У нас – невероятная зима,
Со снегопадом. Плохо ходит транспорт.
И скользко – нечем посыпАть дорогу.
Как будто я опять переместилась
В тот неуклад, где я жила когда-то.
Поностальгировать о юности ушедшей,
Замёрзшей речке, о сосновом лесе
И озере за городской чертой?
Нет, я туда вернуться не хочу –
И объясненьями себя не затрудняю!
Я знаю, всё исправится. Уже
Не сыплет снег. Лишь одичалый ветер
Мне выстужает губы, щёки, мысли.
Пройдёт и это. Будет потепленье –
Глобальное. Нам это предвещают.
Наверное, нашлись пророкам гранты!

По тёмной улице, увитой зимним ветром,
По скользкой улице посереди Европы,
К любимому я доберусь тихонько.
И  поцелуем встретив у дверей,
Он улыбнётся: «Как свежо и вкусно!» –
И смастерит мне лучший в мире грог.
И я, наверно, тотчас же согреюсь,
И на январь сердиться перестану...
Но это – позже, если доберусь.

                    13  января 2010

И ты пришла, моя строка –
Сама ко мне пришла!
Прошу тебя, не замолкай!
Не выйду из угла,
И не запру тебя на ключ,
И не уйду к другим.
Ты тянешься, как лунный луч
Сквозь сигаретный дым.

Ведь это я принадлежу
Тебе, моя строка!
Я над тобой одной дрожу.
На, выпей молока!
А хочешь, крошки клюй из рук
И взмахивай крылом!
Но только бы твой тихий звук
Мой не оставил дом!
   
                                           2007

Мы пели: «За нашу и вашу свободу!»
Мы пили за нашу и вашу свободу.
Нас били – за нашу и вашу свободу.
И мы уходили, как в мёрзлую воду,
В молчанье...
Мы встретились, словно воскресли.
Приятель сидит в председательском кресле.
Другой – тоже в кресле. Увы, в инвалидном.
А третьего друга и вовсе не видно

Мы судьбы свои, как умели, лепили.
Что думали – пели. Что было, то пили.
Мы не уклонялись – и не уступили.
Вы нас не забыли?
Мы были, мы были...

                                     Ноябрь 2009

                                           Б. Ю.

Поэт – не конь. Он даже и не кот.
Он иноходью мыслит, а не скачет.
Не то, чтоб он, «как хочет – так живёт».
Он помер бы, когда бы жил иначе.

Он прячет, как позор, свой неуклад.
Глядит в окно и набивает трубку.
И верный кот поймет его, как брат.
Про жизнь мурлыкнет – и уткнётся в руку.

                                                   Январь 2010

По квартире бродит счастье
Седоватой странной масти.
И угрюмо, и лохмато,
Курит и глядит в окно.
Я ему такому рада,
И другого мне не надо.
Пусть не стану с ним богата –
Это как-то всё равно!
 
Как ладошка – в рукавице,
Как в полёте вольном – птица.
Сплю, припав к его ключице,
От всех бед защищена.
Хоть у нас и есть секреты,
Не таимся мы от света.
Только где б найти приметы,
Что и я ему нужна?!..

                                 1 января 2009

                             

БОРИС ПЕТРОВИЧ ЮДИН, прозаик и поэт. Родился в 1949 году  в Латвии. В 1995 году эмигрировал в США. Живёт в Нью-Джерси.

    «Фраза рождается на свет хорошей и дурной в одно и то же время. Тайна заключается в повороте, едва ощутимом. Рычаг должен лежать в руке и обогреваться. Повернуть его надо один раз, а не два». В рассказе  Исаака Бабеля «Гюи де Мопассан» речь идёт об искусстве перевода, точнее, о том, что существует некий секрет мастерства... Пожалуй, о создании стиха можно сказать теми же словами.
    Я вспомнила это, бабелевское, когда прочитала где-то в сети:

А ты считаешь – я тому виной
Всего того, что было не со мной,
Всего, что не было и вряд ли будет.
Я – строчки нерождённого стиха,
Я – сладость первородного греха,
Я – росстани, пути и перепутья.
.........................................................
Я – всё, что можно, и чего нельзя.
Ведь мы живём, по свету колеся,
Словно подросток на велосипеде.
В июле росами потеет сад.
Я виноват лишь в том, в чём виноват –
Безумие, беременность, бессмертье...

    Подпись – «Борис Юдин». Странно, подумалось мне! В юности я была знакома с человеком, которого звали так же. Мы учились у одних и тех же преподавателей, на одном и том же факультете в Даугавпилсском педагогическом институте. Наши круги постоянно пересекались. Мы слушали те же бардовские песни, и любили читать ту же литературу. Мы открывали для себя поэзию русского серебряного века. Борис был невероятно артистичен, много чем занимался, и всё у него получалось талантливо. Но вот стихи вроде никогда не писал...
    Позже выяснилось, что это тот же человек! И живёт он теперь в США. К  тому времени, когда Борис нашёл меня в интернете, он успел уже написать и опубликовать несколько книг стихов и прозы. Я также узнала, что его стихи  можно встретить в интернетовых и «бумажных» журналах и альманахах разных стилей и направлений: «Крещатик», «Зарубежные записки», «Стетоскоп», «Побережье», «Слово\Word», «Встречи», «LiteraruS»,«Футурум арт», «Дети Ра», «Зинзивер», «Barkov`s magazine», в российских и зарубежных, столичных и провинциальных изданиях.
    Прочитав почти все публикации Бориса, я увидела, что в литературном творчестве он очень разносторонен. Я не буду касаться его прозы: ни первой книги «Убить Ботаника», ни последнего романа «Город, который сошёл с ума», ни рассказов, ни очаровательно-едких сказок. Этот пласт юдинского творчества, ещё ждёт своего исследователя.

    Я – о стихах.  В них Борис словно ставит себе задачу: «А смогу написать вот так?».  И пишет строки, в которых мысль, как бы освобождённая от чёткой шлифовки своих особенных стихотворных правил, течёт, подчиняясь лишь потоку ассоциаций и ритму дыхания поэта. И окончится такое стихотворение непременно парадоксом, который придаст завершённость и блеск всему произведению.   Даже если это стихи – о стихах. 

