женской поэзии", сост. В. Полухина (An Anthology Of Contemporary Russian Women Poets, Valentina Polukhina, ed.: Univ of Iowa Press, 2005), "Чужеземец дома. Американская поэзия с акцентом" (Stranger at Home, American Poetry with an Accent, N.Y.: 2008) и др.

2011-Машинская, Ирина

КНИГА

Бабушке

Ты дремлешь, меня ожидая, одета

нарядная, у стола – скатерть в сто ватт – открыта

дверь, с порога я вижу вазочки и закуски,

будем с тобой чай из чашек московских

Кобальт их небосвод, измайлово разливая

волнами на краю бежит кайма золотая

а в ней корабли, как петли в шелковых ширмах

Как я люблю, как ты говоришь,

шорох

ногтем разглаживаемой фольговой

узкой закладки, складывающейся по новой

в устной книге, ясной и сильной рани

Фанички-Зины-Лизы-Шурочки-Лени-Ани

с музыкой над Днепром, обыском на Никитской,

с лицами всех моих перед лицом бандитской

В окна вошла округа, вспыхнула и погасла

но горизонт зеркальный – словно фольги полоска

Там волна волну залатает, фольга золотая

это еще не точка, это лишь запятая

там вода воду тешит, волна волну утешает,

и что еще не бывало, уже бывает

БОТАНИЧЕСКИЙ САД

Сегодня полгода, как я оставляю округу,

смеясь, удаляюсь, под руку

себя, как бывало, возьму.

Довольно полгода горячего пепла и пыли –

хлебнувшая пыла и воли,

валяй в ледяную весну.

В кустарник нырнув на краю неживого болотца,

где корню и корню бороться

не надо хотя бы во льду,

я в сад вулканический бедный – и тот, у Колхозной,

резиновый садик каркасный,

не тронув калитки, войду.

К чему ж мы готовились, как не к уходам, побегам,

не к слою за слоем победам

огня над свободой плато,

когда мы стояли вдвоем с воробьем у солдатских

сапог, на дорожке, в недетских

он – перьях, я – первом пальто.

Такая, выходит, свобода у нас и порода:

округа тесна, и погода

дорожки черней ледяной.

Базальтова скатерть и та, остывая, сомнется.

Остынут и станут потверже, чем те восемнадцать,

полгода, что побыли мной.

1 8 ЛЕТ СПУСТЯ

Н.Р.

Любой аэродром немного был тобой

любой! наклонный травяной

и в ноябре

под первою слюдой

был ты, мой боль, мой boy

Стальные бабочки, на крыльях ковыляя

проколоты насквозь,

ангар находят свой

Всегда я знала, что и мы с тобой

и мы поднимемся над выгнутой землей

и полетим к Ангарску и Вилюю

Земля раскрутится под нами, как Savoy

Я буду жаворонок, будешь ты совой

Мы полетим над гиблыми местами

горелыми лесами и ковыль

поднимется и лес густой за нами

Не будешь ты бобыль

И мы увидим к северу наклон

атласных лент без петель и зацепок,

осколки мочажин, и в ряби цыпок

Байкал. И лес подымется с колен

Их сильные, курсивом, имена

начав с Урала, с детства наизусть я,

но собственные забывают имена

дойдя до устья

Что знали мы про взлетный,

травяной,

проталин йод

и наст в скрижалях трещин

как мы подымемся и целый свет отыщем,

что атласа не хватит нам с тобой

Москва в марте. Метро. Чужестранец

Чужая музыка мобильная

толпится душами живых.

Небольная дорога длинная

прохожему о мыслях двух.

Какою мыслью озабочена

толпа, что ханская огонь,

на мостовую, солью траченую,

выплескивая лохань?

Лузга ларьков у того выхода,

чудные марки сигарет.

Нет у него другого выхода,

кто бронзой мятою согрет.

Он на винтовку опирается,

не зажигая фонарей,

и сумерки его сгущаются

над кашицею у дверей.

Он друга ждет, бойца, товарища –

вот-вот на талую тропу

горячий пар, в лицо ударящий,

без шапки вынесет в толпу.

Дыхание двери, вращающей

водою – лопасть – кормовой,

лишь одного не возвращающей

в своей раздаче дармовой.

Нам остаются только здания,

в аквариуме чудо-сом,

углы высотки на Восстания,

где шел кругами гастроном.

Там как чужой приезжий мечется

и выход не находит свой,

и всё черней ступени светятся,

и спит, и сом еще живой.

ШЕСТВИЕ

час неровён – темнеет, ровня

присядем медленно на дровни

и будем слухать хор подвод

и русел узкогорлый ход

как та телега раздвигая

брега, гремит как неживая

река ночная под горой

свои квадратные колеса

вжимая в гравий голубой

как за горой сквозь призрак леса

недосведенного под ноль

пылает поезд как пароль

как на ходу, покато к югу

плато плечистое живет

и шествует на шавуот

как дым чужой, от лога к логу

толпа рассеянных урочищ

как горсть рассыпанных монист

как серозем-туман зернист

как слух ночной, земля, морочишь

и вспять над рваными мостами

над картой с точными крестами

влачится тучи плащ пустой

над грязным серебром Дуная

как пойма хлещет неродная

за пешеходною листвой,

бадья небесна холостая,

как ровен холод холостой

НА ВОСХОДЕ

петельки струй аккуратно крючком зацепляя

цапля стоит удивленная и молодая

и пораженно глядит на цепочки вьюнков и воронок

как покидают ее как по стрежню скользят спозаранок

вниз по теченью арабские цифры и точки

четки царапины солнечных ядер цепочки

тигли и стебли и все запятые колечки

как разливаясь по телу лимонной слюдою

первого света как утро идет золотое

как оно щурится солнце встающее ради

этой вот меченой пестро-стремительной глади

как догоняют плоты из слоистого сланца

трех мудрецов в лепестке одного померанца

как застывают в затонах стоят над водою

как застревают над мелочью медной любою

струги осиновых горсток хитон махаона

как близоруко и медленно дочь фараона

ива склоняется в скользких сандальях из глины

над колыбелью ореха пустой скорлупой окарины

ловит летящие вниз карусели-кувшинки

в желтых корзинах лежит по младенцу в корзинке

как их уносят на юг ледники слюдяные

плоть водяная бессольные копи стальные

магма слоистая черно-лиловые сколы

круглые мускулы смуглые берега скулы

ах как сверкнут плавунца то макушка то голень

остов жука в гамаке ему памятник камень

одновременная цапля над быстрым потоком

приводом одноременным от устья к истокам

запад в востоке затока в нагретом затылке

марка в конверте початый конвертик в бутылке

быстротекущим бессмертьем тугие восьмерки

стеблей веревки и медных колен водомерки

ломкие скобки

пускай же она молодая

пусть говорю я сама себя не покидая

над золотистой лесою еще постоит Амадея

цапля волхвица ловица лучей молоточек

как ты кручинишься камень – вода меня точит

Евгений МИНИН, Иерусалим.

Поэт, пародист, издатель. Родился в г. Невель Псковской области. Окончил политехнический институт в Ленинграде. Автор пяти сборников стихов. Член СП Израиля, член СП Москвы. Издатель альманаха «Иерусалимские голоса» и юмористического приложения «Литературный Иерусалим улыбается».

2011-Минин, Евгений

* * *

Гуру Недзвецкому

Наши мальчики лезут один за другим под прицел,

Наши девочки их прикрывают огнем батареи,

Здесь не правит идея – пригнись и останешься цел,

Сами лезут в огонь – умирая, седея, старея…

И один у них стон – чтобы зажили раны быстрее,

И один у них сон – завершить неоконченный бой,

У мальчишек законы свои и своя лотерея,

Чтоб страну небольшую прикрыть по привычке собой.

ВЫХОДНОЙ

Воскресенье проскользнуло,

Как слезинка по щеке.

Приподнялся лишь со стула,

А оно уж вдалеке.

Стало просто днем вчерашним,

Растворилось, словно тень.

Не был горьким,

не был страшным

Необычно тихий день.

Нам нужна такая малость,

Чтобы жить не на авось,

Чтобы где-то не взорвалось,

Не случилось,

не стряслось.

ИНТИФАДА

Мальчик,

нацеливший камень в меня,

мальчик,

в ответ ожидающий пулю,

думаешь,

я промахнусь – нет уж, дулю!

То, что я плохо стреляю – брехня.

Будет реветь амбуланс вдалеке,

станешь героем лихих телекамер,

будут снимать,

как неловко ты замер,

на окровавленном желтом песке.

С жаждой меня разодрать на клочки,

ненависть снимется

в ракурсах ближних,

с горем о том,

что со свистом булыжник

не угодил мне в лицо, под очки.

Буду смотреть я на всё в полусне,

страшный пейзаж

сумасшедшего века,

это не просто – убить человека,

пусть даже трижды опасен он мне.

Как возвратиться к стихам на столе,

пусть – невиновен,

никем не допрошен...

Мальчик,

опомнись!

Пока что не брошен

камень...

И пуля еще не в стволе!

У ВРАЧА

Что наше сердце, друг, – беспомощная мышца,

Сам черт не разберет, как лечится она.

Не разорвать ей круг, чем издавна томишься,

И не нащупать брод – там, где не видно дна…

Приподнимает жизнь таинственный свой полог,

Сердечко-то она вручила напрокат.

И смотрит на меня печально кардиолог,

А я гляжу в окно, где плавится закат.

* * *

Снова день с таблетки я начну –

может – с белой, или той – зеленой,

и таким леченьем утомленный,

выть готов не только на луну.

Я не знаю, верный это путь –

медицине плакаться в жилетку,

только смерть не выйдет обмануть

химией, упрятанной в таблетку.

БОЛЬ

Она не весит ни карата,

ее не снимет акамол.

Она –

предательство,

утрата,

невидимой иглы укол.

