За окном метель.
 На душе метель.
 Неуют для тел,
 если порознь те.
 Если возле тьма,
 под окном легла –
 неуют в домах,
 и тоска в углах.
 И растёт, как тень,
 и ползёт к ногам,
 гонит – лучше где,
 где нас нет пока.
 Там огонь печи
 будет тень растить
 старых ста причин
 на один мотив:
 за окном метель…

Здесь обитают сквозняки,
Шурша обрывками газеты.
В конце простуженной строки  –
Лишь дым погасшей сигареты.

От воспалённого ума
Слова рождаются больные,
Когда притихшие дома
Стоят, как призраки ночные.

И бесконечно длится ночь,
Скрывая дрожь озябших пальцев.
Из рая нас прогнали прочь,
Как задолжавших постояльцев.

Обидных слов холодный душ
Стучит дождём по тротуару,
Пока сосуды наших душ
Мы сдать пытаемся, как тару,

Опустошённую судьбой
В короткий миг случайной встречи,
И пустоту перед собой
Уже заполнить больше нечем.

Я снова в комнате своей.
Залезла ночь под одеяло.
Теплей от этого не стало, 
Как, впрочем, и от батарей.

Я потеряла с миром связь
И заблудилась в междустрочье.
Снежинки, словно многоточье,
На землю падали, кружась,

Подогревая интерес
Незавершённостью сюжета,
Где снегом сыплет до рассвета
Из прохудившихся небес,

Где вдоволь всякой чепухи
И слов пустого разговора.
Лишь не хватает горсти сора,
Чтоб за ночь вырастить стихи.

Не дай мне Бог узнать о замыслах твоих,
О том, что для меня грядущий день готовит.
Мы этот разговор поделим на двоих,
И ветер за окном, и вечность в каждом слове.

На плечи давит груз взлелеянных обид.
Покуда хватит сил, я, может быть, сумею
Не оставлять свечу, пока она горит,
А, если суждено, погасну вместе с нею.

Начертана судьба, её не изменить,
Заветное письмо лежит в своём конверте,
И кажется порой, что только мысль о смерти
Упрямо день за днём нас заставляет жить.

Видишь солнца лучи?
Распознай, различи:
Это думы мои
О тебе и о нашей любви.

Видишь капли дождя?
Это песня моя
Обернулась дождём,
Чтоб напомнить, как мы тебя ждём.

Что мне море и лес?
Что мне травы в росе?
Что мне горы и снег?
Дождь – и тот от разлуки ослеп.

Снова осень в лесу,
И наводит красу.
Ей до нас дела нет. –
Ну, зачем ей букет наших бед?

Только струйки дождя,
Словно струны, звенят.
Прикоснись к ним любя,
И почувствуешь ласковый взгляд.

Видишь солнца лучи?
Видишь капли дождя?
Это думы мои...
Это песня моя...
Это струны звенят и звенят...

Обметая паутину
С окон, стен и потолков,
Я разрушила картину
Одного из пауков.

Он трудился, он старался
Изо всех паучьих сил.
То ли самовыражался,
То ли мух себе ловил.

Чистоты строптивый пленник,
Я не бог и не судья.
Как всегда решает веник
Все вопросы бытия.

Знает он первопричину
Наших бед, желаний, слов,
И сметает паутину
С окон, стен и потолков.

От напрасных надежд
Устаю и болею.
Как лунатик, шагаю
По самому краю.
А во сне вижу сад,
Или парк и аллею.
В той аллее – тебя.
Я тебя окликаю.
И тотчас просыпаюсь.
Глаза закрываю,
Чтобы снова уснуть,
Досмотреть нашу встречу.
Но, увы, не вернуть
Эти сны. Они тают.
Тают наши надежды,
Как горящие свечи.                  
Я стихи о любви посвящаю тебе.
Что ни слово – о нашей с тобою судьбе.
Даже те, что писала до встречи с тобой,
О тебе, мой единственный, мой дорогой!
Будет наше свидание длиться всегда:

Место встречи – стихи,
Время встречи – года...

Золото листьев на мокром асфальте...
Это – моя любовь.
Вы их не троньте, там и оставьте:
Ветер взъерошит их вновь

И приподнимет, вспорхнут на те ветки,
Где так недавно, весной,
Тёплым дождём омыт и согрет был
Каждый листочек резной.

Золото листьев кленовых, дубовых...
Проба – все сто карат.
Листья к вершинам рваться готовы,
Но там им никто не рад.

Нынче на мокром холодном асфальте
Выпало им блистать.
Вы их не троньте, там и оставьте.
Осень... Им осень под стать.

Из разбитого кувшина
Капля падает на землю,
Расплескав остатки звука
В тишине густой и вязкой.

Распадается на части
Свет в замедленном движенье,
Исчезая постепенно
В бесконечности пространства.

Покосившимся шедевром
На стене висит картина,
Закрывая плешь в обоях
Паутиной вместо рамы.

Чтобы мог беспечный зритель
Наблюдать за превращеньем
Чувства временности жизни
В ощущенье постоянства. 

Мне скучно, бес! До встреч с судьбою
Осталось несколько шагов,
Уже давно между собою
Мы поделили всех богов,

И жизнь прошли до половины,
Всё честь по чести, без обид.
А мне достался бог куриный,
Вот он на ниточке висит,

Невзрачный камешек дырявый,
Позеленевший от забот.
Конечно, доблести и славы
Он мне, увы, не принесёт.

