ШАПОШНИКОВА, Софья Сауловна, Беэр-Шева. Поэт, прозаик. Род. в Днепропетровске в 1927 году. Окончила Одесский университет. Работала в Краснодаре и Одессе преподавателем русской литературы. После – в Кишиневе, редактором отдела прозы журнала «Днестр».  В Израиле – с 1992 года. Автор 9 сборников поэзии: «Предвечерье», «Миг до зари», «Потревоженный день», «Общий вагон», «Ливни» (издательство «Советский писатель») и (изданы в Израиле) «Вечерняя книга» и ее второе дополненное издание, «Гений в плену или в плену у гения» и «Листая жизнь свою». Автор более 20 книг прозы: «Досрочный выпуск», «В погонах и без погон», «Снегопад в октябре» (издательство «Советский писатель, Москва»), «После полуночи» (издан в Израиле) – романы; повести и рассказы: «Парашют не раскрылся», «Встречные ветры», «Благополучный исход», «Дом над катакомбами», «Конец тихой улицы» и др. Печаталась в журналах Москвы, Ленинграда, Кишинева. Лауреат Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР. Переводы на польский, украинский, молдавский. Была членом Союза писателей СССР, член Союза писателей Израиля.

ШАТАЛОВ, Владимир Михайлович.  Поэт, художник. Родился в 1917 г. в Белгороде, Россия. Образование получил в художественных институтах Харькова и Киева. С 1943 г. находится на Западе. Жил в Германии, под Мюнхеном, получив статус Ди-Пи. В 1951 переселился в Филадельфию, США. Печатался в ежегоднике "Перекрестки" (1977-1982), в альманахах "Встречи" и "Побережье". Представлен в антологиях зарубежной поэзии "Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции" и "Мы жили тогда на планете другой". Вместе с поэтессой В. Синкевич издал в 1992 г. антологию поэзии второй эмиграции – "Берега". Являлся действительным членом Американской Национальной Академии Художеств и получил звание "National Academiсian", а также членом Американского общества акварелистов и др., участник многих персональных и групповых выставок. Умер в 2002 г. в Филадельфии.

ШАТАЛОВ, Владимир Михайлович.  Поэт, художник. Родился в 1917 г. в Белгороде, Россия. Образование получил в художественных институтах Харькова и Киева. С 1943 г. находится на Западе. Жил в Германии, под Мюнхеном, получив статус Ди-Пи. В 1951 переселился в Филадельфию, США. Печатался в ежегоднике "Перекрестки" (1977-1982), в альманахах "Встречи" и "Побережье". Представлен в антологиях зарубежной поэзии "Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции" и "Мы жили тогда на планете другой". Вместе с поэтессой В. Синкевич издал в 1992 г. антологию поэзии второй эмиграции – "Берега". Являлся действительным членом Американской Национальной Академии Художеств и получил звание "National Academiсian", а также членом Американского общества акварелистов и др., участник многих персональных и групповых выставок. Умер в 2002 г. в Филадельфии.

ШАТАЛОВ, Дмитрий, Оксфорд. Поэт, лингвист, переводчик. Родился в Липецке в 1985. Окончил Воронежский университет. Аспирант Оксфордского университета. Публикации в  антологии «Отзвуки небес», СПб., в журналах «Побережье» (США), «Мосты» (Германия) и др.

ШАТАЛОВ, Дмитрий, Оксфорд. Поэт, лингвист, переводчик. Родился в Липецке в 1985. Окончил Воронежский университет. Аспирант Оксфордского университета. Публикации в  антологии «Отзвуки небес», СПб., в журналах «Побережье» (США), «Мосты» (Германия) и др.

За серых будней мзда
Без лишних жестов
Ночные поезда
Души блаженство

На полку сумку брось
К окну придвинься
Где выгнутые врозь
Огни как в линзе

Ах сохранить бы те
Детали бездны
В печальной немоте
Вокзал облезлый

Кондуктора свисток
И лязг вагонов
Дрожания пустот
Теней погони

Колёсный перестук
Понурый
И неба бересту
Под утро.

В гороскопах была ль обещана,
Или где-то ещё – та боль,
Что однажды легла как трещина
Между мной, мой край, и тобой.

Не загадывал это лично я,
И помалкивали небеса,
Как разрежет нас пограничная,
Смертью дышащая полоса.

Как, минуя шлагбаум вскинутый,
Прогрохочет вагон мостом,
Как неведомо мою спину ты
Осенишь незримым крестом.

Оглянусь на восточну сторону,
Где бежит волна Буг-реки,
И увидятся чёрны вороны,
Изб темнеющих бугорки.

И, как шарик воздушный, бережно
Детской выпущенный рукой,
Полетит с покатого бережка
Моё сердце на тот – другой...

              или

      Павел Первый
накануне 11 марта 1801 года

1.

Унылый плац. Столичный Ordnung. Павел.
Бой барабанов. Дробь и эхо их.
Март полумрак, как олово, расплавил
В пространствах зябких линий городских.

Вороний гай и бой часов напольных,
Шуршанье юбок, робкий шёпот слуг...
Бокал глинтвейном неспеша наполнив,
Всё зрит монарх, всё ведает на слух.

Имперский глаз – он осторожней прочих.
Имперский слух – в нём слиты лань и барс,
Но тайна всё ж, что день грядущий прочит,
И даже в том, что нынешний припас.

По замку тени бродят, словно воры.
В Европе смуты, ложь в пожатьях рук,
Но, слава Богу, есть у нас Суворов,
А Бонапарт нам мог бы стать и друг...

Как шапка Мономаха, жмёт корона.
Задумчив Павел, у забот в плену.
Красна луна. Посыльным от Харона
Граф Пален собирается к нему.

2.

Красива, но как яблоко червива,
Кисла в любом числе и падеже,
История. Российская ж – чернила.
Реестр с подпоручиком Киже.

В нём не найти ни пропусков, ни точек,
Бездушны штампов тёмные круги,
А всё же строки эти кровоточат
При первом прикасании руки.