Мне снилось,
что я цветные звуки
сплетаю в строки,
укладываю их
на бумагу
и называю стихами.
Потом я устал,
прилёг на диван
и заснул.
И мне приснилось,
что я проснулся
и забыл
разноцветную музыку.
До сих пор не понимаю:
я приснился этому сну
или он мне?

    Это стихотворение опубликовано в журнале «Дети Ра» №1, 2010. А вот совсем другое, строгое, чётко организованное – и совершенно пронзительное:
  
Обнажены, напряжены, как провода под током,
Два юных тела по весне и, кажется, вполне,
Чуть только брызнут дерева горячим, спелым соком,
Готовы девочки к любви, а мальчики к войне.
................................................................................
Чтоб было всё предрешено, беременна солдатка,
Чужой любовью дышит ночь, отворено окно,
И морщит лоб мордатый Сфинкс, чтоб выдумать загадку,
В которой жизнь, любовь и смерть переплелись в одно.

    Несхожи между собой два приведённых стихотворения: все стихи поэта очень разные, различны ритмы и мелодии, в стихах – от высокого и философского – до бытовых сцен, военно-исторические описания соседствуют с ироничными и шутливыми зарисовками. – И всё это принадлежит перу одного поэта! – Написанное Борисом Юдиным  отличается  редким сочетанием метафоричности и наблюдательности, искренности, нежности, самоиронии.
    Поэзия Бориса Юдина замечательно артистична, но и естественна... Ей веришь! Не стоит, конечно, читать стихи как закодированную биографию поэта: нелепо спрашивать, о ком или о каких событиях идёт речь. Но зачастую фотографии мест, где поэт вырос, могли бы послужить иллюстрациями к его стихам. Правда, читатель и без иллюстраций многое увидит: поэзия Бориса Юдина – это конкретные зрительные образы.
   А вот о тематике стихов Бориса Юдина я говорить не буду – оставлю это другим исследователям. Потому что любое такое исследование получится менее интересным, чем сами его стихи.
    Скажу другое: оказалось, что непровинциальный культурный слой, в котором сформировались мы оба, подобно городку под старыми липами, был весьма благотворным для творчества. Прошлое прочитывается  в наших стихах сквозь все «наращения» минувших десятилетий жизни. Меня это узнавание радует, как радуют встречи с теми, кто был свидетелем и «со-участником» моей собственной юности. 
   
      
                           Клавдия РОТМАНОВА, Дюссельдорф,  Германия
 

Собиратели марок, эстеты,
Рыболовы с Великой реки,
Чемпионы вечерней газеты,
Футболисты, биржевики;

Все кто ходят в кино и театры,
Все кто ездят в метро и в такси,
Хочешь, чучело, нос Клеопатры?
Хочешь быть Муссолини? – Проси!

И просили и получали,
Только мы почему-то с тобой
Не словчились, не перекричали
В утомительной схватке с судьбой.

                                                   1948

Вот он лежит на пышном пьедестале
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,
"Великий из великих" – Оська Сталин
Всех цезарей превозойдя судьбу.

И перед ним в почётном карауле,
Стоят народа меньшие "отцы",
Те, что страну в бараний рог согнули,
Ещё вожди, но тоже мертвецы.

Какие отвратительные рожи!
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...

В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещёный лоб, –
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя, – проклятый гроб.

                       Т. Смоленской
Человек природно-мелкий,
Разносолов не ища,
Я довольствуюсь тарелкой
Разогретого борща.

Но, когда тарелку супа
Подаешь мне, Тася, ты
Для меня (пусть это глупо!)
В нём капуста – как цветы.

От того ли? От сего ли?
Добровольно? Поневоле? –
Я в твой борщ всегда влюблён,
И – когда он недосолен,
И – когда пересолён.
                                      1950

Умер булочник сосед.
На поминках выпил дед.
Пил старик молодцевато, –
Хлоп, да хлоп – и ничего.
Ночью было туговато,
Утром стало не того, –
Надобно опохмелиться.
Начал дедушка молиться:
"Аллилуйя,  аль-люли,
Боже, водочки пошли!"
Дождик льёт, собака лает,
Водки Бог не посылает.
"Аллилуйя! Как же так –
Нешто жаль Ему пятак?"
Пятаков у Бога много,
Но просить-то надо Бога
Раз и два, и двадцать пять,
И ещё, и опять
Помолиться, попоститься,
Оказать Ему почёт,
Перед тем, как угоститься
На Его небесный счёт.

Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветёт могилами,
Как будто не было войны.

И опуская пурпур царственный
На метафизику и проч...
Обломки власти государственной
Небрежно покрывает ночь.

А мы – Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики –
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.

Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.

Дыша   духами   и   туманами,
Она   садится   у   окна.
Ей  за морями-океанами
Видна блаженная страна:

Стоят рождественские ёлочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених...
И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.

   Публикация Владимира БАТШЕВА

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Это ещё не боль –
Некто, ломающий крылья,
Выдернув нас, как перья,
Затачивает с усильем,
Так, что остов искрит.
Это ещё не крик –
Нежно-цепкие пальцы
В омут слов окунают
До остановки дыханья,
До первой крови из горла,
Слёз анилиновой лжи.
Это ещё не жизнь,
На простыню, в горячке
Белой как снег бумаги,
Ритуальным узором
Тайного танго жалом
Наши тени ложатся
В жадном желаньи сметь.
Это ещё не смерть –
Клякса хвостом кометы,
Лист, беспощадно смятый,
Снова летит в ведро...
Сломанное перо.