Зато подарит обещанье,
Неловко падая на грудь,
Что хоть одно моё желанье
Исполнит он когда-нибудь.

А я покамест по старинке,
Чтоб различать добро и зло,
Куплю себе на Житнем рынке
Плодов запретных полкило.

Вот лес. Он стоит молчалив.
Луг пред ним, как залив.
Войдя в храм лесной,
Я выйти не смела.
Остаться, остаться!
Берёзкой белой,
Или сосной,
Только б остаться с лесом,
Как если б остаться с тобой!

Мои рассветы
Уносит ветром.
Мои закаты
Не столь богаты,
Как прошлым летом.

Но брезжит где-то
Полоска света.

А это значит,
Жива надежда.
Ещё не спеты
Последней песни
Моей куплеты.

В этой книге вырвана страница
Неизвестно кем, и потому,
Я не знаю, что ещё случится,
Что ещё там выпадет кому,

Кто проходит равнодушно мимо,
Или так: превозмогая страх,
Средь развалин гибнущего Рима
Делает заметки на полях.

В этой жизни… нет, не продолжаю,
Книга всё доскажет за меня.
Я-то ведь едва припоминаю
Даже утро нынешнего дня.

Не забыть, как буря мглою кроет,
Как стучится в запертую дверь…
Всё уже написано, не стоит
Даже перечитывать теперь.

Всё равно, не выяснив сюжета,
Я не дочитаю до конца
Эту жизнь, что сочинили где-то
Как рассказ от первого лица.

Это ли печаль – зима без снега,
Где миндаль бестрепетно цветёт.
Только сердце устаёт от бега,
И душа от горя устаёт.

Устаёт не от зимы – от горя,
От его настойчивых примет…
Девушка поёт в церковном хоре
То, что мог услышать лишь поэт.

Что же значит пенье неземное,
Ангельское, и почти без слов?
Райский сад, не говори со мною,
Я ещё ответить не готов.

Мы  в  церковь  шли. Скрипели  невпопад
Костлявые  деревья  в  лесопарке,
О  чём  и  люди  многие  скрипят.
Шуршало  под  ногами.  Листопад

Оставил  здесь  и  там  свои  подарки.
На  мне  листва  от  головы  до  пят.
Заветный  крест  на  православном  храме
Нам  просиял  сквозь  чёрные  кусты

Над  пыльными  осенними  коврами,
Над  прахом  шелестящей  суеты.
Но  ты  довольна: во  вселенской  драме,
В  борьбе  со  злом  едины  я  и  ты.

Опять  на  ветвях  тополей
Серёжки  звенят  малиново.
От  воздуха  не  ошалей,
От  винного, тополиного.
А  праздник  соцветий  высок,
И  тем  наши  мысли  блаженнее,
Чем  слаще  живительный  сок
Земного  тепла  и  брожения.

В  раю, где  льётся  древний  Танаис,
Где  ивняков  рассыпанные  косы
Бегут  на  месте  по  теченью  вниз,
Глаза  хмельного  солнца  чуть  раскосы.
Стеклянный  жар  над  берегом  навис,
И  тяжелеют  мёдом  абрикосы.

Здесь  каждый  тополь  мудростью  высок,
Целебны  травы, бархатист  песок
И  перламутровы  скорлупки  мидий.
Здесь  хорошо  читается  в  тени.
Моей  душе  элегии  сродни.
«Поговорим  о  жизни, друг  Овидий?

Твой  Рим  пожил  и  всласть  попировал:
Давно  парфяне  канули  в  провал,
Нет  Карфагена, сгинули  этруски…
История  по-твоему  права?»
«Возможно, в  том, что  правильно  слова
Я  научился  расставлять  по-русски.

Ты  видел  смут  кровавые  ножи?
Ты  мерзостей  наслушался  в  сенате?
Паскудство  черни  и  распутство  знати
Во  всей  красе  народу  покажи.
Труды  закончив, людям  скажешь: Нате!
В  моих  анналах ни  крупицы  лжи.

Но  я  поэт. И  видел  я  в  гробу
Кинжальных  партий  дикую  борьбу.
Я – про  любовь. Я  вечное  затронул.
Крамолу  отыскали  между  строк,
И  я  поплыл  на  долгий-долгий  срок
Туда, где  не  бывали  Рем  и  Ромул…»

Ловили  рыбу  чайки  на  мели,
Горчила  степь  заботами  полыни,
Волненье  серебрило  ковыли,
И  шелестели  травы  по-латыни,
Что  два  тысячелетья  протекли,
А  люди  не  исправились  доныне.

Я  слушал  друга  чуть  не  до  зари
(Талант  божествен, что  ни  говори)
«Поторопись, Овидий! Солнце  низко.
Ты недоступен  злобе  и  вранью,
Но  закрывая  книгу: не  в  раю
Мой  дом, судьба  и  вечная  прописка».

Роняя  золото  листвы,
Деревья  к  небу  тянут  руки.
Не  будет  помощи. Мертвы
Красоты  осени-старухи.

Со  старой  липы  вдалеке
Пророчит  местная  ворона
Беду, на  птичьем  языке
Изображая  Цицерона.

Но  стужа – грелка  для  неё:
Отмененое  в  родных  пенатах
Сладкоголосое  враньё.
Инакомыслящих  пернатых.     