Нас многому не учат в школе,

но объясняет бытие,

что есть такая степень боли,

когда не чувствуешь ее.

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

2011-Михалевич-Каплан

МОЛЕНИЕ О ПРОДЛЕНИИ ЖИЗНИ

О, если Б-г забудет, что я его покорный слуга

И во власти его,

И подарит мне еще кусочек жизни,

И продлит мое существование,

Я возрадуюсь этой возможности…

Не судите меня строго:

я ничего не возьму от вашей жизни,

Я буду молиться о продлении только своей.

Я дам обет молчать о том, что в сердце моем поет,

Я буду думать о том, что я говорю устами своими

и ценить каждое сказанное слово.

О Господи,

я устою перед соблазнами золота и алмазов,

Замков и спортивных арен, машин и телепрограмм…

Я буду помнить то, что останется навеки в душе моей:

Молитвенные дома на зеленых холмах

и паломники на пыльных дорогах.

Я буду пить голубую утреннюю росу на лугах

И есть белый козий сыр,

принесенный Твоими пастухами.

Я перестану спать глубоким сном,

Чтобы бесконечно мечтать о любви и свободе.

Я буду ценить каждую секунду жизни,

Которая приносит мне свет далеких планет,

и я буду тянуться к нему всем своим сердцем.

Я буду бодрствовать,

когда другие уже увидят десятый сон,

И разноцветной петух не станет будить меня

на узкой улочке моего детства…

О Господи,

я буду одеваться в простые холщовые одежды

моих предков

Или в шкуры диких зверей, прикрывая не свое тело,

А свою измученную грешную душу.

Я хочу любить и всё, что с этим связано,

и навсегда забыть тот день, когда я перестал любить.

Я хочу любить так сильно, чтобы помолодеть душой,

И чтобы она вновь взлетела к небесам,

как парус над синим морем.

О Господи,

дай крылья детям моим, и они сами научатся летать,

Дай им свободу полета,

чтобы они как можно дольше жили,

Дай им простор мысли,

чтобы они полюбили и были любимы,

Дай им состариться, чтобы они этого не заметили.

Отпусти их руки и преврати опять в крылья,

когда я буду уходить навсегда…

Только Ты имеешь право смотреть на нас сверху вниз

и быть зрячим.

И только мы имеем право смотреть на Тебя снизу вверх

и быть слепыми.

О Господи, на полях Твоей любви пасутся наши души.

И Ты сторож их.

И да не отвергни их.

Ты научил меня держать около себя тех, кого я полюбил,

И отпускать тех, кто случайно зашел в мой дом.

Прости меня, грешного, за то,

что я так мало говорил добрых слов,

которым Ты научил меня.

И не суди по всей строгости –

я уже отдал свои крылья своим детям…

* * *

Сергею Якличкину

Поезд несется к Флоренции.

По радио – легкие песенки.

За окнами Италия талая,

вся от дождей усталая.

Осень ссорится с птицами.

Дай мне, судьба, сторицей

от желтого цвета к белому,

чтобы черного следа не было.

* * *

Тысячи твоих поцелуев

стадами быстрых, игривых коней

пасутся на моей коже –

озорные и теплые в начале ночи,

утомленные и прохладные к утренней заре.

И каждый из них разной масти.

Они засыпают со мной и тело, покрытое ими,

как звездное небо, становится бесконечным.

Но вдруг это огромное пастбище нежности

начинает волноваться,

дыхание превращает их в капли дождя,

танцующие и поющие,

и, собравшись все вместе, вдруг оказывается,

что у них есть еще и душа.

У каждого из них своя душа.

Они ласкают меня, поцелуи любви,

посланники наслаждений.

Они плавятся на теле от каждого твоего прикосновения.

А когда тебя нет,

я очень бережно пользуюсь их энергией.

В долгие и холодные зимние вечера

я буду брать твои поцелуи из запасов прошлого

и осторожно расходовать их

на вес червонного золота.

* * *

Ты приходишь ко мне по утрам,

и я по кругу иду за твоей тенью,

как за лепестками подсолнуха,

пока они не останавливаются в зените.

В золотом слепом свете исчезает твой голос,

и в ладонях твоих тает цвет моих глаз,

когда ты подкрадываешься кошачьей походкой,

а каждое твое движение гипнотизируют мои желания.

Если я предчувствую твое приближение,

колебание воздуха превращается в ветер,

и он приносит с собой шелест твоего платья

и утомленное дыхание долгого летнего дня.

Ты приходишь ко мне по вечерам,

и трава покрывается серебристыми птицами,

и верховья деревьев плещутся в глубине темного неба,

угадывая всё, что произойдет этой ночью.

* * *

Медлительно плывет корабль по Делавэру.

Вода печальна и темна,

для тех,

кто собирается испить судьбу до дна.

Как упоительны ночные омовенья!

Не тонут звезды и луна,

по берегам кусты тревожат тенью.

И огонек разлит рекой,

где буй качает головой

с добычей рыбака и сетью.

Здесь воздух ветерком бежит,

на дальний Север тянет птиц.

Предчувствую вблизи залив, –

начало океана – синь,

и горизонт открыт,

куда мне не доплыть...

А чайки всё кричат: не поздно ли, чудак,

за борт бросать так долго собираемые мысли...

* * *

Мои друзья уходят в никуда...

По проводам текут

слова, слова, слова.

Мосты. Дороги. Поезда.

В огромном городе,

где я сейчас живу, жара.

Произношу молитвенно, полушепча:

«Среди огня, земли, воды,

хочу тепла, вина, любви...»

Порой мне кажется, что я бреду

в бреду знакомых запахов и звуков,

в траве бессмертника, –

всё не туда,

где тишина судьбы туннеля.

* * *

Белое солнце,

Техас.

Это Даллас

и сто градусов по Фаренгейту!

На горячей арене цирка

стадо баффало темно-рыжее

играет в родео местное

всем благородным семейством.

Парни в синих джинсах

хлопают хлестко, храбро,

кружится вокруг тела

тонкое лассо исправно.

Детство мое ковбойское...

на Украине...

На экране фильмы...

Солнце... Пустыня...

Скачки по белой дороге...

Сердце, готовое к бою...

Герои ловко стреляют в погоне.

Мексиканцы,

сомбреро,

плети...

Кони летят в сплетении...

Где вы теперь рассеяны,

друзья моей юности

и ровесники?

* * *

Когда я уйду,

теплым дымом согреют

вишневое дерево поутру.

Бело-розовым цветом

будет помнить оно обо мне.

Встревоженной птицей на небе

я исчезну из жизни вовек.

Но...

Лишь человек о себе

оставляет невидимый след...

2011-Михалевич-Каплан,Игорь

СНЕЖНОЕ ПОЛЕ ПОЭЗИИ

О творчестве Татьяны Аист и содружестве с Иосифом Бродским

По китайской даосской традиции аист – птица, которая уносит умерших, ставших бессмертными, в места своего обитания, на острова Пэнлай или в горы Куньлунь. Эта птица не поет. А поскольку традиция восточной поэзии культивирует звук, который на самом деле передает тишину, аист становится наиболее подходящим символом для этой поэзии, где основные характеристики – немногословие, намек, намеренная простота.

Именно такой предстала передо мной Татьяна Аист, когда я впервые познакомился с ее стихами, поэтом тонким и мудрым, глубоко лирическим; ее творчество было созвучно моему увлечению восточной литературой. Когда я готовил подборку ее стихотворений для журнала «Побережье», мы много говорили об истории, философии, литературе, эстетике Востока. Я был покорен и широтой эрудиции, и ее знаниями в области восточной культуры.

В беседе возникло само собой обсуждение того, что Татьяне пора издать свою первую книгу, и я вызвался помочь. «Я думала об этом и кое-что даже начала готовить, – призналась Татьяна. – Иосиф Бродский обещал написать предисловие, но не успел...». Так я узнал о творческой дружбе двух поэтов и, как позже выяснилось, довольно интенсивной их переписке.

Передо мной письма Иосифа Бродского к Татьяне Аист, отрывки из которых небезынтересно здесь привести. В письме, датированном 23 августа 1993 года, Бродский пишет: «Есть в этих четверостишиях подлинная глубина и смелость. Колоссально это меня обрадовало. Пришлите-ка мне еще, и побольше. Вообще реальность четырех строк – вещь особенная, и риск выше, чем в другой форме, ибо – всё видно. Как говорил Луи Армстронг, у одних оркестров есть это, а у других – этого нет. У Вас это, по-моему, есть. И я отчасти себя поздравляю, что интуиция не подвела». В письме от 19 ноября 1994 года Бродский высказывается более настойчиво о будущем издании: «Воображение рисует мне маленькую книжечку, страниц на шестьдесят, с наличием или без иероглифов. Название: "Китайская грамота". Название такого сорта освободило бы Вас от необходимости демонстрировать свое остроумие каждые пять минут».

Стихосложение Татьяны Аист в большой степени сформировалось под влиянием традиционных четверостиший китайской классической поэзии. Этот жанр процветал в VIII-XI веках и назывался «цзюе-цзюи» – «оборванные стихи», короткие строфы из трех-четырех строк. Благодаря простоте и живости их слога возникает момент, когда вдруг начинается, точно в молитве, полное единение с природой, человеком, предметом – экстаз. А поскольку эта внутренняя полнота не может длиться долго, то нужно записать ее, то есть закодировать это состояние сейчас, сиюминутно: прикоснуться к цветку, неожиданно запеть, издать невольно звук радости, заплясать на месте от восторга и т.д. Кристалл поэзии мгновенно вырастает между ощущением, звуком и смыслом слова. Такая техника стиха по-даосски называется «не деяние», что означает отсутствие насилия над естественным ритмом, – как пропелось душе, так и запомнилось.

Чтобы достичь хорошего уровня техники стихосложения, Татьяне потребовалось много лет работать, в том числе делать попытки перевода с китайского, японского, корейского, которыми она свободно владеет. Причем в переводах она пробовала самые различные жанры: поэмы, длинные и короткие стихотворения, песни.

