Связь времён

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в Туркменистане. Вырос во Львове. На Западе с 1979 года. Главный редактор литературного ежегодника и издательства "Побережье". Автор шести книг. Стихи, проза и переводы вошли в антологии и коллективные сборники: "Триада", 1996; "Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", М., 1998; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев, 2005; "Современные русские поэты", М., 2006, "Антология русско-еврейской литературы двух столетий (1801-2001)", на англ. языке, Лондон - Нью-Йорк, 2007; "Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008 и т.д. Печатается в литературных журналах и альманахах России, Украины, Англии, Дании, США, Канады, Германии, Израиля и др.

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

Поэт. Доктор мед наук, профессор. Родился в 1939 г. на Украине. С 2000 г. живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор девяти стихотворных сборников. Публикации в периодике Израиля, Италии, России, США, в антологии "120 поэтов русскоязычного Израиля" (2005). Составитель альманаха "Год поэзии. Израиль" (совместно с Э. Ракитской).

Раиса РЕЗНИК, Сан-Хосе, Калифорния

Поэт, редактор альманаха «Связь времён». Родилась в 1948 г. в с. Песчанка Винницкой области. На Западе с 1994 г. Сб. стихов: «На грани» (на русском и англ.), 1997; «О главном и вечном» (поэтическое переложение еврейских пословиц), 1997; «Точка опоры», 1999. Публикации в альманахе «Встречи» (Филадельфия), в «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе).

Клавдия РОТМАНОВА, Дюссельдорф, Германия

Поэт, прозаик, публицист. Родилась в 1949 г. в Полтавской области. Выросла в Латвии. На Западе с 1993 г. Автор книги стихов «Силуэты судьбы», а также ряда публикаций в периодических, литературных и сетевых изданиях России, Латвии, Польши и Германии.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Поэт, литературный критик, эссеист, редактор альманаха «Встречи». Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега»,1992. Родилась в 1926 г. в Киеве. На Западе с 1942 г. Одна из авторов-составителей (с Д. Бобышевым и В. Крейдом) «Словаря поэтов русского зарубежья», 1999. Автор поэтических сборников и книг «Огни», 1973; «Наступление дня»,1978; «Цветенье трав»,1985; «Здесь я живу»,1988; «Избранное»,1992; «Триада», 1992; литературных мемуаров «…с благодарностию: „были“», 2002 и др., публикаций в ряде антологий и сборников: «Берега»,1992; «Строфы века», 1995; «Вернуться в Россию стихами»,1996; «Мы жили тогда на планете другой», 1997; «Русская поэзия XX века»,1999; «Киев. Русские поэты. XX век», 2003 и др., в периодических изданиях: «Перекрёстки/Встречи», «Побережье» (Филадельфия), «Новое русское слово», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.

Виктор ФЕТ, г.Хантингтон, Западная Виргиния.

ФЕТ, Виктор Яковлевич, г.Хантингтон, Западная Виргиния.
Поэт, биолoг. Родился в 1955 г. в Кривом Роге. Эмигрировал в США в 1988 году. Книги: «Под стеклом», 2000; «Многое неясно», 2004, «Отблеск», 2008. Публикации в журналах и альманахах: «Литературный европеец», «Мосты», «Встречи», «Побережье», «Альманах поэзии» и др.

Берта ФРАШ, Франкфут-на-Майне

Поэт, литературный критик. Родилась в 1950 г. в Киеве. Живёт в Германии с 1992 г. Автор книг: «Мои мосты», 2001; «Осенние слова», 2008. Ведёт рубрику «Новые книги» в журнале «Литературный европеец».

Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.

Поэт и переводчик. Родился в 1934 г. в Харькове. В США с 2000 г. Автор книг: «Разные слова» (2006); «Памятные даты» (2009). Публиковался в альманахах: «Побережье», «Альманах поэзии», антологиях стихов поэтов США, периодике Украины и Израиля. Постоянный автор еженедельника «Панорама» (Лос-Анджелес).

Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин

Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.

Дмитрий Бобышев

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

Лина Вербицкая, США

ВЕРБИЦКАЯ, Лина, Блумфильд, Нью-Джерси. Поэт, прозаик. Эмигрировала в США в 1992 году. Публиковалась в альманахах: «Встречи», «Побережье» (Филадельфия), в периодических изданиях США и Украины.

Павел Голушко

ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года. Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008; "Когда я вернусь...", 2009; "Уходя за горизонт", 2009; "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта", 2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.

Рустам Карапетьян

Рустам КАРАПЕТЬЯН, Красноярск. Родился в 1972 г. в Красноярске. Член Союза русскоязычных писателей Армении и диаспоры. Публикации в журналах «День и ночь», "Огни Кузбасса", и др., а также во многих антологиях и сборниках. Руководитель Красноярского литературного объединения «Диалог».

Андрей Новиков-Ланской

Андрей Анатольевич НОВИКОВ-ЛАНСКОЙ родился в 1974 году в Москве. Окончил Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова в 1997 году. Кандидатская и докторская диссертации посвящены творчеству Бродского. С 2008 года – заведующий кафедрой истории телевидения и телекритики МГУ имени М.В. Ломоносова. С 2011 года – ректор Академии медиа (Москва). Автор трех поэтических сборников, двух книг прозы, многочисленных публикаций в российской и зарубежной прессе.

Андрей Попов

Андрей Гельевич ПОПОВ, поэт. Живет в Сыктывкаре. Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет. Автор нескольких сборников стихотворений. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Арион», «Мир Севера», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Крещатик», «Московский вестник». Стихи переводились на венгерский язык. Член Союза писателей России. Заместитель председателя правления Союза писателей Республики Коми.

Наталья Резник

РЕЗНИК, Наталья, Боулдер, Колорадо. Поэт, прозаик. Родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский Политехнический институт. В США с 1994 года. Печаталась в журналах "Новая юность", "Интерпоэзия", "Студия", "Чайка", "Нева", стихотворных альманахах, сетевых изданиях.

Рудольф Фурман

ФУРМАН, Рудольф, Нью-Йорк. Поэт. В США – с 1998 года. С 2006 года – редактор-дизайнер «Нового Журнала». Автор пяти книг стихов: «Времена жизни или древо души» (1994), «Парижские мотивы» (1997), «Два знака жизни» (2000), «И этот век не мой» (2004) и книги лирики «Человек дождя» (2008). Публикации в литературном ежегоднике «Побережье», альманахе «Встречи» и журнале «Гостиная» (Филадельфия), в журналах «Новый Журнал», «Слово\Word», «Время и место» (Нью-Йорк), «Мосты» и «Литературный европеец» (Франкфурт-на-Майне), «Нева» (Петербург), и во многих других литературных изданиях.

Инна Харченко

ХАРЧЕНКО, Инна, Ганновер, Германия. Поэт, прозаик, переводчик, художник. Родилась в Хмельницкой области, Украина. Окончила Хмельницкий Национальный университет. По образованию инженер-экономист. На Западе с 2002 года. Член Международной федерации русских писателей. Автор трех книг стихов: «Солнеч-ный привкус, или 365 дней из моей жизни», 1999; «Серебро ночной чеканки», 2001; «Пока есть поэзия и любовь» (на украинском языке), 2002. Публикации в изданиях Германии, Украины, России, Израиля, Эстонии.

Софья Шапошникова

ШАПОШНИКОВА, Софья Сауловна, Беэр-Шева. Поэт, прозаик. Род. в Днепропетровске в 1927 году. Окончила Одесский университет. Работала в Краснодаре и Одессе преподавателем русской литературы. После – в Кишиневе, редактором отдела прозы журнала «Днестр». В Израиле – с 1992 года. Автор 9 сборников поэзии: «Предвечерье», «Миг до зари», «Потревоженный день», «Общий вагон», «Ливни» (издательство «Советский писатель») и (изданы в Израиле) «Вечерняя книга» и ее второе дополненное издание, «Гений в плену или в плену у гения» и «Листая жизнь свою». Автор более 20 книг прозы: «Досрочный выпуск», «В погонах и без погон», «Снегопад в октябре» (издательство «Советский писатель, Москва»), «После полуночи» (издан в Израиле) – романы; повести и рассказы: «Парашют не раскрылся», «Встречные ветры», «Благополучный исход», «Дом над катакомбами», «Конец тихой улицы» и др. Печаталась в журналах Москвы, Ленинграда, Кишинева. Лауреат Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР. Переводы на польский, украинский, молдавский. Была членом Союза писателей СССР, член Союза писателей Израиля.

Ирина Акс

АКС, Ирина, Нью-Йорк. Поэт, журналист. Родилась в 1960 г. в Ленинграде. В США с 2000 г. Автор книг стихов: «В Новом свете», 2006; «Я не умею жить всерьез», 2010. Публикации в журналах и альманахах: «Дети Ра», «Побережье», «45-я параллель», «Галилея», «Слово\Word», в коллективных поэтических сборниках.

Георгий Садхин

САДХИН, Георгий, Филадельфия. Поэт. родился в 1951 году в городе Сумы. Жил под Москвой. Эмигрировал в США в 1994 году. Участник литературных альманахов «Встречи» «Побережье». Стихи также были опубликованы в журналах «Крещатик», «Новый Журнал», «День и Ночь». Автор поэтических сборников: «4» (в соавторстве), 2004 и «Цикорий звезд», 2009.

Иосиф Гольденберг

Иосиф ГОЛЬДЕНБЕРГ (Пущино, Московской обл.). Родился в 1927 году (с. Жванец, Украина). Поэт, филолог, преподаватель русского языка и литературы. Окончил филологический факультет Харьковского университета. Дружил с поэтом Борисом Чичибабиным. В 60-е годы жил и преподавал русский язык и литературу в Новосибирском Aкадемгородке, Московской области. В 1968 году, подписав письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, был изгнан с работы и лишен права преподавания. Позже переехал в г. Пущино. Стихи Иосифа Гольденберга печатались в российской периодике. Опубликованы сборники стихов: "Из Пущино с любовью", "Каштановые свечи", "На каждый день", "Предварительные итоги", "Счастье" и несколько других книг.

Светлана Кекова

Светлана Васильевна КЕКОВА, Саратов. Родилась в 1951 году на Сахалине. Окончила Саратовский университет в 1973 году. По образованию филолог (в 2010 году защитила докторскую диссертацию). Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий.

Бахыт Кенжеев

КЕНЖЕЕВ, Бахыт, Нью-Йорк. Поэт, прозаик, радиожурналист. Родился в 1950 г. в Чимкенте. Вырос в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Публикуется с 1972 г. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). На Западе с 1980 г. Автор более десяти поэтических книг, в 2011году вышла книга «Крепостной остывающих мест». Член Русского ПЕН-клуба. Стихи переводились на казахский, английский, французский, немецкий, шведский и другие языки.

Андрей Василевский

Андрей Витальевич ВАСИЛЕВСКИЙ, Москва. Родился в 1955 году в Москве. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького в 1985 году (поэтический семинар Евгения Винокурова). С 1976 года работает в журнале "Новый мир", c 1990 года – ответственный секретарь журнала, с марта 1998 года – главный редактор. С 1976 года выступает как литературный критик на страницах самых разных периодических изданий. Наибольшая журналистская активность приходилась на конец 80-х – начало 90-х годов. Печатал стихи в журналах "Новый мир", "Арион", "ШО" (Киев). Автор трех поэтических книг – "Всё равно" (2009), "Еще стихи" (2010), "Плохая физика" (2011). Координатор литературной премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ года. Член жюри фантастической премии "Портал" (Киев) и некоторых других литературных премий. С 2002 года ведет семинар поэзии в Литературном институте.

Надежда Банчик

БАНЧИК, Надежда, Сан-Хосе. Поэт, переводчик, журналист. Родилась во Львове в 1959 г. Окончила Львовский полиграфический институт и аспирантуру Российского института книги в Москве. В США с 1996 г. Печатается в зарубежных изданиях.

Владимир Ханан

ХАНАН, Владимир, Иерусалим. Поэт, прозаик. Родился 9 мая 1945 года в Ереване. Жил в Санкт-Петербурге и Царском Селе. Репатриировался в Израиль в 1996 г. Автор поэтических книг: «Однодневный гость» (2001), «Осенние мотивы Столицы и Провинций» (2007), «Возвращение» (2010), и двух книг прозы. Публиковался в США, Англии, Франции, ФРГ, Австрии, Литве, Израиле, России.

Леонид Колганов

КОЛГАНОВ, Леонид, Кирьят-Гат. Поэт, прозаик. Родился в 1955 году в Москве. В Израиле с 1992. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Руководитель литературных объединений "Поэтический театр Кирьят-Гата" и "Негев". Стихи публиковались в журналах и антологиях: "Алеф", "22", "Юг", "Галилея", "У", "Роза Ветров" и многих других изданиях.

Зоя Полевая

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист-Брунсвик (East Brunswick), Нью-Джерси. Родилась в Киеве. По образованию – авиаинженер. Работала в КБ завода Гражданской Авиации. Сборник стихов "Отражение", 1999, Киев. В Америке, с 1999 г. Руководит русским культурным клубом “Exlibris NJ”. Публикуeт в периодике стихи и статьи.

Александр Габриэль

ГАБРИЭЛЬ, Александр, Бостон. Поэт. Родился в Минске. В США с 1997 года. Автор двух вышедших в России книг (2006 и 2009 гг.) Публикации в журналах "День и ночь", "Дети Ра", "Нева" (Россия), "Крещатик" (Германия), "Новый Журнал", "Чайка", "Терра Нова" (США), "Новый Берег" (Дания) и др.

Филипп Берман

БЕРМАН, Филипп, Филадельфия. Писатель, драматург. Родился в Москве в 1936 г. На Западе с 1981 г. Публикации в журналах: "Континент", "Побережье" "Человек и природа" и др. Участник нескольких антологий на русском и английском языках.

Виктор Каган

КАГАН, Виктор, Даллас, шт. Техас. Поэт, журналист. По специальности врач-психолог, доктор медицинских наук. Род. в 1943 г. В США с 1999 г. Член Союза Санкт-Петергбурских писателей. Более двухсот публикаций в журналах: «Нева», «Новый журнал», «Крещатик», «Побережье», и др. Сб. стихов: «Долгий миг», 1993; «Молитвы безбожника», 2006; «Превращение слова», 2009.

Евгений Ицкович

ИЦКОВИЧ, Евгений, Сан-Луис, Бразилия. Поэт, художник, религиозный философ. Родился в Москве. Директор Русского культурного центра. Автор книги стихов, статей и короткой прозы. Публикации в журнале "Новая Юность".

Светлана Новак

НОВАК, Светлана, Торонто. Поэт. Родилась в 1966 г. в Орле. На Западе с 2003 г. Автор сборника стихов "Любовь. Начало", 2011.

Владимир Шаталов

ШАТАЛОВ, Владимир Михайлович. Поэт, художник. Родился в 1917 г. в Белгороде, Россия. Образование получил в художественных институтах Харькова и Киева. С 1943 г. находится на Западе. Жил в Германии, под Мюнхеном, получив статус Ди-Пи. В 1951 переселился в Филадельфию, США. Печатался в ежегоднике "Перекрестки" (1977-1982), в альманахах "Встречи" и "Побережье". Представлен в антологиях зарубежной поэзии "Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции" и "Мы жили тогда на планете другой". Вместе с поэтессой В. Синкевич издал в 1992 г. антологию поэзии второй эмиграции – "Берега". Являлся действительным членом Американской Национальной Академии Художеств и получил звание "National Academiсian", а также членом Американского общества акварелистов и др., участник многих персональных и групповых выставок. Умер в 2002 г. в Филадельфии.

Иван Волосюк

Иван Иванович ВОЛОСЮК, Донецк. Поэт, филолог. Родился в 1983 году в Донецкой области. Окончил Донецкий национальный университет. Публикации в журналах «Побережье» (США), «EDITA», «Крещатик» (Германия), «День и ночь» «Зинзивер», «Дети Ра», «Новая юность», (Россия), в литературных изданиях и периодической печати Украины, Канады, Австралии, Беларуси, Молдовы. Автор сборников стихов «Капли дождя» (2002), «Вторая книга» (2007), «Продолженье земли» (2010), «Помнящие родство» (2011, в соавторстве), «Донецкие строфы» (2011). Член Межрегионального союза писателей Украины.

Пагын, Сергей

Сергей ПАГЫН родился в 1969 году. Живет в городе Единцы (Молдова). Редактор периодического издания «НордИнфо». Автор трех книг стихов – "Обретение" (2002), "Прогулка в ноябре" (2005) и "Сверчок в радиоприемнике" (2008). Стихи публиковались в молдавских изданиях, в газетах "Литературная Россия" и "Кстати" (Сан-Франциско), в приложении "Литературной газеты" "Евразийская муза", в журналах "Друж-ба народов", "Литературный меридиан" (Дальний Восток), в сетевых лите-ратурных журналах "Периплы","Вечерний гондольер","Новая реальность, в антологии "Современное русское зарубежье", в журналах «Дети Ра» (2010),
«Знамя» (2011). Член Ассоциации русских писателей Республики Молдовы.

Шошанна Левит

ЛЕВИТ, Шошанна, Иерусалим. Поэт, художник, иллюстратор, детский писатель. Художественное образование получила в Литве, Израиле, Англии и США. Работы экспонировались на 42-х выставках в Израиле и за рубежом.

Людмила Некрасовская

Людмила Витальевна НЕКРАСОВСКАЯ: Украина. Родилась в г. Бендеры, в Молдавии. Член правления Конгресса Литераторов Украины. Почетный гражданин искусства (Мадрид), Золотое перо Руси (Москва), лауреат многих литературных премий, международных поэтических фестивалей и конкурсов. Автор 11 поэтических сборников. Печаталась в литературных журналах, антологиях и альманахах Украины, России, США, Испании, Израиля, Великобритании, Греции, Германии, Канады, Голландии.