Поэзия – не просто поза.
Она во рту на вкус как «пой за
Гранью инобытия».
И вот, последняя пропойца,
Стоит в дверях судьба твоя,
И лыбится: «какая польза
От строчек точного вранья,
Пойдём, заглянем за края
страниц». И капли беспокойства
На дне слова её таят.
И тень сомненья и беды
Уже живёт в твоей котомке,
И лёд, весенний, звонкий, тонкий,
Готов принять твои следы.
И, оставляя свет в окне,
Ты устремляешься за ней.
________________

И всё темнее и больней,
Страшней, отчётливей и строже
Ложится путь на бездорожье.
Всё безнадежней. Всё верней
Тот поворот – петлёй на шею...
И лишь квадрат окна мишенью –
Ты прилетишь на этот свет,
Когда поймёшь, что смерти нет.

Делать любовь из песка на пляже
Выстроить наскоро, дать прибою,
Ждать – вот волна за волною ляжет,
Слижет в негаданно голубое,
Небо над набережной, небрежно,
Наспех наброшенное. Халатик,
Полы распахивает, крылатым
Нам отворяя седьмой надежды
Пота сокровищницу потайную,
Горечь желанную, боль хмельную...
В бальную пыль опадают маски.
Музыки ветреными мазками
Осень смывает... сшивает насмерть
Током короткого замыканья.
В луже любви...

Мой суженый, суженный
до обсужденья в эфире
условий и тел,
мы одни не у дел в этом мире.
Они в этом мире одели нас в мили и мили
распутиц,
бессонниц.
Когда расстояния смяли
и вытек желток,
только мы устояли напротив
друг друга
и ждали сигнала,
но разве тогда мы узнали
друг друга?
Едва ли. Напротив,
нас смыло дыхания ливнем
без слёз и без смысла
без слов и без лишних истерик
мы вышли на берег
и каждый нашёл свою веру
и каждый вошёл в свою реку
и плыл по теченью.
Но если однажды судьба
переставит значенья
и даже душа
наконец перестанет смеяться
над каждой ошибкой,
чего же мы станем бояться?
И как мы расстанемся вновь,
чтоб к себе возвратиться,
мой суженый,
ряженный в перья несбыточной птицы,
украденной небом.

Утекшие куда-то воды…
Брожу мистической Москвой –
старинной, жёлтой, восковой.

Невольников тварной свободы,
заложников любви тварной –
куда ведут нас наши годы?

Лист кружится передо мной.
Я верю в круговерть природы:
смерть – это роды в мир иной…

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

Если что-то теряешь на свете,
так и быть – позлись, погрусти,
а потом утешься: другой
это что-то нашёл.

Если что-то не получаешь,
так и быть – позлись, погрусти,
а потом утешься: другой
получил это что-то.

Не хватает на всех живущих
денег, славы, участья.
Любви – и подавно.
Звёзд на всех с избытком хватает.
Вот и славно.

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Если судьба гонит нас вновь и вновь,
В злобе животной давя и калеча,
Кто защитит нас с тобой, человече?
Что нас излечит? – Только любовь.

– Где же ты, берег Отчизны родной? –
Я вопрошаю, годами скитаясь, –
Ты наше сердце наполни до края,
Только не злобой – любовью одной.

К встрече с Всевышним себя приготовь.
Не затрудню его просьбой большою:
– Пусть моя плоть, расставаясь с душою,
Выдохнет словом последним: «Любовь!».

Человек из Риги, математик,
а теперь он – человек-еврей.
Он играет, кстати ли, некстати,
в кирхе Гамбурга на скрипочке своей.

Музыка известна всей округе.
Жили здесь евреи до войны.
Лютеране слушают в испуге
одного из тех, что сожжены.

Близко, слишком близко им знакомо
то веселье с горем пополам...
Но звучит внезапно по-иному
песнь Израиля – «Адон олам»* .

Скрипка тонко, беспощадно пела.
Скрипача ещё прийти зовут.
Жили здесь евреи до расстрела,
а теперь опять они живут.

 * Песня израильского композитора Узи Хитмана, написана в 1976 г. «Адон Олам»
в переводе с иврита означает «Господин Вселенной». Узи Хитман скончался 17
октября 2004 года от инфаркта в возрасте 52 лет в разгаре своей творческой
деятельности. Он являлся культовой фигурой израильской эстрады, обладателем
премии «Дело жизни» Союза израильских композиторов и автором таких
популярных песен, как «Адон олам» и «Кан ноладти». (Прим. автора)

Я провёл с любимой этот вечер –
Скромный ужин, свечи на столе.
Вспоминали мы все наши встречи...
Отблески играли на стекле.

Время будто бы остановилось,
И слова нам были не нужны.
Мы с тобой вдвоём... И счастье длилось,
И касанья губ опять нежны.

Пламя тонкой свечки освещало
Твой портрет как будто бы живой.
Только хлеба корочка лежала
На твоей на стопке, ангел мой.

И к марту знойному привыкнуть можно.
Сегодня на дворе опять хамсин.
И вновь младенец кричит безбожно,
религиозных соседей сын.

Кипа отцовская – из ниток цвета стали…
Не унимается дитя никак.
Похоже, меньше младенцы стали
беспечно дрыхнуть. Невесёлый знак.

Их много в доме многоэтажном.
К стенаньям за стеной мой слух привык.
Нечаянно прислушалась однажды:
младенческий стоит над миром крик.

Человек обживает пространство:
Старый сад и заброшенный пруд,
Октября золотое убранство –
Поначалу всё чуждое тут.

День за днём обживал, шаг за шагом,
Пустоту адресов и квартир...
Домик, речка и лес за оврагом –
Это детства привычный нам мир.

Переполнены в нём до предела
Каждый миг и любой уголок
Счастьем, горем, мечтами и делом.
Я вернусь к вам, лишь выйдет мой срок.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

Чуть вразвалку морская походка,
Пряжка с якорем на ремне...
Сахалинская мореходка,
Отчего же так снишься ты мне?

Наши годы, как мерные мили,
Узелками в них шрамы потерь.
Юность, зрелость – своё отштормили.
Где же к счастью заветная дверь?

Вместо домика с садом на юге
Нам достался каюты уют.
Постаревшие наши подруги
Вновь из рейса, как прежде, нас ждут.

Ведь зачем-то судьба нас хранила,
И вела сквозь туманы звезда.
Море – наша постель и могила.
Море – наша любовь и беда.