В своем творчестве Татьяна Аист пользуется литературными приемами, которые приходят в ее произведения из реальной жизни или из медитаций. Вот, например, стихотворение, написанное в форме императива, где она призывает читателя:

Если близко смотреть на траву,

ближе, еще ближе –

очутишься в бамбуковом лесу.

Или когда она указывает на предмет описания напрямую:

И годы пробежали не напрасно.

И никуда восторги не ушли.

И жизнь до ужаса прекрасна

Во-о-он сквозь то дерево вдали.

На это стихотворение обратил внимание Бродский. В уже упомянутом письме, от 23 августа 1993 года, он писал: «Ваша сила в "Во-о-он то дерево вдали"».

В статье "Иосиф Бродский – переводчик с китайского", опубликованной в «Побережье», №9 (альманах 2000 года), Татьяна Аист писала о том, как обучала поэта китайскому языку, работала с ним над переводами и сочинением оригинальных стихотворений в восточном стиле. Есть в статье история написания двух стихотворений (совместно с Иосифом Бродским), стихи вошли в сборник «Китайская грамота».

Привожу отрывок из статьи: «…Как только я заикнулась о том, как китайцы "играли" в свою литературу, Иосиф немедленно заинтересовался. Долго выспрашивал о традициях литературной игры в Японии и в Китае, а потом предложил попробовать сыграть. Я, разумеется, дрожала, как человек, который первый раз в жизни надел коньки. "Что? Написать строчку вслед за Бродским?!. Да, вы с ума сошли..." Но, тем не менее, игра началась, и игра вылилась в книгу, которая, может быть, останется самой значительной, но уж точно, самой незабываемой в моей жизни, – в "Китайскую грамоту".

Поскольку он был джентльменом во всем, я получила право первой строки. Можете себе представить, сколько дней я ее сочиняла? – Правильно. Очень долго. – У меня были две страницы этих первых строк для игрового стихотворения с Бродским. Но, как думалось мне, Бродскому они покажутся совершенно безвкусными. Лучше не позориться. Лучше совсем не посылать.

Наконец, в один день ему такая игра надоела, и он сказал: "Либо давайте строчку прямо сейчас, либо не буду с вами играть". Я дала строчку: "Жизнь описала круг". Он сказал: "Так. Очень хорошо. Не вешайте трубочку". Тишина на полминуты. Потом: "Всё громче суставов хруст. Теперь Вы..." Я, уже в состоянии игры и потому в состоянии веселой легкости, загадываю ему загадку, которую я до этого загадывала ему несколько раз, но он никак не мог правильно, то есть с позиции китайской эстетики, ее разгадать. Я говорю: "Отчего я люблю бамбук?" И он тут же, без запинки, и, к тому же, в совершенно четкой согласности с китайской эстетикой любования бамбуком отвечает: "Оттого, что внутри он пуст". И потом: "Ну-ка, прочитайте, как всё вместе получилось". Я читаю:

Жизнь описала круг.

Всё громче суставов хруст.

Отчего я люблю бамбук?

Оттого что внутри он пуст.

"Да вы знаете, Таня, что мы с вами сейчас сочинили гениальное стихотворение?!" Я тогда согласилась с ним немедленно, хотя на самом деле я не совсем понимала суть того, что мы сочинили. Через некоторое время четкость и глубина, простота и правдивость, вечность этого короткого стихотворения, написанного нами на пару по всем канонам китайского буриме, поразили меня. "Иосиф, а чье это стихотворение?" – "Берите себе, мне не жалко". – "А если напечатаю, как подписать?" – "Напишите, что Аист в клюве принес".

Вот так и попал в мой сборник стихотворений один из "солдатиков" игры в китайскую поэзию.

Играли и по-другому. Тема: бамбук.

...Начинаем говорить друг другу всё, что мы знаем о бамбуке. Доходим до идеи, которая потрясает обоих – фантастически быстрый рост бамбука... Поэтому решено было, что мы оба в одно и то же время будем медитировать на скорости роста бамбука, и каждый из нас сочинит по стихотворению, которое мы должны будем утром друг другу прочитать...

Первая строка стихотворения (для обоих поэтов) была условлена во время философского разговора о бамбуке. Она гласила просто и сильно: – "Быстро растет бамбук".

Совершенно поразительным оказалось то, что и вторая строка совпала с точностью до одного слова у Бродского и у Аист. "Еще быстрее река" написали оба, возможно, под воздействием собственной беседы о бамбуке, но уж совершенно точно, что под влиянием китайской и греческой диалектической мысли. Затем наши пути разошлись.

После того как было точно установлено, что бамбук – не самая быстрая вещь в мире, хотя бы по сравнению с рекой, символом времени, один из нас пошел, что называется, на запад, а другой, конечно, – на восток.

Как Иосиф сам об этом потом высказался: "По Вашему стихотворению сразу видно, что Вы – поэт-женщина. Мужчина мироздание собой пронизывает, а женщина его собой обнимает".

Итак, мужчина-поэт сказал:

Быстро растет бамбук.

Еще быстрее река.

Волны несет на юг

Сквозь заросли бамбука.

И. Бродский

Вот в это его "сквозь" я, конечно, сразу же влюбилась, как только услышала это по телефону. Действительно, в этом одном слове, сказанном в столь правильный, решающий момент, в стихотворении выразилась вся сила, вся твердость, вся мужественность поэта. К тому же, если читатель помнит еще в каком именно контексте поэма о скорости роста бамбука сочинялась, то он, разумеется, оценит и весь поэтический поход Иосифа против бамбука. Если до Бродского бамбук протыкал человека, то теперь, благодаря Бродскому, человек проткнул целые заросли этого нахального растения, быстро несясь по свободным волнам реки (на лодочке или вплавь, кому как больше нравится).

А тем временем женщина-поэт написала:

Быстро растет бамбук.

Еще быстрее река.

Яблоня ярко цветет.

Ярче – Луна.

Т. Аист

И здесь, конечно же, нет никакого протыкания, и даже диалектическое противопоставление бамбука реке, а яблони – луне оказывается мнимым. На самом деле, как Бродский и сказал: "Всё в одно включено, и одно в другом округлено. – Женское или восточное видение мира"».

Элемент традиционного неизменно присутствует в переводах японской поэзии русскими поэтами или в их оригинальных стихах, когда они подражают, создавая «танки» и «хайку». У Татьяны Аист свой путь, и это одно из очень существенных отличий ее творчества. Она не следует эстетической и литературной традиции стихосложения западного мира. Ее принцип – это суть глубинной восточной эстетики – личные отношения между нею и миром, то есть Вселенной, между произведением и поэтом, а также осознание того, что форма рождается, по сути, «бесформенной» и затем снова и снова возвращается в «бесформенное».

Татьяна Аист не придерживается в стихосложении строгих правил метров и рифмы. Музыка поэзии возникает из ощущений, звуковые аллюзии создаются как бы в перекличке друг с другом. Этот метод удивляет и трогает больше, чем намеренно продуманные созвучия. Вслушайтесь в эти два четверостишия:

Достаточно закрыть глаза

И мир исчезнет.

Но не достаточно открыть глаза,

Чтоб мир возник.

Не печалься о том,

Что со мной не делил

Хлеб и кров.

Мы с тобою делили

Луну

Творчество Татьяны Аист заряжено добрыми чувствами, положительными эмоциями. В один из приездов в Филадельфию, где Татьяна Аист несколько лет читала лекции по восточной философии в Пенсильванском университете, был устроен прием. Бывшие ее студенты читали «хайку», которые сочинялись прямо в зале, во время встречи. В моей памяти осталось продекламированное Наоки Михарой:

Когда приходит поздняя осень,

В предчувствии зимы,

Я ищу своих русских друзей.

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

Поэт. Доктор мед наук, профессор. Родился в 1939 г. на Украине. С 2000 г. живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор девяти стихотворных сборников. Публикации в периодике Израиля, Италии, России, США, в антологии "120 поэтов русскоязычного Израиля" (2005). Составитель альманаха "Год поэзии. Израиль" (совместно с Э. Ракитской).

Раиса РЕЗНИК, Сан-Хосе, Калифорния

Поэт, редактор альманаха «Связь времён». Родилась в 1948 г. в с. Песчанка Винницкой области. На Западе с 1994 г. Сб. стихов: «На грани» (на русском и англ.), 1997; «О главном и вечном» (поэтическое переложение еврейских пословиц), 1997; «Точка опоры», 1999. Публикации в альманахе «Встречи» (Филадельфия), в «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе).

Клавдия РОТМАНОВА, Дюссельдорф, Германия

Поэт, прозаик, публицист. Родилась в 1949 г. в Полтавской области. Выросла в Латвии. На Западе с 1993 г. Автор книги стихов «Силуэты судьбы», а также ряда публикаций в периодических, литературных и сетевых изданиях России, Латвии, Польши и Германии.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Андрей Новиков-Ланской

Андрей Попов

Андрей Гельевич ПОПОВ, поэт. Живет в Сыктывкаре. Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет. Автор нескольких сборников стихотворений. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Арион», «Мир Севера», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Крещатик», «Московский вестник». Стихи переводились на венгерский язык. Член Союза писателей России. Заместитель председателя правления Союза писателей Республики Коми.

Наталья Резник

РЕЗНИК, Наталья, Боулдер, Колорадо. Поэт, прозаик. Родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский Политехнический институт. В США с 1994 года. Печаталась в журналах "Новая юность", "Интерпоэзия", "Студия", "Чайка", "Нева", стихотворных альманахах, сетевых изданиях.

Георгий Садхин

САДХИН, Георгий, Филадельфия. Поэт. родился в 1951 году в городе Сумы. Жил под Москвой. Эмигрировал в США в 1994 году. Участник литературных альманахов «Встречи» «Побережье». Стихи также были опубликованы в журналах «Крещатик», «Новый Журнал», «День и Ночь». Автор поэтических сборников: «4» (в соавторстве), 2004 и «Цикорий звезд», 2009.