 

                       Публикация Александра БАЛТИНА

I
Переплетение цветное,
Оконный стрельчатый пейзаж,
Святые, ангелы, герои,
И называется – витраж.

II
Зелёный, красный, жёлтый, синий,
Он лихо буйствует, пока
В перекрещенье строгих линий
Не застывает на века.

III
И это правильно. Свобода
Тогда лишь рвётся из окна,
Когда безбрежность небосвода
Со всех сторон ограждена.

IV
Вот так, течению подобный,
Гранита знающий предел,
Построен ямб четырехстопный –
Он мне ещё не надоел.

V
Как всадник тот самодержавный,
Что с ходу осадил коня,
Суровый, но и своенравный –
Рубеж закона и огня.

VI
Витражный свет внутри собора
Горит до вечера, когда
Его смешаются узоры
И подступает темнота.

VII
Витраж ещё напоминает,
Что сила вышняя с небес
Нетварным светом наполняет
Наш мир, исполненный чудес.

VIII
Но как забыть о преисподней,
Когда нежданной полутьмой
Встречает Храм Страстей Господних
Перед Масличною горой.

IX
А там – Моление о Чаше,
И смертный пот, и римский страж…
Но лишь глаза привыкнут наши,
Мы видим наконец витраж.

Поздней ночью, далеко от Рима,
Сидя у шатра,
Слышу, как вверху неудержимо
Буйствуют ветра,

Как туман соперничать не смеет
С утренней звездой.
Вот и небо скоро посветлеет
Над землёй чужой.

Но и тут, в нерадостной пустыне,
Видимой едва,
Я шепчу неслышно на латыни
Тайные слова.

Знаю, что молитва Agnus Dei
Прозвучит, когда
Я увижу – в небе всё быстрее
Падает звезда.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

Очень просто – молчать по утрам
И процеживать снов каждый грамм
Через ситечко сонного глаза,
Чтоб не всё уходило, не сразу.
А потом на ветру раздышать,
И холодной, и лёгкою стать,
И не чувствовать больше,
Что со сном, как и с прошлым,
Никогда не удастся порвать…

Мне  кажется, что  русская  словесность
Тем  хороша, что ей  пристала  честность
Гораздо  в  большей  степени, чем  спесь.

И  если  б  не  претила  мне  известность,
Как  известь, разъедающая  совесть,
Я  б  истину  доказывала – то есть,
Что  Слово – это  Истина  и  есть.
Что  все  попытки  подлостью  и  страхом
То  Слово  извести – кончались  прахом.

Так  сокровенна  меж  судьбой  и  словом
Единая  связующая  нить,
Так  живо  Слово  в  русском  человеке –
Как  снега  привкус  в  запахе  еловом,
Как  дерево – дыханьем
В  нас  навеки
Живёт:
Через  распахнутые  веки
Нас  с  небом  и  землёю  породнить.

Порой  смыкает  ход  минут,
Разорванных  и  запылённых,
Какой-то  крохотный  лоскут
Небес,
            проветренный  до  звона.

Зачем  зовёшь, куда  ведёшь,
Звезда  моя  падучая?
Над  храмом – тьма,
За  дверью – ложь,
И  небо  скрыто  тучами.

Там, за  пшеничною  межой,
Толкует  перепёлочка
О  том, что  станет  дом  чужой
Моею  книжной  полочкой.

Там  встану  на  неё, тесня
Тела  томов  степенные, –
И  вдруг  почувствую: весна
Над  крышею, за  стенами.

И  вдруг  уверюсь: рассвело
Над  пашнями, за  ставнями,
А  печка, что  хранит  тепло,
Посудою  заставлена.

Там  три  ставка  да  два  горшка,
Котёл  с  водой  горячею…
Вошла слепой  в  дом  чужака –
На  волю  вышла  зрячею.

Кто  мы  есть, зачатые в  любови?
Звёзды…  Но  какой  величины?
От  какой  неволи  или  боли
В  эти  стены  мы  заключены?
Что  смущает  сердце  и  рассудок,
Поглощает  наши  суть  и  стать,
Так  смещая  время  плоских  суток,
Что  нельзя  и  часа  наверстать?
И  какими  страшными  путями
Наши  предки  свет  несли  из  тьмы,

Если  те  пути  восстали  с  нами
И  навечно  в  нас  заключены.

Надо  что-то  надеть,
Надо  как-то забыть,
Чтоб  тебя  не  задеть,
Чудотворная  нить,

Что  невидимо, где,
Но  я  знаю – струной
Натянулась, – к  страде
Или  перед  войной.

Может  быть, за  спиной,
Может, просто  в  груди,
Но  я  знаю: струной,
Что  бессонно  гудит… 

Времени  хватит  на  всё:
На  скитанья  по  дальним  дорогам,
На  рисование,
                        Пенье,
                                   Заботы о  ближнем,
                                                                     Вязанье,
Чтение  книг,
                     Воспитанье  детей,
                                        На  радости  со  слезами,
На  возвращенье  к  себе
                                И  общенье  с  возвышенным – с  Богом.
Времени  хватит  на  всё, как  хватает  его  у  природы –
Вырастить  сад,
                         И  плоды  напоить,
                                                    И  землю пробить семенами,
Преобразить ледниковые глыбы в большие и малые воды,
Сблизить  далёких  людей, чтоб  их  судьбы  исполнились – нами.