И вновь со мной Ключевский и Тынянов,
Настольной лампы выгнутый наклон,
И яблоко с кислинкой, а тумана
Хватает и в душе, и за окном.

2009

Душа порою легче, чем пушинка.
Подуть слегка и – канет в облаках!
Но есть в природе некая пружинка,
Что не пускает нас туда пока.

И на земле живя неторопливо,
Печальной моде нынешней подстать,
Ворчим мы на меняющийся климат,
Как будто сами прежние, как встарь.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Жизнь – трезвая особа, у неё
Аскеза… Доверительное с нами,
Проигрывает в красках бытие,
Ознобно занавешенное снами.
В рефлексию луны вовлечены
Ушибленные ревностью… При дошлом
Взгляде вперёд, явь усыпляет – сны
Закупоренных в непроглядном прошлом.
Под лунным снегом, саду нелегко
Висеть в пространстве, высекая в высях
Рисунок звонких веток… Далеко-о
Уходят от себя в промозглых мыслях.
Сад свит из сновидений – на свету
Былых теней… Пятнашками взыскуем,
В блаженную, для женщин, слепоту
Мир погружаем с каждым поцелуем.
Зайди в мой сон, пройди его. Зрачок
Притих под тёплым веком… Только, узник
Пустого сердца,
гений, одинок, –
Единственный, по совести, союзник.

В «Овидиевых тристиях» творим,
Классически суров, могучей кладки,
Из вечности окуклившийся Рим,
Запахиваясь в каменные складки,
Вмурован в мир… Шибающий огнём,
В кремневую брусчатку, словно бурей,
Вбит, в мелосе металла, мерный гром
Орлами обитаемых центурий,
Чьи устремленья перспективу рвут, –
Пока, несом к предательству толпою
Убийц, смертельней – спрут, брутальный Брут,
С кинжалом под кромешною полою.
В крови гиперборея растворим,
Рим, обряжённый в вечную порфиру, –
Грядущего застрельщик… Третий Рим,
Не снявший грима схимника и миру
Явивший куполов густую зернь, –
Тучнее: здесь, отлучена от неба,
Как и у Колизея, – злее чернь,
Неисцелимо алчущая «хлеба
И зрелищ!». Разминувшись на мосту
С ней, с Мессалиной, не пеняй ей: узы
Незримого родства – здесь крепче.., у
Неё – взгляд деклассированной музы,
Свежо приобнажающей резцы…
Жизнь каплет древним млеком на страницы,
Спелёнутая в вечные сосцы
Отвесно бдящей, пристальной волчицы,
Чей желторотый Рим – апофеоз
Роскошной возмужалости. Признаться,
В акустике его метаморфоз
Есть с вечностью кому перекликаться…

Памяти Иосифа Бродского

В помрачении «дикого» пляжа.., та,
Наводняя телесным кишеньем зренье,
С безразличием к пеплуму, нагота –
Это, в просверках охлоса, отчужденье

От среды, чьи филиппики не бодрят…
Влажно морем подмечено, для упорство,
Как с ленивой заминкой отводят взгляд,
Не дичась золотистой роскоши торса

Близлежащей сирены… Кому с руки –
Индивид вне себя? И, в подтексте иней,
О любви, эволюции вопреки,
Поют с голоса (спектр модуляций…) Синей

Бороды… Погружаясь в себя, коллаж
С персонажами Данте, при дешевизне
Пыльных ассоциаций, пустеет пляж –
Честный задник простой, одноактной жизни,

Добавляющей грустных белил виску
И, в виду незабвенного Петербурга,
Закрывающей занавес по кивку
Демиурга
с претензией драматурга…

Урбино Фолли

За Генуей, в барашках волн, едва ль
Приветлива об эту пору, снова –
Осенняя, вам отвечает даль
Пустым, прозрачным взглядом птицелова,
Поддразнивая желчь.., и неспроста,
Промозгла, не предмет парадной оды,
Окрест её сиротства, пустота
Соцветья вымывает из природы,

Чьи, в изложенье жизни сей, глаза
Обращены в себя. И, сбив дыханье,
Что, обрекая ностальгии, за
Студёным оседаньем в подсознанье
Ненастной сини, прячущей свои
Фантазии от взора щелкопера?
Чем, отражённый тишиной в крови,
Настойчивее приворот простора,

По сути, соглядатая в душе,
Тем всё мрачней, к язвительности Гафта,
Пролившись в мелководные клише,
Залив – цезура плотного ландшафта.
При аскетизме черт, его окрас,
Простреливаем чайками, – бледнее,
Как смерть… Но «то, что убивает нас
(По Ницше), нас же делает сильнее…»,

Чтоб внять в краю задумчивых снегов,
О чём (смеясь иль плача, всё едино…),
За дли-инной анфиладой холодов
Поёт урбанистический Урбино…

В сердце, в ветхой мишени, саднит от стрелы
Протагона с тугим колчаном… За любовью –
Грёзы, слёзы, неврозы. Кому не милы
Её милости, в горьких сомнениях, с кровью
Отрывают от сердца её, за свои
Заблужденья платя сединою… С годами
Склонность к сумеркам, не унижая любви
Браком, – всё искупительней в этом бедламе

Мегаполиса. Сколько окно ни гори,
Непробуднее улица, ибо по мере
Темноты сплошь наращивает фонари,
Предаваясь безделью, пока в атмосфере
Безмятежность.., и – лень бросить лёд в виски, лень
Взять газету. В недавнем повеса – на совесть,
Оттеняя свою безупречную тень,
Человек погружается в сплин, обособясь

От себя же, привычно, как прежде, топя
Иски к сущему в виски. И, словно бы в судный
Час, он, скоропостижно заставший себя
В умозрительном зеркале, – видит приблудный

Образ третьего лишнего… Резок и ржав
Голос правды, какой её редко рисуют,
Ведь последнюю осень, от жалоб отжав,
Не ему, допивая свой чай, адресуют.