Я лежу на грунте – обшивка взрывом смята.
Нет во мне энергии совершить бросок,
А моя команда – славные ребята,
Только жить осталось им несколько часов.

Узкой щучьей тенью в безднах океана
Крались осторожно мы, врагам внушая страх.
От моих торпед их не спасёт охрана.
Сладок вкус победы на просоленных губах.

Все мои красавцы, как один, в тельняшках, –
Что матрос, что капитан, стройны и легки.
Не пристало вам бояться службы этой тяжкой,
Все на берегу красотки ждут вас, моряки.

Долго ль эта страшная тишина продлится?
Взрывом переклинило аварийный люк.
Только капли пота на зелёных лицах,
Только холод постепенно всё сковал вокруг.

Я была вам домом, грозным и надёжным.
И совсем не лёгким был ваш матросский труд, –
Вахты и авралы, сколько ж это можно!
Пусть мои ребята напоследок отдохнут.

Ни акула и ни краб не найдут героев,
Ваших не попортят тел на моём веку.
Лишь вода солёная вас не раз омоет,
А воды бояться не пристало моряку.

                                           _{2 декабря 2009 
                                                      Брукхавен}

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Муж дочери единственной моей
похож на молодого Модильяни.
Её саму легко себе представить
нарядной и встревоженной Эстер.
А их трёхлетний первенец, мой внук,
напоминает Маленького Принца, –
без королевской крови обошлось.

И силюсь я услышанною быть.
Сидите тихо, злые силы мира.
Не смей подняться, ненависть земная.

Во что бы то ни стало, уберечь.
Уже в дверях, пока ещё возможно,
произнести скороговоркой речь,
сводимую к словам «будь осторожна»,

«будь осмотрителен». И тут себе
отдать отчёт в конечном превосходстве
судьбы. Кто может диктовать судьбе,
пытаясь настоять на благородстве.

Это всё ещё я.
«С возвращеньем из небытия», –
мог сказать бы мне кто-нибудь встречный.
Не на полном ходу
я себя из починки веду,
не изведав поломки конечной.

Есть срок годности нам.
А истекших времён черепкам
есть их прежнее место в кувшине:
мгле и мору назло
можно древнее склеить стекло
для бессмертья в музейной витрине.

Там же, где я была,
только первоначальная мгла –
тьма над бездною до созиданья.
Не в раю, не в аду,
те края не имеют в виду
ни луча вдалеке, ни сознанья.

Это в жизни мы мчим
сквозь туннель и по свету за ним, –
повезло на побывку покуда.
Так что – здесь и теперь,
перед тем, как закроется дверь.
И, увы, без гарантий на чудо.

Я знаю, чего я хочу: на автобус успеть.
Я знаю, чего я боюсь: полчаса потерять
в той жизни, от коей осталась неполная треть,
а может, всего шаг-другой и одна только пядь.

Я знаю благое незнанье, – хотелось бы впредь,
задавшись вопросом, ответ не расслышать опять.
Вконец ли себя исчерпает закатная медь,
а может, она не успеет себя исчерпать?

Чёт-нечет. Орёл, или решка. Добро, или зло.
На то и случайность, – настигнув, застанет врасплох.
Как многим, на улицах этих мне дважды везло.
И тот, кто считает, пусть не застревает на трёх.

Не призраки, а признаки старения,
не вздумайте войти в стихотворение.
Спускайтесь вниз, а мне наверх по лесенке
без отклонений в нормативной лексике.

Сквозняк уносит жалобы дорожные.
И не нужны движенья осторожные.
И линии судьбы не все прочитаны,
а верхние ступени не сосчитаны.

И вот мы не юны, не любы, не милы.
Урезаны сроки, убавлены силы.
Вконец неотступна усталость,
хотя и она исчерпалась.
Но даже теперь, на нераннем десятке,
с надеждой у нас всё в порядке.

Сама по себе, вне молвы многолетней
ни первой она не уйдёт, ни последней.
В туннеле теней, по-над краем,
пока мы сей мир покидаем,
она, обещая пунктир, а не точку,
заменит душе оболочку.

Опомнясь, душа наберётся отваги,
чтоб к жизни вернуться в Бордо, или в Праге,
пусть бабочкой, хоть однодневкой,
над Влтавой, нет, снова над Невкой.
Хотелось бы в Бёрне. А лучше бы в Риме.
Но прежде – в Иерусалиме.

Свет упадёт на траву –
Боже великий, живу.
Тень упадёт на дорогу –
Боже великий, живу.

Она сказала, что она мне рада,
и я почувствовал, что жизнь во мне жива...
Как мало, в сущности, для счастья надо:
простой улыбки, капельки тепла...

И чувство непричастности
ни к общему, ни к частностям.
Ни к воровству, ни к честности,
ни к удальству, ни к подлости.
Оставьте вашу въедливость,
забудьте ваши колкости.

И прошлое над нами нависает
не тяжестью, а просто –
неизбежностью сегодняшнего дня...

Под одеяло спрячется тоска,
сквозняк пройдётся по пустой подушке,
будь то простая раскладушка,
кровать под пологом, футон, тахта…

Для счастья нужно самому
кого-то любить беззаветно,
но мы, несчастные, так заняты собой –
на других времени не хватает…

Смотрю на родину глазами иностранца,
на собственных детей и внуков
как на гостей – тогда не больно.
Сколько этажей у нашего сознания? –
Небоскрёб.., айсберг..,
Где-то в глубине  – суть, истина...
По ночам выходит и мучает во сне
такой болью, такой любовью,
что невообразимы
под отупляющей анестезией жизни.

Рассеянно и отрешённо обнимет.
Предложит чаю. Забудет. Вспомнит.
Подаст вчерашнюю заварку,
засохший сыр, какие-то сомнительные сушки…
Потом торжественно достанет заветную тетрадь,
вся приосанится и встанет в позу. –
И до полуночи готова читать, читать! читать! –
летучие стихи и пристальную прозу.
Ты погружаешься в её подводный мир,
ты забываешь обо всём на свете:
становятся понятны – и она,
и этот быт её, слегка нелепый,
не потому, что по-другому не умеет,
а потому, что ею сделан выбор.
Конечно, лучше бы забиться в келью,
или в уединённый отель…
Нет, просто в тёплый дом
с заботливой семьёй…

Нет-нет – я не клянусь тебя любить,
тем более – до гроба:
боюсь вспугнуть едва забрезжившую нежность.
Которые клянутся, те горят огнём,
сгорают, гаснут и уходят.
Я не горю, и слов не говорю, а там, глядишь, –
и навсегда останусь.