                                                 Публикация Александра БАЛТИНA

(Лес и река, и тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя справа).
Ветер не светит, и свет не колышет
сосны, что левое небо закрыли.
Птицу не видно за кронами, слышно:
воздух кромсают могучие крылья.

Тут же плеснули пичуги помельче
вразноголось, будто кровью из вены.
Путь человечий широк и размечен –
прочие твари не столь откровенны.
Зверь не выходит навстречу, лишь зримы
след от когтей, отпечаток копытца.
То ли он сам, то ли страх наш звериный
в чаще ворчит, в камышах копошится.

Та, что ударом хвоста по воде
ранит закаты – не рыбой, а девою
петь выходила при первой звезде.
Каждый расскажет, а кто разглядел её?..
Внешность обманчива, голос правдив –
голый, отдельный, в слова не одетый,
тот, что отверзся, когда, проводив,
заголосила: Единственный, где ты!

Так и остался озвучивать лес,
ветром на воду набрасывать ретушь –
песен русалочьих плеск-переплеск
хохота в плачь… А русалку не встретишь…
(Лес и река, и тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя справа).

Человек с гениальным лицом –
на котором было возможно
написать любую судьбу,
и душу любую,
и бездну ещё такого,
что не под силу словам…

Вот и пришло его время
сыграть свою смерть
для сотен миллионов
теле- и просто зрителей.
Всё по правилам
игры для тех,
кто ещё при своём теле.

Как хорошо, что экранная жизнь –
жизнь, у которой украдено
одно из зримых измерений
и все незримые –
повторима.
И когда не мы в неё входим,
а она в нас –
мы только приобретаем.

Следовательно – ничего не отнято.

Разве я хотела
поглазеть, как он будет смотреться
в жалком амплуа старика?

Я не знаю,
чего я ещё хотела.
Но сейчас я кричу о его душе,
рискуя своей:

Господи!
Он заслужил, заслужил
персональный –
рай или ад – назови как угодно,
только дай ему право играть
самые сложные роли
в самых великих спектаклях
самых лучших миров!
И – до не-скончанья времён…

А слёзы, и дождь, и слёзы,
и внезапная боль в поджелудочной
после обычной с утра
овсянки с орешками, мёдом и апельсином,
и ревность к юным русалкам,
резвящимся на том берегу в наготе светоносной –

это наши, земные проблемы.
Они ненадолго.
                                                                20 мая 2009

– Не обижен силой и ростом,
только в этих дебрях – что проку?
– Между садом грёз и погостом
протори для ближнего тропку.

– Между садом грёз и погостом
мы идём, но не выбираем…
– Проживи так скорбно и просто,
чтобы смерть показалась раем.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слова – не более трухи
И листопада.
Не хватит крови смыть грехи.
Да и не надо.
Куда достойнее любви
И уваженья
Не добродетели мои,
А прегрешенья.
Гуляя в шляпе и пальто
Под небесами,
Любите грешных не за то,
Что грешны сами.
Не стоят больше, чем пятак,
Святые мощи.
Любите грешных просто так.
И даже проще.

Отпустив опустевший ковчег,
Не мешало б вином разговеться.
То ли в бозе почил человек,
То ли Бог опочил в человеце.

Что поделать – великий немой
Не печётся о роли кумира.
Нынче день, очевидно, седьмой
От творения этого мира.

Пусть душа, залетевшая в плоть,
Замолчит, как непевчая птица.
Не шуми – отдыхает Господь.
И не дай ему Бог пробудиться.

Стихи под осень, как ржаной сухарь
Под водку. Я листаю мой стихарь,
Давясь словами, как засохшей коркой,
И каждая пролитая строка
Мне кажется бессмысленной и горькой,
Как поцелуй смертельного врага.

Подставив ливню и чернилам лоб,
Я сам себе и барин, и холоп,
Изрядно заслуживший пару розог
За вечную докуку небесам.
И, кажется, последний отморозок
Мне ближе и понятней, чем я сам.

Просеять бы себя сквозь решето.
Вернувшись в дом и сняв с себя пальто,
Я думаю: не снять ли мне и кожу,
Повесить на распялку, просушить,
И новый стих, сумняшеся ничтоже,
Бескожестью своей приворожить.

Мы с ним оголены, как провода.
Нас самая обычная вода
Прикосновеньем доведёт до крови,
С остервененьем выплеснув ушат.
И будет осень выть о нас по-вдовьи,
Пока дожди в кусочки нас крошат.

Но счастлив я, как может только голь
Счастливой быть, глотая алкоголь.
Я каждый год до боли високосен.
И, видимо, в награду за грехи
Мне на ухо нашёптывает осень
Смертельные и нежные стихи.

Что нового? У нас идут дожди.
Берёт тоска. Я рад любым известьям.
Дурят мелкопоместные вожди
И тешатся своим мелкопоместьем.

Окрикивать их больше не хочу
И, самое печальное, не стану.
Злодейство таковым не по плечу,
Но чижиков глотают, как сметану.

Хоть ты скажи – какого им рожна?
На кой так выставлять своё бесплодье?
Скучна и одновременно смешна
Подводная игра на мелководье.

Я с ними много лет как не в ладах.
Мне надоела эта ахинея.
Пора подумать о своих годах
И отыскать занятье поважнее.

Не хочется ни видеть их, ни мстить,
Но буду рад со зваными гостями
Собраться за столом и прокутить
Империю со всеми областями.