Но едва, ароматно, дыханье от уст
Феминистки с сугубой неприязнью к узам, –
Выпрямляется воля к «сотворчеству»: вкус
К авантюрам, настойчивый, движет искусом…

В Израиле жить –
над судьбой ворожить,
Над страхом смеясь
и склоняясь над бездной.
В Израиле жить –
никуда не спешить,
Здесь дата рождения –
дата приезда.
В Израиле жить, а не просто бывать,
Научишься сразу и вдруг колдовать.
Здесь каждый умеет и каждый творит,
И каждый здесь с Богом на Ты говорит.

Живи, мой народ...
Над потерянным домом
Звезда закатилась и снова взошла.
Пусть будет тепло тебе в мире огромном,
Пусть светом серебряным станет зола.
Живи, мой народ, не однажды казнённый,
Живи, побеждая всё зло – добротой.
И встанет из пепла мой мальчик сожжённый
И вдруг улыбнётся улыбкой живой

В разгаре истории мрачной,
Где прошлое зло не ушло,
Земля моя стала прозрачной
И лёгкой, как птичье крыло.
Земля моя – птица ночная,
Вспорхнёт и исчезнет во мгле…
Над белым пространством Синая
К рассыпанной в небе золе

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Нет, всё не безнадёжно зыбко.
Века летит по небу облако,
века витает на губах улыбка,
в которой рай, и ад, и яблоко,

и змий, и первое изгнанье,
и легковерные глаза Адамовы,
и яблонево райское познанье,
веками покрывающие шрамами

сердца и души. И улыбка
веками на губах витает Евиных.
И приплывает – уплывает рыбка...
Рай обретённый и потерянный.

Может, в этом есть нечто странное –
письма пишу в разные страны я,
разным людям пишу я разное
и их письма ко мне праздную.

Боже мой, как всё волнующе!
Прошлое, настоящее, будущее –
в рифму, в строчку и в строчечку:
сын родился, похоронили дочечку...

Что мне до этого. Что мне до этого!
Всё это строчечки не поэтовы.
Но нет. Мне житейское варево,
будто на небе великое зарево.

Малое всё – велико одинаково.
Всё именую в жизни Итакою.
Плыть нам всем вместе. Поэтому
Всё вдохновляет. Всё здесь поэтово.

Бабочка в окно влетела
сквозь стекло, на нём же села.
Мама, как-то между делом
посмотрела.

Это мне сегодня снилось.
Папа. Мама. Все мы вместе.
Лето. Утро. Время сбилось
или просто стало местным.

Бабочка в окно влетела.
На стекле остановилась.
Папа встал, два шага сделал,
а во мне сердечко билось…

Это время незаметно
возвращало землю, небо…
Только вас давно здесь нету…
Как вы? Что вы? Где вы? С кем вы?..

Доченьке Полинке

Первым льдом играет малая,
Не боясь о жизнь обрезаться.
Лёд. За ним – страна иная.
Заглядимся в мир, что грезится.

Пусть твердят, что это мистика,
Но, расплющив носик, я
Там смотрю в оконце льдистое,
На ту, что видит здесь меня.

Что за чудное виденье –
Жизни буйное цветенье:
Пароходиков гудки;
Соков грешных гон в крови,
Длящий этой жизни пытку;
Зверь, таящийся в тени,
Вызывающий на битву…

Не сойти б с ума с избытку.
Светлый ангел, охрани!

Мокрому снегу неможется в сентябре.
Но утром кажется,
что проспал всю осень.
Взгляд не остановить на Солнце.
На той горе
песок сыпучий.

Я люблю:
что сентябрь до бабы и дюж и ласков.
Чтобы осень своё прошла насквозь,
чтоб не осталось даже рядить во что
ветер,
хоть октябрь срывай с петель.

Женское тело нагое в рост:
никуда и не спрячешь свою нежность.
Что нам застрявший меж звёзд воз,
пока мы любим прилежно.

Что нам по осени счёт цыплят,
вот уж и осень шмыгнула белкою
в ветках верхних;
даже у Солнца из-под пят
уходит земля:
медленно и верно.

Уснуть мешали ветер и вода,
иль шлёпанцы соседа:
вот когда
нет дела до него, и потому
он сетует на это.
Не спешу
побриться на ночь, –
чистого белья
беспечность достаётся одному.

И снег, и молоко груди твоей:
причуда солнца, тень от наших тел...
Друзья и книги развлекали нас
ничуть не больше.
Впрочем,
тем милей,
коль вспомнилось и шарканье дверей
непригнанных, и отчество вина.

Иначе Рождество – всё снег да снег,
как будто выбираем по спине кровать.
Подобная тоска –
в остатках ужина,
где ложка на виду –
почти причина, тема для забот...
когда бы не последняя строка.

Когда ещё пойму в своём углу
хоть что-то, –
непременно, по углу
пригну страницу.
Помнил наизусть
напрасно прежде я:
ленивая слюна
наследия.
Вот так же плотен
пот
уснувшей женщины и снег в лесу.
...Возможна даже прихоть – думать вслух,
покуда жмётся комната к стеклу;
подробности сейчас, как рукава,
с локтей протёрты вдоль и поперёк;
отселе властвуют и пишутся стихи.
Легко, когда усталость такова.

Я ревновал тебя к Нему,
Как будто Он не твой Творец.
Жил и любил, словно в тюрьму
Сводил себя иль в цирк зверей.
Весь к телу твоему прильнув,
Не верил, не желал узнать,
Что осень, перейдя в весну,
Грядёт, по-новому грустна,
И ревновать придётся боль,
Что разъедает и меня.
Я размечтаюсь стать тобой
И впредь себе не изменять.
Как снег впитается землёй,
Как солнце пьёт себя в реке,
Так жизнь становится мелком
В моей,
в твоей…
Его руке.

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Марина Гарбер. Сб. стихотворений: «Между тобой и морем», Нью-Йорк, 2008, 110 стр.