Владислав Ходасевич

ХОДАСЕВИЧ, Владислав Фелицианович (1886-1939). Родился 28 мая 1886 года в Москве в семье художника. В шесть лет сочинил первые стихи. В 1904 окончил гимназию и поступил в Московский университет, учился на юридическом факультете, затем – на историко-филологическом. Начал печататься в 1905 году. Первые книги стихотворений – "Молодость" (1908) и "Счастливый домик" (1914). В 1914 была опубликована первая работа Ходасевича о Пушкине ("Первый шаг Пушкина"). В 1920 появилась третья книга стихов Ходасевича – "Путем зерна", выдвинувшая автора в ряд наиболее значительных поэтов своего времени. Четвертая книга стихов Ходасевича "Тяжелая лира" была последней, изданной в России. В 1922 году выехал за границу. Совместно с М. Горьким редактировал журнал "Беседа". В 1925 году переехал в Париж, где остался до конца жизни. Выступал как прозаик, литературовед и мемуарист: "Державин. Биография" (1931), "О Пушкине" и "Некрополь. Воспоминания" (1939). Публиковал в газетах и журналах рецензии, статьи, очерки о выдающихся современниках – М. Горьком, А. Блоке, А. Белом и многих других. Переводил поэзию и прозу польских, французских, армянских и др. писателей. Умер в Париже 14 июня 1939 года.

Олег Поляков

Олег ПОЛЯКОВ, Новосибирск. Химик, литератор, переводчик, актер, автор и исполнитель песен. Род. в 1948 г. Окончил Новосибирский государственный университет. Кандидат химических наук (1990). Один из авторов

сборника «Феномен-81» (М., 2011, ред. Д. Речкин).

Джорджина Баркер

Джорджина БАРКЕР родилась и живет в Бристоле, Англии. В 2011 году с отличием окончила Оксфордский университет по специальности «русский и латинский языки». Изучает русскую литературу в магистратуре Бристольского университета. Недавно начала писать стихи на русском языке, который изучала в том числе в Воронеже. Стихи издавались в сборнике "Язык, коммуникация и социальная среда, вып. 8" (Воронеж, 2010).

Люба Фельдшер

Люба Фельдшер, Израиль. Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Молдавии. В 1979 году окончила факультет журналистики МГУ. Была членом СП СССР. В Израиле c 1990 года. Работала в штате русскоязычных газет, редактором женского журнала. Публикации в израильской, молдавской и российской прессе.

Лариса Володимерова

ВОЛОДИМЕРОВА, Лариса, Амстердам. Поэт, прозаик, журналист, правозащитник. Родилась в Ленинграде в 1960 году. Филолог, окончила ЛГУ. В 1992 выехала на жительство в государство Израиль. Работала ректором Института литературы, журна-листики и драмы в Иерусалиме. Переехала в Голландию. Автор более десятка книг (стихи, поэмы, повести, романы, пьесы).

Елена Дроздова

Валерий Черешня

Наталья Резник

2011-Резник, Наталья

* * *

Веселый мальчик пухлыми губами

Бормочет непонятное, смеясь,

Тряпичных кукол сталкивая лбами,

Солдатиков отбрасывая в грязь.

Когда шалун забудется в кровати,

Зажав конфету в маленькой руке,

Мы встретимся, измученный солдатик,

Среди игрушек в старом сундуке.

* * *

Из меня вырываются сотни кошмарных зверушек,

И рыдают, и просятся вон в окружающий мир.

Это значит, я выросла, кончилось время игрушек,

Пионерии, школы, дворов, коммунальных квартир.

Это значит, закончилась прошлая жизнь понарошку,

Та, где мама и папа, с которыми всё нипочем.

Да, я взрослая – чищу на собственной кухне картошку,

Двери в собственный дом открываю своим же ключом.

И чудовища эти, которых не сыщешь капризней,

Бьются, мечутся, просят чего-то, исходят слюной.

Как я выросла поздно из детской игрушечной жизни!

И чудовища странные выросли вместе со мной.

Их незрячи глаза, а их зубы огромны и остры.

Слишком тесно во мне. Слишком громко рычат и ревут.

Выпускаю наружу безумных, некормленых монстров.

Если рядом стоишь, не взыщи, – и тебя разорвут.

* * *

…Я всё равно упорно приезжаю

С той родины, которой не нужна.

Меня встречает странная, чужая,

Понятная, привычная страна.

И я, с какой-то неуместной дрожью

Ступая в неосвоенный простор,

Иду домой – к надежному подножью

Любимых кем-то колорадских гор.

* * *

Юзеры, зацикленные на "мыле",

Такие, как мы, компьютерные наркоманы,

Прорываются, пробиваются через мили,

Прокладывают электронные автобаны

По лесам, рекам, горным отрогам,

Через урочища, скованные заклятьем,

Чтобы потом лететь по этим дорогам

За одним коротким рукопожатьем.

Я строю проспекты, автострады, шоссе, хайвеи

Сквозь понятия адресов, времени, эмиграций.

По ним я уже и ходить, и ездить умею.

Но и ты научись по ним до меня добраться.

Раиса РЕЗНИК, Сан-Хосе, Калифорния

2011-Раиса Резник

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ШАТАЛОВА

Открыла «Встречи» и пролистала.

В рамке – Шаталов. Его не стало.

В графе «Об авторах» –

тире – две даты.

А я представила,

как ехал в Штаты.

Корабль шатало...

Весь мир шатало...

В страну чужую несло Шаталова.

Обложка – дверь в храм, где исповедь

(не проповедь) правит домом.

Осиротели двулистники

с двадцать шестого тома.

Плакатным шрифтом, вертикально,

осталось заглавие справа...

Смерть всех отражает зеркально,

у смерти свое есть право.

Картины – ведь те же дети.

Стихи – сыновья и дочки.

Шаталов, Вы есть на свете,

Вы живы мазком и строчкой.

Полотна полны мелодий,

в стихах пламенеют краски.

...А кто-то Вас звал Володей.

Достало ли Вам той ласки?

«Он мертв» – говорят об этом,

вздыхают о том: «Не дожил...»,

но ритмы спасут поэта,

а колер спасет художника.

Я знаю, наслушались лжи Вы...

Не веря, вела б я речи?

Владимир Михалыч, Вы живы,

как вечны на свете «Встречи».

Не верю, что циник ценен,

что время – холодный киллер,

но верю, что Вас оценят

Ваш Белгород и Ваш Киев,

Моя Винница и Ваш Харьков –

устроят там вернисажи.

«Талант он, художник яркий,

Он наш! Он ведь здешний», – скажут...

………………………………………..

Вы строчки чурались пышной,

боюсь Вас обидеть броской...

Не верю себе, что так вышло:

мой стих под Вашей обложкой.

ИЗГНАННИКАМ-ПОЭТАМ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

…они “не смели”, потому, что им в голову не приходило, что можно “сметь”.

Зинаида Гиппиус

Мы так естественно не смели,

наследственно не смели сметь.

Взрослели с этим и старели,

кому фортунило стареть.

Брели безгласною толпою –

немы, глухи.

Не мы о том писали с болью,

а Вы – стихи.

СУДЬБА

Судьба меня пересадила

с корнями на чужую землю.

Приемлю или не приемлю,

мне мило здесь или не мило,

с годами ко всему привыкну,

к дворам, дорогам и бездомным,

к величию мостов бетонных

и к дикости растений дивных,

к тому, что знойный ветер волен

зажечь столбы огня, как свечи...

И звук родимой русской речи

со мною здесь по Высшей воле.

* * *

Пахнуло сладкой болью...

Дом видела во сне,

нехитрое застолье

в Песчанке по весне.

Была калитка новая,

был стол в тени ветвей,

была скамья тесовая.

И пел там соловей.

И стыли чай с закуской.

Еще цела семья,

мы слушали – не курского,

другого соловья.

Какой поклясться силою,

что нет его нежней,

отцовскою могилою

иль яблоней над ней?

Клавдия РОТМАНОВА, Дюссельдорф, Германия

2011-Ротманова, Клавдия

* * *

«Человек человеку – Никто!» –

Бормочу, завернувшись в пальто,

«Коль – Никто, так ничем не обязан», –

Так мне шепчет услужливый разум.

Нахлобучу беретик поглубже.

Свет реклам отражается в лужах.

Впереди – ни еды, ни ночлега.

Есть лишь страсть, ощущенье побега…

Это в нынешней жизни? Или

Где-то в прошлой?

Меня позабыли,

А вернувшись, уже не нашли.

Лишь колеса грохочут вдали.

Я сбежала на стыке времен

И пространства...

Не надо имен!

1980-2011

ТЕЛЕСЮЖЕТ

Подружка-красотка,

Холодная водка

И полный приятелей дом!

А что с нами будет,

Когда нас разбудят?

Мы это увидим потом.

Красавицы нету.

Стальные браслеты

У нас на запястьях сошлись.

Ведь мы персонажи

Дешевенькой лажи...

Эй ты, сценарист, отзовись!

А что с нами будет,

Когда нас осудят –

Неужто спасения нет?

Здесь дело нечисто –

Давай сценариста,

Пускай перепишет сюжет!

ХАНДРА

Воспоминанья – или наваждение,

Которое придумала сама?

Тогда со мной была моя сума,

А впереди маячила тюрьма.

Но я там не была. А в подтверждение

Того, что живы, те, кто были там,

Мне письма присылали временами.

И то тепло, что было между нами,

Светило из тетрадного листа.

А здесь вдали не пишется, не дышится.

И новые стихи друзей – упрек,

Что мной опять не выполнен урок.

Я в алфавите, словно буква ижица,

Которая наборщику – не впрок.

* * *

Под проливным немыслимым дождем

Мы в поисках тепла нашли друг друга...

Уже неважно, что нас ждет потом –

Я все приму, но только не разлуку!

Пускай всё – поздно!.. Но тем слаще вкус

Любви, надежды, озорства и страсти.

И я тебе еще не раз приснюсь

Азартной королевой странной масти.

И кто б сказал, что будет полный стол,

Что гости к нам с тобой придут на свадьбу,

Когда июньский дождь с небес сошел?!

Ведь мыслилось: «Его нам – переждать бы!»

НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА

Я знала: взлететь бы надо!

Да не распахнуть крыла!

Небо к земле прижато.

Олово, нежить, мгла.

Время остановилось.

Замерли в горле слова...

Тихо в дупло забилась

Маленькая сова.

17 марта 2011г.

Георгий Садхин

2011-Садхин, Георгий

* * *

А. Лихтеру

Я в Азию вернусь

кочевником раскосым.

И. Михалевич-Каплан

Что нового?

Нью-Йорк, Ньюарк, Нью-Джерси...

Осенний полдень, прозвенев в окно,

как рыжий пес своей лохматой шерстью

уткнулся в ноги солнечным пятном.

Цыплят по осени считают и бранятся –

они, подбросив квотер как пятак,

отцовского акцента сторонятся

и молча угоняют Понтиак...

А на варенье прилетают осы

и по вечерней розовой росе

приходят группами общительные сосны

на Вашу сторону Калужского шоссе.

Канада не Австралия – пятерка

по географии. И не видать ни зги.

А нам отсюда, из Нью-Йорка,

Вы удивительно близки.

* * *

Я увижу тебя на воскресном балу

в бледно-розовом, стянутом в поясе платье.

У красавиц подруг и у глаз кавалеров тебя отберу,

пока скрипка ушедшего времени плачет.

Удивишься, уже ли так просят руки?

Дорогая, но время коварнее шпаги.

Я не спал, для тебя завивая стихи,

в кружевные слова на бездушной бумаге.

Распахни эту ночь как рубаху на мне.

Пусть повиснет на плечиках стульев.

Теплый свет нарисует на темной стене

песню наших с тобой поцелуев.

Вознесешь свои руки под крону волос,

будет губ моих дерзкой отвага.

Так течет за окном по стволам у берез

молодая весенняя влага.

По широким ступеням, играя ногой,

убежишь дорогою и жаркой.

И дворцовая площадь обступит дугой.

Улыбнешься и скроешься праздничной аркой.

* * *

Осенний полдень, тих и полосат,

сквозь жалюзи пролился на кровать,

и даль, что так доступна у окна,

напомнила, как ночь была длинна.

Канун повеял запахом берез

когда коснулся проливных волос.

Твоя рука стекала как вода

к моим губам, мила и холодна.

Озябла. Ноги под себя сложив,

ты восседала, как в тени кувшин,

манивший пить. Испить один глоток,

что правит миром и пьянит висок.

Всё что сбывалось – было впереди,

и ты заснула на моей груди.

ТОСКА ПО РЕКЕ ПСЕЛ

Прокатишься волной, приятель старомодный,

забьешься плавником по берегу из плит.

В июльский душный зной – усталый, семибродный –

щекочешь у колен и предлагаешь пить.

Холодною зимой сольешься с берегами,

под ледяным родством безудержно томим,

напомнишь о себе лишь редкими мостами,

да стайкой рыбаков – приверженцам твоим.

* * *

Хочу с тобой побыть наедине,

окружность очертить и оградиться,

пусть время остановится вовне

и дождь осенний будет литься-длиться.

Рукой как шарф тепло обвить, –

касанье губ заменит нам признанье –

а дождь осенний будет моросить

и невзначай угадывать желанье.

Ртом обойти знакомый профиль твой

и на дуге, на память подбородку,

нечайный вдох отметкой голубой

оставить, как отлив роняет лодку.

Где до сих пор причесывает дождь

дверной фонарь всей пятерней рябою

и на стекле пригретых капель дрожь

зову тебя, машу тебе рукою.

* * *

Белле Ахмадулиной

Восхищенно гляжу – из парящего снега,

серебрясь одеяньем, проходите вы,

поднимая ледышку – осколочек неба –

к узелку алых губ уголок синевы.

Это вам лишь доступно, желанью в угоду,

прикоснуться ко льду невзначай языком,

и не холод, а просто почувствовать ноту,

снежный вихрь, завивая скрипичным ключом.

Ваш пример заразителен, гордая фея.

Запрокинув беретик, сорву, как юнец,

ледяную сосульку стеклянного змея,

но почувствую лед – а у вас леденец?

У КАРТИНЫ ШАГАЛА

Я навстречу тебе лечу

над родимым теплом, над хлебом.

Захочу – твоему плечу

подарю полушалок неба.

Жизнь – театр, говорит Шекспир,

а отсюда, где реют птицы,

цирком кажется круглый мир,

и кумир колесом кружится.

Козы, куры и черный дым...…

Ах, лиха судьба – не потеха.

Но цветеньем поют сады,

где твой смех переносит эхо,

на своем крыле голубом —

есть один властелин – Любовь.

* * *

Ломись дугой упругий небосвод

в голубизне широких глаз, разящих.

День на земле спешит за горизонт,

но не для нас – парящих.

Как будто даль нарочно пролила

бокал Кианти – сладко заблудиться,

Но холодок проходит вдоль крыла,

а солнце обжигает лица.

У Кордильер твой гребешок резной

я подниму по праву кавалера.

Так просто уронить его весной

от Денвера паря до Делавера.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

2011-Синкевич, Валентина

                                                                                               Валентина Синкевич

МОИ ВСТРЕЧИ: РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
АМЕРИКИ

Глава
из книги

ПОЭТ-ВЕРЛИБРИСТ ИГОРЬ МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН

Название этого очерка, в общем, не совсем
верно. Творчество и литературная деятельность Игоря
Михалевича-Каплана (наст. имя, отчество и фамилия – Изá Михайлович Каплан) гораздо шире, гораздо разнообразнее. Он известен и как
автор коротких, опоэтизированных новелл, многих литературных статей и очерков.
Также он редактор и издатель литературного
альманаха-ежегодника «Побережье». И это далеко не
завершает его многостороннюю деятельность.

Однако в зарубежной поэзии Игорь
Михалевич-Каплан, кажется, был и остается единственным верным приверженцем
верлибра. Да, почти все поэты иногда пишут свободным белым стихом, но затем они довольно быстро возвращаются к
привычным для русской поэзии рифмованным
строкам. А некоторые и поэты, и читатели даже считают нерифмованную поэзию «сдачей позиций», что, конечно, совершенно не верно.

Иза Каплан родился в 1943 году в
Туркменистане, г. Мары. Отец его, уроженец Варшавы, был преподавателем иврита, мать – библиотечный работник и
журналист. Ее родители погибли во время
погрома, и она с пятилетнего возраста воспитывалась в киевском детдоме. Сына ей пришлось растить без мужа, который сначала бежал
из Польши в Советский Союз от фашистов, а затем из
Союза от коммунистов, переселившись, наконец, в Израиль. Но в материнском доме,
по воспоминаниям Игоря Михайловича, в
котором нашли приют и дети репрессированных родственников, была не только бедность, но и доброжелательная,
творческая атмосфера. Мне кажется, что именно это сформировало характер
будущего поэта и литературного общественного деятеля.

Михалевич-Каплан получил техническое
образование во Львове, где затем работал в качестве
инженера. Потом он окончил факультет журналистики Львовского полиграфического института и работал в Киеве в аппарате
Союза писателей Украины. С 1964 года он стал публиковать рассказы в украинской
периодике, а в 1979 году эмигрировал с семьей в США, «дабы оторваться от
советской действительности». Он постоянно живет в Филадельфии.

Здесь Игорь Михалевич-Каплан устроился на
работу инженером, а затем стал видной фигурой в русской литературной
жизни города. За сравнительно короткий срок –
за четверть века, не без бытовых трудностей (какой художник слова сумел
избежать их, очутившись в совершенно
иной, иноязычной среде?), он основал общество и издательство «Побережье», начал выпускать одноименный литературный
альманах-ежегодник и издал целый ряд
книг зарубежных авторов. В альманахе, которому исполняется 15 лет, публиковались (увы, многих уже нет с нами) и
публикуются не только молодые
таланты, но и маститые авторы, живущие во многих странах мира, например: Юнна
Мориц, Евгений Рейн, Рина Левинзон, Борис Филиппов и др. Михалевич-Каплан автор целого ряда поэтических
книг, он публикует стихи, эссе и статьи в литературных журналах, антологиях и
альманахах России, Украины, Канады, Израиля
и Германии.