Пожалуй, так развею я тоску.
Невыносима жизнь без передышек.
А этим – подарю по островку.
И пусть вербуют челядь из мартышек...

Осень – светлые печали –
Распустила кружева,
Где-то птицы прокричали,
Что душа ещё жива.
Облака метались нервно,
Ветер саван мой качал,
Ненадёжный и неверный 
Трап спустили на причал.
Пароходик неказистый,
Не спеши бросать концы,
Я у осени  мониста
Заберу и бубенцы.
И тогда помчимся в море,
Ленты в рыжих волосах
В дикой пляске – смех и горе –
Вьются блики в небесах.

Простить и проститься
У края заветного круга.
И в тихой молитве
Губами коснуться друг друга.
Простить наперёд
Вопреки суесловию злому,
И в глаз окунуться 
Твоих обжигающий омут.
Простить и проститься 
И тысячу раз повиниться –
Как чистой росою
Омыть утомлённые лица.
Простить навсегда,
И проститься до тайного вздоха,
И вымолвить: «Да,
В этой жизни всё было неплохо».

Послушай, мой ангел, простые слова
О жизни и смерти (отчасти).
Уже поседела твоя голова
В безумной погоне за счастьем.
Мы мчимся по морю на разных плотах
И бурю встречаем отважно,
И каждый поёт о своих деревах,
И всё остальное – не важно.
Пусть ветер утихнет со стоном волны,
И парус не рвётся на части.
На мокром песке проступают следы,
Разлука и жизнь в одночасье.
Но если увидеться нам суждено
На крохотной этой планете,
Зажги огонёк и поставь на окно
Вселенной. И пусть себе светит!

Пока я на земле, ловлю губами снег,
Ладошек лепестки дыханьем согреваю,
Давай поговорим, мой главный человек,
О светлости зимы и снов причудах тайных.
Легки твои шаги по белому ковру,
Укрывшему дерев и мыслей наготу.
Смотри, озябший лист на веточке дрожит,
Синица на ветру от холода бежит.
Листок, синица, снег. Мы здесь или уж нет –
Сиятельной зимы блистательный сонет.
Приметами судьбы в забавах февраля 
когда-нибудь, сынок, ты вспомнишь (о-ля-ля!),
Как шли мы по земле, и тихо падал снег.
Ладошки-лепестки, дыханье, телеграмма…
И будет твой малыш, благословен вовек,
И ты сожмёшь виски и улыбнёшься: «Мама».

Провода протянулись над улочкой,
И кроссовки висят на шнурках,
Словно кто-то забросил их удочкой.
Благо, силы хватило в руках.
 
Вот стоит он и шепчет, как молится,
А в глазах неприкрытая грусть:
– Я бродил по тебе, Санта Моника,
В этих тапочках. Жди, я вернусь!
 
Я его понимаю моления,
Мимо пляжей гуляя с утра,
Хоть я прибыл из города Ленина
Или, правильней, града Петра.
 
В твоего превратившись поклонника,
Океанской любуясь волной,
Одного я прошу, Санта Моника:
Никогда не прощайся со мной!
 
Мы забудем на время о старости,
Ни к чему нам загадывать срок.
Пусть в твоём океане останусь я,
Чтоб он пепел мой лёгкий сберёг.
 
Пусть висят мои тапочки скромненько,
Лёгкий бриз покачает их пусть
В знак того, что к тебе, Санта Моника,
Я когда-нибудь всё же вернусь.

На летних опушках Америки
Рассыпано жёлтое с алым…
Шепчу в осторожной истерике:
– И этого тоже навалом?
 
Мы верили свято, как в заповедь,
И доли иной не просили:
Да, стэйки и пицца – на Западе.
Грибы – это только в России!
 
Полянки заветные помнили,
Где в травах не гаснут лисички,
С корзинками, доверху полными,
Карабкались на электрички.
 
Безменом и вёдрами мерили
Болотные и боровые…
И вдруг открываем в Америке
Грибные её кладовые!
 
Мы шляпок мясистей не видели,
Мы толще не резали ножек!..
Но здешней природы любители
В багажник не ставят лукошек.
 
Растения эти красивые
Для них – никакая не пища…
Так что ж ты стоишь, подосиновик?! –
Тебя же под Питером ищут!

                                 Памяти Ирины Михайловны
 
Nursing Home – прибежище убогих,
Филиал чистилища земной.
И ведут отсюда две дороги –
В рай и в ад, в двухцветный мир иной.
 
Кто с ногами ватными не сдюжит,
Кто не помнит ни имён, ни дат, –
Им не тело лечат, лечат души,
Чтоб в Эдем вписались в аккурат.
 
Одеяла облакам подобны,
Ангелу подобна медсестра,
А с ключом от рая – доктор добрый,
Здесь он за апостола Петра.
 
На каталках, на кроватях сборных
Капельницы, шланги, провода,
Головы, упавшие покорно,
Взгляды ни о чём и в никуда.
 
Я готов незримо и неслышно
Жить в молитвах в уголке глухом,
Чтобы в час, назначенный Всевышним,
Взмыть к нему, минуя Nursing Home.


_{NURSING HOME - учреждение (в США, как правило, частное), в котором медицинский персонал заботится о старых и больных людях (прим. автора)}

Спешат, толкаются зонты.
Одни зонты, и нет людей.
На всех хватает мокроты.
Сезон дождей, сезон дождей...