Марина Гарбер – поэт, родилась в Киеве в 1968 году. С 1989 года в эмиграции. В США получила высшее образование, окончила аспирантуру Денверского университета при факультете иностранных языков. Некоторое время проживала в Европе, в частности, в Италии и Люксембурге. Много путешествовала, что, несомненно, отразилось на её творчестве. Преподаёт итальянский, английский и русский языки. Публикуется в различных изданиях США, России и Украины. Два предыдущих сборника, «Дом дождя» и «Час одиночества», вышли в издательстве «Побережье» (Филадельфия). Участница многих поэтических антологий.

Сборник «Между тобой и морем» состоит из трёх разделов. Первый назван «Белым по белому» и посвящён творчеству, поэзии и поэтам. Начинается он со стихотворения «Слово». Ведь библейское выражение «В начале было Слово» относится не только к сотворению мира, но и ко всем, кто строит свой собственный творческий мир, является творцом. Литература и поэзия – части такого мира. Истинный поэт продолжает жить в своих произведениях после смерти, его знают, помнят, любят поколения потомков. И Марина Гарбер пишет об этом:

Погиб поэт. Не будем о причине,
она от следствия давно неотличима.

...............................................................

Поэт, не претендуя в «человеки»,
Не насовсем ушёл, он отлучился.

Другое стихотворение в том же разделе будто освещает иную сторону жизни творческих людей, в реальности, зачастую творящих в нищете и безвестности. Марина Гарбер с грустью констатирует:

Неспроста простота: просто ивы под ливнями плачутся,
Просто век, просто май, просто в рифму сплетение слов.
А поэт от толпы отойдёт, да в толпе обозначится,
Перед тем, как беде отпереть наконец-то засов...

Нельзя не отметить, что Марина Гарбер находит точные, словно «отточенные в камне», слова, с помощью которых создаёт неожиданные и не типичные образы. Например: «...Гетто поэтово – Не-до-поэзия!». Точность и глубина её поэтической мысли поражают. Автору удаётся описать судьбы поэтов и, в какой-то степени, дух целой эпохи: «с лагерем Осипа, с пулей Владимира», «петли Цветаевой, траур Ахматовой»...

Иногда в поэзии Гарбер улавливаются ритмы и мелодии других поэтов, в частности, Блока и Есенина. Однако поэт наполняет существующие «формы» новым, своим содержанием, таким образом, создавая особый стиль, самобытный способ выражения мыслей и чувств.

Нельзя не отметить способность Марины Гарбер передать словом высокое, даже Божественное начало творчества. Художник (в широком смысле этого слова) часто сталкивается с проблемой непонимания со стороны окружающих. Многие стихотворения раздела предстают поэтическим оформлением известного высказывания: «Нет пророка в своём отечестве».

Он жил одиноко, отшельно, вяло,
Курил у окна весь день.
Казалось, устало жил, вполнакала,
Не человек, а тень.

.....................................................

Соседи смеялись: «Твоя богиня,
Поэзия, кой в ней прок?»
Окурок пальцами сжав сухими,
Он поправлял их: «Бог».

В восьми строчках автор представляет проблему гигантского масштаба. Разве не просматриваются в них трагические судьбы поэтов – Ахматовой, Цветаевой, Гумилёва, Галича, Бродского и многих других, пожертвовавших ради творчества жизнью, благополучием, покоем?.. В то же время Гарбер с грустью отмечает, что кто-то случайно оказался в творческом мире. Бездарность, которая использует демагогию и даже претендует быть мэтром, вызывает у неё горечь.

... С осанкой барина, с воззреньями скитальца,
Мэтр дарит книжечку, где чётко – от кого.
Но, уходя, я разжимаю пальцы,
И на ладони – всё и ничего.

Название главы «Белым по белому», как, впрочем, вся поэзия автора, несёт в себе глубокий смысл. Вспомним картину Клода Моне «Туман над Темзой», изображающую город, мост через реку, прохожих, здания и другие объекты, проступающие сквозь густой белый туман, чтобы понять особый смысл, вложенный в упомянутое словосочетание. Фактически, это многоцветная картина, написанная белой краской на белом фоне. Иными словами, «белым по белому»... Этот раздел сборника Гарбер посвящён поэзии, творчеству, времени, наконец, коллегам-поэтам – Валентине Синкевич, Игорю Михалевичу-Каплану, Ине Близнецовой, Яну Торчинскому... Речь идёт о чистой, белой канве творчества, на которой проявляются светлые личности, непохожие друг на друга, с самобытными чертами поэтического таланта.

Вторая глава сборника «Между тобой и морем» состоит из лирических стихотворений, и в ней нередко звучат минорные ноты. Автор обращается то к абстрагированному, то к конкретному, любимому, пишет о неком временном промежутке между прошлым и будущим. Порой создаётся впечатление, будто речь идёт о чувствах невостребованных или безответных, но, возможно, не имеющих ничего общего с настоящей тоской. Это лишь минорные промежутки в ярком, мажорном звучании чувств.

Между тобой и морем – мои пророчества,
Паутинка созвездий над головой, песка
Сыпучая тяжесть – мерное одиночество
Пересыпает, как гальку, моя рука...

Или:

... Ты не услышишь меня: ничего не выдали
Звуки моих – не сумевших проститься – губ.

Есть в сборнике и стихотворения, явно навеянные романтической атмосферой Италии, Люксембурга, Испании... В них встречается множество неожиданных строк, например:

А у времени в жилах стоит вода:
Тренированной, смелой рукой хирурга
Выжигает – да по сердцу! – «никогда»,
И кружит между Питер- и Люксем-бургом.

Здесь, кажется, звучат ностальгические нотки. Видимо, поэтесса не лишена ощущения оторванности от родной земли, где она родилась, училась и росла. Но и в этом случае, она находит особые слова для выражения чувств.

...Любовь и музыка равны
в твоём миру:
Рванут – и нет – меня, страны,
.it .ru...