Зоя Полевая

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист-Брунсвик (East Brunswick), Нью-Джерси. Родилась в Киеве. По образованию – авиаинженер. Работала в КБ завода Гражданской Авиации. Сборник стихов "Отражение", 1999, Киев. В Америке, с 1999 г. Руководит русским культурным клубом “Exlibris NJ”. Публикуeт в периодике стихи и статьи.

Светлана Новак

НОВАК, Светлана, Торонто. Поэт. Родилась в 1966 г. в Орле. На Западе с 2003 г. Автор сборника стихов "Любовь. Начало", 2011.

Пагын, Сергей

Сергей ПАГЫН родился в 1969 году. Живет в городе Единцы (Молдова). Редактор периодического издания «НордИнфо». Автор трех книг стихов – "Обретение" (2002), "Прогулка в ноябре" (2005) и "Сверчок в радиоприемнике" (2008). Стихи публиковались в молдавских изданиях, в газетах "Литературная Россия" и "Кстати" (Сан-Франциско), в приложении "Литературной газеты" "Евразийская муза", в журналах "Друж-ба народов", "Литературный меридиан" (Дальний Восток), в сетевых лите-ратурных журналах "Периплы","Вечерний гондольер","Новая реальность, в антологии "Современное русское зарубежье", в журналах «Дети Ра» (2010),
«Знамя» (2011). Член Ассоциации русских писателей Республики Молдовы.

Людмила Некрасовская

Людмила Витальевна НЕКРАСОВСКАЯ: Украина. Родилась в г. Бендеры, в Молдавии. Член правления Конгресса Литераторов Украины. Почетный гражданин искусства (Мадрид), Золотое перо Руси (Москва), лауреат многих литературных премий, международных поэтических фестивалей и конкурсов. Автор 11 поэтических сборников. Печаталась в литературных журналах, антологиях и альманахах Украины, России, США, Испании, Израиля, Великобритании, Греции, Германии, Канады, Голландии.

Олег Поляков

Олег ПОЛЯКОВ, Новосибирск. Химик, литератор, переводчик, актер, автор и исполнитель песен. Род. в 1948 г. Окончил Новосибирский государственный университет. Кандидат химических наук (1990). Один из авторов

сборника «Феномен-81» (М., 2011, ред. Д. Речкин).

Людмила Некрасовская

2011-Некрасовская, Людмила

             РУССКИЙ ЦИКЛ

                                                 Киеву

Туда, где Днепр тяжелою волной
Границы раздвигал береговые,
И напоенные его водой
Врастали в небо сосны голубые,
Где косно натирали облака
Висевшую большой монетой медной
Луну, и где прелепотно река
Крутых холмов украшена обедной*,
Где помыслы чисты и высоки,
И сила порождается землею,
Туда пришел, гласит легенда, Кий,
Двух братьев и сестру ведя с собою.
Зело красна девица и умна,
И не напрасно скальд про Лыбедь бает.
Да расхворалась, бедная, она,
И огневица всё не отпускает.
Простер десницу Кий – привычный знак,
Чтоб спешиться и высушить поняву**.
Здесь край особый, убедится всяк:
И ловище, и трапеза на славу.
«Камо грядеши, Лыбедь?» – «Я – к Днепру.
Опаки мнится: стоит окунуться –
Перун мороки заберет к утру,
И на ланиты сможет лал*** вернуться».
Поверил Кий и город заложил,
Найти родней какого не берусь я.
И только время добавляет сил
Земле, что издревле зовется Русью.

                         * ожерелье
                           **род грубой льняной одежды
                           ***рубин, красный яхонт


   ГЕТМАН

Литва, Россия, Польша, хан Гирей –
И земли Украины в вечном плаче.
Соседям не по нраву дух казачий,
Который извести хотят скорей.
Но этой ночью, гетман, твой черед,
Ведь не сложней, чем на Сечи рубиться,
Понять: лишь православная столица
От поруганья веру сбережет.
И невозможно прекратить борьбу,
Когда душа корежится от боли.
А не отнимет ли Россия воли
За право разделить ее судьбу?
Устала от сомнений голова,
Раздумывая, как спасти свободу,
Чем стать полезным русскому народу,
Пока в руке резвится булава.
Ворочается гетман и не спит,
Прислушивается к дыханью сына.
А за окном притихла Украина,
И время, цепью звякая, дрожит…

                    ИОСИФ

Неужели они? И, похоже, меня не узнали.
Робко жмутся в дверях и мешки разложили у стен.
Долог лет караван. С той поры, как меня продавали,
Постарели они. Да и я изменился совсем.
Как тогда я вопил, пробудить в них отчаявшись братство!
Как я был одинок! Сколько боли с тех пор превозмог!
Но страшила не смерть, а чужбина, предательство, рабство.
Хорошо, что в пути постоянно поддерживал Бог!
Как надменность тогда искажала родимые лица!
Но увиденный сон оказался реальным вполне.
Фараона слуге норовят до земли поклониться,
Чтоб от голода спас. А поклон их достанется мне.
Зло нельзя наказать, раскрывая при этом объятья.
Мне давно ни любовь, ни погибель семьи не нужна.
Но какие ни есть, а они - моя кровь, мои братья!
Это выше, чем месть. Эй! Насыпьте пришедшим зерна!



               МАТЬ И СЫН

                       МАТЬ

А за окошком черным зверем
Металась раненая ночь.
Княгиня обходила терем
И отгоняла думы прочь.
Потом прислушалась немного,
Внимая сонным голосам,
Но постоянная тревога
Ее тянула к образам.
«Недавнее – тягарь на вые,
А будущность – не по плечу.
В который раз тебе, Мария,
Свечой икону золочу.
Древлянам Игоря отмстила,
Но не утешилась, увы.
И совершенно не по силам
Мне участь княжеской вдовы.
Но не о том теперь пекусь я.
Мария, ты ведь тоже мать!
Скажи, Владычица, как с Русью
Мне сыну веру передать?
Пусть он поймет, что вера – посох,
И с ней сподручнее в пути,
Она – спасение для россов,
Возможность истину найти.
И, княжа в Киеве по праву,
Не убоявшись никого,
Пусть славит русскую державу
Да имя сына твоего».
Умолкла Ольга утомленно,
Приникла к лику, трепеща.
И задрожала пред иконой
Живым дыханием свеча.

            СЫН

Опять гонца прислала мать
И снова говорит о вере.
А я не стал бы открывать
Пред Византией наши двери.
И суть не в том, что бог один
Куда сильней и лучше многих,
А в том, что в доме господин
Лишь тот, кому подвластны боги.
И, прикрывая эту суть,
Чтоб веру выказать святыней,
Желают россов обмануть
И гордость объявить гордыней.
Я не хочу, чтоб чей-то бог
Давался нам, как подаянье,
Не допущу, чтоб кто-то смог
На Русь оказывать влиянье,
И потому не уступлю
Словам достойнейшей из женщин,
Хотя безмерно мать люблю,
Но ведь и Русь люблю не меньше.
Я, не жалея живота,
Готов, покуда носят ноги,
Доказывать, что Русь свята
Без веры о едином боге.
Но мать зачем-то до утра
Его о милости молила.
А, может, каяться пора,
Взывая: "Господи, помилуй!"?

Светлана Новак

2011-Новак, Светлана

МНЕ ХОРОШО ПОД ЭТИМ НЕБОМ

* * *

Стемнело, под фонарным светом

Лежит замерзшая земля,

Мне хорошо под этим небом

Стоять, не чувствуя себя.

Как будто в легкую снежинку

Я превращаюсь и лечу,

Мне никого сейчас не нужно,

И ничего я не хочу.

Я просто падаю тихонько,

Кружусь, кружусь в полночной мгле.

Я скоро медленно растаю,

Никто не вспомнит обо мне...

* * *

Опустит ночь гардины

Со звездной бахромой,

Сегодня, мой любимый,

Расстанусь я с тобой.

Возьму портрет с комода,

Подарок давний твой,

Отправлю в непогоду

Недрогнувшей рукой.

Клочки подхватит ветер,

Таков уж твой удел,

Прощай, мой друг сердечный,

Лети, куда хотел.

* * *

Научусь любить бесстрашно,

Научусь потерь не знать,

Научусь я день вчерашний

Никогда не вспоминать.

Повернусь навстречу счастью,

Всех врагов прощу своих,

И своей, и Божьей властью

Отрекаюсь я от них.

* * *

Кто она, твоя другая?

Хорошо ли с ней,

Сладко ль спится ей в постели,

Что была моей?

Как ей нравится в окошке

Наш весенний сад,

Что с тобой мы посадили

Двадцать лет назад?

Не сужу, не обвиняю

Я ее ни в чем,

Ведь сама теперь живу я

В доме не своем.

Бережет ли вас икона

От чужого зла,

Та, над креслом у балкона?

Нас не сберегла...

* * *

Был он городом радости,

Местом светлой любви,

Где когда-то с тобой

Были счастливы мы.

Он был ярким, как небо,

Зеленел от листвы,

Город розовых снов,

Город белой зимы.

А теперь потускнел

Даже солнечный свет,

Потому что тебя

В этом городе нет.

Андрей Новиков-Ланской

2011-Новиков-Ланской, Андрей

Андрей Анатольевич НОВИКОВ-ЛАНСКОЙ

ИЗ
СТОКГОЛЬМА С ЛЮБОВЬЮ

Бенгт Янгфельдт. Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском. – М.: Астрель: CORPUS, 2012. – 368 с.