А филадельфийским литературным сезонам
по-хорошему завидуют многие города американской
русскоязычной диаспоры. Игорь Михайлович обладает редким организаторским даром: он находит интересных лекторов, чаще всего это
известные авторы, с большим опытом, умеющие
завладеть вниманием слушателей. И в наше торопливое, занятое время, он
собирает многочисленную и благодарную аудиторию и, что тоже редкость, щедро покупающую книги, обычно привозимые авторами
для распространения на таких собраниях. «Это мое воспитание», – в шутку, но не
без гордости говорит организатор.

По приглашению Игоря Михайловича в
Филадельфии выступали Булат Окуджава, Фазиль
Искандер, Юнна Мориц... Слушатели тоже нередко приезжают, если не из-за морей-океанов, то из разных далеких штатов Америки.

Есть у него стихотворение «Автопортрет»: «Квадрат
и зеркало – / лицо в окне. / Руки плавятся на стекле / и тянутся к осени. /Рыжий
свет отразится в глазах, /будто яблоки поздние/ в
солнце морозном. / Свободное тело / летит к небесам / над крышами желтыми. / Дождь и судьба / стучатся в окно. / Мысли плавятся на
стекле, / как забытое прошлое». Здесь всё – «иносказание» (Цветаева), всё –
метафизическая поэзия. А в прозе – он среднего роста, очкаст (нелады со
зрением), короткая стрижка темных волос,
порывист в речи и в движениях, одежда скорее от американских ковбоев,
чем от Пьера Кардена.

Поэзия Михалевича-Каплана не «каждому
человеку нужное стихачество» (Маяковский), но кто и когда писал для «каждого»?
Она по-западному современна, хотя в ней есть и элементы архаичности. Нынешней
западной поэзии свойственно отсутствие рифмы,
вольные ритмы и в лучших образцах – делается упор на метафорику. Именно эти элементы доминируют в поэзии Михалевича-Каплана. Мне
не приходит на ум ни один зарубежный поэт, который
бы так непроизвольно и так виртуозно пользовался метафорами. Вот один образец,
где строки возникают, как бы из подсознания, реальность и воображение
соединяются, но сразу же и раздваиваются, причем воображение всегда побеждает у
этого поэта реальность:

Желтым нью-йоркским вечером,

насквозь пропитанным влажностью,

билась в стекло небоскреба

огромная синяя рыба,

очерченная неоном.

Ее серебристые жабры

застряли в кольцах бетона –

барьер, за которым сочилась

живительная прохлада.

Усталая яркая рыба

была всего лишь рекламой

прозрачных глубин океана,

где в лунной дорожке

плыли косяки.

Просила она у судьбы

глоток холодной соленой воды.

Поэзия Михалевича-Каплана не для читателя,
вопрошающего: о чем? И не для читателя, ждущего певучих рифмованных
строк с грустным настроением или ждущего рассказа
о каком-нибудь событии. Нет, у поэта только намек на что-то реальное – остальное нечто необъяснимое, как сама поэзия.
Притом ничего нет обыденного или, лучше сказать, обыденно выраженного. Вот, например,
стихотворение с романтическим настроением – «Каменный конь»:

В большом современном городе

на теплой подушке асфальта

умирал белогрудый рысак

после бегов.

В его открытых глазах

проплывало столетье:

люди, деревья, машины,

телевышки, ракеты и птицы.

Он видел далекое детство,

звонкий галоп по утрам,

тихое ржанье коней,

белый мираж села.

Пел ему песню ветер

в речных камышах.

Был силен до последней минуты

зов табуна.

Еду по мертвому городу,

не на каменном –

белогрудом коне.

У этого поэта романтические мотивы часто
связаны с образом коня: «Мчится на раскрытой ладони /
серебряный конь с откинутой головой». Или вот это: «Крылатый конь томится жаждой / в филадельфийском летнем дне, /
слетит с серебряной гравюры на стене / в компьютера
мерцающие краски...».

Но поэзия
Михалевича-Каплана, при всей ее стихийной метафоричности, отнюдь не абстрактна. Особенно это заметно, когда он пишет о
конкретных местах, где всегда можно узнать местность – страну или город – не
только потому, что он их называет. У эмигранта,
уехавшего из страны, границы которой десятилетиями были на замке, появляется состояние, похожее на счастье: возможность
путешествовать «в любую сторону моей души».
Так, Испания произвела на Михалевича-Каплана большое впечатление,
которое он выразил во многих стихах.

Андалузия –

поля на рассвете,

оливковый запах холмов,

узоры легенд

на дворцовых решетках,

скорбь колен у церквей,

перила мостов,

как крестьянские плечи.

Андалузия –

будто подсолнечник –

тянется к свету

на ступенях столетий.

Слишком поздно Испания

ослепила меня

белой пылью дорог –

за спиною другая судьба.

Да, за спиной поэта другая
судьба, которая включила и джазовую, истошную, черную музыку, без которой не приобщишься к американской культуре – любишь
ты эту музыку или нет. Она везде. У Михалевича-Каплана
есть большая поэма «Музыка в Нью-Йорке». Вот начало ее:

Зажигает маэстро звуки рояля,

пальцы ткут мелодий канву

и выходит черный певец

с белозубой улыбкой джаза.

Под голос его гортанный, –

хриплый, с дерзким надрывом –

раскачиваются тамтамы:

сначала из африканского далека,

а затем уже здешним эскизом сизым.

Всё в движеньи:

бег зверей под вой саксофона

и мягкая поступь охотника из-под валторны,

холмы джазовых джунглей,

и озера, как барабаны,

на коже которых

играют клювами пеликаны...

Это ли не импровизация? Джазовая?

Но встречается у него в стихах и отголосок,
отзвук древних библейских времен. И, может быть, не потому, что поэт усердно читал или изучал Библию, а потому, что
эти строки есть у него в прапамяти, в крови: «...Не говори,
/ что знают только мудрецы: / мираж пустыни – зеркало души. / В глазах Израиля / сума и посох, / и Провидение, / как
мальчик-поводырь. / Но не сойти с пути! / Народ твой
древний устал...». И: «О, твой подаренный Иерусалим – / Стена из плача, / палач и плаха, / и смерть – расплата / за слово – Жизнь».
Или: «Бог Авраама, Якова и Исаака, / Продли мое
восточное лицо».

Поэт говорит, что сплав русского,
украинского и польского языков повлиял на ритмический строй его стихов. Мне же хочется добавить, что его творческим импульсом
владеют добрые чувства, и нет у него эмоциональной
исчерпанности, а есть приобщение к нашей единственной жизни, какова бы она ни была в данный отрезок времени. Мне кажется, что
именно такой творческий заряд он получил еще в
детстве, в доме матери.

Я приведу и стихотворение, которое близко
самому поэту.

Снежный ангел пел о жизни.

Темный ангел пел о смерти.

В зимнем небе полумесяц

серебрил судьбою вьюгу.

На верхушках рыжих сосен

сонно вскрикивали совы.

Белый ангел до рассвета

сторожил след человека.

Черный ангел в чистом поле

гнал поземку роковую.

«Мне хочется, чтобы это стихотворение
осталось», – сказал Игорь Михалевич-Каплан.

В заключение я скажу хотя бы несколько слов
об Игоре Михалевиче-Каплане как о человеке. Иногда
можно услышать: «он не дорос до своего творчества», то есть – произведения-то хороши, да человек недоброжелательный,
завистливый, злой. Я знакома с Игорем Михайловичем долгие годы, знаю его не
только хорошие, но и слабые стороны (кто из нас,
писателей, святой?!), могу утверждать: он человек исключительно добросердечный, всегда готовый прийти на помощь не только
другу, но и мало знакомому, случайно
встреченному человеку. В разные тяжелые минуты моей жизни и мне приходилось прибегать к его помощи. Да ведь «друзья
познаются в беде» – не это ли настоящее мерило
человеческого характера?

Валентина
СИНКЕВИЧ, Филадельфия

2011-Синкевич Валентина

ВСТРЕЧА

Тоненькая книжечка стихов

Вами издана в Париже.

Пыльный запах шелка и духов.

Кресло. И собака руку лижет.

Ваше страстное, святое Ремесло

рифмовало всё, что было былью,

всё, что здесь забвеньем замело,

всё, что здесь покрылось пылью,

всё, что было много лет строкой,

ликом, отраженным зеркалами,

Вашим взглядом, сделавшим такой –

нашу ту, единственную встречу с Вами.

Всё же – разыскала Вас в стихах,

или закляла, покуда не воскресли

Вы, с упрямой неулыбкой на губах,

я, сидевшая когда-то в Вашем кресле.

11 СЕНТЯБРЯ

Закроем двери в этот день, дочь,

Наденем самые темные платья.

Этот день на глазах превращается в ночь,

на которую пало чье-то проклятье.

Слушать речи – что воду в ступе толочь.

Знаем только, что – смерть и что снова

камни рушатся, будто в давние годы, дочь,

те, лишавшие близких крова.

Кто зовет, и кого зовут к небесам?

Камни рушатся, плавится воском железо.

Мир, расколотый вновь пополам,

Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

Что сказать обо всем этом, дочь?

Сентябрям опять нет конца и нет краю

Двери на ключ, чтобы страх превозмочь...

Что еще? Я не знаю. Не знаю...

А на землю ложится тень.

Солнца нет. И луна не восходит.

Пыль и слезы. Так кончился день.

Только смерть еще около бродит.

ЛЕТОМ

Да полно, неужто так душно?

Влажная ночь наполняет угаром. Опять

без божества и без вдохновенья,

без стихотворения, вновь равнодушно

на ночь раздеться и лечь на кровать.

И заснуть до утра, до зимы, до мороза –

сани скрипят и полозья скользят по снегу

мимо влажной жары, мимо жарких каменьев.

Стихотвореньем в снегу распускается роза.

И снится: будто бы снова я выжить могу.

* * *

Испания. Коррида. Коридор.

Ушла отсюда тень пришельца-Хемингуэя.

Но всё еще шаги свои считает Командор

и искушают Донны Анны губы, шея.

Здесь тот собор века уже молчит,

хранит свечу, зажженную убийцей,

крадущимся по кладкам древних плит

Испании каменнолицей.

Здесь только днем толпа пуста, пестра –

снует по улицам, вливаясь в магазины,

а ночью тенью страшной у костра

еретиков обугленно чернеют спины.

И каменно часы на башне бьют

двадцатого средневековья века,

Испания, где гениальный рыцарь-шут

навек воспел безумье человека.

* * *

Да, мы требовали очень многого –

от работы в поте до высочайших тем.

И вот пустеет наше неуютное логово.

Но будьте благодарны тем,

писавшим чернилами, красками.

Плакали,

днями работали,

а к звездам шли по ночам.

Что вы скажете нам, спокойные знахари?

Нас узнаете ль по смертельно усталым глазам?

Мы уходим с земли. А земля чужестранная.

А своя жестока. И на тысячу верст

разметала судьба нас,

одарила случайными странами –

знайте, путь наш был ох, как не прост.

ВЕСТЬ ВИНОГРАДА

Так уезжают из дома.

Сложены вещи. Питье, сухари.

В теле знакомая с детства истома.

К двери пойди. И дверь отвори.

Что за порогом? Не догадаться.

Счастье. Несчастье. Где – позади?

Что, коль сегодня только пятнадцать,

а завтра больше шестидесяти?

Если поэт говорит – не надо

ни стихотворенья и ни звезды, –

что остается? – Весть винограда

о том, что вино будешь пить не ты.

* * *

…Не жалею, не зову, не плачу.

С. Есенин

И всё-таки когда-то позовешь.

Заплачешь. И слово грустное,

быть может, бросит в дрожь.

Стихи не буду я

тебе читать. Прочтешь сама

про то, как много находила я,

входя в чужие страны и дома,

про то, как далеко ходила я

не по своей, твоей вине,

про то, как злою силою

оставила меня ты в стороне

другой. И, слава Богу, я

живу, пишу в дому другом.

А ты останешься далекою

всё там, где был когда-то дом.

2011-Синкевич, Валентина

Валентина СИНКЕВИЧ

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

Ноябрьский номер «Знамени» (2011) начинается не с поэтической подборки, как всегда, а с очерка Натальи Ивановой «Запрет на любовь. О дефиците эмоций в современной словесности». Она кратко характеризует нынешнее состояние словесности: «Мода на бесстрастность››. И говорит дальше: «Выключение из поэзии и прозы спектра базовых человеческих эмоций: радость, гнев, страх, печаль; понижение эмоциональной температуры вплоть до нулевой». И: «Этот же синдром в стихах преобразуется в аутизм, внеэмоциональное и внеконструктивное проговаривание слов, лишенных эмоции». И, наконец, заключение: «В наших толстожурнальных палестинах чувство – редкий гость».

Эти высказывания автора, находящегося в самом центре литературной жизни, важны для меня, зарубежного читателя, всё еще следящего за творческим процессом в России. Я тоже и уже давно заметила описанную Н. Ивановой современную тенденцию погашать в литературе «базовые человеческие эмоции». Однако с радостью могу сказать, что есть исключения. Одним из таковых считаю творчество Евгения Евтушенко.

Недавно мой филадельфийский друг Марк Авербух подарил мне поэтический сборник «Стихи ХХІ века», на сей день, кажется, поэтов предпоследний: 2007. Я его прочла, и вдруг захотелось как-то откликнуться, что-то написать о поэте, которого считаю ярким литературным явлением. На фоне чего – времени? Да, конечно, и

времени, позже названного оттепелью. Я не задаюсь целью писать о Евтушенко нечто сугубо апологическое, в моей апологии этот поэт не нуждается. Просто под впечатлением от его новых стихов, изложу свои мысли, пусть, как всегда, у меня они несколько эмоциональны, не в ногу с нынешним временем. Должна признаться, что чувствую вину перед поэтом, так как некогда, встречаясь с ним, хотя и второпях, в суматохе и толчее, иногда создаваемой сонмом его поклонников, я не высказала ему благодарность за тот комок в горле, который ощущала, слушая его стихи. Поэт всегда читал наизусть, эмоциональный накал его слов бил своей энергией прямо в зал, нередко вызывая ответный эмоциональный отклик даже у довольно равнодушных к поэзии слушателей, американцев, например.

Евтушенко, как почти никто в нашей современной бесстрастной,

постмодернистской, концептуальной или еще какой-нибудь поэзии, умеет вызвать это чувство, назову его сопричастностью искреннему поэтическому выражению эмоций и мыслей. Его стихи производят сиюминутное, сильное впечатление.

О чем они? Прежде всего, это гражданская лирика его времени – сравнительно недавнего прошлого и настоящего. Она, конечно, не исключает множества чисто лирических стихов поэта, одно из которых совершенно изумительное: «Окно выходит в белые деревья...». А в целом – творчество этого поэта страстно говорит о жизни, на которую он не смотрит с «холодным вниманием». О нет! Он, можно сказать, стихийный жизнелюб.

Евгений Евтушенко не «книжный» поэт, осторожный в словах и жестах. Он громко выражает свой взгляд на события внешнего мира. (О своем внутреннем темно и загадочно довольно много говорят другие поэты, с другим поэтическим настроем.) Острый взгляд Евтушенко направлен на то, что происходит вокруг него, не исключая политические и общественные события. Он дает оценку этим событиям, часто негативную, иногда вызывающую бурные споры. У него четкое понятие о справедливости, о том «что такое хорошо и что такое плохо». Нельзя сказать, что другие поэты лишены чувства справедливости, но они это чувство в большинстве своем не облекают в поэтическую форму. А Евтушенко облекает,

неизменно вовлекаясь во все «проклятые вопросы» России: это тоже характерная черта его творчества, где бы ни жил поэт – хоть на Луне.

Что же дал своему времени Евгений Евтушенко? – Многое. «Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир Ильич», – говорил он, один из первых, и по сей день говорит на разные лады

множество раз. О нас, эмигрантах второй волны, в большинстве своем – эмигрантах поневоле, могу сказать следующее: мы вдруг

стали свидетелями того, что даже в Советской России смог появиться поэт, перекричавший громкие славословия всему, что

называлось советским. Он на весь мир «во весь голос» провозгласил, что не всё так прекрасно в его стране, что есть трудно смываемые черные пятна на советской действительности. Евтушенко доказал, что поэзия может стать прорывом в свободу – даже в литературе, скованной крепкими цепями советской цензуры. И воскресил веру в то, что поэзия – сила. Он сказал, что в России поэт «больше, чем поэт». И оказался прав. Подтверждение этому: над Бабьим Яром – памятник есть! К слову: я не могу поверить, что «Бабий Яр» написан с корыстной целью. Сенсация, карьера? Нет!

Это смелый поступок смелого человека. Одна из его «прогулок по карнизу», которая могла закончиться весьма плачевно. Поэт не мог не знать этого.

Да, Евгений Евтушенко стал внезапно знаменитым не только в России, но и во всем мире. Рано и неожиданно он познал настоящую, головокружительную, ошеломляющую славу – выдержал ее, и не сломался. Наверное, в этом ему помогло его сибирское происхождение. Там, кажется, люди более выносливые.

Так думает и сам поэт:

Я не знаю, что со мною станется.

Устоять бы, не сойти с ума,

но во мне живет пацан со станции –

самой теплой станции – Зима.

Или: «Я учился в Зиме / у моих молчаливейших бабок / не бояться порезов, царапин / и прочих других окарябок...».

Однако не все радовались и гордились своим поэтом. Были и до сих пор есть у него и недоброжелатели. Евтушенко говорит и об этой проблеме в своих стихах: «Клеветой мою душу прожгло / Меня сплетнями всеми хлестало...». Или: «И я с тех пор, как оказался взгретым, – / стал, наконец-то всё-таки поэтом, / когда узнал, как бьет с носка Москва...». Увы, не только она.

О чем же и как пишет Евгений Евтушенко в нынешнем веке, в котором из «той» четверки он один остался с нами? Вот его «Стихи ХХІ века». В них есть боль за свою страну, за сдачу позиций, то есть за отказ от идеалов, которые всё-таки существовали даже в самые страшные годы прошлого века. Но стихи, как и прежде, свидетельствуют о не слабеющей, живой поэтической энергии. Поэт не дописывает недописанное, а по-прежнему пишет новые стихи, говорящие о его непреходящем интересе к событиям и проблемам –

в основном русским, как и прежде. Да и к каким же еще, если «сам я собран из родинок родины, / ссадин и шрамов, / колыбелей и кладбищ, / хибарок и храмов...»? Или: «"Россияне" сегодня звучит как "рассеяние" / Мы – осколки разломанной нами самими страны».