Дождю и дела нет до тех,
Кто без зонта  –  таких, как я.
Я отгорожена от всех,
И все закрыты от меня.

Сезон промозглых площадей,
Продрогших кошек и котов...
Я прижилась среди людей
И приживусь среди зонтов.  

В каждой женщине есть Ассоль,
Ожиданье – в её крови.
Может, в этом и есть вся соль,
Вся волшебная суть любви.

В каждой женщине есть Лилит,
Необузданный, дикий нрав,
Потому что душа болит,
Потому что – попранье прав.

Не обидно ли слыть ребром
И хозяину век служить?
В каждой женщине зло с добром
Друг без друга не могут жить.

В каждой женщине – тяжкий вздох.
В каждой женщине – гордость-щит.
В каждой женщине всё же Бог.
Он всё видит. Но вот... Молчит.

Здесь каждый что-то тянет в нору.
Маршрут: работа – сумки – дом.
Грехов? Полно! Но не Гоморра!
И не Содом!

Здесь чересчур ругают лето.
Все от жары с ума сошли!
Но не стереть же их за это
С лица земли!

Здесь, как везде, живут безбожно,
Но всё ж в субботу свечи жгут.
Здесь точно знают: всё  возможно!
Но счастья ждут.

Здесь грех не может столько весить,
Чтоб эту землю не спасти.
Найдётся праведников  десять!
Сверх десяти!

Солдаты-солдатики... Жить бы да жить им.
Девчонок своих целовать на рассвете.
Какие же это солдаты, скажите?
Ведь это же мальчики, чьи-нибудь дети.

У смерти есть право – она выбирает.
Одну за другой задувает лампады.
А дети воюют, как будто играют,
И падают, падают...    

Времени нынче приходится туго.
Выйти нельзя, охраняется строго.
Время – в тюрьме циферблатного круга.
Стрелки часов невозможно растрогать.

Время под стёклышком – маленьким сводом
Кто-то безжалостно делит на доли.
Я б отпустила его на свободу,
Я бы дала ему Землю и волю. 

Всё тот же круг. И душ родство.
С годами жить ничуть не легче.
Но время лечит, точно, лечит,
Хотя не ясно, от чего.
    
Любовь всё так же высока,
И мне опять не дотянуться,
И дважды в реку не вернуться,
И утекла моя река.

Зато остались берега.
Им было некуда деваться...
Должно же что-то оставаться,
О чём нам память дорога!  

Ромашки, клевер, васильки...
И их никто, никто не скосит,
И у меня никто не спросит,
Зачем мне берег без реки. 

Плывут в небесах просветлённые тучи,
             их ветер гоняет вершинами елей.
Минуты взбираются выше и круче,
            а с ними сомнения – дни и недели.

Мне сны раскрывают дневные тревоги.
             Глаза из далёких страниц умоляют,
забудь недостатки, ошибки, итоги:
             мой ангел крыло для меня подставляет.

Ему не поднять эту тяжесть земную.
          Слова мои чудо в полёте догнали.
Перо из крыла – его лёгкость возьму я,
           раскрасить словами всю пропасть печали,

в реке засыпающий день до рассвета,
            надеждой гружённые баржи с причала,
в росе поглощающий правду ответа –

мой ангел.
           Каким бы тебя рисовала!

Детство больше не страна –
            островок, глава из книги.
Свежий воздух из окна
            не разбавит мир интриги.

Детства свет тревожит душу,
               озаряя тени, звуки. 
Вырывается наружу
            в будни поседевшей скуки,

где часы давно без стрелок,
тексты голые, без слов,
потолок всё тот же белый
        глухо давит стенки снов.

Детство больше не страна –
            пожелтевшая страница.
Земляничную поляну
            не находят даже птицы.

Земляничная поляна –
откровенья, озаренья,
потревоженная рана.
Снам приходят объясненья.

Язык убийц – родной язык.
Но это всё, что мне осталось,
как скрежет дней, как шрам, как стык,
в которых я себя не знала.

Деревьев шелест, радость птиц,
восход, шмыгнувший в переулок.
И запах новеньких страниц,
весенний запах дня и булок.

Язык убийц – моя судьба.
Смириться – рану обескровить.
Слова надежды. И мольба.
Не заучить – их сердце молвит.

По десять лет шесть раз всего лишь,
в секундах измеряя вечность,
родиться, осознать, что можешь,
в песок прольётся бесконечность.

За окнами и март, и вьюга,
следы едва ли различимы.
В пути весна и слово друга.
Шесть раз по десять – ощутимы.

Трудилась охрана, и заперты были врата
такого родного, такого кромешного рая,
чтоб дерзким сомненьям увлечь себя не позволяя,
без мыслей лукавых святая жила простота.

И, чтобы на адовы муки её не обречь
ненужных терзаний, вопросов и памяти клейкой,
был вид из окна ограничен дворовой скамейкой
и, словно река, берегами охвачена речь.

Без удержу рваться, запретов срывая замки,
в объятья Америк и к пахнущей дурно Европе
от скорого счастья расцвеченных щедро Утопий
безумцы лишь могут, преступники и – дураки.

О, Санта симплицитас! Ешь свои постные щи,
да будут и с мясом – и вмиг полегчает на сердце.
Готовят помосты – не долго кострам разгореться,
а ты поработай-ка, загодя хворост ищи.