Лет
десять назад мне довелось присутствовать на обсуждении диссертации, посвященной
творчеству Иосифа Бродского, в крупнейшем российском университете.
Профессора-филологи недоуменно спрашивали тогда соискателя высокой степени: вы
действительно думаете, что Бродский имеет отношение к поэзии? А вы уверены, что он имеет отношение к русской поэзии? В вопросах не было подвоха: давно канонизированный
интеллигентской средой, нобелевский лауреат далек еще от признания как
массовым, так и профессиональным сознанием, – при всех волнах моды на это имя.

И всё же книг об Иосифе Александровиче выходит – и,
видимо, покупается – немало. Их можно условно разделить на две категории:
мемуарно-биографические издания (и здесь вне конкуренции самоотверженная
деятельность Валентины Полухиной) – и исследования поэзии монографического
типа, в связи с чем хочется упомянуть имя филолога Андрея Ранчина. В первом
случае в центре внимания – человек Иосиф Бродский, во втором – тексты этого
человека. И редко когда предметом разговора становится их неразрывное единство,
олицетворенная связь между личностью и его творением – собственно Автор,
созидающий свои тексты – и сам созидаемый ими.

По-видимому, к
подобному ракурсу в свое время стремился Лев Лосев. Но, будучи литературоведом,
он был чересчур академичен, а как пожизненный друг-мемуарист – слишком влюблен
в своего героя. И то, и другое искажает оптику, взаимно усиливая близорукость и
дальнозоркость. Без его трудов об Иосифе Бродском невозможно себе представить
книжных полок тех немногих избранных читателей, что продолжают следить за
русской поэзией. И всё же его книги воспринимаются скорее как ценный архив –
наблюдений и размышлений, фрагментарных и бережно собранных. Деликатнейший Лев
Лосев не считал себя вправе давать собственное осмысление грандиозной фигуры
Иосифа Бродского, его миссией было предельно точно описать, разъяснить,
сохранить. Воистину, удивительный пример самоотречения одного большого поэта во
имя другого.

На этом фоне
особенно ценной выглядит новая книга Бенгта Янгфельдта, известного шведского
литератора, исследователя, переводчика, товарища и издателя Иосифа
Александровича. Изначально написанная по-шведски и для шведской же аудитории,
самим автором переведенная на русский язык, эта книга представляет собой тот
редкий случай, когда из биографических и текстологических штудий рождается
единый целостный образ Поэта. Не
просто человека со своими нравственными взлетами и падениями, не омнибуса текстов,
обезличенного и обескровленного, – а именно того творящего начала, думающего и
чувствующего, которому суждено было реализоваться в судьбе человека и fata libelli.

По-видимому,
ключевым здесь является чувство меры. Нужно много лет общаться со своим героем
– но не слишком интимно. Нужно хорошо чувствовать его мировоззрение – но не
разделять его полностью. Нужно самому быть поэтом – но на другом языке, в
другой традиции – и способным к поэтическому переводу. Думается, что именно
правильно выбранный фокус дает предельно точный портрет. И кому как не Бенгту
Янгфельдту, автору лучших – «кошачьих» – фотографий Бродского, об этом не
знать.

В заглавие
вынесено credo Бродского – символ веры, без понимания которого невозможен осмысленный
разговор о нем. В книге воспроизводится бродский катехизис: Язык есть бог, он
больше времени; время больше пространства; поэзия выше прозы; эстетика выше
этики; из современных поэтов первый – Оден; из русских – Марина Цветаева.
Разговор идет о религиозности Бродского и особенностях его еврейства, о его
нелюбви к исламской культуре и подозрительности в отношении Православия и
дальневосточной мистики. Открыто говорится о невротичности, противоречивости,
двойственности характера поэта – что, по сути, создает особое обаяние его
образа.

Помимо
воспоминаний и размышлений, книга содержит краткий биографический экскурс с
понятным акцентом на шведской – в частности, нобелевской – истории Бродского.
Здесь проявляется специфика издания: читателю может показаться, что Швеция
более любима Бродским, нежели Венеция.

Внимательность
и внятность, трезвость оценок, сдержанность интонаций и доброжелательность,
искренняя заинтересованность и желание заинтересовать своим героем – все эти
черты, видимо, свойственные самому шведскому слависту, делают книгу достаточно
объективной, хотя и с явным присутствием личностного авторского начала,
оживляющего повествование.

Эта книга не
является узкоспециальной и будет интересна широкой аудитории: она будто
специально написана для тех, кто не может понять, откуда такой шум вокруг имени
Иосифа Бродского, – и искренне хочет разобраться и составить свое независимое
мнение. Однако и профессиональные читатели, освоившие существующий корпус
текстов о Бродском, найдут здесь немало любопытной фактуры. Например, мало кто
знает, как выглядели рукописи Бродского: оказывается, он склеивал машинописные
листы в длинную ленту и сворачивал ее в толстые свитки. Или примечателен тот
факт, что прямо перед смертью он прочитал резко критический отзыв Джона Кутзее
на свой последний сборник эссе «Скорбь и разум».

И уж точно
книгу Янгфельдта стоит прочитать той университетской профессуре, что всё еще
испытывает сомнения по поводу дарования Иосифа Бродского и его идентичности.

Андрей
НОВИКОВ-ЛАНСКОЙ, Москва

2011-Новиков-Ланской, Андрей

РОЖДЕСТВО

* * *

Раздвигая миры Эвклида,

время сматывая в клубок,

волхвы идут на восток,

но дороги во тьме не видно.

Укатился в глухую ночь

шерстяной их клубок овечий,

и уходят они за вещей

теплой нитью, ведущей прочь.

Завывает зурна метели,

зазывает звезду пустынь

в те края, где родился сын

человеческий в божьем теле.

И является трем волхвам,

путеводным лучом сияя,

та звезда – и дойдя до края,

время делится пополам.

* * *

Крутит зимний солнцеворот.

Снова путники у ворот.

Мысли лишь о насущном хлебе.

И такой звездопад на небе,

будто снег за окном идет.

Ясли, сено, волхвы, волы.

Нынче будут полны столы –

не дарами, так просто снедью.

И звенит колокольной медью

Рождество из полночной мглы.

* * *

Возвращайся, мой блудный сын,

непослушливый сын-приблуда.

Дом ослаб, и очаг остыл.

Но в овине творится чудо.

Возвращайся путем зерна.

Ночью хлеб, как икра, зернится.

Ждет тебя у печи жена,

до заутрени молодится.

Возвращайся, а я врата

отворю в ожиданье встречи,

замечая, как изо рта

теплый пар летит человечий.

* * *

Где Рождество, там елочные ясли,

животных неразгаданный язык.

Роженица молчит – но очи ясны.

И даже Ирод истину постиг.

Отныне против силы будет сила

и над земною властью будет власть.

И валит из трубы неторопливо

молочный пар, вздымаясь и клубясь.

Пагын, Сергей

2011-Пагын, Сергей

                              *   *   *
Память – словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным… Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман

сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.

Гаснут беда и нежность… Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок – птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды.

                               *   *   *
Пространству к ночи – вздох, отрада и прибыток.
И там, где всякий звук прозрачен был и сух,
оно растет под зык цикад, в траве сокрытых,
под влажный скрип дверей и жалобу старух

на то, что денег нет купить на рынке лука,
что валится совсем курятника стена…
А там – за кромкой слов, за изгородью звуков
такая дышит даль, такая тишина!

             *   *   *
Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
«Снегирек… щегленок… зимородок… –
скажет нежно, заглянув в глаза.
– Ну, пошли со мною, егоза».

И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький – в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.

А вокруг – безлюдно и беззвездно…
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.

                    *   *   *
И только нежность проскользнет сюда,
где в козьей лунке знобкая вода
вдруг вспыхнула под облаком закатным,
где верещит отчаянно сверчок,
и змейкой вьется темный холодок
лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной
всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,
и будит поля голого безбрежность
не тусклый страх, не долгую тоску –
к багряной лунке, к мятному листку
последнюю пронзительную нежность.

По картине Христофора Паудисса «Натюрморт»

Здесь смерти нет – у глиняной стены,
чья суть светла, а сны – шероховаты.
Здесь пахнет хлебом, черносливом, мятой
и пряностью неведомой страны.

На лавку сесть, душою ощутить
надежный свет, доселе неизвестный.
Вот лук и склянка с влагою чудесной,
подвешены за скрученную нить.

И луковку сухую шелуша
надежды малой,
вдруг услышать – кочет
орет снаружи… Но уже не хочет
идти во мглу рассветную душа.

                      *   *   *
На уроке химии, которую не любил,
у доски, что в разводах была белесых,
нес я чушь, без удержу говорил,
чтоб учитель вдруг не прервал вопросом –

беспощадным,
словно бревно, прямым,
под которым мой несуразный лепет
разлетался в прах, обращался в дым,
а за ними – ноль и убогий трепет.

И теперь, вслепую шепча в ночах,
копошась в словах, как мышонок в просе,
и теперь я слышу в себе тот страх
пред внезапным, тяжким, прямым вопросом

                   *   *   *
…ни сверчок утешенья.
Ни камни сухие журчанья воды.
                                    Т. Элиот

Чем жить нам с тобою, подруга-душа,
зимою, где нету для нас ни шиша
в заначке судьбы косоротой?
Здесь нежности флейта вморожена в лед
и жесткое небо над нами плывет
хозяйской дерюгой потертой.

И верность неясная персти земной,
пучку базилика да склянке пустой,
блеснувшей в руинах амбарных,
сверчком утешения нам не споет…
И только поэзии сумрачный мед
горит на губах благодарных.

                         *   *   *
К сорока у Бога просишь спокойных снов –
неба мягкого, словно проселка пыль,
яблока в палых листьях, неспешных слов,
пустоши, где сияет сухой ковыль.

Осень сулит покой, а его все нет
ни во снах, ни, тем более, наяву.
У окошка голого – табурет,
над окошком – ангел дудит в трубу,

из бумаги вырезанный да за нить
к потолку подвешенный век назад.
Господи, как темно мне порою жить,
словно перешел я небесный сад

и по мглистой пашне теперь бреду.
И ни снега здесь, ни свечи одной.
И надежда вся, что пройдешь версту –
перелесок светится золотой.