И еще вот это, нечто очень важное, ныне необходимое: «Россия-матерь, ты нам не простишь, / как ложную попытку созиданья, / потуги возродить былой престиж / ценой потери состраданья».

Поэт по-прежнему оживляет русский язык неологизмами – многие из которых не вызовут восторга в изысканных литературных салонах. Иногда в его строках встречаются такие «части речи»: «подмаякозили», «окарябки», «набестолковили», «прибульваренно», «угощатель», «завечерилось», «безмужиковые избы», «бродсколюдье»... (Последнее слово напомнило Коржавина: «Я не против Бродского, я против бродскистов.) Эти словечки «работают» в живой, смелой, родной речи поэта. Вот о ней:

Я так люблю родную речь,

такую теплую, как печь,

где можно, словно в детстве, лечь

горяченьким калачиком,

во сне жар-птицу подстеречь,

кобылку бурую запречь

и столько свеч за кружкой сжечь

с Ариной Родионовной,

как с незабытой Родиной,

которая у нас одна

и нечто больше, чем страна:

страдалица, провидица,

и только Пушкин да она –

вот всё мое правительство.

Вторая часть «ХХІ века» посвящена русским поэтам. Их много. Каждый из них представлен чем-нибудь для него характерным: биографический штрих, особенность наружности, черта характера, манера письма... Во всем этом поражает авторское великолепное знание русской поэзии, включая зарубежную. Сам он еще в 80-х годах сказал: «...Ваши лица – мой Лувр, / мое тайное личное

Прадо... /.../ Вы себя написали / изгрызанной мной авторучкой...».

И дальше даны лишь выбранные строки стихотворений.

Раздел начинается с поэтесс (я не чураюсь этого слова, так как лучшего нет – не тургеневские же «поэтки››!). Есть все три Анны: Бунина, Ахматова, Баркова. Марина тоже. И много других.

Вот некоторые. Берггольц: «У Победы лицо настрадавшееся – / Ольги Федоровны Берггольц...». Белла Ахмадулина: «... Дива, модница, рыцарь, артистка, / угощатель друзей дорогих, / никогда не боялась ты риска,/ а боялась всегда за друзей...». И замечательное стихотворение о неизвестной женщине, похороненной на русском кладбище под Парижем – Сент-Женевьев де Буа. Она из-под земли вопрошает поэта: «...Что ж вы воюете, русские с русскими, / будто гражданской войне нет конца? / Что ж вы деретесь, как малые дети, / как за игрушки, за деньги, за власть? / Что ж вы Россию всё делите, делите – / так вообще она может пропасть...». А Ирина Одоевцева отдана мужу Георгию Иванову в следующий раздел, потому что: «...Такая жизнь двоих – вселенная, / ну хоть цветы в постель стели, / где вместе плечи драгоценные / и драгоценные стихи». («Драгоценные плечи» в стихотворении Иванова, посвященного Одоевцевой: «...И тогда в романтическом Летнем Саду, / В голубой белизне петербургского мая / По пустынным аллеям неслышно пройду, / Драгоценные плечи твои обнимая». – Цитата по памяти.)

И поэты-мужчины. Кого здесь только нет! Даниил Заточник – ХІІ или ХІІІ век. Протопоп Аввакум, век ХVІІ: «Переходила истовость в неистовость / горящего пророка во плоти, / и книгу Аввакума перелистывать, / как будто в сруб пылающий войти...». И Кантемир, ХVІІІ век. Силлабический стих: «Во времена царя Гороха / до Кантемира Антиоха / поэт был в роли скомороха, / гонимый вроде кабысдоха / и стих иного пустобреха / был, как среди чертополоха / коровья вязкая лепеха...». И немного позже – тот же век – Ломоносов. Силлабика:

Наш многорукий русский Шива,

пустыми не держал он рук.

Он знал, что спесь невежд фальшива

и что оборвана и вшива

Россия будет без наук.

Одной рукой держал он колбу,

второй – метафоры творя,

а третьей – громко хлопал по лбу,

осатанев от комарья...

Из не столь знаменитых поэтов ХІХ века – был, например, очень русский поэт Иван Клюшников: «Не из послушников, а из ослушников / был на Руси поэт пиющий – Клюшников...». А из знаменитых – Афанасий Фет: «...Но ведь внимал ему, поэту, / сам Лев Толстой не для забав, / и сапоги тачал он Фету / с гвоздями,

сжатыми в зубах...». (Известно, что Фет, для развлечения своих гостей, купил у Льва Николаевича пару сапог его ручного изделия.) Апухтин «...с молодости был в немолодых, / и въехал он в бессмертие на паре / чужою страстью загнанных гнедых...».

В недавнем ХХ веке – вот коктебельский Волошин: «Ветрами киммерийскими взъерошен, / схватив седые кудри ремешком, / как

Санта-Клаус, шествовал Волошин / с наполненным спасеньями мешком...». И Ходасевич – «...в желчность пряча жалость к миру / Владислав Фелицианович / растоптал пятою лиру, / чтобы больше не жила/ ибо слишком тяжела...». (Аллюзия на сборник Ходасевича

«Тяжелая лира».) Пастернак, который «...был, как большая детская улыбка, / у мученика-века на лице...». (О некой «детскости» поэта писали его современники.) И снова штрих пастернаковской наружности в стихотворении «На смерть друга», о Владимире Соколове, он «владелец пушкинских глаз прилежных / и пастернаковских ноздрей Фру-Фру...». (Цветаева говорила, что Пастернак одновременно похож на араба и его коня. Фру-Фру – лошадь Вронского.) Такие строки можно цитировать еще очень долго.

Но вот Бродский, последний наш нобелевский лауреат по литературе. Известно, что ни дружеские, ни профессиональные отношения у поэтов не сложились. В книге есть стихотворение на эту тему, названное «Брат мой, враг мой», начинающееся с вопросов: «Как же так получилось оно? / Кто натравливал брата на брата? / Что – двоим и в России тесно? / И в Америке тесновато?..». Действительно: как и кто? Вопросы остаются открытыми.

В заключение скажу, что для меня было огромным событием услышать в исполнении знаменитого Филадельфийского оркестра и Мендельсоновского хора Тринадцатую симфонию Шостаковича, написанную на слова Евгения Евтушенко. Особенно первая часть – «Бабий Яр» – произвела потрясающее впечатление.

В энциклопедическом трехтомнике Российской академии наук «Русская литература ХХ века» есть большая статья о поэте, в которой цитируются строки письма Шостаковича В. Шебалину о Тринадцатой симфонии: «...Я использовал для этого сочинения слова поэта Евгения Евтушенко. При ближайшем знакомстве с этим поэтом мне стало ясно, что это большой и, главное, мыслящий талант».

Большой и мыслящий талант. Это Шостакович услышал в стихах тогда еще молодого поэта.

Абсолютный слух великого современного композитора ему не изменил.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Виктор ФЕТ, г.Хантингтон, Западная Виргиния.

Берта ФРАШ, Франкфут-на-Майне

Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.

Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин

Рудольф Фурман

Инна Харченко

Софья Шапошникова

Владимир Ханан

Владимир Шаталов

Владислав Ходасевич

Люба Фельдшер

Валерий Черешня

Люба Фельдшер

2011-Фельдшер, Люба

* * *

Totusi este trist în lume!

М. Эминеску. "Floare albastra" ("Синий цветок")

Цвет небесный, синий цвет

Славил не один поэт.

Синеву иных начал

Эминеску воспевал.

У любви короткий срок, –

Говорит его цветок –

То ли василек Шагала,

То ли просто василек.

Всё еще приносят боль

Эти строчки про любовь.

"Грустно жить на этом свете", –

Повторяю вновь и вновь.

Надо сборник тот найти,

Чтобы дух перевести,

В прошлое на миг вернуться…

В настоящее уйти.

ЦЫГАНЕ

Цыгане у вокзала жили,

На узкой улочке одной.

Их почему-то не любили

И обходили стороной.

Мы часто, не спросив у взрослых,

Играть ходили у домов

Приземистых и низкорослых, –

Как будто из других миров.

Не возвращаются в начало,

Когда еще далек конец.

Цыгане жили у вокзала:

Сапожник, ювелир, кузнец…

Они раскрасили картинки

Моих далеких детских лет,

Еще до Пушкина, до Глинки,

До мнимых и реальных бед.

ОБЛАКА

У хрупких душ повадки облаков –

То ливнем брызнут,

То ударят градом.

Поверьте им,

Побудьте с ними рядом –

Не бойтесь этих призрачных оков.

О сильном, не умеющем рыдать,

О слабом, не скрывающем рыданья,

Я стану думать – словно выбирать

Дано мне, бесконечно выбирать,

Пока не остановится дыханье.

ТАНГО

На пышной еврейской свадьбе

Мы с папой танцуем танго.

И у меня получается

Не хуже, чем у других!

Гости за стол садятся.

Нас пригласили случайно.

Невеста ярко накрашена,

И полноват жених.

Где это было? Кажется,

В городе моего детства,

Или позднее, в юности,

Когда я в Москве жила.

Впрочем, какая разница…

Танго – мое наследство,

И я танцевала на свадьбе

Старательно – как могла.

Если мне станет грустно,

Вспомню далекий вечер.

Гости кричали "Горько!"

Кто-то посуду бил.

Только теперь я знаю,

Что на всем этом свете

Меня, как мама и папа,

Никто никогда не любил.

* * *

Дворы, дворы…

Какая разница –

В одной стране или в другой!

В них вечное вершится празднество

Под солнцем или под луной.

Валяется посуда битая.

Белье трепещет на ветру.

И кукла – старая, забытая,

Ждет, что возьмут ее в игру.

Сверну в проулок с людной площади,

Увижу ветки и забор.

И с умилением, как в прошлое,

Вернусь к себе – войду во двор.

* * *

Кристалинская снова поет,

Старомодно и сентиментально,

О дожде, о молчанье печальном

И о счастье, что ждет у ворот.

Было детство, и пела она

То же самое, только когда-то.

Забываются лица и даты,

Ну а песни – на все времена.

Спрячу диск. Не хочу бередить

Постаревшие сердце и душу.

Только голоса не заглушить –

Он звучит, даже если не слушать.

* * *

Жизнь Арсеньева – книга книг,

Одинокой души отрада,

Унимающий боль родник

В глубине осеннего сада.

Закоулки женской души,

Роковая природа грусти –

Я читала о них в тиши

Опостылевшего захолустья.

Жизнь Арсеньева, жизнь моя…

Я уехала, и не знаю,

Как весной зеленеет земля

У заброшенного сарая...

Что дано – совершилось в срок.

Тонкий лед забвения тает.

Бунин тоже был одинок,

Только это не утешает.

2011-Фельдшер, Люба. Михай Еминеску.

в переводе Любы ФЕЛЬДШЕР

Язык оригинала: румынский

МИХАЙ ЭМИНЕСКУ (рум. Mihai Eminescu, настоящая фамилия Эминович (Eminovici); 15 января 1850, Ботошани – 15 июня 1889, Бухарест) – румынский поэт, классик румынской литературы.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Судьба моего любимого поэта оказалась трагической, он умер в 39 лет. Лечился от душевного нездоровья, увы, безуспешно. Учился в Берлинском и Венском университетах; в Яссах работал учителем гимназии, в Бухаресте – корреспондентом газеты “Тимпул” (“Время”). Первичным для искусства считал прекрасное в природе. Величайшее произведение румынского классика – поэма “Лучафэрул” (“Утренняя звезда”). Лирику и поэмы Эминеску переводили на русский язык многие поэты. Но далеко не все переводы адекватны оригиналу. Ведь данный случай – особый. Прозрачность и воздушность образов, созданных на румынском языке, напрочь вытесняются русским слогом, теряют легкость... С этой же проблемой столкнулась и я, хоть и с упоением переводила, помня, что “К звезде” – самое известное стихотворение поэта. Для достоверности перевода я пыталась сохранить как можно большую связь с оригиналом.

- К ЗВЕЗДЕ

Звезда в голубоватой мгле

Так высоко пылает,

Что свет ее лететь к земле

Веками продолжает.

Быть может, он давно угас

В бездонности просторов,

А слабый отблеск лишь сейчас

Коснулся наших взоров.

Умершая звезда взошла.

На небе просияла.

Незримою она жила,

Погибнув, зримой стала.

Так и погасшей страсти след,

В ночи забвенья тая,

Еще нам посылает свет,

О ней напоминая.

Перевод с румынского Любы ФЕЛЬДШЕР

Виктор ФЕТ, г.Хантингтон, Западная Виргиния.

2011-Фет, Виктор

РЕКА

Всё, что ни есть на белом свете –

огонь на солнце, лед в комете,

пещер невидимая тьма –

всё к нашей жизни равнодушно,

в то время как она сама

собой, меандрами реки

извилистой, течет послушно,

и каждый день ее изучен

у этих гипсовых излучин,

где все события легки.

И целый мир собрался здесь

в единый фокус, в эту взвесь

еще не меркнущего сна,

топографического пира,

и версия иного мира

уже не так удалена.

Сквозь эту ткань иной пловец,

и солнц, и истины ловец,

возьмет остатки наших снов

в свою ладью, как горсть жемчужин,

там каждый вдох и выдох нов,

и каждый всплеск и отблеск нужен;

там счет идет на доли шага,

там крепче ньютонова тяга,

а берега моей реки

непредставимо далеки.

23-24 декабря 2010,

Хантингтон

НЕ БУДЕТ

Не будет потрясения основ:

со стрелкою давно совпала риска.

На троне воцарился Годунов

на фоне нефтяного обелиска.

Нам больше не показывают снов,

и мы природе не вчиняем иска:

наш мир теперь имеет форму диска,

лежащего на спинах трех слонов.

Отрекся Галилей, и Тихо Браге

уже не проживает в старой Праге;

замедлилось теченье лет и дней,

и память размывается волнами,

и мы опять усядемся плотней

вокруг огня, зажженного не нами.

3-4 января 2011

ПУТЕШЕСТВИЕ

Иерусалим, и Рим, и прочие места

отмечены на старых портоланах,

но в атласе недостает листа.

Несложно для поверхности земной

составить указатель именной

со сведениями о разных странах.

Труднее распознать, чей осторожный взгляд

уже разглядывал, столетия назад,

подходы к берегам, эрозию пород

и трепет птиц под куполом зеленым.

Мир существует и живет,

Чарльз Дарвин, по твоим законам.

А то, что остается за кормой

корвета “Бигль”, уходит по прямой,

не достигая линии закатной,

а значит, и останется за картой.

Зачем же нам описывать края

внутри закрытого объема,

когда не здесь лежит судьба твоя,

возможность истины и дома?

А время в Англии иное,

оно по Гринвичу течет,

оно не растворимо в зное

и в Кордильеры не влечет.

Когда мы странствуем, мир возникает снова,

отыскивается утраченное слово,

лучи и волны продолжают танец,

отлив усердно порождает сушу,

мир открывает каменную душу –

обсидиан и мягкий сланец;

а не отмеченная в атласе река

дает действительности вкус черновика.

22-23 апреля 2011

НЕМОЕ КИНО

Под резким светом, в мире плоском

пройди себе по шатким доскам

на дебаркадере времен,

где контур жизни изменен.

У новых дней не хватит места

для магии простого жеста,

запечатленного давно

на лентах древнего кино.

Здесь ходит мышца лицевая

и видится движенье век

под звон беззвучного трамвая

и старомодный саундтрек.

Над миром разлита тревога,

но крепко держится тренога,

а чудный театральный грим

теперь уже неповторим.

13-14 мая 2011

ЭНЦЕЛАД

Как жизнь литературна

бывает иногда:

меж кольцами Сатурна –

соленая вода!

В кромешной тьме Вселенной

открылись берега,

где хлещет звездной пеной

поморская шуга.

И более не надо

ни меда, ни вина:

фонтаном Энцелада

душа опьянена.

30 июня 2011

МЫ ДУМАЕМ

Мы думаем, что сущность слов проста,

и мы привыкли к этой мысли вздорной;

на самом деле лучшие места

отведены на плоскости узорной

не нам, а им – и есть за что: они

и движут, и скрепляют наши дни.

К динамике обыденной привыкла

речь, от природы свойственная нам,

что ритм биологического цикла

готова придавать мечтам и снам –

и прыгает от счастья каждый атом,

доставшийся в наследие приматам.

Мы думаем, что память – наш союзник;

на самом деле разум – это узник

в оковах памяти, что вместе с ней

спешит над бездной лет тропою дней,

зажмурившись, чтобы перенести

слепящее безумие пути.

Да сохранятся наши языки,

наполненные древними словами,

как неизученными веществами,

где атомы усердны и легки,

где глину слов несeт издалека

поток недремлющего языка.

сентябрь 2011, Хантингтон

2011-Фет, Виктор. Роалд Хоффман.

РОАЛД ХОФФМАН

в переводе ВИКТОРА ФЕТА

Язык оригинала: английский

Фото Мацея Зинкевича

РОАЛД ХОФФМАН (род. 1937) – знаменитый химик-теоретик, профессор Корнелльского университета (Итака, штат Нью-Йорк, США), лауреат Нобелевской премии по химии (1981).

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Роалд Хоффман родился в Польше (город Злочув, теперь Золочив в Львовской области Украины). С приходом нацистов попал в гетто, потом в трудовой лагерь, откуда бежал с матерью. С января 1943 по июнь 1944 их прятал школьный учитель, украинец Мыкола Дюк. В США с 1949 года. Докторская степень получена в Гарварде (1962). Владеет несколькими языками, в том числе и русским. В 1960-61 гг. учился в аспирантуре Московского университета.

Профессор Хоффман – поэт, автор нескольких сборников стихов на английском языке. Автор пьес “Кислород” (с Карлом Джерасси) и «Должны ли мы?». В России только что вышла книга «Избранные стихотворения. 1983-2005.» М., Текст, 2011, параллельными текстами по-английски и в русских переводах В. Михалевич, Ю. Данилова, В. Райкина, М. Базилевского и В. Фета.

