Связь времён

2015-Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

Коммуналка

Щеколды грохот, на пальбу похожий,

Ступеней мрамор, потемневший дуб

И сотрясавший темноту прихожей

Утробный вой водопроводных труб.

Всегда во тьме напорешься на что-то,

Но включишь свет – привычный примут вид

Разнообразной рухляди дремота,

Велосипедик, несколько корыт.

Утюг чугунный и слепого палка,

И плесень, что пошла по витражу…

О том, как вымирала коммуналка,

Когда-нибудь, возможно, расскажу.

Сейчас найду дежурный ключ в шинели…

Вот в комнату вхожу и узнаю

Окно во двор, где липы зеленели

И вечно в память ломятся мою.

Актерка

Судьба актёрки-вертихвостки

Спалила прошлое дотла

И на московские подмостки

От Кемерова довела.

Гримёрка, шашни с режиссёром,

Фойе многоголосый гам…

Уж не вернёшься ты к шахтёрам,

Сходящим в бездну по кругам.

Не удержать круговорота

Интриг, банкетов и обид.

Как вдруг трагическое что-то

Средь реплик вдруг продребезжит.

Тут в монолог витиеватый

Ворвался памятный навек

Тот резкий звук, с каким лопатой

Сгребают с улиц чёрный снег.

Балалайка

Как сменяются ямб и анапест,

Чередуется русский мотив,

То бушует, опять разухабист,

То смиряется, страсть укротив.

Вот он снова так робко негромок,

Мелкой дробью рассыпался так,

Словно с болью возник из потёмок,

Чуть печаля трактирных гуляк.

Еле слышный, как лепет берёзы,

Погруженной в нездешние сны,

Словно льются незримые слёзы

С балалаечной тихой струны.

Белое поля

Только белое ровное поле,

Над которым мело и мело,

И под вихрем забвенья и воли

Становилось до боли бело.

Ближе к лесу немного темнело

И, пока по опушке гоню,

Удавалось войти то и дело

В отслужившую чью-то лыжню.

И хотелось к незримым пределам

Или прямо в свою пустоту

Вечно мчаться в мелькании белом

И снежинки глотать на лету.

* * *

Бывало, слыла уходящей,

Потом собралась и ушла

В свои заповедные чащи,

И здесь только прах и зола.

Чернея, летит паутина

В пустынях Её деревень,

И нет благодатней притина,

Чем эта буддийская лень.

И, если Её ты не видишь,

На берег озёрный приди,

Где синий колышется Китеж,

И нет ничего впереди.

Кемин

Там, где медлительный Кемин

Вдруг убыстряет бег

И всхолмий охра и кармин

Впадают в талый снег,

Где ледовитая волна

Качает берега,

Жила волшебница одна,

Косматая карга.

В потоке пролетевших лет

Я вижу только тьму

И этот вещий лунный свет,

Упавший на кошму.

Но и сияние и мгла

Сплелись, как плач и смех

Той, что красавицей была

Наказанной за грех.

И в час ночной в глухом краю

Препоручила мне

Всю переменчивость свою

И верность быстрине.

* * *

В Ташкенте под куполом звёздным

Не выдохся и не затих

Ахматовой жаром тифозным,

Как вечностью, веющий стих.

Протянется с музой разлука,

Преданием станет война,

Но сила подобного звука

Сильнее, чем все времена.

И лишь современнику надо,

Чтоб издали в горестный час

Забытая пела эстрада

И выживший голос не гас.

Давно опочил пулемётчик,

Не будет с возлюбленной встреч,

Лишь синенький скромный платочек

Искрится и падает с плеч.

* * *

Когда очнёшься, больше не внимая

Всему, что жизнь с годами наплела,

Вблизи возникнет музыка немая,

Как ясный день, спокойна и светла.

Ты знаешь сам, как редки дни такие

И жадно пьёшь, мгновеньем дорожа,

Забытый звук нездешней литургии,

И вновь душа невинна и свежа.

Как далеки всегдашние заботы!