Мне в руки попался зверёк –
маленький, быстрый, пушистый.
Я гладил его и ласкал – и… немножечко тискал,
придумывал имена, нюхал душистый мех.
тёплый, живой, счастливый, зверёк отзывался на ласку,
но вдруг погрустнел, затих и запросился на травку.
Он пустился бегом, чудесно преображаясь:
снова блестели глазки, снова трубою хвост…
Тяжела оказалась моя рука… да и моя любовь…
Тому, кто рождён пушистым, певучим, вольным,
хозяин, и добрый, не нужен,
а только сочувствие, лес и поле.
Он – ласковый, и весёлый, но навсегда отдельный.
За ним никому не угнаться,
и, не сломав, его не удержишь в доме...

Вы – гости здесь, а мы должны здесь выжить,
обосноваться, слиться, стать, как все, –
по капле рабский страх из сердца выжать –
вниз головой, над бездной, в пустоте.

изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...

оранжерея?

квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
 
вернее, тот же самый...

молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.

молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.

одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –

в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.

живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!

кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция  слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...

Пройдя дорогой бытия,
Ушёл в безвременье поэт.
Но шлёт ещё на землю свет
Его погасшая звезда.

Он не был баловнем судьбы –
Всё доставалось нелегко! –
Его считали чудаком,
Чудачеством – его труды.

… А он писал, писал стихи
И скромно жил в миру своём –   
Все сокровенные мечты,
Возвышенной души полёт
Остались яркою строкой
В томах написанных им книг.

Но время в сутолоке дней
Неумолимо пронеслось.
И вот настал его черёд
Отправиться в страну теней…

Теперь лишь памятный гранит,
Где имя и две чётких даты,
Поведает, что жил когда-то
Поэт, который жизнь любил.

А долго ль память будет жить
Среди живых на этом свете?..
Со временем исчезнут в Лете
Поэта светлые черты.

Потом безжалостное время
Свой труд коварно завершит –

Разрушит памятный гранит
И вырастит траву забвенья.

На месте погребальных плит
Всегда царит мир запустенья…

Однако, может быть, однажды
Давно заброшенный погост
Вниманье чьё-то привлечёт
Печальностью своеобразной...
Там ветер шепчется с травой
О власти вечности немой,
И, завораживая лаской,
Бывает, что в порыве страстном

Смущает благостный покой
Очаровательною сказкой,
Что жизнь любая не напрасна,
Хоть краток путь земной.

И с этой верою святой
Там незабудки полевой
Расцвёл цветок голубоглазый.

И вновь какой-нибудь чудак,
Пленившись красотой цветка
И удивления не пряча,
Узрит в нём путеводный знак…

И время обратится  вспять,
Одолевая камня тяжесть,
А память, обретя  слова,
Пришельца с тем поэтом свяжет.

Запах ольховый терпкий и горький,
Вербы, осока да звонкий ручей...
Старая церковь стоит на пригорке –
Божьею была.., а стала ничьей.

Смотрят ослепшие окна-глазницы,
Ветер печальные песни поёт...
– Кто же придёт к алтарю поклониться?
– Нет алтаря!.. И никто не придёт...

Скорби юдоль сторожит тот пригорок –
Рядом с церквушкой ютится погост.
Дух отрешённости молча там бродит,
Крест покосился и мохом оброс.

А за ручьём, в деревеньке убогой,
Вросшие в землю хатёнки стоят.
Кляча плетётся по пыльной дороге
И заунывно колёса скрипят.

...Может, в пустынную эту заброшенность
Снова когда-нибудь я забреду
И на погосте, полынью поросшем,
Вечный покой обрету.

Щели на окнах газетой заклеены,
печка остыла. С утра
зябко. Январская улица Ленина
в городе у Днепра.

Вроде на юге, а зимы жестокие –
Палех на стёклах седых.
Ветер негромко скрипит водостоками.
Радио голос затих.

Вот и каникулы. Карточки синие –
хлебные. Пушкинский бюст
у магазина. Бидон керосиновый
снова предательски пуст.

Уголь в подвале, где темень – до ужаса,
свечка мерцает едва…
Детство. Далёкая улица кружится,
а может быть, голова.

Белые гроздья рябин за окном,
словно в прозрачном дыму.
Падает, падает окоём –
и не уходит во тьму.

Чья-то затея разбить фонари –
лишние. Город в игре.
Что ты молчишь? Не молчи, говори –
белая ночь на дворе.

Белая ночь за окном до утра –
можно распутать узлы,
ставшие, к счастью, слабее пера.
Только астрологи злы.

Больно. И медленный дождик сечёт
замершие тополя...
Где-то рассвет начинает отсчёт
от десяти до нуля.

У камня есть запах пыли,
у пыли есть запах камня.
Мы тоже когда-то были
и трогали мир руками.

Мы строили мир из камня,
мы камнем мостили плахи.
Мы что-то всю жизнь искали.
Не надо над нами плакать.

Изведали мы усталость
такую, что кости ныли.
Что-то от нас осталось:
камень и горстка пыли

под ним, и горят свечи,
как белого неба милость.
Но это и есть вечность,
которая нам снилась.