Из автобиографии Р. Хоффмана: «Я начал писать стихи в 1970-х годах, но опубликовал первое стихотворение только в 1984 г. Первая книга поэзии «The Metamict State» ( “Mетамиктное состояние”) вышла в 1987 г. «...Я пишу стихи для того, чтобы проникнуть в окружающий мир и понять свои отношения с этим миром. ...Однa вещь несомненно неверна: то, что ученые понимают устройство природы глубже, чем поэты... Поэзия взмывает ввысь, невзирая на материальное, в кромешной тьме, сквозь мир, который мы открываем и создаем».

ПАМЯТЬ, КОДИРУЙ

Войди в середину лета, в Тичино,

в землянику на альпийском лугу,

где голубянки мелькают; вообрази

русского юношу с сачком для бабочек.

Где-то, у настольной лампы,

та, кого ты любил, сможет взглянуть

на старые фотографии и сказать:

«ты улыбаешься, как твой отец;

он тоже носил кепку».

Путь осветился в 53-м,

усилием воли двух молодых людей

возникла модель. Пройди

по направлению к ним, мимо монаха,

ухаживающего за горохом, к агару,

к чашкам Петри и центрифугам;

дальше иди, в свете

изнутри идущих сигналов, мимо

иксообразных картинок дифракции;

далее, мимо 53-го,

пьяного логикою соединений

и исцелений, расточительным

чудом полимераз,

вступая в пределы сокровищ,

позволяющих дать себе наименования,

вниз по биохимическому

канату молекулы-трюка,

где слипшиеся кольца оснований

привязаны к структурному

скелету (chain, chain, chain)

как в песне поется*)

из сахаров несладких

да из фосфатных триад.

И вот она, та берлога,

где залегает память,

неудаляемый след

всех наших рабочих ферментов,

а также и тех, что работали только

какое-то время; след всех прошедших романов

наших чувств и нашей среды,

след генов, что отключились,

когда мы вышли из моря;

всего, что сработало и всего, что чуть не убило

втершийся в доверие вирус, код,

заточенный в мягкой спиральности,

присоединенные симбионты. Дальше

проследуй, от формы, определяемой

движениями спирали, ее столкновениями,

вглубь по ожерельям смысла, что прерывается

заиканием, включением, выключением,

намерениями, самодельными приспособлениями

для исполнения функций (неведомых нам),

далее, к главным отличиям жизни земной,

в древообразных руках заключающей

ягоду и тебя, и к бабочке,

что опустилась на взорванную землю

Сребренице и Злочува,

бабочке, летящей в тот далекий край,

который упрямо выбирает любовь.

Альпийский луг... туда еще надо взобраться;

они и взобрались, спиральщики наши

в середине века. Альпийский

луг – это еще и мягкий,

сладко пахнущий склон,

достигающий снежной линии, место,

куда пригоняют скот, отдыхают

и перемещаются выше. Альпийский

луг – это клевер, место, где можно питаться, следить

за другою голубизною, на этот раз

за цветками цепко карабкающегося

вьюнка. Слово поет, на альпийском лугу

и в алкалинфосфатазе,

и в ДНК, повторяя оттенки припева;

по эту сторону памяти, ушедшего мира –

и мира, который настанет.

*“Chain of Fools” (Арета Франклин, ок. 1968)

ВЕРСИЯ

Когда Бог делал солнце,

он лежал на белом песке,

и, простирая бледные руки в пространство свое,

сформировал он (Бог)

шар водородный, и зажег в нем

ядерный огонь свой. И ощутил он

(Бог ощутил)

тепло его на мягкой

ладони своей. И это было хорошо,

это было его солнце.

Когда Бог потом решил

сделать луну, оперся он ногами своими

o ледяную шапку Марса

и, протянув снова

руки свои, ухватил он кусок

ранее сотворенного солнца, и запустил

его Бог, как снежок,

в землю свою. Земля

пошатнулась, и дала начало

луне, Божьей луне. И он

ощутил ее отраженный свет,

И это было хорошо,

и хороша была луна его.

Когда же настало время Богу

населить эту голубую землю,

он погрузил ноги свои по колено

в воды морей и озер своих

и, Боже милостивый, вовсе не стал он

делать людей по образу

и подобию своему, а просто

протянул свои руки, теперь уже

обожженные солнцем, и заронил

зернышко риса, митохондрию,

глаз осьминога. И он дал им опасность и шанс,

и правила дал, и время Божье;

и уже существа появились,

заговорили. И этот разговор был хорош,

разговор между ними и Богом.

ЭВОЛЮЦИЯ

Я написал три страницы

о том, какие умелые химики – насекомые,

приводя в пример

половое влечение бабочек-шелкопрядов,

а также жука-бомбардира,

что хлещет горячею перекисью, если его беспокоят.

Я был как раз в середине

рассказа о тех сосновых жуках,

у которых феромон агрегации

способен сзывать толпу (особей того же вида).

У этого феромона есть три компонента:

один от самцов — фронталин;

также экзо-бревикомин, которым прыскает самка;

а третий (как умно!) – обильный, смолою пахнущий

мирцен – от сосны, хозяина-дерева

Я написал это вечером,

разбил на короткие строчки.

В воскресенье проснулся, сел за работу

тихо, со второю чашкою кофе

на стол падало солнце.

В вазе стояли цветы, которые я

собрал на склоне: люпин, калифорнийские маки,

стебли какого-то местного злака.

Колоски на злаковых стеблях

отстояли друг от друга

на несколько сантиметров,

чешуйки их были

светло-коричневы, тонко очерчены,

с темными остриями,

скорее напоминавшими не шип, а засохший жгутик.

И нечто вроде перышка внутри.

От солнечного тепла

вскрылась пара стручков люпина,

случайно упавших на черновик

(слов не видно, солнце слепит)

рядом с тенями все еще висящих семян.

Злаковые же семена

словно кузнечики в спячке,

согнув острия чешуек, как ноги,

бросали вторичные, более слабые тени.

Тут я увидел, как ты идешь по склону.

БЕРИНГОВ МОСТ

Старики говорят,

раньше небо было так близко,

что если пустить стрелу вверх,

она отскакивала к тебе обратно. Небо

глотало птиц. Иногда оно возлежало,

как нежащийся туман,

прямо над нашими юртами,

и можно было взобраться

наверх, к отверстию, куда выходил дым,

и разговаривать с богами.

Потом появились секвойи, жертвуя

всем ради ствола, и они

приподняли и отодвинули небо,

а потом уже люди с помощью

воздушных шаров и телескопов

продвинули его еще дальше,

так что стало трудно уже

разговаривать напрямую с богами –

приходилось кричать,

или брать в посредники шаманов.

А теперь я и сам перелетел через Тихий океан,

и сам я видел темно-синее небо

на высоте десяти тысяч метров.

Говорят, люди уже побывали на Луне. Говорят,

земля становится все теплее.

Я вижу смог – небо, которое

спускается обратно на Калифорнию.

ЛАВА

Я думаю, что чапарраль*

растет по ночам, откровенно

нарушая законы фотосинтеза; ибо

здесь, в резком свете луны, существуют

признаки жизни – вот он блестит

темно-зеленым, звериным

мехом на фоне покрытых травою

бледных холмов. Это – тьма

черных как нефть совиных

угодий, черного как асфальт

пчелиного роя на его

пути к новому улью.

Чапарраль движется;

чапарраль, может быть,

движется из ложбины

в ложбину, каждую ночь.

*Стихотворение написано в поселке художников в горах Санта-Круз. Чапарраль – это плотный, низкий кустарник; коровы могут через него пробраться, но для людей это не так просто. Он темнеет по ночам на фоне травянистых холмов.

Перевел с английского Виктор ФЕТ

Берта ФРАШ, Франкфут-на-Майне

2011-Фраш, Берта

         *   *   *
В ответ на молчанье,
       вдогонку разлуке
сорвется слеза
       на поникшие руки.

В грозу уходящая молнии вспышка,
но пар остается,
           его держит крышка
небесного свода
сцепившихся рук.
Его не покинуть,
пока замкнут круг.

Всё в мире едино,
и все мы различны.
Дороги знакомы,
и будни привычны.
Пусть хлеба в избытке,
тепла не хватает...
И ночь, как могла бы,
ничто не скрывает.

          *   *   *
Молчание жестче всех гласных и грозны
глухие в разлитых морях расстояния.
Молчание длится минуту.
   Нервозно
сжимаясь до точки, немого отчаянья,

борозд на лице и оврагов сердечных,
вершинами гор, ограждаясь от мира.
Минуты и годы – всё кажется вечным.
Любовь только маска дневного вампира.

Слова возникают, как звезды на Млечном
и гаснут, как искры на утреннем своде,
пронзают догадкой, шершавостью речи,
спонтанностью мыслей и каплей свободы.

           *   *   *
Подарок жизнь. Всё было счастьем –
разлуки, руки и глаза.
И сны, тревожившие часто,
дожди, метели и гроза.

И реки, пароходы детства,
каток, огни, шаги по льду.
И ускользающие средства
понять реальность и беду,

шептать молитвы, благодарность,
объять словами шар земной
и быть слепой, теряя малость –
подарок жизнь, в ней день с тобой.

                 *   *   *
Утро выдавливает себя сквозь раму,
сито туманом и снами засорено.
Больно ли утру продавливать рану?
Только дорога веками проторена.

Только дорога не знает усталости.
Утро апрельское склонно к репризам.
Вишня цветет, невзирая на шалости
И вопреки всем весенним капризам.

Рудольф Фурман

2011-Фурман

* * *

Осень. Понедельник, вторник, среда...

Обстоятельств тянущаяся череда

кажется неодолимой...

В голову лезет какая-то ерунда,

от которой не останется и следа,

а время в это время проходит мимо.

И оно, возможно, и знать не знает,

что в счет моей жизни не попадает,

потому что бесцветным дням не веду счета...

Но впереди четверг, пятница и суббота...

и надежда, что не будет безвременья пытка,

а запомнятся чьи-то глаза, улыбка,

письмо, одинокое дерево, рукопожатие, слово,

которое, говорят мудрецы, – всему основа.

А в воскресенье... воскресение не состоится,

если от быта привычного не отключиться,

не посетит наитие, не смогу подвести итог,

а буду смотреть, как в небе осеннем летают птицы

и как умирают листья, ложась, как щенки, у ног.

* * *

Не говори о времени. Пока

ты говоришь – оно уже другое,

оно вошло в другие берега

и в них течет, и говорить – пустое,

и ни к чему усталые слова,

они – как отгоревшая листва,

как медяки, от времени затерты,

а новых нет, они еще в аорте,

кипят, но тотчас вырвутся на свет,

когда придет их срок, но лучше всё же,

не торопясь, осмыслить и понять,

что времени должны мы возвращать,

и чем оно обязано нам тоже.

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

А будет когда-то последняя осень,

я буду печален и, может, несносен,

пытаясь волненье унять.

Пейзаж ее будет, как прежде, роскошен,

а я, этой жизнью изрядно изношен,

привыкший за годы – терять.

Ни холодно в городе будет, ни жарко,

пройду по аллеям промокшего парка,

опавшей листвой прошуршу,

а лучшего мне и не надо подарка,

чем воздухом этим, густым, как заварка,

я вдоволь еще подышу.

Прощание будет у нас молчаливым,

без слов я скажу, что всегда был счастливым,

когда приходила она

в мой город, где с каждым ее появленьем

стихами я жил и ее вдохновеньем,

и грустью, что черпал до дна.

Владимир Ханан

2011-Ханан, Владимир

НОЧАМИ ПАМЯТЬ

Обычный дом среди домов обычных.

Кирпич. Четыре этажа. На двух –

На третьем и втором – балконы.

Один из них в квартире на втором,

Где жил мой старый друг. Теперь он умер.

Балкон традиционно пуст – ни кадок

С соленьями, ни хлама, как на прочих.

И только свет – едва ль не каждой ночью.

Лет тридцать, ежели не больше,

Сюда я поднимался, неизменно

Встречаемый остротами – порой

Не слишком тонкой, иногда забавной.

Кто там сейчас живет – не знаю.

Друг мой умер,

И я не захожу, лишь иногда

Моя печалью переполненная память

Сюда, к безмолвному подъезду

Приходит по ночам и смотрит на знакомый

Балкон и на окно.

И света не увидев, плачет.

* * *

В том месте снов и тишины,

Где я болтался горстью четок

В тени костела, и в холодный

Любил смотреться монастырь,

И католическим старухам

Дарил копейки от души –

Грибами пахло и чужбиной.

Но приезжали в гости к нам

Высокие и свадебные гости,

И я летел за ними на коленях

По скользкому от близкой крови полу,

И непонятных звуков языка

Ловил стихи и радовался жизни.

Как я был счастлив в этом октябре! –

В прозрачном холоде над Неманом серьезным,

И у хозяйки доброй на дворе,

Где яблоки росли, и ночью звездной

Кричал петух, и жук звучал в коре.

Где звонкие я складывал дрова

Для пасти однотрубного органа

С окаменевшей глиною на швах,

Где у соседки древнее сопрано

Светлело, как лучина в головах.

Где я два дня Вергилия читал,

И пас быков, и птичье слушал пенье,

И узнавал счастливое уменье

Лесную тишину читать с листа.

Где я забыл, что значит пустота.

Где я обрел и вынянчил терпенье

Страдать и петь с тростинкой у губы,

Которой вкус труда и смерти равно впору,

Где я слова по-новому чертил,

А монастырь густел, венчая гору,

И серп луны меж избами всходил.

* * *

Марине

У брони торжественного танка,

На краю болотныя степи

Я тебя приветствую, гражданка,

Итальянка, знать, петербуржанка –

До другого слова дотерпи.

Мне и то ведь много, как в печурке

Сонно бормотали по ночам

Уголья. Уж вы полешки-чурки!

Лень вставать... А то сыграем в жмурки,

И уедем в Углич невзначай.

Как, бывало, на санях под гору

Вылетал на деревянный мост!

То-то было смеху, разговору,

Колокольно-галочьего ору,

Звону колокольного – до звезд!

За мои дошкольные сугробы,

Китаянка по разрезу глаз,

Поедим крутой домашней сдобы,

Выпьем водки и добавим, чтобы

Это было не в последний раз.

Подберем по возрасту подарки,

Колокольчик купим, волчий клык...

У иконы выставим огарки.

Это здесь когда-то по запарке

Колоколу вырвали язык.

Сколько я забыл за эти годы

Суеты в подручных у молвы:

Запах трав, волну с налетом соды,

Но зачем-то помню, как подводы

Провожали тело до Москвы.

Что мы знаем о судьбе угодной?

О любви ? – колодезную жуть…

Голос крови, нежностью голодной...

Будь он проклят, этот рай болотный!

Мы одни. Нас двое. Как-нибудь…

Инна Харченко

2011-Харченко, Инна

                    ЯПОНИЯ

                            I

     Вот-вот в камине зашипят дрова,
      Сосновый дух впитают зеркала.
       Из-под пера на рисовой бумаге
           Взлетят к утесам два гуся.
   И вымокнет под ливнем Фудзияма,
И жилы рек – в самшитовых перстнях...

                            II

Остывший уголек в каминном чреве
           Под утро притворится
                 Сердоликом...
                  Два Солнца
        На колени станут мигом,
             И камень с плеч –
     В ущелье Тури-Лоца...
Тропинка вдоль бамбуковой беседки
                Яшмовой нитью
                  Выведет меня
   К верхушкам спелых облаков...
Поплачет дождь из тутовой пипетки...

                     III

            Огонь в камине –
Короче срезанного стебля тростника...
     Сиянье озарит твою улыбку,
И в нашем мире ненадежно-зыбком
   Из всех твоих божественных даров
     Бордово затрепещут тамариски.
                    И станешь ты
              Мне самым близким
        Из всех тысячеоких берегов...

             ЕГИПЕТ

      Остывает задумчивый Нил,
Окаймленный кальяновой бездной.
          Я стою у истока планет
    Молодой белокурой невестой.
       В хороводе горячих песков
   Разрастаются корни платана.
      Заблудилась ночная Луна
На четвертой странице Корана.
       Я стою у истока планет
   У персидского рыбьего глаза.
       Эвкалипт достает из небес
Драгоценные звездные стразы.
     Переписаны все письмена
На червленые сонмы наречий.
     Зеркала голубых миражей
Вознеслись бедуинам на плечи.
Ароматом наполнен Каир –
Надмогильные плиты династий.
Погружаются камни в песок,
    Отрекаясь от денег и власти.
      Отнеси меня, аист, домой,
Где в саду зреют сладкие груши,
Где в бессонные ночи любви,
               Как цветы,
      Раскрываются души…

   Я ВЕРНУСЬ…

Я вернусь чудотворной иконой,
Вифлеемской звездою на небе,
Черноморской водою соленой,
   Золотистою корочкой хлеба.
Я вернусь окрыленной, с надеждой.
Темной ночью с зажженной свечою
   Семигранным лучом благовеста
         Я тебя обвенчаю с весною.
Я вернусь без греха – без гордыни,
     И вдоль Буга травой прорасту.
   Коктебельский веночек полыни
     В мастерскую твою принесу…

Амир ХИСАМУТДИНОВ, Владивосток

доктор исторических наук. Заведующий кафедрой восточных языков Дальневосточного технического университета во Владивостоке.
Родился в пос. Каяк Красноярского края в 1950 г. Окончил исторический факультет Дальневосточного университета. Автор 25 книг по истории Дальнего Востока России и Российской эмиграции в Азиатско-Тихоокеанском регионе, среди них «Русский Сан-Франциско» (2010); В Новом Свете или История русской диаспоры на тихоокеанском побережье Северной Америки и Гавайских островах (2003); После продажи Аляски: Русские на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Материалы к энциклопедии (2003); Российская эмиграция в Китае: Опыт энциклопедии (2001); Terra incognita, или Хроника русских путешествий по Приморью и Дальнему Востоку (1989).