Без них судьба сбывается твоя,

Блаженствует, пройдя водовороты,

Ликует в жилах лёгкая струя.

Иное пенье в этот час постыло,

С тобой осталась в странствии твоём

Лишь эта песнь, что всё в себя вместила,

Отозвалась нечаянно во всём.

2015-Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

В ТЕНИ ЗА КЛЮЧАМИ *

(О неизвестных и малоизвестных стихах и статьях

Арсения Тарковского)

А ноты кто-нибудь под самый Новый год

По черной крышке разбросает,

И поздний правнук твой их снова подберет

И в майский день перелистает,

Он скажет: «Может быть, всё это где-то здесь,

Не то в конце, не то в начале,

Я вспомнить мог бы всё, всю жизнь и праздник весь,

Когда б страниц не растеряли».

А.Т., «Сицилиана»

Не забыть его всегда внятный, замедленный, невыразимо волнующий голос, произносивший стихи, свои и чужие, поистине «души расковывая недра» (позаимствую бенедиктовское выражение). Приотворяя вспыхивающие алмазные грани внезапно и для самого себя. Что-либо своё он читал не слишком охотно, лишь повинуясь усиленным просьбам. Из чужих стихов в его чтении помню принадлежавшие Пушкину, Боратынскому, Лермонтову, Алексею Константиновичу Толстому (лишь юмористические), Сологубу, Александру Добролюбову, Блоку, Ходасевичу, Мандельштаму, Цветаевой. Хлебникову, между прочим, и, разумеется, не случайно. Конечно же, любимой Ахматовой. Иногда и кому помоложе – Введенскому, Олейникову, Марии Петровых, давней подруге… Изредка и старинным. В тусклые, тёмные дни обращался к Кантемиру. С которым, возможно, ощущал и близкородственную, кровную связь по материнской, бессарабской, линии. И, должно быть, сверх того негаданное родство по судьбам, по затянувшемуся беспросветному, безответному одиночеству в неизвестности:

Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых

Где вы лет тоскуете в тени за ключами!

Жадно воли просите, льстите себе сами,

Что примет весело вас всяк, гостей веселых,

И взлюбит, свою ища пользу и забаву,

Что многу и вам и мне достанете славу.

Жадно волю просите, и ваши докуки

Нудят меня дозволять то, что вредно, знаю,

Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю

Свободу. Когда из рук пойдете уж в руки…

Процитированное – лишь начальные строки дивной в целом, но пространной эпистолы, читавшейся вслух терпеливо. В изрядном отдалении возникает одна немаловажная строка:

И стихи писать всегда дело безрассудно.

Да, в минуты этой невеселой декламации для самого себя и немногих гостей чужие стихи определённо становились выстраданно своими. А собственно своё всё же из года в год, да не «десять целых», а цельными десятилетиями сочинялось. Писалось «в стол». Чем же эти, пребывавшие в тени за ключами, стихотворения были и в лютые и в чёрствые времена для известного переводчика поэзии и безвестного стихотворца? Прибежищем и устоем духовного бытия во взбесившемся и неисцелимом мире. Думается, что стихи превращаются в поэзию, когда стали для автора опорой. Превращаются в большую поэзию, когда становятся единственной опорой.

Пришла, однако же, – и почти вровень с грустно осознанной поздней зрелостью, – поздняя слава. Даже ещё на излёте «вегетарианского» времени. Его сборники начали выходить почти беспрепятственно. Почти – потому что цензура ещё существовала и её недреманное око покуда не совсем заплыло. Какие-то строки портились, искажались. Но нельзя не заметить, что основной корпус лирики Тарковского, пусть не избежавший местами порчи и потравы, издан ещё до наступления эпохи перемен, окончательно превратившей его в культовую фигуру.

Может быть, он мог бы при жизни издать и всё заточённое в ящике стола. Но существенная часть стихов уже по собственной воле автора осталась в тени. Вот только теперь настала для нас пора, когда всё это решительно выносится на яркий свет. В расчёте на интерес и понимание тех читателей, для которых Арсений Тарковский стал любимым поэтом. Предположительно они весьма немалочисленны.