      из цикла «Бедная Настя»,
посвящённого Елене Кориковой

Вечернее платье из тёмных соцветий сирени,
Ажурные плечи, тиснёный орнаментом лиф...
Влюблённый поручик, всецело ушедший в круженье,
Вальсирует с Вами, и счастье похоже на миф.

Вечернее платье, Вы сами его сотворили,
Божественный дар созиданья порукой тому,
Крылатое слово навечно останется в силе:
Талант многогранен и чудо подвластно ему.

Вечернее платье, всё было безумно прекрасным!
Не зря Вы старательно правили каждый стежок,
Девичьи надежды сегодня совсем не напрасны,
И кто-то целует оброненный Вами платок...

Вечернее платье смолчит и оставит в секрете,
Как юное сердце мгновенно забилось в груди, 
И Вы погрузились в безудержный, сладостный трепет,
И, в танце кружась, не гадали, что ждёт впереди.

Вечернее платье поплачет в тиши гардероба,
Оно невиновно в нежданных зигзагах крутых,
И Вы и поручик, увы, настрадаетесь оба,
Условности века – преграда для счастья двоих.

Вечернее платье, оттенки лилового цвета,
И взгляд восхищённый влюблённого в Вас визави –
Не канут минуты круженья в далёкую Лету,
Вечернее платье напомнит о первой любви.

Он подходит к роялю, душою к мелодии тянется,
Выступление Ваше глубокий оставило след,
И под звуки романса Алябьева милой избраннице
Признаётся в любви, только рядом избранницы нет.

Он бы сел на коня и помчался бы к Вам без сомнения,
Да  всерьёз задержали его в Петербурге дела,
Но порой ведь случается чудо?! Да, просто, везение!
И в столицу дорога знакомая Вас привела.

Вот Вы входите в светлую залу и всё узнаваемо,
С удивлением видите гостя и рады ему,
И легко, ненароком, вступаете в сцену признания,
Для влюблённых сердец эта сцена – мечта наяву.

И слова вы находите нежные, сердцу приятные,
Словно два родника с небывало прозрачной водой,
Осторожно, стараясь не выйти из роли податливой,
Так нежданно подаренной редко послушной судьбой.

Невесомые души, как птицы ветрами носимые,
Вдохновение вас, молодых, захватило сполна.
И сейчас у рояля вы оба такие красивые!
Как должны быть от века красивыми Он и Она.

Это праздник надежды – влюбиться и, духом
                                                                воспрянувши,
Осознать, что серьёзные чувства взаимно крепки,
И в любви признаваться, лишь  вскользь отвлекаясь
                                                                  на клавиши...
Вот такая игра  на рояле в четыре руки.

Анна Платонова – звонкое имя!
Тонут невзгоды в твоём благородстве.
То, что присуще, никто не отнимет...
Санкт-Петербург? Театральная прима?!
Станет ли это наградой сиротству?
Как ты прекрасна, чаруешь по праву,
Всем ты желаешь добра и признанья,
Только не всем это чувство по нраву,
Вот и стараются всыпать отраву,
Только напрасны чудовищ старанья.

Столько влюблённых! Немного занятно,
Знатные лица и люди простые,
Коль остаёшься ты с кем-то приватно,
Тут же идут комплименты. Приятно.
Горы тебе обещают – златые.
Сладки душе соловьиные трели,
Столько прекрасного в сердце хранится.
Из-за твоей красоты на дуэли
Будут стреляться на этой неделе.  
Нет! Не позволишь ты крови пролиться...
          
В Зимнем дворце ты была украшеньем,
Вспомни. Высокие гости внимали
И с замиранием слушали пенье
Дивных романсов в твоём исполненье –
Ни одного равнодушного в зале! 
Всех одаряешь любовью сердечной,
Непримирима ко лжи и злословью.
Все неприятности время залечит,
Путь яркозвёздный на небе отмечен –
Ангел-хранитель стоит в изголовье.

Мой старый подъезд, ты меня не признал,
а мне-то мечталось – домой.
Ты стал равнодушно-суров, как вокзал,
где каждому каждый – чужой.

Сегодняшний сор перемешан с золой
когда-то разорванных пут,
но бусы на горле стянуло петлёй,
и туфли, как новые, жмут.

Ступаю во двор, как в чужое жильё,
чужое парное тепло...
Вот здесь, меж балконов, сушилось бельё,
а в оттепель с крыши текло.

Здесь колокол по уходившим звонил
из тёмных глубин бытия,
но стёрта ладонями с гладких перил
дактилоскопия моя.

Что, думалось, время – твоей ворожбе
один в заповедное взгляд!
Но если нельзя возвратиться к себе,
возможен ли к стенам возврат?

А память беспечно крутила кино,
приладив экран во дворе,
но таяла радость быстрей эскимо
на липкой, не майской, жаре.

И не с кем уже завязать разговор,
и некому бросить: «Прости!»
Как в реку, так в старый захламленный двор
заказано дважды войти.

Что тупого забвения есть вероломней?
Если память жива – ты её господин.
Как мне хочется верить, что кто-нибудь вспомнит
Про меня. Нет, не все, но хоть кто-то один.

И на миг от прямых оторвавшийся линий,
Он круги и спирали зачертит рукой.
И повалится снег, как он падает ныне,
Заметёт, как нередко бывает зимой.

И в коротком помине вполне машинально
Бормотнёт мою строчку – всего лишь одну,
И над ней не задержится, но беспечально
Для чего-то потом подойдёт он к окну.