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

О Сергее Голлербахе

За более чем полувековой период своей активной деятельности, как художник и писатель, Сергей Львович создал большое количество работ, отражающих неповторимый взгляд автора на окружающий мир: отличающийся оригинальностью тем, своеобразным подходом к ним и их раскрытием.
Яркий представитель русской творческой интеллигенции второй, послевоенной волны эмиграции, Сергей Голлербах по своей сути является американским художником. Не потому, что он сумел адаптироваться на новом месте, а потому что высокого мастерства достиг именно в Америке. Начальное художественное образование, полученное в ленинградской школе в довоенные годы, получило своё развитие в Мюнхенской Академии изящных искусств и завершилось в 50-х годах в Соединенных Штатах, где Голлербах окончательно сформировался как художник.
    Годы спустя, в январе 1981, Теодор Вольфф, давая характеристику творчеству Голлербаха на страницах солидной газеты “The Christian Science Monitor”, справедливо заметил, что если ранний Арчил Горький и Виллем де Кунинг своими работами стремительно развивали абстрактный экспрессионизм, то творчество Сергея Голлербаха возникло из этого течения. Это было закономерным. Ошибочно было бы считать, что абстракционизм и экспрессионизм, а впоследствии абстрактный экспрессионизм, зародились в стенах Мюнхенской Академии изящных искусств, в этой колыбели европейского авангарда. Можно с полной уверенностью утвеждать, что в появлении и развитии этих течений решающую роль сыграли воспитанники академии, среди которых были: Василий Кандинский, Франц Марк, Давид Бурлюк, Пол Кли, Эдуард Мунк и другие одарённые художники. Экспортированные в Америку, абстракционизм и экспрессионизм нашли своих последователей и продолжателей, таких как вышеупомянутые Арчил Горький и Виллем де Кунинг. Вышедшее из абстрактного экспрессионизма искусство Сергея Голлербаха, «населённое» массой людей, представляет собой, по большому счёту, композиции из линий, объёмов, цветовых пятен, во многом воспринимающихся как абстрактные формы. Но за всем этим, едва уловимо ощущается влияние русских передвижников, которое проявляется в неподдельной искренности и тематике картин Голлербаха.
    Человек – основная тема художника, главный герой его работ. В центре внимания Сергея Львовича простые люди всех цветов кожи, частью которых являемся и мы с вами. Мы, с кем Голлербах делит одно жизненное пространство, кто ежедневно сотни раз встречается друг с другом на улицах, в транспорте, кафе, и переставшие нередко обращать внимание друг на друга, замечать радости и печали живущих рядом людей. Художник с любовью относится к каждому персонажу, образ которого он запечатлевает на бумаге. Удивляет профессиональная наблюдательность Сергея Голлербаха, умение уловить главное, выделить его и зафиксировать быстрыми и точными штрихами. Картины художника лаконичны по форме и цвету, при этом полны доброты, тепла и мягкого юмора.
    Парадоксально, но как много говорят молчаливые образы Голлербаха. В несколько линий художник укладывает изображение человека, и всей его жизни. Работы Сергея Львовича невольно сравниваешь с рассказами Чехова, вспоминаешь некрасовское «словам тесно, мыслям – просторно». Лёгкая, непосредственная, летящая линия Голлербаха вязью описывает фигуру, одежду, состояние души, настроение, чувства. Великий человеколюб, Сергей Голлербах не может оставить без внимания людей, находящихся на нижней грани существования, именно поэтому тема бедности занимает в творчестве мастера одно из ведущих мест. Его работы, отражающие бедность, не являются манифестом, призывающим к беспощадной борьбе с нищетой, не указывают радикальных путей решения проблемы. Они, скорее – художественная констатация факта, стремление автора облечь этот факт в эстетичную форму, и подать его на рассмотрение публике, с целью пробудить в сердцах у зрителей сострадание. Внимание художника постоянно концентрируется на людях, человеческая фигура – предмет его изучения. Сергей Голлербах достиг совершенства, изображая человека в привычном для всех виде, но, не удовлетворяясь достигнутым, начинает экспериментировать. Художник изображает фигурки людей, выполненных из различных материалов, например из жести, и добивается поразительных результатов. Голлербаховские «люди из жести» оживают. Художник наделяет их качествами, присущими живым людям. Жестяные человечки в порыве страсти признаются друг другу в любви, возносят молитвы, общаются между собой, выполняют гимнастические упражнения, созерцают окружающий мир, читают, загорают на пляже. У каждой фигурки отдельная жизнь, свой неповторимый характер, подчёркнутый позой или жестом.
    Параллельно с занятиями рисунком и живописью, педагогической деятельностью Сергей Львович много внимания уделяет литературной работе. Статьи, эссе, воспоминания, размышления складываются в увлекательные книги, отмеченные присущими автору теплотой и любовью. Литературное творчество Сергея Львовича Голлербаха нельзя рассматривать в отрыве от художественного. Их тесно объединяет подход к рассматриваемой теме, основанный на детальном наблюдении и философском осмыслении. Поразительная наблюдательность позволяет ему погружаться в натуру или в исследуемое явление на небывалую глубину, извлекая оттуда нечто новое, доселе неведомое. Исследуя, Сергей Голлербах делает интереснейшие открытия, а его рассуждения выливаются в увлекательные философские трактаты. Художественные и литературные работы Голлербаха, при всей своей самостоятельности, уживаются вместе на страницах его книг, органично дополняя друг друга. Книги Сергея Львовича, как блюда искусного кулинара, с умело подобранными ингредиентами и в меру приправленные, имеют свой особый, неповторимый вкус.
    Многогранность личности Голлербаха бесконечна, и проявляется в самых различных областях творческой деятельности. Сергей Львович преисполнен неподдельного интереса к окружающему миру. Обладая глубиной знаний и широтой кругозора, он полон энергии, стремления к интелектуальному труду. Удивляет сила этой личности, её духовная составляющая, та, что наполняет жизнь смыслом, помогает пройти серьёзные испытания. Неокрепший росток, сорванный смерчем войны, пронесённый над миром, сумел не просто выжить, сохранить и многократно преумножить то, что было в нём заложено, но и дать обильные плоды на земле, принявшей его.