Третья часть книги, «Последний вагон», привносит дополнительное ощущение цельности и завершённости. Поэтесса сказала всё, что хотела сказать именно сейчас, не раньше и не позже. Она выразила свои мысли и чувства – о прошлом, об отношении к творчеству и поэтам. И даже рассказала о том, что, несмотря на вполне самодостаточную и интересную жизнь в эмиграции, ей не чуждо чувство ностальгии по прошлому, которое остаётся за окнами последнего вагона, стремительно уносящего её в будущее.

...А у нас... А у них... Всё одно – и тоска, и печали,
От степей до морей – всё один неприкаянный ветер,
Мы – старухи-истории неповзрослевшие дети,
Нас в одной колыбели вселенские руки качали.

И не хочется верить, что ветер у них – настоящий –
Прижимает к земле италийской красавицу-башню:
Неужели она упадёт, словно колос на пашню?
Преходящее утро. Как всё на земле преходяще...

            Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Не хочу называть ни имён и ни дат,
Просто хрустнуло что-то под сердцем,
Понимаю, что сам я во всём виноват,
Горькая истина сдобрена перцем.

И её не забыть, ни запить, ни заесть,
Рвутся струны, коверкая душу,
Где же правда, которая, может быть, есть,
Где же ложь, что, наверное, лучше.

Где разбитые годы, недели, часы,
Где минуты, сгубившие годы?
И не спрячешь себя, от себя не уйти,
А финал неминуем, как роды.

Далеко где-то очень, в тумане обид,
Утонула судьба, захлебнулась,
Но взывает к тебе, и с тобой говорит,
Очень просит, чтоб ты обернулась…

В грязных рядах среди ржавых медалей
Что-то блеснуло обломком эмали.
«Сколько? – спросил продавца я угрюмо. –
Сколько не жалко, берите любую...».

«Анна на шее» повисла уныло,
Что ей за дело, что стало, что было...

Всё позади, в историческом вихре,
Залы, балы, непокорные вихры,
Страстные взгляды и плечи девиц,
Всё позади – ни паркетов, ни лиц...

Нет ничего, кроме слёз и печали.
Кем же мы были, и чем же мы стали...

Каждому отмерено своё,
В жизни на других смотреть опасно,
Хочешь лучше!? Это не твоё,
А твоё – в тебе сидит безгласно.

Нарушать любой закон опасно,
Не стремись менять свою судьбу,
Сразу же на ней оставишь пятна,
И испортишь тонкую резьбу!

Ни друзей, ни врагов... Пустота в пустоте,
Лишь цепочка следов на холодной земле,
Многоточье минут отмеряет наш путь.
Может, встать в стороне и чуть-чуть отдохнуть?!

Только время не ждёт,
Лишь в начале пути
Отмечается точкой – откуда идти...

Жизнь не знает грамматики правил простых,
Двоеточий, кавычек, тире, запятых.
Чуть прервёшь многоточье
               стремительных лет –
Всё на этом.
      И точка.
           Твой закончился след...

Нам часы старинные когда-то
Отмеряли весь нелёгкий путь,
Может, нам пора присесть, ребята,
На краю дороги отдохнуть?

Может, стоит дать орлам в полёте
Подышать свободной высотой?
Или сбросить нам свои заботы
И пойти дорогою другой?

Бог, прости нам прегрешенья наши
И простри над нами Свою длань,
Сделай жизнь чуть веселей и краше,
Отдадим любую небу дань.

Мы в пути давно, мы ищем счастье.
Может, повезёт, и даст нам Бог.
Всё равно нас не минуют страсти
И хранит родительский порог.

Стоит, на посох руки опустив,
Под сенью старых негустых олив,
Народу волю Господа вещая,
пророк Исайя.
«О, горе вам, считавшим зло добром,
А доброе назвавшим чёрным злом, –
Вас за надменность тьма сразит слепая!», –
вещал Исайя.
«Остынет пепел в ваших очагах!
Чужая пыль осядет на ногах,
И не отыщет мать детей, стеная!», –
кричал Исайя.
О, сколько бед за много-много лет
Падёт на плечи, и померкнет свет
У тех, кто прочь уходит, не внимая
тебе, Исайя!
Я дом покину ради вещих слов,
Раздвину силой сердца тьму веков
И припаду, колени обнимая,
к тебе, Исайя –
Скажи, когда ж потоком горних вод
Омоет Бог свой избранный народ,
И расцветёт, ни бед, ни зла не зная,
Земля Святая?
Но, грустно очи долу опуская,
молчит Исайя...

«Спаси меня от пасти льва
И от рогов единорога...
В моей беде взываю к Богу...», –
сквозь сон мне слышатся слова.

«И отгони Ты вороньё...», –
ещё до слуха долетает
(с утра мой муж псалмы читает
во исцеление моё).

«Ты возвести о чудесах...», –
слова мне эти непривычны:
я всё всегда решала лично,
не беспокоя небеса.

Но вдруг безбожная душа
в волненье странном замирает –
длань надо мною простирает
Давид, сомнения круша.

Каких цивилизаций мы потомки?
Каких цивилизаций предки мы?
Нам не постичь истории потёмки,
Нам не спастись от неизбежной тьмы.
Круговорот земных цивилизаций
Из космоса нам предопределён:
Удар кометы – нет ни рас, ни наций,
Ещё удар – прервалась связь времён.

Земля не сожалеет об утрате
Тех, кто родил на ней познаний свет,
А то, что Е равно эм це в квадрате,
У древних, может, знали с ранних лет.
Что к нам дошло от их дворцов и пашен,
Открытий, войн, узоров на платке? –
Кусок колонны, черепки от чаши
Да надпись на забытом языке...

И мы живём в преддверье катастрофы –
У космоса на это свой резон –
И станет нам всеобщею голгофой
Планета наша, наш безумный дом.
Что сохранят века от телебашен,
Компьютеров, плотины на реке? –
Кусок колонны, черепки от чаши
Да надпись на забытом языке...