Здесь вот даже стихи из армейской малотиражки. Сотрудником которой Арсений Александрович являлся на определенном отрезке своего многострадального военного пути (некоторые дни были проведены им и не за корректурой, а на боевом коне в корпусе Доватора). Помню, как он, перебирая пожелтевшие газетные вырезки, составившие целый альбом, с озабоченной усмешкой сетовал на то, насколько стихи, и зовущие в битву и фельетонные, по рассмотрении жизнь спустя, оказались плохими. Очевидно, А.А., пережившего и переосмыслившего столь многое, смущало и коробило и непременное имя вождя, ритуально поминаемое в некоторых концовках.

Всё же я убеждён, что его перо не зря сослужило свою тогдашнюю нужную службу. Конечно, подобных стихов было тогда немало во многих военных газетах. А эти привлекают наше внимание потому, что под ними стоит подпись Тарковского. Но и в самых призывно-лозунговых возникали вдруг, как бы нечаянно, крупицы поэзии, частицы горькой лирики:

Он и слова не успел сказать,

К подорожным травам припадая.

Обняла его земля родная,

Как недавно обнимала мать.

Понятно, его лучшие стихи о войне, писавшиеся одновременно с «газетными» и не для газеты, давно отделены от этой подборки, которую в ином случае украсили бы и несравненно возвысили. Впрочем, некоторые, всё же примечательные и даже замечательные, в которых суровый к себе автор не был до конца уверен, так и не были извлечены. Теперь они всё же по бесспорному своему праву присоединятся к явно удавшимся и даже широко известным.

Ощущение войны у всех ее поэтов (если они были поэтами истинными) было всё же у каждого хоть в чём-то своим. При общности темы интонация в стихах Тарковского, широта и напряженность его взгляда, не скользящего поверх окопных буден, совсем не симоновские:

Ещё идет война; подумай: это – море,

И волны глухо бьют, на миг блеснёт броня

И рухнет столб воды, и день настанет вскоре.

Не забывай меня.

И это – ночью, там, где нет ни звёзд, ни света,

Идут разведчики за линию огня.

С ненашей стороны взрывается ракета…

Не забывай меня.,

И это лётчик наш к посадочной площадке

Вернётся в должный час – уже к началу дня,

С израненной рукой в натянутой перчатке.

Не забывай меня.

И танки двинутся по вновь замершей глине,

Они придут назад, как колокол, звеня.

А утром – тает снег, и там за далью синей –

Не забывай меня.

Я здесь, я в блиндаже со спящими друзьями,

Вверху – разрывы мин, а у меня – возня

С костром и котелком. Побудь немного с нами.

Не забывай меня.

Вернёмся к началу его пути. Пытаюсь иногда себе представить, с какими стихами молоденький Тарковский пришёл к Мандельштаму… Арсений Александрович прожил долгую, тревожную, не бедную впечатлениями жизнь. Он менялся, и поэзия его менялась. Здесь, среди ранее неизданных, представлены и самые давние. Есть даже еще и не юношеские, а отроческие. Являющиеся в отблеске странноватого какого-то, самодельного символизма. Они свидетельствуют о несомненном природном даровании и живости воображения. А также о ранней печали, о влечении к высокому, о причудливом эллинизме, окрашенном в малороссийские тона – ведь детство прошло на Украине, в собственной поэзии от Котляревского до Зерова создавшей свой, по большей части жизнерадостный, образ античности, а нам подарившей Гнедича, переводчика «Илиады», и в годы гражданской войны вдохновившей мандельштамовские «Tristia», надолго ставшие для елизаветградского отрока недосягаемым образцом.

Где ты, где ты, Таврида? Где юные Панови рощи?

Север и лёд голубой околдовали меня.

Вот я напрасно исторгнуть песню хочу из тростинки,

Звонкая прежде – немой, нищенской стала свирель.