2011-Хисамутдинов, Амир

РУССКОЕ СЛОВО В КАЛИФОРНИИ

Православный собор в Сан-Франциско

Литература играла особую роль в русском Зарубежье. Можно найти немало писательских имен, которые вошли в золотую сокровищницу русского слова. Одним из первых российских литераторов в Калифорнии стал С.И. Гусев-Оренбургский (настоящая фамилия Гусев), который в 1921 г. через Читу приехал в Харбин, а затем переехал в США.

Немало талантливых людей оказались и в Сан-Франциско. Здесь не случайно одним из самых ранних творческих объединений стал Литературно-художественный кружок. Среди его основателей была Елена Грот, приехавшая в США летом 1916 г. вместе с мужем, который занимался закупками военного снаряжения. Она окончила Бестужевские курсы, первые стихотворения опубликовала в «Нижегородском вестнике», печаталась в Ташкенте, ее стихи вошли в литературный сборник «Средняя Азия». Во время Гражданской войны поэтесса жила во Владивостоке и печаталась в газете «Голос Родины». В 1921 г. Е. Грот вернулась в США, где часто публиковала статьи в газете «Русская жизнь» и была организатором многих литературно-музыкальных вечеров и спектаклей в Сан-Франциско. Вместе с Ф. Постниковым она издавала «Русскую газету», была сотрудником газет «Русские новости» и «Русская жизнь». После закрытия «Русской газеты» Е. Грот и другие члены редколлегии основали литературно-художественный кружок.

На его первом заседании 11 ноября 1923 г. «председатель собрания выступил с прекрасной речью о значении литературы в ее благотворном влиянии на душу человека, указывал на необходимость полного отсутствия политической тенденции, призывал присутствующих отдаваться Литературно-художественному делу как чему-то истинно высокому и светлому и т.д.».

Несмотря на то, что по разным причинам работа Литературно-художественного кружка неоднократно приостанавливалась, он стал одним из наиболее долговечных творческих объединений русской диаспоры в США. Последнее возобновление его деятельности произошло в июне 1939 г., когда на квартире почетного члена кружка Е.П. Грот было выбрано временное правление, в составе:

Е.П. Борзова, Л.В. Глинчикова, Е.А. Гуменская, Е.А. Малоземова, З.П. Степанова и Н.А. Шебеко. На первом заседании Е. Грот прочла доклад «Сравнение русской современной поэзии в Париже, на Дальнем Востоке и в Советской России». Вторая встреча прошла в Калифорнийском университете в Беркли, где Е.А. Малоземова сделала сообщение «До-Петровские медицинские воззрения в некоторых произведениях древней русской литературы».

В заседании принимали участие Ю.Г. Братов, С.Н. Болхови-тинова, М.Г. Визи, Н.Н. Языков и др. Впоследствии все заседания проходили в помещении Русского центра в Сан-Франциско. В отчете за 1939-1941 гг. отмечалось: «Около полутора тысяч человек посетили эти вечера. «Калейдоскопичность» вечеров дала возможность выступить с краткими докладами и представителям русской молодежи.

В литературной части выступили Е. и С. Борзовы, Ю. Братов,

Е. Варнек, И. Вонсович, Е. Грот, Е. Исаенко, Г. Ланцев, А. Мазурова, Е. Малоземова, О. Масленников. Н. Рязановская и мн. другие». Литературно-художественный кружок в Сан-Франциско приобрел известность и своей издательской деятельностью, выпустив несколько книг.

Большую роль в становлении кружка сыграл А.П. Ющенко, впоследствии профессор русской филологии Мичиганского университета. Деятельно участвовала в заседаниях и поэтесса Ольга Ильина. В 1922 г. она приехала в Харбин, затем эмигрировала через Шанхай в США и жила в Сан-Франциско. В конце Второй мировой войны она перешла от поэзии к прозе на английском языке.

Членом кружка в Сан-Франциско была и Елена Антонова, приехавшая по студенческой визе в США через Японию в 1923 г. Она окончила в 1928 г. Вашингтонский университет, став геологом. Известно, что с 1940 г. она жила в Нью-Йорке и работала инженером. Антонова публиковала стихи в периодических изданиях и сборниках («У золотых ворот», «Четырнадцать» и др.)

Весьма популярной русской писательницей в США была А.Ф. Рязановская, жена профессора В.А. Рязановского. Работая в Харбине учительницей русского языка и литературы, она приложила много усилий, чтобы овладеть английским языком. Вначале она писала статьи, отправляя их в английские газеты в Китае, затем стала работать над большими произведениями. Уже в Америке в 1940 г. писательница получила премию в размере 4 тыс. долларов от журнала «Atlantic Monthly» за роман «Семья», признанный лучшим произведением. Он был задуман задолго до переезда в Америку. «Писала его частями, – вспоминала Рязановская, – создавала тип, а когда сжилась с ним, когда он становился совсем знакомым, переходила к другому».

Летом 1923 г. пароходом из Шанхая в Сан-Франциско приехал Петр Балакшин. Здесь он начал учебу на архитектурном факультете Калифорнийского университета. Вскоре вышли в свет его первые рассказы. После окончания Второй мировой войны он стал издавать книги с литературным описанием жизни русских эмигрантов в Маньчжурии, Китае и Америке. Тема русской эмиграции волновала Петра Балакшина до конца его жизни. После «Финала в Китае»,

описывающего судьбу русских эмигрантов в Азии, он планировал издать новую книгу – о тех соотечественниках, которые нашли пристанище в Европе. К сожалению, писатель успел только систематизировать богатый документальный материал.

В издательстве «Земля Колумба» (редактор-издатель П.П. Балакшин) некоторое время работала Т.П. Андреева, приехавшая в США из Харбина, где она публиковала свои произведения в журнале «Рубеж». С «Землей Колумба» активно сотрудничала и поэтесса Т.А. Баженова, публиковавшая свои стихи в газетах «Новая заря» и «Русская жизнь» (Сан-Франциско), в журналах «Врата» и «Феникс» (Шанхай) и др. Она собирала материалы о русских женщинах, вывезенных американцами в США, изучала быт молокан и русских сектантов на Русской горе в Сан-Франциско. О ней писали: «Она была признанной и оцененной по достоинству поэтессой. В свое время в Сан-Франциско был благожелательно отмечен и дружно отпразднован ее юбилей как поэтессы, писательницы и журналистки. Как жаль, что вскоре после этого поэтесса творчески замерла! Она целиком посвятила себя заботам о труднобольной сестре». Во многих сборниках Балакшина публиковался актер, критик и литератор Юрий Братов, написавший повесть и несколько пьес, а также опубликовавший немало рецензий.

Е.С. Исаенко (Печаткина) эмигрировала с группой студентов в США в 1923 г. и продолжила образование в Pomona College. По семейным обстоятельствам ей пришлось бросить занятия и переехать в Сан-Франциско, где она работала упаковщицей на фабрике, судомойкой, швеей и т.д. В свободное время Евгения Сергеевна занималась литературной деятельностью и общественной работой, принимала участие в музыкальных, театральных и литературных представлениях. Она написала и поставила множество пьес, в которых играла и сама. Выйдя замуж за А.Л. Исаенко, она продолжала публиковаться под своей девичьей фамилией.

С 1919 г. в нью-йоркской газете «Русское слово» стали появляться статьи и рассказы Александры Мазуровой, которая писала о себе:

«Если бы я была знаменита, всё было бы интересно, но так как я вовсе не знаменита, то с газетной точки зрения интересны такие факты: что я была дружна с Александром Блоком, что поэт Апухтин мой двоюродный дед (от него я унаследовала лишь двойной подбородок или вечную угрозу его), что мою тетку – Марию Федоровну Андрееву, артистку Московского художественного театра, не хотели впускать в США, когда она приезжала сюда в 1906 году с Максимом Горьким, будучи его гражданской женой, что в доме моего дяди – А.А. Желябужского шли репетиции Московского художественного театра (ставили «Уриэль Акоста», Станиславский играл Уриэля, дядя – Сильву), что моя мама была невестой Надсона и т.д.». Мазурова отличалась независимым характером, что стало поводом для «белых» считать ее «красной» и наоборот. Она предпочитала заниматься физической работой, чтобы не поступаться принципами, а всё свободное время отдавала литературному творчеству. Позднее она стала вести отдел «Женщины о жизни» в газете «Русская жизнь» (с 1942 г.).

Мария Рот, публиковавшая статьи и сказки в газете «Новая заря», приехала в Сан-Франциско к детям в 1920 г. из Швейцарии, где жила с 1905 года. Помимо увлечения литературным творчеством, она деятельно участвовала в церковной жизни.

Из Китая приехала в Сан-Франциско поэтесса М.Г. Визи-Туркова. В Харбине она училась в Коммерческом училище, затем продолжила образование в Пекине, а в 1924 г. уехала в Калифорнию учиться в колледже. Окончательно она эмигрировала в США в 1939 г., жила в Сан-Франциско и работала в Калифорнийском университете ученым-исследователем. Визи-Туркова первой в 1929 г. перевела на английский язык стихотворения Гумилева.

«Трудны были эти годы, – писал А.Н. Серебренниковой Б.Н. Волков в апреле 1939 г. – Более двух лет я грузил и разгружал пароходы и около трех лет строю дома. Мы здесь, в Америке, или «ломимся сразу», или боремся до конца. Америку, несмотря на тяжелое житье, я полюбил по-настоящему». Во время Второй мировой войны Волков работал переводчиком на судоремонтном заводе. Он публиковал работы в журналах «Рубеж», «Вольная Сибирь» и других изданиях. Он является автором рукописи романа «Царство золотых Будд».

К началу 1950-х годов число русских литераторов в Сан-Франциско еще больше возросло. Большинство из них приехали сюда из Китая, убегая после прихода туда Советской Армии. Так, в 1948 г. была эвакуирована на Тубабао, а оттуда приехала в США журналистка и поэтесса Ольга Скопиченко. С 1950 г. она жила в Сан-Франциско. Не обделенная литературным талантом, она работала в разных жанрах: писала стихи и сказки, публиковала статьи в газете «Русская жизнь», ставила пьесы. Ко времени приезда в США она успела издать несколько стихотворных сборников. В автобиографии Скопиченко сообщала: «Родилась в Сызрани. В Харбин приехала с отступающими военными частями в 1920. Училась в харбинских гимназиях и на юридическом факультете до 1928. Уехав в Тянь-цзинь (1928), вышла замуж. В 1929 г. уехала в Шанхай, где и живу теперь. Работать в печати начала в 1925 г. Работала, но не постоянно, в газете «Русское слово». В журнале «Рубеж» работала до 1928 г. В Шанхае работала в газетах «Шанхайская заря», «Слово» и «Время», в журналах «Парус» и «Прожектор». Выпустила три сборника стихов: «Родные порывы», «Будущему вождю» и «Путь изгнанника». Постепенно перехожу на прозу, но стихов бросать не собираюсь. Собираю материал для фантастической повести из древнерусской жизни» («Рубеж», 1934)».

Поэтесса А.Я. Назарина, участница литературных кружков в Харбине и Сан-Франциско, печаталась в периодических изданиях Китая и США («Сибирская жизнь», «Женщина и жизнь» и др.) Большую часть творческой жизни провела в Китае и Александра Серебренникова. Оттуда через Осло она попала в Сан-Франциско, где стала работать корректором в газете «Русская жизнь». Время от времени в этой газете появлялись и ее статьи. Коллеги писали: «Во всех пришедшихся на ее долю трудностях А.Н. сохранила непоколебимое мужество, энергию и бодрость духа. Эти качества она проявила и в последние свои годы, терпеливо перенося постигшие ее тяжелые недуги и неуклонно продолжая свою литературную деятельность».

Продолжили в Сан-Франциско литературное творчество и другие выходцы из России. Наталья Дудорова публиковала стихи в сборниках «Земля Колумба», «Русская женщина в эмиграции» и других периодических изданиях США. Новые стихи вышли из-под пера Виктории Юрьевны Янковской, большая часть творческой жизни которой прошла в Корее и Китае. Опубликовала в Калифорнии сборник своих работ и Вера Ильина.

Поэт и журналист И.И. Вонсович основные свои произведения опубликовал в Харбине и Шанхае, но много его статей было напечатано и в русскоязычной печати США. Ряд литераторов приехали в США во время или после Второй мировой войны из Германии. Так эмигрировал в США и жил в Сан-Франциско (с 3 марта 1950) один из деятелей газеты «Русская жизнь» Михаил Надеждин, считавшийся в эмиграции известным поэтом.

Автор поэтических сборников инженер-гидротехник Владимир Ант уехал с беженцами из СССР в Германию в 1943 г. В 1951 г. он эмигрировал в США, сначала жил в Нью-Йорке, а затем переехал в Сан-Франциско, где был редактором газеты «Русская жизнь» и принимал деятельное участие в общественной и литературной жизни.

Известным литератором в Сан-Франциско был Михаил Залесский. Еще мальчиком он участвовал в Гражданской войне, после чего с Донским кадетским корпусом эвакуировался в Югославию, учился на техническом факультете Загребского университета, был председателем группы – Народно-трудовой союз (НТС). В Сан-Франциско он жил с 1949 г.

Р.М. Берёзов до 1941 г. издал в СССР несколько книг, затем активно печатался в США, работал секретарем издательства «Дело» (владелец М.Н. Иваницкий) в Калифорнии, но широкую известность он приобрел благодаря не столько литературной деятельности, сколько скандальной истории с его въездом в страну. В военное время он попал в плен и жил в Германии, откуда под этой вымышленной фамилией – Берёзов, эмигрировал в 1949 г. в США. После раскрытия настоящего имени он находился под угрозой депортации, затем дело было прекращено, но название «Берёзовская болезнь» прочно закрепилось за всеми случаями перемены фамилии для облегчения эмиграции в Америку.

Николай Нароков окончил Киевский политехнический институт, участвовал в Гражданской войне, был офицером армии Деникина, а затем работал учителем математики. В 1932 г. его арестовывали по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группе. К началу Второй мировой войны он жил в Киеве, а в 1944 г. оказался в Германии, откуда в 1950 г. эмигрировал в США. В Сан-Франциско Нароков продолжил свою литературную деятельность и стал одним из инициаторов создания писательского Литературного фонда.

Русские поэты в Сан-Франциско не имели больших возможностей публиковать свои произведения отдельными книгами. В этом случае на помощь им приходили периодические издания. Например, Константин Константинович Кроль публиковал стихи в газете «Русская жизнь». В течение четырнадцати лет редактором этой газеты был Павел Красник, перу которого принадлежат многие произведения: пьеса «Обозрение Сан-Франциско», романы «Новая Россия», «Джесси», «Кольцо Изиды» и другие.

В газете «Новая заря» печатал статьи и рассказы Константин Гелета. Свой первый рассказ он опубликовал в журнале «Грани» (1941), затем работал в «Рубеже», «Шанхайской заре», «Китайско-русской газете» и других изданиях, пока не переехал в Сан-Франциско.

С «Новой зарей» успешно сотрудничал и Владимир Акцынов. В журналах «Наш путь», «Родные дали» и других часто появлялись стихи Елены Васильковской, которая эмигрировала из Европы в США, и поселилась в Калифорнии после Второй мировой войны.

Сейчас же, с приездом третьей и четвертой волн эмиграции, Русское Слово, в широком смысле, обретает в Калифорнии новое дыхание.

Амир ХИСАМУТДИНОВ,

Дальневосточный государственный технический университет,

Владивосток – Гонолулу

Владислав Ходасевич

2011-Ходасевич, Владислав

СТАНСЫ

Во дни громадных потрясений
Душе ясней, сквозь кровь и боль,
Неоцененная дотоль
Вся мудрость малых поучений.

"Доволен малым будь!" Аминь!
Быть может, правды нет мудрее,
Чем та, что вот сижу в тепле я
И дым над трубкой тих и синь.

Глупец глумленьем и плевком
Ответит на мое признанье,
Но высший суд и оправданье –
На дне души, во мне самом.

Да! малое, что здесь, во мне,
И взрывчатей, и драгоценней,
Чем всё величье потрясений
В моей пылающей стране.

И шепчет гордо и невинно
Мне про стихи мои мечта,
Что полновесна и чиста
Их "золотая середина"!
23 ноября - 4 декабря 1919

              *   *   *
Когда б я долго жил на свете,
Должно быть, на исходе дней
Упали бы соблазнов сети
С несчастной совести моей,

Какая может быть досада,
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаенно хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.
                             8-29 июня 1921

           ЭЛЕГИЯ

Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.

Там всё огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком.

                       20-22 ноября 1921

                ПЕТЕРБУРГ

Напастям жалким и однообразным
Там предавались до потери сил.
Один лишь я полуживым соблазном
Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня – и забывали
Клокочущие чайники свои;
На печках валенки сгорали;
Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,
Являлась вестница в цветах,
И лад открылся музикийский
Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,
Когда чрез ледяной канал,
Скользя с обломанных ступеней,
Треску зловонную таскал,

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.
12 декабря 1925, Chaville


          ПАМЯТНИК

Во мне конец, во мне начало.
Мной совершённое так мало!
Но всё ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.

В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок...

                  28 января 1928, Париж
*   *   *
Не ямбом ли четырехстопным,
Заветным ямбом, допотопным?
О чем, как не о нем самом –
О благодатном ямбе том?

С высот надзвездной Музикии
К нам ангелами занесен,
Он крепче всех твердынь России,
Славнее всех ее знамен.

Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.

В тот день на холмы снеговые
Камена русская взошла
И дивный голос свой впервые
Далеким сестрам подала.

С тех пор в разнообразье строгом,
Как оный славный "Водопад",
По четырем его порогам
Стихи российские кипят.

И чем сильней спадают с кручи,
Тем пенистей водоворот,
Тем сокровенный лад певучий
И выше светлых брызгов взлет –

Тех брызгов, где, как сон, повисла,
Сияя счастьем высоты,
Играя переливом смысла, –
Живая радуга мечты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таинственна его природа,
В нем спит спондей, поет пэон,
Ему один закон – свобода,+
В его свободе есть закон.
                                   1938

Стихи опубликованы на сайте http://khodasevich.ouc.ru
<!--[if gte mso 10]>

<![endif]-->

Ирина Чайковская

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.