                                                                                            Юрий КРУПА, Филадельфия

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная

Двое

Композиция

Гимнастика

Сценка в Нью-Йорке

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

 C Борисом Анатольевичем Нарциссовым я познакомилась в начале 60-х годов в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где он работал как химик, выполнял ряд научных проектов. Борис Анатольевич был замечательным собеседником, эрудированным во многих областях и прекрасно знающим не только русскую, но и мировую литературу. Он умел говорить с одинаковым увлечением и об Австралии, где провёл несколько лет, и об Эдгаре По, и о прекрасном цветке. Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. Завязалась оживлённая переписка. У меня сохранилось более 90 писем.
    Борис Анатольевич, поэт требовательный к себе самому, стал моим строгим критиком и ментором. «Здесь нужно изменить порядок слов – язык спотыкается», – делал он замечаниe, или писал в письме: «Ваш проект стихотворения ещё недостаточно разработан. Его можно драматизировать гораздо сильнее». Несмотря на то, что он был поэтом, уже получившим признание в эмиграции, он  всегда старался помочь советом или наставлением поэтам начинающим, ещё не имеющим имени. И вообще, он относился доброжелательно ко всем людям.
    А сам Нарциссов считал своими учителями Бунина, Бальмонта и Блока. «Вот эти три больших Б и сделали меня поэтом», – говорил он. Он рассказывал мне, что встречался с Буниным, когда тот возвращался через Таллин из Стокгольма после получения Нобелевской премии.
     Борис Анатольевич, владея в совершенстве  несколькими языками, был отличным переводчиком произведений М. Ундер, Я. Таммсаара  и других  эстонских поэтов и писателей.  

     Хочу напомнить читателям несколько моментов из его его биографии: Борис Нарциссов родился 27 февраля 1906 года в России. Отец, русский по национальности, был врачом. Мать – эстонка. Его родители бежали во время гражданской войны в 1919 году в Прибалтику.  В Эстонии, в Тарту, он окончил русскую гимназию, поэтому русский язык знал в совершенстве. В Тарту  он получил и высшее образование: в 1931 году диплом химика, а в 1936 – степень магистра химии. Будучи впечатлительным и наблюдательным, Борис Анатольевич ещё юношей, в 16 лет, начал писать стихи. Он вошёл в историю русской литературы Зарубежья  как один из членов известного в Эстонии «Цеха поэтов».
    Во время Второй мировой войны Нарциссова ожидают мытарства беженца, номадская жизнь эмигранта, в которой его везде сопровождают жена Лидия Александровна и и сын Юрий. В Соединенные Штаты Америки их ведёт путь через Германию и Австрию, разрушенные войной.
    Нарциссовы жили в городке Бурк, который расположился на живописных холмах штата Вирджиния. Здесь уже сама природа нашёптывала поэту  слова и рифмы. Я бывала в их гостеприимном, со вкусом обставленном доме. Большой участок земли  оканчивался оврагом, который Борис Анатольевич называл   «Дарьяльским ущельем». Сам он усердно работал в огороде и палисаднике, совершенствовал ирригационную  систему. Он любил также птиц и животных: коты в его доме были полноправными членами семьи. 

    О чём писал в своих стихах Борис Нарциссов? К какой школе он принадлежал? Литературный критик А. Цветиков писал: «Бориса Нарциссова следует отнести к романтической  школе.  Диапазон его поэтического творчества чрезвычайно широк и  глубок».  И  действительно,  в  его книгах,  как в зеркале,  отражается  широта  его интересов: химическая технология, антропология, мистика, садоводство, цветоводство и любовь к  животным.  Страны,  в  которых он побывал, также нашли отражение в его пейзажной лирике. Но сквозь заросли ароматных эвкалиптов и красоты чужой природы явственно проступают янтарные стволы сосен Прибалтики, бархатный песок эстонского морского побережья и северное, родное ему небо.

    Наследие Нарциссова составляют семь книг. (Последняя была издана вдовой Лидией Александровной уже после его смерти.)
     Если в первом его сборнике изображено начало жизни на Земле, то вторая книга начинается мотивом о конце существования мира. В ней стоит выделить перевод замечательной баллады Эдгара По «Улалум», а также цикл стихов «Эдгариана». В нём есть стихотворение «Могила» – посещение автором могилы Эдгара По на Балтиморском кладбище и воображаемая беседа с Эдгаром По о Пушкине.  В этих и многих других стихах Нарциссова  явственно ощущаются присущие его необыкновенной фантазии мифотворческие чары и синие сказки, идущие от звёзд.
    В пятом сборнике, «Шахматы» (название имеет скорее  аллегорический оттенок), читатели убеждаются, что жизнь – это игра по установленным правилам, без которых  в мире наступил бы полный хаос. В этом сборнике большая часть стихов носит научно-философский характер, например, «Стихи о гиперболе». В «Шахматах» прекрасно переведены два стихотворения большого эстонского поэта Алексиса Раннита.
    Мир Нарциссова очень живой и колоритный. Страницы его книг населены удивительными существами: вампирами, кикиморами, домовыми, пауками, чертями  и другой нежитью. У него неживые вещи, такие как печной и самоварный угар, становятся как бы живыми.   
    Вообще же Борис Нарциссов очень своеобразный поэт. Вот что пишет о нём критик Борис Филиппов: «Это – поэт, ни на кого в русском Зарубежье не похожий... А если искать у Нарциссова родственников – то, скорее, не в стихах, а в прозе: в первую очередь это Алексей Ремизов, а из наших прадедов, – пожалуй, Гоголь».
    Поэт обращал большое внимание на сны: «Это нечто вроде шифрованных телеграмм», – писал он и верил в возможности творческой деятельности во время сна: «как раз тогда мысль обретает наиболее расслабленное, наиболее освобождённое от надзора сознания состояние». Он приводил примеры научных открытий, совершённых во  сне Ж.А.Пуанкаре, Р. Декартом, К.Гауссом.

    Борис Анатольевич Нарциссов пользовался большим авторитетом в литературных и научных кругах. Он представлял библиотеку Конгресса на научных конференциях, его приглашали в Вермонт, читать лекции в Норвичском университете. На конференции преподавателей восточноевропейских языков в Новом Орлеане в 1980 г. он  читал  стихи  и  демонстрировал достижения русской литературы в Соединённых Штатах Америки.