Это стихи восемнадцатилетнего Тарковского. В старости же его любимым древнегреческим поэтом не зря стал Феогнид из Мегары, этот древний ненавистник черни. Одинаковой во все времена.

С родной новороссийской степью Тарковский надолго расстался, а послереволюционная северная столица, если судить по ряду стихов, его не очаровала, лишь устрашила своей мертвенностью. Здесь вдруг отчего-то вспоминается Бабель, сожалевший о том, что Гоголь изменил живописной своей Полтавщине во имя туманного Петербурга и Невского проспекта с его обманчиво-неверным блеском.

В некоторых миниатюрах, которые мы отнесем к области суггестивной лирики, возникает непроизвольное сходство с поэзией Константина Вагинова, который был на несколько лет старше и раньше созрел. Вот четверостишие, которое, пожалуй, не показалось бы чуждым на одной из страниц вагиновских «Опытов соединения слов посредством ритма»:

От этих снов я унаследовал печаль:

Истаивает воском время, море плещет,

Горит стекло, и падает слепой хрусталь.

– Но сломанной звезды крыло ещё трепещет

Есть и вереница других стихов в том же роде. Вероятно, поэтика ОБЭРИУ, в сущности, русского сюрреализма, была предопределена и предыдущим развитием стиха, и самим существованием поэтов, помнивших дореволюционное детство и внезапно очутившихся в перевернувшемся мире. Да уж, «Счастлив, кто падает вниз головой»! Аналоги этого, казалось бы, сугубо петроградско-ленинградского явления возникали и в Москве, и в эмиграции. Эта поэтика прельщает и Тарковского, следы её воздействия ощутимы и в некоторых стихотворениях, вошедших в основной корпус собрания, в таких, как «Колыбель», «Осень», «Встали хлопцы золотые». В поэзии «второго тома» этот отпечаток ещё наглядней. Назовём «Нет, не со мной мой безысходный свет…», «Музыку в городском саду». И так далее.

Публикацией обнажается почва, на которой взросло соответствующее мироощущение. Теперь, видимо, не окажется возможным отделить весьма известные ныне стихотворения Тарковского от некоторых доселе безвестных, писавшихся словно бы параллельно. Разве что ныне публикуемые кажутся ещё безотраднее иных из печатавшихся:

Что мне эта слабая луна,

Запах трав, забвения и тлена;

Или мне пророчила она

Смутный шорох неживого сна

Нищенка печальная – Селена?

Горек мне густой, прозрачный мёд.

Тяжела монета золотая.

Камыши не шелестят. Плывёт

Низкий берег неподвижных вод

И бледна Селена, умирая.

Ты оставишь чёрные холмы

И уйдёшь от сонных трав и тлена.

Ночь туманна: встретимся ли мы

За немыми берегами тьмы,

Нищенка печальная, Селена?

Это ведь видения на берегах Леты. Тяжеловатая монета предназначена в уплату перевозчику…

Во многих стихах двадцатых годов уже рождаются интонации тех стихотворений, которые появятся через десятилетия. К примеру, строки «Земля от века тяжелеет/ И вот не хочет быть собой…» заставляют припомнить позднее: «Земля сама себя глотает…» из определённо более совершенного стихотворения. Вообще поэт остался верен своим темам и образам, ритмам, которым суждено ещё повториться. Верен всему счастливо найденному, которому в будущем предстоит выразиться с большей энергией и окончательно освободиться от «литературы».

Вместе с тем, и это важно, в оставленных на обочине опытах таилась возможность иного пути развития (возможно, дальнейшего сближения с условно «правым», не утратившим здравого смысла и сюжетности крылом обэриутов, с поэтикой Вагинова и молодого Заболоцкого). Здесь содержался скрытый ресурс.