И снова жизнь окажется на старте,
И вновь Творец от тьмы отделит свет,
И то, что Е равно эм цэ в квадрате,
Откроют через сотни тысяч лет.

Всё былое быльём зарастает,
Ковылём и полынью-травой,
Только что-то порой заставляет
В этот омут уйти с головой.

Из каких-то скрежещущих звуков
Вдруг прорежется чистое «ля»,
И, тревожа утихшие муки,
Подо мною качнётся земля.

Пусть душа и дорога избиты,
Только время так странно течёт –
Там, где Аннушкой масло пролито,
Вновь меня поскользнуться влечёт

Я прячу впрок вино весенних трав,
Считаю срок рождения стихов,
А из листков уже прожитых глав
Сложу букет невиданных цветов.

Законопачу ватой облаков
Осенней стужей взбухшее окно,
Пишу сюжеты долгих зимних снов,
Пряду надежды чудо-волокно.

Я в ожерелье льдинки соберу,
На ноты ветра положу слова,
И будет первый снег нам ко двору,
И сказочной – последняя глава.

Кому-то воля, словно мать.
Кому-то Волга.
Нас приучали умирать
Во имя долга.

Плодила странников страна,
Где нас рожали.
Навек вписались имена
В её скрижали.

Где мирно спят отец и мать,
Расти осоке.
А детям род их продолжать
В стране далёкой.

Морской поток иной страны,
Увы, не Волга.
Сыны в бетон облачены
Во имя долга.

Туда, где вечности альков
Хранит любимых,
Спустились с белых облаков
Цветы рябины.

Со всем своим приданым,
Каким – не знаем сами,
«Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале».

С улыбкой, прибауткой,
Воздав молитвы Богу,
На первой на попутке
Отправимся в дорогу.

Пусть ветер ярый стонет,
И путь в попоне пыли,
Не всуе, друже, вспомним –
Как молоды мы были.

Спешили жить, невежды.
Удили честно рыбку.
И золотом надежды
Платили за ошибки.

Когда ж со старым стажем
Из прошлого мы вышли,
Курс молодости нашей
Повысился на бирже.

Поднимем кубки винного наркоза
За то, чтоб неподвластным быть годам.
«Теория, мой друг, седоволоса,
А древо жизни зелено всегда». **
И нам с тобой не так уж много надо –
Наполнить в дни простраций и измен
Нектаром забродившим винограда
Зигзаги обмелевших русел вен.
Ветхозаветным заповедям внемля,
Не сетуй на дорогу, дорогой.
Собравшись обживать иную землю,
Мы почву потеряли под ногой.
Священная Земля не оскудела.
На ней не опускаешься на дно.
Ведь сказано, что пища – Божье тело,
А Божья кровь – янтарное вино.

* традиционный в Израиле тост – «лехаим» (иврит)
** Гёте, из «Фауста» (прим. автора)

От плеч до белых пяток
Из бронзы их тела.
Стоят они – ребята,
В чём мама родила.

В цене – не по таланту, –
За каменный их вид.
Живучи всё ж атланты
В кругу кариатид.

Они же не из стали –
Их плоть с ума свела.
Вспотели и устали,
А смена не пришла.

На них одежды нету,
Зато надежда есть:
Атланты держат небо,
Явив мужскую честь.

Заявился большой и могучий
В небе пасмурном солнечный лик.
И пушистые серые тучи
Натянул на себя, как старик.

Закатился в святую обитель,
Нахождения тайну храня.
Застегнул плотно звёздами китель,
Чтоб светились до Судного дня.

Даже сеть галактических связей
Не пришлась беглецу ко двору.
С неба тучи сошли восвояси.
И рассыпались звёзды к утру.

Так затмение солнечной силы
Наблюдается множество лет
Потому лишь, что люди Светилу
Задолжали за солнечный свет.

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Свою итоговую книгу под названием «Post Scriptum» мечтал написать к своему 75-летию поэт, член Международного ПЕН-клуба, автор одиннадцати поэтических книг, двухтомника мемуаров, переводчик и издатель романа Кена Фоллетта «Человек из Санкт-Петербурга» Илья Фридлиб. К сожалению, он не дожил до своего юбилея, не осуществил свою давнюю мечту, не успел даже выпустить в свет своё детище – 16-й Альманах Поэзии, который собрал и отредактировал.
До приезда в США Илья Фридлиб жил в Ленинграде (Санкт-Петербурге), в Питере – так он с нежностью называл свой город. В конце сороковых годов учился писать в поэтической студии ленинградского Дворца пионеров (руководители Л.Хаустов и Г.Семёнов). Публиковался в журналах "Звезда", "Костёр" и газетах. Увлечение поэзией для молодого литератора не было только хобби, он серьёзно занялся поэзией, написал книгу стихов, но увидеть свет ей не было суждено в родной стране. Активная литературная деятельность началась уже в США. В течение 1993-1999 годов издавал журнал "ДОМestic", а с 1994 года – Альманах Поэзии, которым очень гордился. В Альманахе было представлено творчество талантливых авторов из США, России, Израиля, Германии, Австралии и других стран. У Ильи Фридлиба присутствовала тяга к объединению единомышленников, живущих в разных концах земного шара. Поэт писал об этом в стихах:

И вся Земля – гигантский нотный лист,
Исписанный талантливой рукой.

Моё знакомство с Ильёй Фридлибом состоялось заочно – через добрую знакомую, поэтессу из Казахстана, Елену Щербакову, проживающую в настоящее время в США. Она прислала мне в Израиль девятый Альманах Поэзии, в подарок. Я составил подборку стихов для публикации в Альманах Поэзии, и вскоре получил добро на её публикацию от редактора Ильи Фридлиба. В дальнейшем мы неоднократно общались с ним по телефону и по Интернету. А в 2006 году я познакомился с ним на презентации очередного издания Альманаха Поэзии в г. Хайфа во время его приезда в Израиль. Его выступление в клубе литераторов вызвало интерес у собравшихся и имело большой успех. В Израиле Альманах Поэзии, действительно, обрёл новых авторов, поэтов, моих друзей, которые гордились своим участием в американском издании. Цитируя поэтические строки Ильи, можно было вслед за поэтом предположить:

Что было наградой,
Не станет потерей.