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

2011-Пайков, Валерий

В ЛАБИРИНТЕ

Эти белые ночи без сна.

Клейкий запах раскрывшихся почек.

Утомленного солнца блесна

и звезды заблудившейся прочерк.

Дали улиц в прозрачной слюде.

Слышен листьев батистовый шорох.

Чей-то Шуберт скользнул по воде –

и закрылась тяжелая штора.

Я опять и чужой, и ничей –

только память всё кружит и кружит

по проспектам июньских ночей,

в лабиринте серебряных кружев.

СТОЛИЧНЫЙ ГОРОД

Флегматично в течение дня

отнимающий деньги,

ты скользишь, не касаясь меня –

моего восхожденья.

Странный город, сквозь тысячи лет

на виденье похожий,

как отрытый случайно скелет,

но обтянутый кожей.

Город-кость, что застряла вчера

в филистимлянском горле.

Продолжается чья-то игра –

обнажаются корни.

Всё блефуют твои игроки,

чтоб удобней усесться.

Ты во мне, всем словам вопреки,

безоаром – у сердца.

ПОЧТИ ПО ГРИНУ

Позабудется ливней грохот,

станет ветер нежней пера,

и начнут выводить из гротов

лодки хриплые шкипера.

И они лебединой стаей,

обогнув волнорез седой,

поплывут, и вдали растают,

почему-то не взяв с собой.

Видно, жить мне вовек на суше

среди старых, поникших лип,

потому что кому-то слушать

надо ливней звериный всхлип

и свечой из сырой таверны

всё сигналить средь бурь и гроз…

Для того я душой, наверно,

в этот камень до смерти врос.

НА ДАЧЕ

Всё принимаю – и приду

к тебе, где небо трудно дышит,

где листья, падая на крыши,

под ветром пляшут, как в бреду.

Где пожелтевшая трава

молчит печально у ступеней,

и облаков зеленых тени

в коленях прячутся едва.

Где солнце падает на дно,

тоскуя красными очами,

и вечер старыми свечами

мигает, затворив окно.

Где печка, словно третий Рим,

пространство наполняет дымом.

Где всe уже неповторимо...

И где я сам неповторим.

ПОКАЗАЛОСЬ

Отчего так желтеют ладони? –

Полистать, почитать Гиппократа.

Дух наш в омуте Вечности тонет,

чтоб уже не вернуться обратно.

Что-то злое легко, постепенно,

осторожно, бесшумно, незримо

проникает в уставшие вены,

нас лишая упрямства... и грима.

Что-то главное нас покидает,

словно давшую трещину лодку.

Что-то медленно, исподволь тает.

А узнаешь – и стыдно, неловко.

Все становится блеклым и желтым,

как застывшая, мертвая завязь.

И подумаешь: может, не шел ты,

может, вся эта жизнь показалась.

ОБ ОДНОМ И ТОМ ЖЕ

Каждый день всё одно и то же –

не уменьшить и не умножить:

бесконечная лента пляжа

за окном, и паучья пряжа

по углам, и опять шабад –

лишь вчера зажигали свечи,

в синагогах шумело вече,

лишь вчера целый день постились.

О, на что мы с тобой польстились,

чудаки, десять лет назад.

Шесть утра, а луна в зените.

Если вспомните, позвоните –

не иссяк, может, ваш источник

слов любви, или многоточий –

всё равно ведь итог один –

как бы ни было, не вернемся.

И поныне нас ветер носит,

словно ветки, с места на место,

и в каком костре, неизвестно,

мы, в конце концов, догорим.

В ДОМЕ АННЫ ФРАНК

Просто пустые комнаты –

прошлого страха весть.

Разных краев паломники,

что мы всё ищем здесь?

Может, твой голос, Аннушка,

тихий, как Божий суд?

Снова часы на ратуше

к мессе народ зовут.

Скромно идут католики

за медом любви – к устам.

Не те ли это, которые

сдали тебя властям?

Что выяснять с потомками –

след памяти изгладим...

А мы из комнаты в комнату:

на фото, где ты, глядим,

на людей за колючей проволокой –

под током в тысячи ватт,

на небо твое безбровое,

на мир, что привычно свят...

Чтоб не казаться лишними

себе, когда дни горьки,

поныне пишем и пишем мы

печальные дневники.

Татьяна АИСТ, Калифорния

Поэт, прозаик, переводчик, профессор китайской философии и религии. Род. в 1956 г. в Ленинграде. На Западе с 1989 г. Автор книг: "Китайская грамота" (на русском, английском и китайском языках), 1996; "Япония под снегом», 2009 и др.

Александр ВОЛОВИК

(1931, Нижний Новгород - 2003 Иерусалим)

Поэт, прозаик, переводчик. Переводил с немецкого, английского,иврита и др. языков. Издал: четыре сборника на русском, один на иврите, «100 стихотворений в переводе с иврита», 1991, «Райский сад» 1993.

Рина ЛЕВИНЗОН, Иерусалим

Виктор ФЕТ, г.Хантингтон, Западная Виргиния.

ФЕТ, Виктор Яковлевич, г.Хантингтон, Западная Виргиния.
Поэт, биолoг. Родился в 1955 г. в Кривом Роге. Эмигрировал в США в 1988 году. Книги: «Под стеклом», 2000; «Многое неясно», 2004, «Отблеск», 2008. Публикации в журналах и альманахах: «Литературный европеец», «Мосты», «Встречи», «Побережье», «Альманах поэзии» и др.

Люба Фельдшер

Люба Фельдшер, Израиль. Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Молдавии. В 1979 году окончила факультет журналистики МГУ. Была членом СП СССР. В Израиле c 1990 года. Работала в штате русскоязычных газет, редактором женского журнала. Публикации в израильской, молдавской и российской прессе.

Дмитрий Шаталов

ШАТАЛОВ, Дмитрий, Оксфорд. Поэт, лингвист, переводчик. Родился в Липецке в 1985. Окончил Воронежский университет. Аспирант Оксфордского университета. Публикации в антологии «Отзвуки небес», СПб., в журналах «Побережье» (США), «Мосты» (Германия) и др.

Игорь Померанцев

ПОМЕРАНЦЕВ, Игорь, Прага. Родился в 1948 году в Саратове. Жил в Забайкалье и на Украине. Выпускник факультета романо-германской филологии Черновицкого государственного университета. Эмигрировал на Запад в 1978 году. Работал на радио Би-би-си, с 1987 года — на радиостанции “Свобода” (ведущий программы “Поверх барьеров”). Стихи и проза публиковались в российской и зарубежной периодике. Автор двух сборников стихов и книги эссе.

Зоя Полевая

2011-Полевая, Зоя

          НЬЮ-ЙОРК

Я не часто выбираюсь
В этот город многоликий.
Им невольно увлекаюсь:
Шум, движенье, звуки, блики.

Океаном отражeнный,
Раскалeнный от жары,
Беспокойный, напряжeнный,
Разделeнный на миры.

В камне, стeклах и металле,
В мелкой солнечной пыли
То он резко вертикален,
То распластан вдоль земли.

Там подземки лязг и скрежет,
Там машин безумный рой.
Он и строг, и безмятежен,
И обвешан мишурой.

Безразличный, но радушный,
Заключить всегда готов
Дерзких или простодушных
Он в объятия мостов.

Он огромный, яркий, разный,
Он и мелок, и велик,
И кругом звучит соблазном
Каждый сущий в нeм язык.

Он закрутит и завертит:
Парки, дворики, дома –
Уморит почти до смерти,
И почти сведeт с ума.

И заставит он влюбиться
В неповторный профиль свой,
И громадной хищной птицей
Запарит над головой.

   O ДВУХ ГОРОДАХ

Здесь город чужой
Неповинный ни в чем.
Его океан подпирает плечом.
Каналы, тоннели, разъезды, мосты,
Прямые дорог, перекрестков кресты.
Он множится в окнах
И в стеклах машин.
Он в небе висит,
Как светящийся джинн.
Он в сердце мое,
Как холодный кристалл,
Вошел, и в аортах
Безвыходным стал.
Я рада, я рада,
Что здесь не живу;
Что утром я вижу
Деревья, траву;
Что эти колоссы
Не рядом со мной,
А лишь позади,
За моею спиной.
Привет тебе, мощный
Огромный магнит,
Но город другой
Мое сердце хранит.
Он греет мне душу
Закатным лучом,
И день расставанья
Друзей ни при чем.


            *   *   *
А в Киеве нынче чудесная осень.
И кленам с каштанами листья не сбросить
До тех пор, пока в синеве облака
Белее и легче лебяжьего пуха.
Там нынче, как в храме, стоит перезвон, –
Слепящих лучей, золотящихся крон,
Светлейших берeз, тонко плетенных лоз, –
Едва различаемый слухом.

И я в этом храме бывала не раз,
Вдыхала там воздух горчайший и сладкий.
Там всё было ясно, как в школьной тетрадке,
От грома до шeпотом сказанных фраз.
И я всякий раз возвращаюсь туда,
Где любят меня, где моe место пусто.
Где рядом идут нищета и искусство,
И дух просветлeнный, и в хлебе нужда,

Там сад мой, с хрустальной росой поутру,
Со мною заводит такую игру,
В которой по-прежнему лето.
Деревья мои, будто верные псы,
Затихли и ждут, не считая часы,
Всё преданней с каждым рассветом.

*   *   *
Когда я взлетала, когда я летела,
Душа покидать своих мест не хотела;
Прильнула к земле и на ней распласталась.
А я улетела. А я не осталась.
Ну что расстоянье? Оно не преграда
Для мыслей, для чувств, для растрат и для боли.
Но всё, что люблю я, и всё, чему рада –
Лишь памяти признак, лишь призрак, не более.
Вот так и живу. Что реально? Что мнимо?..
А дни как чужие проносятся мимо.