Такие стихотворения, как возникшее в молнийных вспышках и гулких отзвуках шекспировской бури «Уйдём отсель. России больше нет…», как «Я научился добрый суп варить» написаны словно бы и не Тарковским. Во всяком случае, не тем, которого мы так хорошо знаем. В триптихе «Чужой город» он откровенно обращается к самой заповедной своей теме – к связи нагрянувшей судьбы и исчезающего, вдруг лишившегося оправдания ремесла. Город, конечно, изначально не был чужим, таковым он стал, некогда родной. Третье стихотворение, названное «Ночлежный дом», самое трагичное. И самое в условиях истребительного режима отважное. Оно о терроре, о выкорчевывании прежде всего «белой кости» («Шурочки и жоржики лежат…»). То есть мыслящего, способного осознать всё творящееся слоя народонаселения. Думаю, что настоящее, подразумеваемое название – «Тюрьма»: «Все на непокрытых нарах, шевелясь, лежат, как дети, / Только я ещё не стану на широких нарах спать…». Что ж, чудом и на этот раз – не в первый и, по счастью, не в последний – он спасается. Но спасению своему не слишком радуется. И вовсе не эгоцентричен и не асоциален. Нет, он неравнодушен к участи сограждан, случалось, что оказывавшихся под общей с поэтом коммунальной кровлей: «Ссорятся в нашей квартире, /Пьяные песни поют /И на работу в четыре /К первым трамваям встают». Заключение же этой, 1938 годом датированной, новеллы совершенно ужасающее. Пострашней даже мрачноватых чеховских рассказов. Ибо народ доведен уже до небывало скотского состояния.

Кто этой глупой девчонке

Платит проклятую треть?

Весело где-то в сторонке

С новой девчонкой храпеть;

Хоть бы разок на пелёнки

Утром пришёл посмотреть.

Я просыпаюсь, и сушит

Горло моё тишина.

Часто мне снится, что тушит

Жёлтую лампу она,

Сына подушкою душит,

Тёплой ещё ото сна.

От таких стихов, живописующих убогий и страшноватый быт социалистической эпохи, и в самом деле горло стискивает удушье. А ведь Арсений Александрович, любивший и чеховский юмор, по природе был и великий острослов, весельчак… В эту книгу вошли особым разделом и его забавные стихи, стихотворные надписи на книгах, по большей части шутливые. Некоторые не лишены высоких художественных достоинств. Как, скажем, цикл «Новости античной литературы», может быть, осознанно продолживший озорные «антологические» стихотворения Мандельштама (впрочем, традиция подобных виршей в России давняя – первые образцы явились ещё и в восемнадцатом столетии). Или стихотворение, обращенное к Вере Звягинцевой. Или изысканное послание к Нине Леонтьевне Шенгели. Собственно, к Нине Манухиной, поэтессе, жене любимого наставника. Георгий Аркадьевич Шенгели, выдающийся поэт, был подлинным создателем русской школы поэтического перевода, оформившейся в советское время. Именно он вовлек молодого Тарковского в переводы вообще и, в частности, в переводы туркменской классики. И не случаен выбор для этого стихотворного послания твёрдой формы, укоренившейся в туркменском стихосложении…

В безжалостной окружающей действительности ему дороги были все проявления человеческой доброты. Сам во все свои годы оставаясь в душе ребенком или хотя бы гимназистом приготовительного класса, он легко сближался с людьми, не утратившими остаток детства и, возможно, терял к ним интерес, когда обнаруживал, что они окончательно и непоправимо повзрослели. В его творчестве всегда находилось место для сказок. То немецких, то японских, теперь существующих на русском языке в его вольном стихотворном пересказе. Они известны. Но и в нескольких стихотворениях из «ящика стола» возникает сказочный элемент. Появляются то «девочка-молния», то «заря-заряница» (скорей всего пришедшая из знаменитого, распевавшегося колядовавшими певчими стихотворения Федора Сологуба)…

Юность прошла. Между тем, память о первой (возможно, единственной) любви не угасала. Горечь потери, сначала недавней, остается жгучей и в стихах, написанных и двадцать, и сорок лет спустя. Она ещё свежа и в вольном (настолько, что попросту автобиографическом) переложении из Брентано. И так пронзительна в одном стихотвореньице с благородной, почти тавтологической рифмой («твоя любовь» – «моя любовь») и обжигающим кладбищенским словом «гвоздики»:

Мосты разводят, лодочки скользят,

И лошади над пропастью летят;

Мне ничего не надо,

Ни лада, ни разлада, всё равно

Без памяти твой воздух, всё равно, –

О, уведи меня домой из ада.