2011-Чайковская, Ирина

Я ВСТРЕЧАЛА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Беседа с Валентиной СИНКЕВИЧ

Ирина Чайковская. Валентина Алексеевна, пожалуйста, расскажите немного о вашей семье – о родителях. Каким образом они оказались в Остре, чем там занимались. В 15 лет попав на принудительные работы в Германии, вы фактически лишились семьи. Какие у вас остались воспоминания о родителях? Знаете ли вы об их жизни в военное и послевоенное время? Что сталось с вашей сестрой?

Валентина Синкевич. Коротко рассказать о моих родителях довольно трудно, так как жизнь их была очень сложной, можно даже сказать – трагической. Начну с того, что жили они не в свое время, то есть жили во времени, в которое совершенно не вписывались. Даже я, еще ребенком, замечала «чужеродность» своих родителей, их несовместимость со многими людьми – с культурным уровнем, да и с внешним видом этих людей. К тому же было и весьма опасное «социальное происхождение»: мать – дочь генерала царской армии, отец – сын священника. Оба потомственные дворяне. И родственники за границей, включая дальнего, но всё же родича, Игоря Ивановича Сикорского. (Моя бабушка по отцовской линии, урожденная Сикорская, была родной сестрой отца авиаконструктора.) Вот от всего этого мои родители-киевляне забились в Остёр, провинциальный городок Черниговской области. Я уверена, что таким образом они спасли свою жизнь: оба умерли «своей» смертью, что, опять-таки, для того времени и с теми биографическими данными, было совсем не просто. Они жили под страхом ареста и мы, моя старшая сестра Ирина и я, остро ощущали этот страх.

В Остре отец, юрист по образованию, стал преподавать математику в двух остерских десятилетках, считая юридическую карьеру в те годы преступной. А мать работала на метеорологической станции. Жили мы очень бедно, гораздо хуже коренных остерских жителей, потому что в революцию родители потеряли всё до нитки. Особенно это коснулось матери: она была из богатой семьи.

Родители очень серьезно занимались нашим воспитанием. С раннего детства они приучили нас к чтению хороших книг, за что я буду им благодарна до последнего своего вздоха. И так же воспитали любовь и сострадание к четвероногим, «меньшим братьям» человека. В основном последнему нас успешно учил отец, хотя я считаю, что его успех в большой мере зависел от унаследованных от него генов. Отец умер в 1939-м году, а мать в 1952-м. Военное время в России было для меня коротким. Помню страшный голод первой и последней моей зимы в оккупированном немцами Остре. А дальше – с 1942 года и до конца Третьего Рейха – немецкие остарбайтерские лагеря и принудительная работа (в моем случае – уборка бюргерских квартир).Только после войны я узнала о трагической смерти Ирины, которую очень любила, тосковала по ней даже больше, чем по матери. При освобождении Остра ее смертельно ранило осколком снаряда. Я написала домой через год после смерти Сталина, а мать умерла за год до того. Раньше не писала, боясь навредить сестре, не зная, что ее уже нет в живых.

И.Ч. Знаю, что в Германии вы встретили русскую семью, которая Вам помогала. Не расскажете ли об этих людях подробнее?

В.С. По лагерным порядкам нам, остарбайтерам, полагалась свободная половина воскресенья. За пределы лагеря мы могли выходить, но только с нашивкой знака ОСТ на одежде. И вот как-то, в выходные часы на улицах Данцига, я случайно (случайно ли?) встретила пожилую чету, оживленно говорящую о чем-то по-русски. Мы познакомились. Белоэмигранты, русские интеллигенты, Конрад Витальевич и Зинаида Васильевна Монастырские, жили в Германии с начала двадцатых годов и были уже немецкими гражданами. Они очень заинтересовались мною, молодой девушкой оттуда. К концу войны, когда советские войска подходили к Данцигу, они приняли решение эвакуироваться. И выразили желание взять с собой меня. Я спорола нашивку ОСТ и отправилась с ними в путь, в нашем случае водный. Мы плыли из Данцига в Киль на пароходе, переполненном немецкими беженцами. Всю дорогу я молчала как рыба, дабы никто не узнал, что я никакая не немецкая беженка, а самый чистокровный «унтерменш». В другое время «провернуть» такое было бы просто невозможно. К моему счастью, немецкие блюстители тех порядков «работали» уже плохо, не до того было им. Потом я жила рядом с Монастырскими в лагерях для «перемещенных лиц» (displaced persons, сокращенно – DP /ДиПи/). Конрад Витальевич умер еще в Германии, а Зинаида Васильевна, ставшая потом крестной матерью моей дочери Ани, умерла в Америке. Детей у них не было. О нем и о ней у меня сохранилась самая светлая и благодарная память.

И.Ч. В 1950 году в Америку вы ехали с мужем и маленькой дочкой. Как сложилась Ваша личная жизнь?

В.С. Да, в 1950-м году я вместе с мужем и трехлетней дочкой эмигрировала в Америку. Супружеская жизнь у нас не получилась, закончилась разводом.

И.Ч. Из Германии вы везли с собой много тоненьких сборников «дипийских» поэтов; на пароходе, шедшем в Филадельфию, вашими спутниками были поэты Ольга Анстей и Иван Елагин. А когда сами начали писать? Откуда возникла эта потребность?

В.С.Знаменитый «дипийский» пароход «Генерал Балу» совершал рейсы от немецкой гавани Бремерхафен (пригород Бремена) до гавани нью-йоркской. На этом военном транспортном суденышке прибыли в Новый Свет многие из моих друзей, бывших ДиПи, среди них художники Сергей Голлербах и братья Лазухины – Михаил и Виктор. А с супружеской четой поэтов, Иваном Елагиным и Ольгой Анстей, совершавших этот «круиз» с четырехлетней дочуркой Лилей, мы плыли на «Генерале» одновременно. Но близко познакомилась уже на суше, потому что тогда Ольге Николаевне и мне нужно было сверхзорко следить за своими дочками, дабы они не свалились в какой-нибудь из многочисленных открытых, просто зияющих, люков на этом самом «Генерале». Но, справедливости ради, нужно сказать, что наша довольно-таки старая лохань, до предела переполненная людом, никого из нас не потопила, а скрипя, дрожа и захлебываясь океанскими волнами, всё же доплывала до надежной гавани со всем своим грузом в целости и сохранности. Да, я везла много «дипийских» книжечек, не только поэтических, ставших ныне библиографической редкостью. Груз этот был не тяжелый: «дипийские» книжечки, в основном были тощенькие, как в то время и их обладатели, люди, которые каким-то шестым чувством предугадывали, что в будущем эти жалкие пожелтевшие странички станут драгоценными. Здесь я не подразумеваю денежную ценность «дипийского» книжного производства, хотя чудом сохранившиеся книжки-малышки, издававшиеся в руинах побежденной Германии, стоят сейчас довольно дорого.

Стихи я писала с десятилетнего возраста. Не писала только во время войны в Германии. Откуда возникла эта потребность – не знаю. Но предполагаю, она от какой-то врожденной любви к поэзии. Печататься же я начала поздно: в 1973 году, то есть в 47 лет. А сейчас стихи не пишутся. «Года к суровой прозе клонят»,- говорил на третьем десятке жизни Пушкин. Мне же 85.

И.Ч. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с Андреем Седых. Ваша первая публикация была в «Новом русском слове». Когда это произошло? Какое стихотворение было опубликовано?

В.С. Мое знакомство с Андреем Седых (Яковом Моисеевичем Цвибаком) возникло в 1973 году, незадолго перед тем, как он стал главным редактором «Нового русского слова» – тогда единственной ежедневной газеты на всю Америку. Я встретила его на каком-то русском вечере в Нью-Йорке. Первое же мое стихотворение (довольно неудачная миниатюрка) было опубликовано в газете еще предыдущим редактором, Марком Ефимовичем Вейнбаумом, внезапно скончавшимся в том же 1973 году. Когда Яков Моисеевич занял его пост, он попросил меня писать отзывы на книги стихов. Помню, первую рецензию я написала на поэтический сборник «Связь времен» израильской поэтессы Лии Владимировой. Затем стала писать литературные очерки и публиковать в газете собственные стихи, которые воспринимались там как ультрамодерные. Но всё же их печатали. И вот эта востребованность, необходимая каждому пишущему, была необходимой и мне. Я бесконечно благодарна Якову Моисеевичу, поддержавшему меня, совершенно неизвестного тогда начинающего автора.

И.Ч. Вы самоучка, вашими университетами были книги. В родительском доме в Остре была большая библиотека. Кого из русских писателей и поэтов вы полюбили с детства? Были ли у вас как у поэта предшественники на родине? Кто из американских авторов вам близок и интересен?

В.С. Да, Ирина, я стопроцентная самоучка. Так сложилась моя судьба. И, конечно же, книги были, есть и будут моими учителями, университетами и средством сохранения до старости воли к творчеству, интересу к людям и к самой жизни. Интерес к людям. В этом мне очень повезло: я встречала, притом в самых неожиданных местах и часто совершенно случайно (но опять-таки, случайно ли?), исключительных людей, талантливых и душевно добрых. Они не должны были «учить» меня, я брала у них сама всё, что казалось мне ценным. Их было много, но назову лишь нескольких: прозаик Леонид Денисович Ржевский, журналист Андрей Седых, литератор Борис Филиппов, художник Владимир Шаталов... А в начале жизни – мои родители.

Книг в нашем остерском доме не могло быть, ведь мать и отец в революцию потеряли всё. Однако они нашли в Остре друзей, из так называемых «бывших», у которых была большая библиотека замечательных книг, великолепно изданных и напечатанных еще по старой орфографии. Родители строго выбирали для нас книги, следя за нашим чтением. Поэтому к шестнадцати годам я была уже хорошо начитанной, страстно любящей настоящую литературу – о, не только русскую. Любила и музыку тоже. Ирина хорошо играла на рояле, а я посредственно пела. До сих пор помню многое из шаляпинского репертуара, так как под аккомпанемент басовых арий и романсов, которые пел отец в нашей хибарке, прошло всё мое детство. (Он, кроме юридического факультета Киевского университета, закончил Киевскую консерваторию по классу вокала).

С очень раннего возраста я полюбила всех наших классиков. Даже сейчас довольно успешно передаю американцам свое благоговейное чувство, переведенное мною на английский язык. Говорю об этом уверенно, так как вот уже семь лет мои литературные лекции регулярно посещают люди самых разнообразных профессий, и мы обсуждаем произведения русских писателей, преимущественно классиков. А говорить о собственном творчестве мне чрезвычайно трудно. Наверное, какие-то корни моей поэзии можно поискать в Серебряном веке. Почти все критики, писавшие о моих стихах, отмечали в них влияние западной поэзии. Мне кажется, что самым гениальным русским поэтом двадцатого столетия был Мандельштам. Из моих любимых американских пиитов назову троих. Эмили Дикинсон (Emily Elizabeth Dickinson) нравится мне своей сложной и мудрой простотой. Чрезвычайно интересен богатейшей метафорикой Валлас Стивенс (Wallace Stevens). И баловень богов и Бродского – знаменитый Уистан Оден (Wystan Hugh Auden). Очень люблю и довольно хорошо знаю американскую прозу, считаю ее замечательным явлением: на английском языке, в сравнительно короткое время, американцы создали свою, оригинальную литературу, совершенно не похожую на английскую.

И.Ч. Что вам дала многолетняя работа в библиотеке Филадельфии? Как получилось, что вас взяли на эту работу?

В.С. Работа в библиотеке, в первую очередь, дала мне довольно надежный кусок хлеба. В моем случае, это было особенно важно, так как я целых десять лет зарабатывала на жизнь «черным трудом». Чего только не приходилось делать. Нужно заметить, что этой участи не избежало большинство бывших «перемещенных лиц». Так, будущий американский профессор-славист Иван Елагин мыл в нью-йоркских ресторанах полы и посуду, а будущий академик Нью-Йоркской Национальной Академии Дизайна Сергей Голлербах работал в саду и выгуливал собак. Известный поэт Николай Моршен, ставший затем преподавателем русского языка в Американской Военной Академии Иностранных Языков, собирал в Калифорнии апельсины. Этот перечень можно продолжать довольно долго. Однако у меня был самый внушительный рабочий стаж: целых 10 лет. И тут, на мое счастье, в космос взлетел советский спутник. В Америке это явление было неожиданным и весьма неприятным. Но оно пробудило большой интерес ко всему русскому и не в последнюю очередь к нашему «великому, могучему», находившемуся здесь в довольно примитивном состоянии: несколько утрируя и драматизируя ситуацию, можно даже сказать, что преподавание нашей мовы находилось тогда на уровне какого-нибудь африканского диалекта. И вдруг – ни с того, ни с сего – спутник! Стали срочно искать педагогов и интерпретаторов всего русского или советского, если хотите. Но таких людей тогда, в отличие от нынешнего времени, в Америке находилось маловато. Особенно это касалось области языка, поскольку нередко бывало так: если человек хорошо владел собственным русским, то «аглицкий» у него весьма отличался от настоящего English и vice versa. Поэтому хороший русский в сочетании с членораздельным английским уже являлся профессией. В такое диковинное время я случайно (опять случайно?) прочитала объявление о том, что университетская библиотека ищет женщину, умеющую печатать на машинке и владеющую хотя бы одним иностранным языком. (Сейчас такие объявления давать нельзя: предпочтение женщины мужчине и наоборот – считается «половой дискриминацией».) На интервью и проверочный тест пришло 19 претенденток. Но иностранные языки у них оказались никудышные: какой-то там немецкий, французский или еще хуже – испанский, этот уж никуда не годился, так как в Америке испаноязычными – хоть пруд пруди, или как говаривали в моем родном Остре: «хоть греблю гати». А у меня – русский! Было это в пятницу, а в понедельник я уже работала, но не с тряпкой в руках, а с библиотечными книгами и бумагами, за письменным столом, от которого окончательно отошла только через 27 лет. Конечно же, я сполна воспользовалась отделом русских книг в библиотеке престижного Пенсильванского университета. Все свои «ланчи» проводила за книгами в укромных местечках библиотеки. Часто брала с собой портативную русскую машинку, выстукивала на ней очередной очерк или рецензию в тех же спокойных уголках. А дома сидела за этим же занятием по ночам, расплачиваясь за это на следующий рабочий день. Поныне продолжаю почти тот же образ жизни, возникнувший, я думаю, еще в Остре, где так хорошо читалось при свете тусклой электрической лампочки под потолком, а то и при керосиновой лампе, а в худшие времена и при бешено коптившем «каганце». Помнит ли кто-нибудь это «светило»? В моей жизни оно существовало реально. Вообще я удивляюсь – как до сих пор окончательно не ослепла, хотя недавно один глаз всё-таки «сдал»: ослеп, но я заметила это не сразу, приведя в недоумение глазников, благополучно удаливших катаракту, но пытавшихся стращать меня перед этим всякими ужасами.

И.Ч. Широко известен Ваш портрет кисти Владимира Шаталова. В этом портрете ощущается большая любовь художника к «модели». Расскажите, пожалуйста, о Шаталове. Знаю, что был он человек сложный, пил. Вам, наверное, было с ним нелегко...

В.С. Их было много, дорогая Ирина, этих моих портретов кисти замечательного художника Владимира Шаталова. Я не знаю о каком портрете вы говорите. Свою «модель», то есть меня, он писал и с натуры, и по памяти довольно часто. Ошибочно многие думают, что мое стихотворение «Портрет» автобиографично. Нет, это чистая фантазия: почти живое произведение искусства критически смотрит на своего создателя. Обычно ведь происходит обратное. Большая любовь к «модели»? Да, у нас была долголетняя и довольно бурная дружба, длившаяся долгие годы, правда, с перерывом в несколько лет где-то посередине. Писать подробно о наших взаимоотношениях я не могу, так как это слишком интимная тема, легко переходящая в пристрастные откровения. Но несколько слов о творческом и вообще о характере Владимира Шаталова, всё же, скажу. Сергей Голлербах, по характеру весьма отличающийся от Шаталова, назвал своего друга-художника «трагической фигурой». С этой характеристикой можно согласиться. А недавно я прочла у известного новомирского критика Павла Крючкова, что некоторые поэты живут под гнетом ответственности перед своим даром. Эти слова могут быть отнесены и к Владимиру Шаталову. Он был также подвержен состоянию, названному «муками творчества». Живопись давалась ему нелегко: она буквально рождалась в муках, быть может, потому что он постоянно сомневался в художественной ценности своих работ. Притом хотелось настоящей славы, о которой мечтал он, молодой студент, еще на родине. А в Америке такая слава в этой области, да и в любой другой, наверное, кроме эстрадной или актерской, – кому она достается? Никому или почти никому. И ностальгия по России человека, не принявшего Запада в целом. Еще можно сказать, что Владимир Шаталов обладал романтической натурой, отсюда его тоска по тому, чего нет и в данный момент быть не может. Пил? Да, не без этого. Но алкоголиком он не был! Было мне с ним «нелегко»? Было и легко и нелегко, грустно и радостно, счастливо и несчастливо... Всего было сполна и даже через край.

На память об этом талантливейшем человеке у меня в доме висит несколько его картин, включая знаменитый портрет Гоголя, вдохновивший умиравшего Ивана Елагина написать последнее в его жизни стихотворение «Гоголь», посвященное Шаталову. Вообще же художник дарил свои работы редко – даже близким друзьям. И продавал весьма неохотно.

И.Ч. Кто из деятелей родной для Вас «второй эмиграции» был Вам наиболее близок в творческом плане? Уход кого переживается до сих пор?

В.С. Из «моей», второй волны эмиграции, в творческом плане самой близкой была чета профессоров Ржевских. У них я неизменно встречала Новый год, приезжала в Нью-Йорк на их домашние литературные встречи, также виделась с ними в Летней школе Норвичского университета в Вермонте на симпозиумах, устраиваемых Леонидом Денисовичем Ржевским, приглашавшим меня читать стихи. И гостила у них на даче, находившейся на берегу живописного озерца в штате Нью-Гемпшир. Со смертью Ржевских ушло многое, вернее, стало меньше той особой атмосферы, делающей жизнь творчески интереснее и содержательнее.