Олег Поляков

сборника «Феномен-81» (М., 2011, ред. Д. Речкин).

2011-Поляков, Олег

ПЕНЕЛОПА

Пенелопа, Пенелопа, я ищу тебя по свету,

Но никак мне не удастся счастья ниточку поймать.

Представляешь, Пенелопа, я в разлуке стал поэтом,

Только боги вот не скажут, где мне Итаку искать.

Были бури, ураганы, были Сцилла и Харибда,

И хоромы у Цирцеи лучше тыщи детских снов,

Земли счастья, земли горя, много радостных открытий,

Незнакомый новый запах необычных островов.

А над морем тишь такая, крепко спит попутный ветер,

Желтым глазом Полифема представляется Луна,

И в Луну когтями тычут ошалелые созвездья,

Спит, повиснув тряпкой, парус, только мне вот не до сна.

Надо думать, надо думать, как домой мне возвратиться,

Чтобы снова мне увидеть лишь тебя, одну тебя…

Это будет мне наградой, нужно только лишь добиться,

Я судьбу воспринимаю, душу обручем скрепя.

Перетоптаны дороги, перемешано всё море

Кораблем моих страданий, но желанной нет земли…

И, печатью Посейдона к океану пригвожденным,

Неужели плавать вечно в фиолетовой дали…

Вдалеке от синих пиний, от своей большой надежды,

Зеленеющих пригорков островов моей весны

Верю в то, что буду рядом я с тобой под ярким небом,

Что корабль мой выйдет к солнцу из враждебной пелены.

Будет все, как в старой сказке: я приеду утром рано

С рюкзаком, желаний полным, на измученной спине…

Будет с неба теплый дождик, теплый ливень, прямо ванна,

Я промокну весь до нитки, но до этого ли мне.

Затянусь я сигаретой, ты мне скажешь «Нет, не надо…»

И устало улыбнешься, глядя нежно на меня…

Ты рукой меня коснешься – вот и вся моя отрада,

И проглянет сразу Солнце среди сумрачного дня.

Пенелопа, Пенелопа, я ищу тебя по свету,

И никак мне не удастся счастья ниточку поймать.

Представляешь, Пенелопа, я в разлуке стал поэтом,

Но одно вот непонятно – где мне Итаку искать.

НОЧЬ

Ночь

ласковым куполом

Землю

обволакивает

Ночь

отмеряет

пипеткой капли сна….

Звезды в сиреневом сумраке

Фонарики повытаскивали…

Звезды читают фантастику,

А на Земле – весна!

Ночью

окна в домах

гаснут

по экспоненте…

По экспоненте

растет темнота…

Ночь

не черна –

она, как воздух, бесцветна…

Просто стираются грани

И исчезают цвета.

Ночью

город и небо

сливаются

воедино…

Нет

ни асфальта,

ни звезд,

ни огней…

Это одна Вселенная

Светящихся точек и линий –

Мир голубого пространства

И время непрожитых дней.

Академгородок,1966 – 1967

Игорь Померанцев

2011-Померанцев, Игорь. Тамар Радцинер.

Тамар РАДЦИНЕР

в переводе Игоря ПОМЕРАНЦЕВА

Язык оригинала: немецкий

ТАМАР РАДЦИНЕР (1932-1991) – австрийская поэтесса. Родилась в Лодзи, умерла в Вене. Пережила Освенцим. Принимала участие в польском Сопротивлении. Ее родители (отец-фабрикант, мать – пианистка) и почти все близкие погибли в нацистских лагерях и гетто.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: В своих немецких стихах Тамар Радцинер путала винительный падеж и родительный. Стихи она отдавала на правку редактору, который был под рукой: старшей дочери Асе (Йоанне). Впоследствии Ася стала известной в Австрии журналисткой-международником. Ася правила стихи, но мать пренебрегала правкой. Она хотела, чтобы стихи нарушали грамматические нормы и не стеснялась в лирике польского акцента. До эмиграции в Австрию (1959 г.) она писала стихи по-польски. У Аси до сих пор хранится тетрадь матери с так и не изданными польскими стихами. Впрочем, немецкая лирика поэтессы при ее жизни тоже почти не публиковалась, ну разве что в антологиях. Тамар Радцинер относилась к сочинительству как к психоанализу ("так я экономлю деньги на сеансах психоанализа"). Роль психоаналитика играли немецкая грамматика и синтаксис.

Во время второй мировой войны Тамар Радцинер выжила чудом. В коммунистическую Польшу поверила всей душой: слово "интернационализм" было для нее святым. ХХ съезд КПСС и антисемитская кампания в Польше поставили крест на ее убеждениях. Вместе с мужем, депутатом Сейма, и двумя дочерьми она эмигрировала в Австрию. Там она сменила язык и нашла свой артистический дом. В очереди в венской парикмахерской Тамар Радцинер прочла газетное объявление о том, что столичный театр-кабаре знаменитого музыканта, артиста и драматурга Георга Крайслера ищет тексты для песен. Она послала стихи, и ее пригласили в кабаре. Это был самый счастливый период в ее жизни. Она писала песни, рисовала эскизы декораций, переводила с польского, русского, иврита, идиша. Звездным часом ее поэтической карьеры стало заседание австрийского парламента, на котором были прочитаны вслух три стихотворения из поэтической антологии австрийских поэтов-евреев. Одно из этих стихотворений принадлежало Тамар Радцинер. Две книги поэтессы увидели свет уже после ее смерти. Я прочел стихи Тамар благодаря знакомству в Праге с Асей, варшавским корреспондентом австрийского радио и телевидения. Мы подружились. Стихи Тамар меня глубоко тронули: эмигранты разных стран часто чувствуют родство. Так иногда случаются переводы: только личное.

Тамар Радцинер не входит в число великих австрийских поэтов, но тем не менее ее стихи можно причислить к великой австрийской поэзии ХХ века. Это стихи человека, пережившего смерть и описавшего процесс выживания. Если угодно, они – документ, но документ бесценный, к тому же оставленный человеком поэтически одаренным. Стихи из книги "Meine wahre Heimat" ("Моя настоящая родина") публикуются с любезного разрешения дочери Тамар Радцинер, Аси ( Йоанны) Радцинер.

EMIGRANTEN

Von langem Laufen betäubt

keuchend

kommen wir an

und wollen für einen Moment

unsere schwarze Koffer abstellen

wie die anderen sein.

Doch man drückt uns

eine Erdkugel in die Hände,

eine bunte Erdkugel

aus echtem Plastik

elektrisch beleuchtet.

Man fragt: "Wohin wollt ihr?

wo gelb – von dort kommt ihr her,

wo grün – herrscht Krieg

wo rosa – seid ihr unerwünscht..."

Gelb, grün, rosa ist die Erdkugel.

Habt ihr keine andere?

Eine mit winzigen Plätzchen

wo man eine Weile

Ruhe atmen darf

Pfeife rauchen darf

Augen schließen darf

in der Sonne?

"Ein guter Witz"

– lachen die Beamten –

"eine andere Erdkugel!"

klopfen uns auf die Schulter

und schließen zur Mittagspause.

Wir warten am Stubenring

am Bankerl.

Fette Tauben promenieren gleichgültig

die wissen, daß wir fremd sind.

Die brauchen nichts von uns.

ЭМИГРАНТЫ

Вечно в бегах, впопыхах,

задыхаясь,

мы приходим,

чтобы хоть на минуту опустить

черные чемоданы

и почувствовать себя людьми.

Но нам суют в руки глобус,

яркий блестящий глобус

из пластмассы

и с лампочкой внутри.

Нас спрашивают:

– Куда вы хотите? Выбирайте.

Вы прибыли из желтой зоны.

В зеленой зоне идет война.

А в розовую вас не зовут...

Других зон у глобуса нет.

А нет ли у вас другого глобуса,

где нашлось бы крохотное место

перевести дух,

выкурить трубку,

пожмуриться на солнце?

– Да вы просто шутники, –

хохочет чиновник. –

– Чего захотели! Другой глобус!

Он похлопывает нас по плечу

и закрывается на обед.

WIEDER

Wieder brachte ich Kinder zur Welt

als ob ich nicht wüßte

wie mühelos

ein Kinderschädel

zerquetscht wird.

Wieder baute ich ein Haus

als ob ich nicht wüßte

wie man unter den Mauertrümmern

erstickt.

Wieder binde ich mich an Menschen

als ob ich nicht wüßte

daß die einem als erste

weggenommen werden.

Ich habe nichts dazugelernt.

Unter dem Schutthaufen der Zeit

hüte ich die Hoffnung.

СНОВА

Я снова рожаю

как будто не знаю,

как легко

размозжить

детский череп.

Я снова строю дом

как будто не знаю,

как можно задохнуться

под его развалинами.

Я снова схожусь с людьми

как будто не знаю,

как легко

рвутся связи.

Я ничему не научилась.

Я снова тешусь надеждой

под обломками времени.

WOHNHAFT

Ich wohne auf dem Grund

einer Sanduhr.

Es ist weich hier

träge

halbdunkel

es regnet Sand

es rieselt

winzige runde

Zeitstückchen.

Wenn ich

am ersticken bin

kippt das Glas um.

Von Luft erstochen

von Licht erblindet

von Verlangen

und Verzweiflung

zerrissen

lebe ich

einen Augenblick lang.

Dann

falle ich auf meinen Platz

am Grund einer Sanduhr.

ЖИЛИЩЕ

Я живу на дне

песочных часов.

Здесь мягко,

сонно,

сумрачно.

Песок льется,

моросят крохотные круглые

частицы времени.

Когда я тону в песке с головой,

часы переворачивают.

Воздух оглушает меня,

свет слепит глаза,

жажда жить и отчаяние

на мгновение

разрывают душу.

А после

я возвращаюсь на свое место

на дно песочных часов.