И горше первых звезд твоя любовь,

Я всё перезабыл, моя любовь,

Возьми, возьми гвоздики!

Да, за тебя мой первый тост,

Ты горше всех, любовь, ты горше звезд,

Как воздух дикий…

В его любовной лирике тридцатых годов в целом, в том числе в стихах, оставшихся в ящике стола, ранит ощущение непоправимой беды, безысходного отчаяния: «Не лист на стебле, а стрелы остриё»… Впрочем, не только в любовной:

Мне стыдно руки жать льстецам,

Лжецам, ворам и подлецам,

Прощаясь, улыбаться им

И их любовницам дрянным,

В глаза ужасные смотреть

И слышать, как взывает медь,

Как нарастает за окном

Далёкий марш, военный гром

И штык проходит за штыком.

Уйдём отсюда навсегда.

Там – тишина и поезда,

Мосты, и башни, и трава,

И глаз дневная синева,

Река, и эхо гулких гор,

И пуля звонкая в упор.

Сказано ещё до войны и на всю оставшуюся жизнь. Да, ему было с ними нелегко. Им с ним тоже нелегко.

Всё чаще, и в особенности после войны, с которой ему пришлось вернуться искалеченным, вновь и вновь, от стихотворения к стихотворению, вся прожитая жизнь припоминалась, как мучительный сон, как «неразумная дрема» и нескончаемая разлука с морской синевой. Должно быть, не лишившись ноги, нельзя было написать таких удивительных строк: «Не надежда и не парус белый, /Словно сон – такой уж он несмелый /И такой он шаткий – костыли».

«Я не был убит на войне…». Окончательно прощаясь с молодостью, он говорит о гибели старой Европы, о Гете, властителе дум предыдущего века, полного иллюзий:

Я вспомнил города, которых больше нет,

И странно, что они существовали прежде,

В каштанах и свечах, в девической одежде,

С разъездом праздничным линеек и карет,

В зеленом городе, где царствовал поэт

Над ботанической коллекцией, в надежде

Огонь Италии воспламенить в невежде

И розовых мещан воспеть на склоне лет.

В безумной юности нам чудятся устои

Времен и общества, а позже голова

Так дико кружится, когда встает святое

Простое мужество при вое фау-два,

И суть не в золоте парадных зал и спален,

А в нищенских горбах и рытвинах проталин.

В одном позднейшем стихотворении Липкина, вспомнившего друзей юности, об Арсении Тарковском, в частности, сказано: «На точной рифме был помешан». Пожалуй, эта констатация звучит скорей уважительно и даже является наставлением для самого себя. И в самом деле, Тарковский, следуя, быть может, наилюбимейшему Сологубу, всегда предпочитал даже бедную, но точную рифму самому великолепному ассонансу. Придумать-то при своей мастерской искусности, конечно, мог и точную богатую, полнозвучную, даже каламбурную. Но всё же, как правило, избирал наиболее уместную по тональности, по ситуации. Дело в том, что в некоторых случаях чрезвычайного волнения изысканная, элегантная рифма безнравственна и противоестественна.

Все стихи Тарковского, и самые замечательные и менее удавшиеся, вызваны к жизни не охотой за прихотливыми созвучиями, а душевным движением. Да, в его поэтике происходили разнообразные перемены, но некоторые её свойства остались неизменными до конца: полнота гармонического звука, акмеистическая культура эпитета, безошибочность пластики, точность рифмы. И не меньшая точность деталей… Говорил он некогда будущему автору этого вступительного слова: « Вы можете нагородить всё, что хотите, коль у Вас такая буйная фантазия…Но, ради бога, будьте точны в деталях!»