     Тяжёлая болезнь неожиданно прервала деятельную жизнь этого талантливого человека. Он ушёл от нас 27 ноября 1982 года, оставив грядущим поколениям богатое литературное наследие. 


                             Евгения ДИМЕР, Вест Орандж, Нью-Джерси

                                 Алексису РАННИТУ

               ...В лесах моей Эстонии родной...
                                             В. Кюхельбекер

Корою красной светит бор сосновый
И мелкий ельник – яркий изумруд.
Круги седые паутин с основой
Упругой вздрогнут в ветре и замрут.
Всё тихо.  Только шорох быстрой белки,
Да вот малиновый капорский чай
Качнётся и наклонит стрелки,
В стремительном полёте невзначай
Задетый шелестящей стрекозою.
И снова тихо  с рыжего ствола
Спускается янтарною слезою
Из трещины пахучая смола.
 

Весь день с   болезненной зари
Сечёт упрямыми слезами,
И в тусклых лужах пузыри
Играют бычьими глазами.

Песок на тяжких дюнах плотен,
И скрыт завесою седой
Туманно дождевых полотен
Залив с тяжёлою водой.

Сойди к воде.  Вода уводит
Куда-то к викингам домой,
Зелёной древнею волной
На запад Балтика уходит.

В эвкалиптах бежит, исчезает, как сетка,
По опавшей листве незметная тень.
Эвкалипты, как будто посохли их ветки,
Не шумят, а шуршат.  Колыхнуться им лень.

Эвкалипты растут без конца по отрогам,
По безводным холмам: не нужна им вода.
Как от судорог ствол их свело.  Как из рога
Древесина стволов, тяжела и тверда.

Этот серо-зелёный покров – эвкалипты.
Это – шкуры змеиные слезшей коры.
И вот так без конца. И ты знаешь: погиб ты
Здесь, в краю эвкалиптов и тусклой жары.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Как равные в ряду несообразностей,
Только весной, к наплыву неприятностей,
Они несносней, женщины, те, в чьих
Эпистолах – не чествованье частностей,
А назиданье и забвенье их…

Действительно, воспитывая мнительность,
Действительность, скорее, умозрительность.
Не поверяя частностей судьбе,
Едва ль скоропалительна язвительность
Ушибленного жалостью к себе,

Ведь женщина (и верим, что – знамение
Предбудущего…), жизни воплощение,
Обняв его, как быстрая река,
Несёт, несёт от бед его, – движение
Её души не входит в берега.

С ней, обезволивающее пространною
В рацеях, отзывающих нирваною, –
Обуреваем Байроном, на свет
Непроницаем,
  мир гудит мембраною
Весны, откладывающей ответ…

Простор идёт на приступ… И, в конце
Концов, она, на первый взгляд, случайна,
Попутчица, в чьём матовом лице
Застенчиво протаивает тайна,

С которой, оплошав, смятенье длят
С заминкою и, прежде чем отдаться,
Недоуменный, повлажневший взгляд
Тепло отводят в сторону. Признаться,

Аукаются с бездной? Исполать
Иронии: гостеприимный гений
Готов принять и смерть – как благодать,
И благодать – как смерть… В ряду знамений,

Экспрессом, начинённым  пустотой,
Уже летят, и разомкнуть не в силах
И рук, вооружённых слепотой,
И ног, и … В переимчивых чернилах,

Настоянных на вечности, свежа,
Вся – воплощённое долготерпенье,
Шельмуемая штампами душа
Густонаселенна – со дня творенья

И по сю пору. Выпит знойным ртом,
Не задавай вопросов… В токованье
Оглохшей крови (губы в кровь…), – о том
Пусть выскажется влажное молчанье

Закушенного рта. Встать в полный рост –
Ликуя и не следуя обетам,
Над бледной,
        над простёртою, как мост
Меж этим и другим, в забвенье, светом…

… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья

Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.

И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.

Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,

Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.

С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,

Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…

И не видать в окне Россию,
Всю погружённую во мглу,
И только пёрышком гусиным
Скрипит сверчок в своём углу.
И льются нянюшкины песни,
Как будто слёзы по щеке,
И драгоценных женщин
                 перстни
Горят на пушкинской руке.
И на одной из стен лачужки
В глухом неведомом краю
Тень стихотворца
тенью кружки
Пьёт участь горькую свою.
                                             1962

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

                                           Е.
На читку воздуха едва ли
мне хватит этих смертных уст:
откроешь фолиант рояля –
он пыльной музыкою пуст.

Он как раскрытое жилище,
чердак, где плакала метла,
как снегопад и пепелище,
не выгоревшее дотла.

Как дом, не купленный в деревне,
где ночью рвутся провода
с душой, готовой к перемене,
не мест, а места навсегда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

                              Л. К.
Отвернувшись к стене,
чтобы прямо сказать стране:
ненавижу тебя, но не
умирай, оставайся во мне,
словно небо, растущее вне
понимания неба; в вине
не тони, не куражься в огне
стужи, ужаса и, к стене,
но с другой стороны – в окне –
отвернувшись, прижмись ко мне.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

От неба и огня, и от воды глубокой
очей не отвести с присушенной слезой.
Болит лицо земли, поросшее осокой,
по циркулю с кержацкою косой.

Нет на воде лица. Волна. На ней лица нет:
так смотрит с высоты и давит, боже мой,
окрестный взгляд без глаз – и он не перестанет
быть светом или тьмой. Быть светом или тьмой.

Грядущее – с небес, забытое – из хлябей
вычитывать, читать. Из гоголевских стуж
и зноев расплетать огонь, как волос бабий,
до чёрного листа сгоревших «Мёртвых душ».

Очнуться. Умереть. И долго ждать ответа:
кончается ли смерть? – Кончается. Она
не дума и не дым, а остановка света –
прозрачного до аспидного дна.

И, умерев, взойти в утраченное время,
земной короткий век перезабыть спеша,
и знать, что наяву не ястреб и не темя
упрётся прямо в бездну – а душа.

Не пустотою стать, а новой частью взгляда
окружного, когда всё видится, когда
не слёзы принимают форму ада,
а время – форму пламени и льда.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.