МУРАВЬИ

Маленькие, черные, непоседливые,

они вечно чего-то ищут, гонимые

странным безусловным инстинктом.

Вот они тут.

Мерзкие-премерзкие.

Лично мне они ничего не сделали.

Не причинили зла.

Не встали на моем пути:

они существуют в других мирах,

в чужих галактиках,

чем-то даже любопытные,

но мерзкие-премерзкие.

Я достаю баллончик с газом

и распыляю смерть,

истребляю, уничтожаю,

искореняю.

Маленькие черные тельца

бьются в судороге,

извиваются и скукоживаются.

На земле царит паника,

кто-то безуспешно спасается бегством,

кто-то героически оттаскивает трупы в сторону.

На неслышимых частотах

звучат стоны и вопли.

Я шагаю

по безжизненным скелетам

и кажусь себе в тысячу раз больше,

потому что у меня в руке смерть.

Я спокоен, я мудр.

Мне немного мерзко.

Бог муравьев.

БЫЛО

Дама разрыдалась,

потому что разбилась

ее детская чашка.

Какая жалость, –

сказала я. –

Какая жалость.

Молодой чиновник

из муниципалитета

настаивал:

"Ну хоть какой-то

документ в Освенциме

у вас был!".

Господи, –

сказала я. –

Господи.

Дама вздохнула:

мы тоже, бывало, голодали,

и не в чем было пойти в театр...

Ничего не поделаешь,

была война, –

сказала я. –

Война.

Когда меня спрашивают,

что же это было,

я не знаю, что ответить.

Перевел с немецкого Игорь ПОМЕРАНЦЕВ

Андрей Попов

2011-Попов, Андрей

ПОКОЙ НЕБЕСНЫХ ЛИР

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

По воде как посуху пойду,

Задевая по пути звезду,

Что в полночном море отразилась.

Господи, а если пропаду?

Взгляд теряет звезды и луну.

Шаг ныряет в шумную волну.

Маловерный, что ж я усомнился?!

Только усомнился — и тону.

Мысль, как камень, падает до дна,

Чтобы стала жизни глубина

Постижима страннику по водам —

Как она темна и холодна!

Как темны подводные края,

Где скользит упрямая змея —

Мысль моя, как проходить по водам

До небесной тайны бытия.

ВРЕМЯ СВЕТА

Как много их – святых и строгих,

Познавших души и успех!

А мы с тобой грешнее многих,

А мы с тобой грешнее всех.

И спросят с нас! А для ответа

Какой у нас тобой расчет?! –

Мы ждем упрямо время света,

И значит, к нам оно придет.

Придет – нам это просто надо

Сильней, чем строгим и святым…

Христос поднимется из ада,

И мы поднимемся за Ним.

* * *

Свежа осенняя прохлада.

И краски осени свежи!

Но смысл дождя и листопада

В преображении души.

Приму я узкую дорогу

И поздней осени порыв,

Что надо подниматься к Богу,

Любовь и дождь соединив,

И слышать в невысоком слоге

Иной покой небесных лир,

И видеть, пребывая в Боге,

Себя и весь осенний мир.

ПОДНЯТ ВЫШЕ

То птицу видел, то звезду,

То солнце яркое в зените…

Трехлетний сын просил в бреду:

– Повыше, выше поднимите!

Отец брал на руки его,

Заботливо и осторожно,

Не понимая ничего,

Приподнимал, насколько можно.

– Повыше! Низко так кругом!–

Был мальчик Господом услышан.

И эпитафия о нём –

Всего два слова: «Поднят выше!»

И ты, поэт, в своём бреду,

Отринув суету событий,

То птицу видишь, то звезду,

То солнце яркое в зените…

И, может, после снов земных

Стихи когда-нибудь напишешь,

Которые Творец услышит,

И мир подумает о них

Всего два слова: «Поднят выше!»

* * *

Сердце верит, не устанет –

Гонит прочь

Время темных испытаний –

Эту ночь,

Одиночество и ветер,

Трепет сна…

И приходит на рассвете

Тишина.

Тишина – и сразу дорог

Каждый слог.

Что ж я плачу, как ребенок?!

Это Бог.

* * *

Кто-то тайно приказы изрек,

Кто-то свел в напряжении скулы,

Чья-то мысль, словно пуля, мелькнула –

И я выбран, как верный залог.

Эй, поэт, затаись между строк

И смотри в автоматное дуло! —

Гаркнет резко исчадье аула,

Палец свой положив на курок..

Я – заложник столетней беды,

Мне в лицо она весело дышит…

Праздный мир с одобреньем услышит,

Что меня, приложив все труды,

Обменяли на сумку с гашишем

И на остров Курильской гряды.

Татьяна АИСТ, Калифорния

Лиана АЛАВЕРДОВА, Бруклин.

Поэт, переводчик, драматург. Родилась в Баку. Поэтические сборники: «Рифмы», 1997; «Эмигрантская тетрадь», 2004; «Из Баку в Бруклин», 2007 (на русском и англ.). Публикации в периодических изданиях Америки.

Виталий АМУРСКИЙ, Франция

Поэт, эссеист, критик. Профессиональный журналист. Окончил филфак МОПИ, получил диплом DEA в Сорбонне. Родился в 1944 г. в Москве. На Западе с 1972 г. Автор книг: «Памяти Тишинки», 1991; «Запечатленные голоса», 1998; «СловЛарь», 2006; Сборники стихов: «Tempora mea», 2004; «Серебро ночи», 2005; «Трамвай "А"», 2006; «Земными путями», 2010. Публикации в журналах : «Дети Ра», «Звезда», «Крещатик», «Новый журнал» и др. Лауреат премий журналов:«Футурум aрт» ( Москва ) в номинации «Поэзия» за 2005 год, «Литературный европеец» ( Франкфурт-на-Майне ) за 2009 год.

Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне

Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др

Ася ВЕКСЛЕР, Израиль

Поэт. Родилась в Глазове. Выросла в Ленинграде. С 1992 года живёт в Иерусалиме. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор книг стихов: «Чистые краски» (1972); «Поле зрения» (1980); «Зеркальная галерея» (1989); «Под знаком Стрельца» (1997); «Ближний Свет» (2005).

Мария ВОЙТИКОВА, Назарет

Поэт. Родилась в 1961 г. в Смоленской области. C 2001 года живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор двух сборников стихов: "Любовь моя, заступница!" и "Горячие камни".

Марина ГАРБЕР, Люксембург

Марина Гарбер

Марина ГЕНЧИКМАХЕР, Лос-Анджелес

Виктор ГОЛКОВ, Тель-Авив

Виктор Голков

Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишинёве в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Печатался в журналах "22", "Алеф", "Кодры", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др.; альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии","Всемирный день поэзии". Автор шести сборников стихов и повести-сказки в соавторстве с О. Минкиным.

Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург

Елена ГУТМАН, Киев

Елена Гутман

Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.

Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, шт. Нью-Джерси

Евгения Димер

Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1925 г. в Киеве. На Западе с 40-х гг. Сб. стихов «Дальние пристани», 1967; «С девятого вала», 1977; «Молчаливая любовь» ( стихи и рассказы), 1979; «Оглядываясь назад» (мемуары, рассказы), 1987; «Две судьбы», 1993; «Под Знаком Козерога», 1998; «Здесь даже камни говорят», 2001; «Времена меняются» (рассказы), 2007.

Фрэдди ЗОРИН, г. Ашдод, Израиль

Поэт и радиожурналист, редактор и ведущий популярных программ сети Израильского радивещания на русском языке. Родился в 1949 г. в Баку. В Израиле с 1990 года. Автор пяти сборников стихов.

Юрий КАЗАРИН, Екатеринбург

учёный-исследователь языка, поэзии, доктор филологических наук, профессор. Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Около 30 лет преподаёт русский язык в ВУЗах города Екатеринбурга, работал в университете штата Керала (Индия). Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в российских и зарубежных сборниках и антологиях, журналах «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др. Председатель правления Екатеринбургского отделения Союза писателей России.

Ирина КАНТ, г. Милуоки, штат Висконсин

Род. в 1953 г. в Харькове. На Западе с 1991 г. Автор и соавтор нескольких поэтических сборников, а также первого тома монографии «Эстафета Фениксов», посвящённой вопросу авторства произведений Шекспира. Член Шекспировского Оксфордского Общества. Публикации в изданиях России, Украины и США.

Гея КОГАН, г. Бремен, Германия

Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1946 году в Риге. На Западе с 1995 г. Публиковалась в рижской и германской периодиках, альманахах, изданиях МАППа. Автор трёх сборников стихов.

Рина ЛЕВИНЗОН, Иерусалим

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк

Борис ЛУКИН, Москва

Борис Лукин

Ирина МАШИНСКАЯ, Нью-Джерси

Евгений МИНИН, Иерусалим.

Навигация

Выпуск 12-13, 2022-2023

Выпуск 11-й, 2021

Выпуск 10-й

Выпуск 2017-го года

Выпуск 2016-го года

Специальный выпуск - к 90-летию Валентины Синкевич

Выпуск 2015-го года

Выпуск 2014-го года

Выпуск 2013-го года

Выпуск 2012-го года

Выпуск 2011-го года

Выпуск 2010-го года

Выпуск 2009-го года

ИЗ
СТОКГОЛЬМА С ЛЮБОВЬЮ

Навигация

Выпуск 12-13, 2022-2023

Выпуск 11-й, 2021

Выпуск 10-й

Выпуск 2017-го года

Выпуск 2016-го года

Специальный выпуск - к 90-летию Валентины Синкевич

Выпуск 2015-го года

Выпуск 2014-го года

Выпуск 2013-го года

Выпуск 2012-го года

Выпуск 2011-го года

Выпуск 2010-го года

Выпуск 2009-го года

ИЗ СТОКГОЛЬМА С ЛЮБОВЬЮ

ИЗ
СТОКГОЛЬМА С ЛЮБОВЬЮ