В великом своём одиночестве Тарковский переписывает свои потаенные стихи в одну тетрадь и годы спустя завершает свои записи словами, которые не могут не взволновать нас и сегодня: «Эти стихотворения я писал в разные годы, отличавшиеся друг от друга не только их обозначением, но и окраской своей, звучанием своим: эти признаки делают и стихотворения этой поры значительными в той мере, которая определена личными способностями. Молодость моя закончилась раньше, чем эта книга: 16.Х.41 г. на Казанском вокзале в дикий день эвакуации Москвы. Я пишу это 13 апреля 46 г. – немолодой, безногий – недовольный собою. Молодость – позади, – остается труд, – эта вечная война с самим собою и терпеливое выпиливание поэзии из куска дерева, твердого, как железо. Мне бы хотелось долго жить и много сделать. Спасибо за то, что я написал всё же несколько стихотворений, которых я не стыжусь. Я хочу собраться с силами и собрать воедино то, на что я еще способен, хочу стать хоть немного сильней самого себя. С этой книгой заканчивается время внутреннего моего беспокойства. Я слишком верил «памяти сердца» и она, м.б., обманула меня. Ничего не бояться, ничего не бояться! Нужно быть смелее, спокойней, нужно ломиться напролом к большой теме».

Да, ему пришлось прожить долгую жизнь, и годы осуществления, полноценного воплощения были еще впереди. Конечно, если бы от лирики Тарковского осталось только эта рабочая тетрадь, это стало бы превеликим злосчастьем для русской поэзии второй половины двадцатого века. Но и такая тетрадь имеет свою цену.

Стихи соединились в этой книге со статьями о поэзии. И всё это совокупно оказалось уроком и руководством прежде всего для самого автора. Но может стать и поучением для идущих тою же дорогой. Вообще этот том – некая Школа поэзии. Школа упорства, труда, дисциплины, самосоздания, и творческого, и нравственного. При вступлении в неё хочется для начала вспомнить благодарные слова Бориса Пастернака об одном авторитетном мастере поэзии: «Линейкой нас не умирать учили»!

В юные годы, ещё до знакомства с Тарковским и, конечно, позже, я с большим интересом читал его статьи о поэзии, публиковавшиеся в периодике. Они были необычны степенью свободы, непосредственностью, отвагой. Никто еще не отменил тогда партийного постановления об Ахматовой и Зощенко, но Тарковский, говаривавший, что Ахматова – лучшее из того, что было в русской поэзии столетия, и в подцензурной статье решился выразить свое восторженное обожание, преклонение перед чудом ахматовской лирики. Сказанное Тарковским о Блоке богато наблюдениями и в то же время спорно. То есть вызывало на спор. Мнение о «женственности» блоковской лирики. Впрочем, «женственность» Тарковский усматривал и в стихах некоторых других крупных поэтов, раненых «женской долей» или же преклонившихся перед развёрнутыми имперскими знамёнами. Эта тема возникала в его разговорах.

К юбилейной блоковской дате натурально появилось множество статей. В которых восхвалялось поступательное развитие поэзии Блока от отроческих упражнений к зрелой лирике и, разумеется, далее – к поэме «Двенадцать». И только в необычной статье Тарковского содержалось признание в любви прежде всего к Блоку раннему, автору «Стихов о Прекрасной Даме» и даже «Ante lucem». Здесь было не одно желание пойти наперекор советской схеме. Здесь неким чудом прорезалось призабытое ощущение гениальности многих юношеских строк Блока. Это ощущение, некогда пережитое Андреем Белым и Мережковским, было, понятным образом, чуждо многим современникам Тарковского, в отличие от него никакими нитями не связанным с Серебряным веком.

Мне кажется, что и новые поэтические поколения найдут нечто для себя немаловажное в размышлениях Тарковского собственно о поэзии, о судьбе, положении и назначении поэта, в его записях о Пушкине и Лермонтове, в проникновенных рассказах о Георгии Шенгели и Симоне Чиковани…

Тарковский жил всем прошлым поэзии, и родной, и мировой. И был далеко не безучастен к её будущему. Если оно будет.