Илья Фридлиб имел своё представление о том, что такое настоящая поэзия. Он ежегодно делился своими мыслями с читателями на первых страницах Альманаха. Вот что я прочёл в одном из таких редакторских обращений, готовя материал для этого эссе: «Несмотря на общее снижение читательского интереса к стихотворчеству, есть достаточно большое число пишущих хорошие стихи из молодёжи в возрасте 18-30 лет. А это несомненный показатель роста интереса к поэзии, который станет ощутимым уже через несколько лет». – Вот каким оптимистом был Илья Фридлиб! – Вместе с тем, поэт с горечью отмечал, что литературные сайты в Интернете переполнены таким количеством мусора, выдаваемого за поэзию, что, действительно, теряешь ориентиры. И справедливо считал, что без общей и литературной культуры, без овладевания элементами мастерства, невозможно оставить заметный след в литературе, формирующейся в течение веков. Об этом он писал в предисловии к одному из Альманахов, в традиционном обращении редактора к читателям и авторам. С его точки зрения поэзия – это литературно-интеллектуальная игра с её устоявшимися основными правилами. И помнить об этих правилах литератору нужно всегда. Он был не против эксперимента. Но категорически возражал, если разрушительная сила доминирует над созидательной, и поэзия отбрасывается далеко назад. И вновь на память приходят слова из его стихов:

Ну, а горошину – в музей.
Отныне там ей место.

Илья Фридлиб любил жизнь во всех её проявлениях. Он был настоящим наставником, учителем, преданным человеком. Когда меня постигла тяжелая утрата – умерла моя любимая жена Белла, он поддержал меня в трудную минуту – звонил несколько раз. Дал рекомендацию в Международный ПЕН-клуб. А увидев, что горе на моё творчество повлияло отнюдь не благотворно, посоветовал воздержаться на некоторое время от публикаций. Зато, когда я немного пришёл в себя, в 15-й номер Альманаха за 2008 год стихи были приняты с первого предьявления.
Позже я узнал, что Илья Фридлиб по основной профессии доктор, защитил кандидатскую диссертацию по медицине. Бывают поэты среди врачей, впрочем, как и врачи среди поэтов. Но когда оба призвания совпадают – это великое чудо. Живой пример тому – врач, философ, учёный, математик и поэт Авиценна, живший в 10-11 вв. Не серьёзно, скажете, сравнивать достижения врача и поэта Ильи Фридлиба с великим предшественником, а я не могу не отметить, что и он был не только хорошим поэтом, но и настоящим врачом. Сегодня его очень не хватает многим из тех, кому посчастливилось с ним общаться.
Илья Фридлиб честно исполнял клятву Гиппократа, работая много лет в здравоохранении, но он никогда не афишировал свою принадлежность к профессии врача в США, где ему не пришлось работать по профессии. Мало кому известен случай, о котором мне рассказывал очевидец, когда во время презентации Альманаха один из слушателей подошёл в перерыве к редактору и стал взволнованно благодарить его как своего спасителя, подарившего ему вторую жизнь. Оказалось, что во время автобусной туристической поездки пожилой человек почувствовал недомогание, а Илья Фридлиб, который тоже был среди пассажиров, настоял на том, что необходимо срочно обратиться за медицинской помощью. На слова благодарности он ответил: «Я врач!». И этим было всё сказано.
И снова возвращаюсь к поэзии. Илья Фридлиб был убеждён в том, что «когда каждое слово, каждый звук на своём месте, то ничего разьять невозможно, не разрушив основу. Поэт должен не только обладать интеллектом, развитой эмоциональной сферой и музыкальным слухом, но ещё и отменным вкусом, и чувством меры. Только сочетание всех этих составляющих делает стихотворца поэтом».
Как мне представляется, это утверждение в полной мере относится к нему, соответствует поэтической индивидуальности истинного мастера слова, человека сложной судьбы и высокого предназначения – Ильи Фридлиба, который посвятил свою жизнь ЕЕ Величеству Поэзии и всем живущим, близким и далёким, знакомым и незнакомым людям, но обязательно отмеченным «искрой божьей». Любовь переполняла сердце Поэта, а я видел, кроме всего, о чём уже упомянул, с какой нежностью он относился к жене, как гордился детьми и внуками, как ценил дружбу. Видимо, всё это вместе и вылилось в две простые стихотворные строки:

День Святого Валентина
Я справляю круглый год.

Борис ХАЙКИН, Израиль

Всему,
что явственно и мнимо,
Я удивлюсь.
Смеющимся глазам любимой
Я удивлюсь.
Отменно сваренному плову
Я удивлюсь.
Отменно сказанному слову
Я удивлюсь.
Привычному весны цветенью
Я удивлюсь.
Очередному дню рожденья
Я удивлюсь.
Клянусь,
За пять минут до смерти
Я удивлюсь.
А встретят ангелы, не черти, –
Я удивлюсь.

Иногда я не сам пишу –
Словно строчки диктуются кем-то,
А я только, дрожа, спешу,
Чтобы слов не порвалась лента.

Но вот голос уже затих...
И события гаснут, и лица...
Но лежит предо мною стих –
Каждым словом могу гордиться.

От такого лишь рот разинь.
Но прошло – не вернёшь обратно.
"Ай, да Пушкин! Ах, сукин сын!"
Мне его изумленье понятно.

Жду девять лет прихода ностальгии.
Солидный срок. Но нет её и нет.
Приходит в души и дома другие,
Меня же избегает столько лет!

Чем виноват? Чем я её обилел?
Когда на просьбу не открыл дверей?
А может, Штаты – новая обитель, –
Действительно, просторней и добрей?

По молодости было всё прекрасно.
Любил я рушить стены головой...
Но, видно, ностальгии жду напрасно –
Не рвётся из меня о прошлом вой.