Не желая нарушить земного порядка
В двадцать пятом часу безымянного дня
Я пройду, не оставив резных отпечатков,
И никто не успеет окликнуть меня.

На холодном стекле от дыхания дымка,
В порошении белом теряется взгляд.
Я ему улыбнусь с постаревшего снимка,
И уйду в своё прошлое, как в снегопад.

Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?

Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.

Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!

Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?

Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!

Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

Фронтопис сборника стихов поэта из серии «Избранная лирика Востока». 1984.  Темпера.

Поэтическая беседа  1980-е. Темпера.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 1968.  Темпера.

 1980-е.  Темпера.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.

 Урок поэзии. 1989.   Темпера.

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,

сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.

Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.

Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.

Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.

Начальство меня укоряет за рост:
– Куда ты! Назад! Подрасти!
Меня укоряют за медленный рост.
Куда же мне дальше расти?

Я лучником был, арбалетчиком стал,
я помню последний свой бой
и страшной войны сумасшедший оскал,
и холод доски гробовой.

Ласкал, как собаку, я свой арбалет –
лишь он никогда не болел.
Не нужен, ему был кордебалет,
не нужен и мне был балет.

Я лучником был, арбалетчиком был,
а завтра мне быть пушкарём.
Кто бой позабыл – так тот Богом забыт,
лежит со стрелою вдвоём.

Когда все молчали, и я не кричал,
меня не глодала тоска:
я ровно натягивал сладкий рычаг,
и ровно его отпускал.

Стрела улетала не в сказку, а в цель,
удачей пьяней, чем вином.
И падали в землю пятьсот Авиценн,
и в воздух взлетал Парфенон.

Как грохот не спящих трамваев
и топот сапог у дверей,
всю душу тебе изломает
тот мальчик у клетки зверей.

Там – в горло не лезет мне завтрак,
как будто  грозили ножом,
я тоже такой же, я – заперт,
я всюду, я всюду чужой.

Скучать за коричневой партой
не буду – звонок и скорей…
Но страшно смотреть в зоопарке
на запертых в клетки зверей.

И нет мне дороги на Запад,
есть ссыльный сибирский Восток.
Вчера превращается в завтра
и крик послезавтрашний – Стой!

1

Друзья и сверстники мои!
Как сладостно, что мне не снится
страна, где даже соловьи
петь рвутся за её границы.

Идёт, идёт пора утрат.
А там, где ты живёшь,
туман над городом с утра,
а я считал, что дождь.

2

О чём теперь с тобой споём?
Давно мы не в узде.
Но песен нет. С женой вдвоём.
Всё уже круг друзей.
Пусть не уложится в мозгу –
молчать я не могу –
один вовсю глядит в Москву,
другой куёт деньгу,
а третий ночи напролёт
то пьет, то морды бьет,
четвёртый рвётся напролом,
оскалив злобой рот.

3

Если б знал я, где и кто
ножку мне подставит,
то заранее пальто
дома бы оставил!
Негодяю  я тогда
плюнул прямо в морду.
Если горе – не беда,
если драться – можно.

4

а что они ещё таят
те взгляды в прорезь твоей блузки
о секретарь секретаря
(когда-то) – замужем за русским
новым – у него
плотина, глина, гильотина –
какой блистательный набор!
(Забыл – заводик желатина).

5

Мы стареем,
но стараемся не стать
старой стаей
средь усталых статных стай.

Мы над морем
продолжаем петли вить,
но не можем
от бессилья не завыть.

6

Однажды в конце октября-декабря
случится нежданный сбой –
посмотрит вдруг женщина на тебя
и увлечёт за собой.

Ты знаешь, что это тяжёлый грех
и ложь, словно к горлу нож,
но ты забудешь про всё и про всех,
и сразу за ней пойдёшь.

7

лишь детство помню хорошее
а дальше целую жизнь
вонючее мокрое крошево
доносов, помойки и лжи

но руки тянулись заново
верньеры крутить всю ночь
в ноздри бил запах Запада
пусть Запад не мог помочь

8

А где затонул золотой пакетбот,
известно озону и знойному небу.
Кентаврам привычней играть в баскетбол –
прыгучесть сильней, чем у негров.

9

серый, а не чёрный
даже ночью чистый,
кот ты мой учёный
у меня учился
ласке и притворству,
доброте и гневу –
потому и ворсом
шерсть восстала к небу.
На твои забавы
на твои засады
разгребу завалы
за роман засяду
а тебя в собаку
превращу, однако

позабудь свои капризы
и тогда с тобой вдвоём
тихой ночью по карнизам
как лунатики, пойдем

там живёт одна я знаю
зацелует помню всласть
с преогромными глазами –
в них так сладостно упасть

10

а мне с утра опять не верится,
что жизнь до кончика дошла,
как будто этот день – не ветреный,
как будто нынче – без дождя,

послушай, это не по-божески,
я подниму тебя на смех,
нет, мы с тобой ещё поборемся,
поганая сучонка смерть.

          1

Светом белых ламп больничных
распорядок изменён
говорящих не по-птичьи
обезличенных двуличных
раз! порядок всем знаком
уважающих закон
обижающих закон

           2

где жила номенклатура
проживает субкультура
за талон макулатуры
за кусок мануфактуры
Достоевскую дюма!
если не сойти с ума
почитая эмигрантов
за вневременность талантов
сам сомнителен весьма

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.