И.Ч. Расскажите, пожалуйста, о своей работе в «Новом Журнале».

В.С. С «Новым журналом» я начала сотрудничать при редакторе Вадиме Крейде. Он ввел меня в редакционную коллегию и регулярно публиковал мои литературные очерки, стихи и рецензии. А сейчас еще интенсивнее печатаюсь в «Новом журнале», главным редактором которого стала опытная и эрудированная Марина Адамович. У нас возникла настоящая дружба, давно вышедшая за рамки простого сотрудничества. С Мариной Михайловной я нашла много точек соприкосновения, например, хотя бы наша любовь к «меньшим братьям». Но вернемся к самому журналу. Это периодическое издание я считаю исключительно важным для серьезного знакомства с зарубежной литературной жизнью. В «Новом журнале» печатаются ценнейшие архивные материалы, которые умеет где-то «выкапывать» Марина Адамович. Но также публикуется много талантливого, создающегося в настоящее время по обе стороны рубежа. Я, по мере своих сил и возможностей, стараюсь хоть чем-то помочь журналу. Вклад мой, конечно, мал, но делаю, что могу: помимо регулярных публикаций, вычитываю повести авторов, соискателей литературной премии им. Марка Алданова, учрежденной всё той же неутомимой Мариной Адамович. Также, вот уже многие годы, читаю каждый номер журнала от корки до корки, затем делюсь своим впечатлением с редактором.

И.Ч. Вы любите животных, по-вашему, «зверей». Кроме овчарки Шерки, есть у Вас целый выводок приблудных котов, которых Вы кормите и согреваете в холода. Что скажете про своих питомцев?

В.С. Да, Ирочка, зверей я люблю. Были звери Св. Антония и есть звери грешной Валентины. Не знаю, какие звери окружали праведника, в моем же случае – это просто собака и коты. У меня их, говоря языком Зощенко, «многонько скопившись»: овчарка Шерка, плюс трое котишек в доме, да десяток за домом. Что сказать о них? Шерка – дама любвеобильная: всяк, вошедший в дом, – ее закадычный друг. У нее – никакой дискриминации, ни расовой, ни национальной: любит весь человеческий род. Сторож она неважный, несмотря на ее серьезную породу. Но не для охраны чего бы то ни было я ее, еще щенком, с трудом «выцарапала» у афроамериканских мусульман, которые обращались с ней даже хуже, чем со своими женщинами. Шерка мирится и со всеми котишками, домашними и уличными. Но к диким зверюшкам относится строже. Даже иногда пытается поймать, с весьма неизвестной целью, то зайца, то белку. К счастью, это ей ни разу не удавалось. Вы можете спросить, почему такая диспропорция: трое котишек в доме и целый десяток вне дома? Ответ прост: не все они желают жить в человеческом жилье и подчиняться чужим порядкам. Я им предлагала и стол, и дом: они выбрали первое и не приняли второе. На то их кошачья воля. Как говорится: «вольному – воля».

И.Ч. Вы, Валентина Алексеевна, человек верующий, мудрый, много повидавший. Что бы вы хотели сказать людям, особенно молодым?

В.С. Спасибо, дорогая Ирина, за такую щедрую оценку моей личности. Я верующая: с моей биографией трудно быть не... А повидала и соответственно пережила, действительно, много уже потому, что жила не под «гнетом собственного дара», как сказал Павел Крючков о каких-то поэтах, а под гнетом двух тиранов – Сталина и Гитлера. Опираясь на этот «опыт», могу сказать молодым, в особенности творческим людям: самое драгоценное в жизни есть сама жизнь. Я часто вспоминаю слова швейцарского скульптора и живописца А. Джакометти: «Если горит ваш дом – спасайте кота, а не Рембрандта». Такой совет может показаться странноватым: где эти наши дома, в которых есть Рембрандт? Кот – пожалуйста. А Рембрандт... Но мысль правильная: любая жизнь дороже произведения искусства – даже великого.

Бостон - Филадельфия, сентябрь 2011

Валерий Черешня

2011-Черешня, Валерий

Из книги «ВИД ИЗ СЕБЯ»

* * *

Поэзия – это не умение особого рода. Это невероятная попытка истинного знания, построения мира не путем расчленения, анализа (что делают науки), а путем гармонического соединения, творения, и попытка, конечно, более или менее обреченная, потому что элементы, из которых созидается этот мир, не первичны и не пусты, а главное, многосмысленны, символичны, и между ними и тем, что они обозначают, нет единственной и четкой связи. Но сама попытка (там, где она есть), настолько велика, что, встречаясь с очередной неудачей, мы недаром испытываем трепет.

* * *

Ведь если есть только то, что представляется нашему, искаженному научным методом, разуму, а именно: человек должен вырасти, pазмножиться, постараться сохранить потомство и умереть, и все это, якобы, для сохранения вида Homo (который непонятно зачем сохранять), то какой нелепой «прелюдией» к этому размножению служит культура, со всеми ее сложными ритуалами, от моды до разговоров об искусстве. И всё это, чтобы произвести акт, который точно так же производился первобытным человеком.

Писатели, которые крупным планом показали эту коллизию: Экклезиаст, Лев Толстой, обэриуты, Беккет – юмористы по существу, бытийные юмористы.

* * *

Вовсе не идеи определяют суть данной культуры, не разум, но его предпосылки, то, о чем люди не думают, но считают реальностью. Такой реальностью для нашего мышления является, например, то, что мы живем в равномерно развертывающемся времени от прошлого к будущему, что совершенно неверно для человека средневековой культуры. Как только меняются эти предпосылки, меняется культура, и сами собой исчезают идолы, которых никакая сила, казалось, не могла опрокинуть.

* * *

Хороший читатель любит искусство за то душевное усилие, ко¬торое пришлось затратить, чтобы его полюбить. Поэтому прекрас¬ны не «блестящие», «талантливые» вещи, а вещи, «втягивающие» в себя. Поэтому так редок хороший читатель.

Быть может, тут некий закон равенства затраты энергий. Чем больше душевной энергии затрачивает автор, чем глубже он прово¬дит вещь через себя, тем больше энергии нужно затратить читателю, чтобы полюбить вещь. И тем, возможно, она прекрасней...

* * *

Все-таки искусство – это всегда гимн бытию. Не в смысле оптимистического приятия, а в смысле полноты существования. Трагическое мироощущение, даже проклятие – тоже гимн.

При этом реализм, предполагающий узнаваемое описание реальности, довольно странный метод. Чтобы пропеть свое отношение к бытию больше подходит лепет ребенка, чем разумное воспроизведение схемы житейских отношений. Это прекрасно понимали те художники, которые от описания переходили к заклинанию. (Поздний Мандельштам – это заклинание бытия, идущее от веры в мощь и реальность слова.)

И всё-таки описание необходимо как стадия. Те, кто сразу начинают с заклинания, слишком легковесны и непонятны – в том смысле, что мы не чувствуем их системы координат, точки отсчета – это обособленная система, понятная только себе самой. Тот, кто прошел муки и безысходность описательности, бесплодные по¬пытки на рациональном уровне выскочить из нее – понятен нам, поскольку он сохраняет общее с нами прошлое, вкрапленное в его нынешнюю свободу.

В принципе, нет оснований сомневаться в совершенстве любого искренне пропетого гимна. Но концептуализм, например, сознательно ищет способ воздействия, при котором гимн возникнет в слушателе. Он хочет провоцировать гимн. Но так не получается. Очевидно, в искусстве важно пропеть свой гимн, и он найдет свой хор. Можно указать человеку, что все, что попадает в поле его бытия является гимном. Но этого искусство сделать не может, этого не может даже религия в большинстве случаев.

А впрочем, при полной анонимности, быть просто указующим перстом на полноту бытия – это, наверное, высшее искусство.

* * *

Язык Платонова – это язык, которым могла бы говорить природа, тело, то есть он снимает вечный дуализм, который неизбежно присутствует в мышлении. А поскольку язык всё-таки должен содержать смысл, у Платонова в каждой фразе присутствуют противоположности, уравновешивающие себя и как бы уничтожающие друг друга. Оптимизм фразы погашается грустной интонацией и в итоге действительно проступает «тело бытия» вне добра, зла, веселья, грусти и т. д.

* * *

Много поэтов, настаивающих на духовном откровении... Поражает вторичность их откровений. Впрочем, боюсь, это заметно только современнику, потом они попадут в «плеяду» и отдельные их находки, может быть, станут цитатами. Есть способ «проспать» жизнь, есть способ «проработать» жизнь, т. е. найти такое занятие, от которого с неохотой отрываешься поесть и поспать, и есть способ «прооткровеничать» – тоже своего рода любимая работа. И ведь разница-то почти неуловимая между подлинным и вторичным откровением, но она есть, и лакмусовая бумажка – тщеславие.

* * *

Самая гремучая смесь в человеке – глупость с претензиями.

* * *

Странно, что люди ходят с открытым лицом и прикрытым телом. Если и есть что-то неприличное в человеке, то это лицо, на котором ясно читается его история, его нынешнее состояние, и бывает это так неприлично, что безмолвная задница по сравнению с ним – верх целомудрия. Разве что все надеются, что грамотных мало? Но если даже один...

* * *

Пастернак: сознание насилует хаос, овладевает им, заставляет поверить, что он таков. Восхищение вызывает ложное открытие – оказывается у хаоса есть законы, хаос-то вовсе не хаос. Чудо, собственно, в гениальной вере самого Пастернака, каждый раз «открывающего» законы хаоса. Поэтому смешные «святочные» совпадения в его романе, шитые белыми нитками для ироничного читателя, на самом деле апофеоз этой веры Пастернака: в любом хаосе – природном, социальном – концы сходятся. Он играет роль Бога в своей Вселенной, в придуманном им хаосе.

* * *

Мысль усвоенная, прочитанная в отличие от мысли рожденной, пусть и не новой, не имеет того, что и составляет ее главную ценность – индивидуального привкуса. Это, как с солью: можно всячески описывать эти кристаллики, но «соленость» соли не описать, и каждый ее чувствует по-своему. Потеряв индивидуальный вкус, мысль становится злом, поскольку воспринятая абстрактно, без «солености» оборачивается либо просто глупостью, либо руководством к действию, либо – чаще всего – тем и другим вместе. Вина высказавшего мысль (на которого рано или поздно обрушивается ненависть за непрошенных

последователей) только в том, что он ее высказал. Серьезная вина, но ведь это почти инстинкт – высказать родившуюся мысль. И только в истинной поэзии мысль не лишается своего привкуса, поскольку слово одновременно и значит что-то, и самим звуком становится им. Но для этого нужно понимать язык поэзии, ведь умудрялись и у Пушкина вычленить гражданские мотивы.

* * *

Самое главное у обэриутов – полное отсутствие психологизма, взгляда изнутри. Человек рассматривается как метафизическая точка, удаленная в бесконечную даль. С этой точкой проводится ряд операций логического и абсурдного характера. Эффект смешного достигается клоунским приемом: у клоуна часть тела или одежды не подчиняется человеку, у обэриутов метафизическая точка – человек – не подчиняется логике. Только вначале, столкнувшись с этими текстами, испытываешь восторг, но потом понимаешь, что это доведенный до логического конца толстовский прием остранения, но если у Толстого это только момент и угол зрения (один из многих), то здесь это почти догма, схема, которую легко применять к любому сюжету, что и делается многочисленными подражателями.

* * *

Фраза с ужимкой. Родоначальник, несомненно, Гоголь, у которого этой ужимкой лепится еще один герой – рассказчик, всякий раз другой, в зависимости от общей интонации и темы. Но только у Достоевского фраза с ужимкой приобретает навязчивый характер монолога одного и того же рассказчика, меняющего разве что темп, но не саму ужимку. И, наконец, у современных прозаиков осталась одна ужимка, пустой тик без лица, танец вводных слов и междометий.

* * *

Рембрандтовские старики – оправдание нашей жизни. Если можно обрести такой взгляд и такое лицо – жизнь небезнадежна, в ней есть какой-то смысл, пусть невыразимый.

2011-Черешня, Валерий

ДВЕ ЭЛЕГИИ

Сегодня день – за все не дни награда.

Всё так совпало: редкой тишиной

души, и тихим местом у окна

я награжден за месяцы бездушья.

Тихий ангел

спокойно направляет трезвый взгляд

на вымерзший пустырь, где два скелета

больших деревьев связаны веревкой,

и простыни дубеют на ветру,

старуха бьется с мокрым полотенцем,

а мальчики затеяли игру,

беззвучную отсюда.

Светлый контур

многоэтажной ряби новостроек

виднеется вдали на горизонте.

Всё видимое только подтвержденье,

наружная судьба моей души,

но странным образом и вправду существует...

Я медленно живу. Свет угасает.

Сначала исчезают новостройки.

Старуха возвращается домой.

Деревья проступают черным знаком.

Я вспоминаю строки из стиха,

написанного раньше: «Бог дарует

обитель тихую...»

И повторяю: «Бог дарует».

...и я хочу, чтоб то была попытка

такого утра, что Лоррен увидел:

залив спокоен, солнце мутноватой

медузой поднимается из моря,

с него еще стекают сгустки света,

поющие на водах.

Длинной тенью

отчеркнуты холмы и акведуки,

в провалы небывающих руин

просвечивает небо.

Два матроса

на пирсе устанавливают сходни,

сидят три дамы – что они сидят?

На первом плане дерево, оно

растет во всю картину, затмевая

полнеба мощной кроной, все листы

угнетены еще ночным дурманом

и утренней росой.

Всё сиротливо,

чуть пусто и прохладно до озноба.

Так, путешествуя среди воспоминаний,

наткнешься на садовую скамейку

с облупленной зеленой краской, на

две липы у трамвайной остановки, –

всё то невыразимое, чему

реальность придает лишь расставанье,

и поразишься благородной простоте,

с каким мгновенье, плавая в свободе

«быть» и «не быть», смиряется на «быть».

И потому, здесь вовсе нет матросов,

залива, дерева – есть просто колебанье

мгновенья, прежде, чем собою стать,

и тут же уступить себя другому...

Совсем другому Мастеру дано

в нас сотворять живую непрерывность,

чтоб кто-нибудь, положим, Клод Лоррен,

не удивившись чуду говоренья,

вас тронул за рукав, сказав: смотрите,

как, всё же, им легко существовать –

заливу, дереву, холмам, матросам.

ДВА ГОРОДА

Город спускается к балке,

прыгает в темень ночную

и выбирается жалкой

горстью домишек, вслепую.

Свет, проплутавший, как сыщик,

в путаном лепете листьев,

тонкими струйками прыщет

на кукурузный булыжник.

Тепло. И спиною жмется

тень в закромах подворотен.

Городу что-то неймется,

он, как потерянный, бродит,

нервно сжимает запястья

ветвей и тасует листья,

город – свидетель несчастья

и сатанинского свиста.

И, находившись до лая

псов дворовых, затихает,

в светлеющих пальцах сжимая

окраину, белые хаты.

Этот запах сырости и медный вкус прощания,

кухня с капающим краном, полусветом

окон, чуть слезящихся от вечного отчаяния, –

видеть в полуметре лицо соседа.

Этих желтостенных провалов близость

с диким эхом всплеска голубиных крыльев,

с натюрмортом банок на жестяных карнизах, –

это сердцесжатие городского тыла

в двух шагах от улицы с перспективой выверенной,

чешуйчатой Фонтанки со стасовским собором,

всего, что в снах сворачивается благословенной сывороткой,

всего, чем ослепляет этот город.

Это всё, что со словами никогда не встретится,

всё живое и влажное, как детская простуда,

вечно рядом, вечно еле теплится,

словно у неверующего надежда на чудо.

Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.

2011 Черняк, Вилен

АКСАКАЛЫ

Среди песков чернеют скалы,

И солнце плавит небосвод.

Мы в этом мире аксакалы,

Носители седых бород.

Ишачий крик и щебет птичий,

И за барханами гюрза,

Нам всё едино. Наш обычай –

Сидеть, полузакрыв глаза,

В одной руке с пиалой чая,

Другою четки теребя.

Мы никого не замечаем,

Но видим всё вокруг себя

И слышим тоже. Разговоры,

Что стариков мудрее нет.

Но здесь, под глиняным забором,

У нас не просят дать совет.

Никто не спросит виновато,

Взывая к сердцу и уму,

Чем явь безбедная чревата

И сны тяжелые к чему.

Настанет день, и смолкнет шепот

Про нашу святость и про ум,

И наш тысячелетний опыт

Песками занесет самум.

А глинобитные дувалы

Падут, как падает слеза.

Мы в этом мире аксакалы.

Сидим, полузакрыв глаза.

2011

ЦВЕТЫ В ПУСТЫНЕ

По утрам прозрачный воздух стынет,

Ветры океанские сквозят.

В Южной Калифорнии пустыня

Зацвела, как ровно год назад.

Люди по фривеям запыленным

Мчатся, созерцая этот вид.

А пустыня светится зеленым

Желто-красным весело горит.

Если вы не верите, проверьте,

Убедитесь, сами побывав!

Кто его назвал Долиной смерти,

Этот край цветов и свежих трав?

Только знайте, есть всего неделя,

Может, чуть поболее одной,

И уже к пришествию апреля

Выжжет их текущий с неба зной.

Целый год, пока настанет снова

По весне цветам пустыни срок,

Будет кактус в роли часового

Охранять лишь камни да песок,

Будет ждать весну с ее дождями,

Долгожданной влагой с высоты.

И опять улягутся коврами

На песках недолгие цветы,

А увянув, вспыхнут непременно

Через год, как было много раз.

Пусть же будет новь благословенна,

Каждый год, при нас и после нас!

2011

Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин

Навигация

Выпуск 12-13, 2022-2023

Выпуск 11-й, 2021

Выпуск 10-й

Выпуск 2017-го года

Выпуск 2016-го года

Специальный выпуск - к 90-летию Валентины Синкевич

Выпуск 2015-го года

Выпуск 2014-го года

Выпуск 2013-го года

Выпуск 2012-го года

Выпуск 2011-го года

Выпуск 2010-го года

Выпуск 2009-го года