Я ностальгии не стремлюсь навстречу.
Придёт под видом невских фонарей,
А я её прихода не замечу,
И снова не открою ей дверей.

Воды бегущей колдовство…
Огня манящее движенье…
Ты ощущал их притяженье
И с ними тайное родство,

Когда глаза не отвести?
А почему?
Да нет ответа.
В глубины лет уходит это.
Пока ответа нет. Прости.

Мерцание воды в реке.
Огня в костре или в камине…
Как будто не было в помине
Всего, что скрылось вдалеке.

Настал час ночи или дня?
Прошла минута или двадцать?
А взгляд не может оторваться
Ни от воды, ни от огня.

На празднике был в самой гуще,
Взлетал до крыш, и радость нёс.
Теперь на мостовой бегущей
Отскакивает от колёс.
Они, как бешеные черти,
Хотят к земле его прижать,
А он
прыжками
верной смерти
Стремится как-то избежать.

Он сморщен, воздух на исходе,
И свет померк.
А всё ж, постой,
Каков смельчак!
Хотя он, вроде
Бессильный, тонкий и пустой.

День святого Валентина,
День признания в любви…
Если жизнь твоя – рутина,
Время праздника лови.

Обрати к ней шепот жаркий,
Покажи, на что готов:
На улыбки, на подарки,
На большой букет цветов.

И открыточку с сердечком
Обязательно вручи,
И – брелок "My Love" с колечком,
Чтоб повесила ключи…

А во мне же чувств громада
Зреет, сердце шевеля,
Каждый день. И мне не надо
Ждать прихода февраля.

Потому что всё едино –
Этот месяц или тот:
День святого Валентина
Я справляю круглый год.

Стихи взяты из книги «Десять лет на другом берегу»

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.

Там, где город К. на речушке Б.
Остановку сделал для водопоя,
Не успела я рассказать тебе,
Каково мне без, каково с тобою.
По асфальту взломанному иду,
Озираюсь рассеянно, точно приезжий,
На весёлые вишни в чужом саду,
Приоткрывшие занавес зелени свежей.

Ты как будто только что взял билет,
Сел на поезд – и поминай как звали.
И никто не выдаст: тебя здесь нет –
Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.
Остаётся похмелье в чужом пиру
И оскомина от недозрелых ягод.
Час пробьёт – я уеду или умру,
И следы мои рядом с твоими лягут.

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадками своих стихотворений…
Николай Заболоцкий

Забросанные комьями земли,
В костюмах устаревшего покроя,
Куда же вы, друзья мои, ушли,
Куда пустились в поисках покоя?
Теперь вы проживаете в стране,
Где вечно императорствует август,
Неспешны там прогулки при луне,
А жар полдневный никому не в тягость.

Уже глаза не режет яркий свет,
Сквозящий в листьях вырезного дуба,
И лёг улыбкой отпечаток лет
На золотые от орехов губы.
У вас не убирают со столов.
Гостей всё больше, но тесней не стало.
И можно вовсе обойтись без слов,
Достаточно, чтоб музыка звучала.

Когда умолкнет старенький мотив,
В окно войдёт вечерняя прохлада.
Стоит заря, полнеба обхватив,
И затевают пение цикады.
Пора и вам по берегу пройтись.
Над озером помигивают звезды,
В созвездия выстраиваясь… Чист
И легок для дыханья здешний воздух.

Я стану рядом в тишине ночной,
И больше нет ни одного желанья,
Когда звезда слетает надо мной
И тает след её существованья.

И я вошёл с отцом и сыном,
с надеждой, стёршейся до дыр,
в Израиль, что вколочен клином
в арабский выморочный мир.

Здесь лишь один скачок звериный –
и всех действительно убьют.
Израиль, черны твои раввины,
молитвы грозные поют.

Остёр зрачок израильтянки,
насквозь готовый проколоть,
когда в ночи рванутся танки
на человеческую плоть

Так исчезло мое поколенье,
расползлось, как прогнившая ткань.
Словно третье стоит отделенье,
наша хмурая Тьмутаракань...

Только ветер в кустах шевелится,
бормоча всякий вздор, как старик,
и секунду какую-то длится
полуночный разбойничий крик.

И с великой планеты Разлуки,
из утробы ее ледяной,
привидения, тени и звуки,
прилетают для встречи со мной.

Высохшая, тощая, как палка,
с вековечной скорбью на лице,
ты стоишь, как старая гадалка,
женщина в потёртом пальтеце.

В сторону глаза свои скосила,
плотно сжался тонкогубый рот.
Неужели есть такая сила,
что тебя от вечности спасёт?

Тишина, лениво шевельнулась
тень на листьях, цвета янтаря.
Может там, откуда ты вернулась,
всё ещё дымят концлагеря?

Может быть, твоих сестёр и братьев
топят там, как бешеных собак,
и клинок с неистовым проклятьем
над тобой заносит гайдамак?

Мир ли светлый впереди ты видишь
или сына обгорелый труп?
Твой картавый, полумёртвый идиш,
как слюна, соскальзывает с губ.

В раскалённой расплавленной сини
нет ни капли колодезной тьмы.
И свирепо дыханье пустыни
опалило сердца и умы.

Палестина, железною сетью
разметались твои города.
И молчат изжитые столетья,
как в канаве-гнилая вода.

Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса, у памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.

Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.

Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.

Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,

Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.

Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.

Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.

Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.

Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.

Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.

Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.

Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.

Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.

Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.

Я мысли грешные лелею,
Порой мне кажется, что Бог
Всевышней милостью своею
Меня наказывает впрок.

Неугомонное сознанье
Опять нашёптывает мне:
Очередное наказанье
Не соответствует вине.

Стоят сомнения стеною –
В тот срок, что суждено прожить,
Грехи, оплаченные мною,
Я не успею совершить.

С тех пор, в преддверье тьмы кромешной,
Я жизнь использовать спешу
И, как всегда, весьма успешно
Грешу, грешу, грешу, грешу.