…И уже электронная лира

От своих программистов тайком

Сочиняет стихи Кантемира,

Чтобы собственным кончить стихом.

* Предисловие ко второму тому готовящегося в Москве собрания сочинений Арсения Александровича Тарковского (1907 – 1989). (Ред.)

Москва

2015-Мамед ИСМАИЛ в переводе Михаила СИНЕЛЬНИКОВА

Мамед Исмаил – знаменитый и любимый своим народом азербайджанский поэт. От его отца-солдата, очень молодым ушедшего на войну, не осталось даже фотографии. Мать сохранила верность погибшему мужу и сумела вырастить сына в сельской глуши среди враждебного безучастия. Путь Мамеда в литературу из бедности и сиротства был необыкновенно труден, но его выдающееся дарование было рано замечено. В советское время выходили и его книги в русском переводе, в том числе, и однотомник в главном тогдашнем издательстве «Художественная литература».

Новое время круто изменило жизнь Мамеда Исмаила. Он бурно вовлекся в общественную деятельность, был редактором популярного литературного журнала, руководил телевидением независимого Азербайджана. Но, не поладив с утвердившейся администрацией, удалился в Турцию, где стал профессором крупнейшего университета в Чанаккале. Но часто бывает на родине, где проводятся его творческие вечера, печатаются стихи и публикуются книги, пользующиеся неизменным успехом. Его произведения переведены на многие языки. В той же Турции Мамед добился широкого признания и ряда престижных изданий и отличий. Признаны и его ученые труды, относящиеся к истории родной поэзии. На турецкий язык азербайджанский поэт перевел классически труд В.М. Жирмунского, посвященный тюркскому стихосложению.

Мамед никогда не утрачивал связи со своими русскими друзьями-поэтами и охотно бывает в Москве, ставшей для него родным городом еще во время учебы на Высших литературных курсах в семинаре А.П. Межирова. Участие Мамеда Исмаила в Волошинском фестивале поэзии в Коктебеле было отмечено особым почетным дипломом. Стихи азербайджанского поэта и сейчас переводятся в России и часто появляются в периодике. Несколько лет назад вышла его большая русская книга «Вместо письма», в которой соединились стихи разных лет в переложении Юрия Кузнецова, Александра Кушнера, Михаила Синельникова.

Имя

Я – радость матери моей, единственный, я рос один.

Я – драгоценный клад отца, и первый и последний сын.

Блеснув на имени моем, небесный луч воспламенил

Двух исполинов имена, то – Мухаммед и Исмаил*1 .

Слиянье новое судеб, я гордым именем велик,

Есть имена, что нас ведут к заветной цели напрямик.

А мы – за тысячей веков, историей забытый миг…

Бурлил огонь в моей крови, тысячелетья клокоча,

А после принесли ко мне ислам на острие меча.

Своим зарезан я мечом, вдали разившим и вблизи,

И потому сквозь бурю шли мои пути, мои стези.

И кем-то я благословен, и кто-то над моей мечтой

Трепещет, силясь уберечь ее источник золотой.

В ножнах у времени лежу, клинок уснувший, я готов

Услышать грозовой приказ, ответить на священный зов.

ADIM–UNVANIM

Anamın gözünün ağı, qarası,

Atamın sonuncu varı, yoxuydum.

Göy üzü adımın üstündə əngin,

Məhəmməd, İsmayıl–iki nəhəngin,

Taleyin yenidən qovuşuğuydum.

Bizi son mənzilə aparan ad var,

Tarihin yadından çıxan anıyıq.

Bəlkə min əsirdir qanımda od var,

Sonradan biz qılınc müsləlmanıyıq.

Kəsib öz qılıncım özümü, kəsib.

Odur ki, yollarım birbaşa deyil,

Hardasa, kiməsə xeyir-duayam

Kim isə arzumun üstündə əsir.

Vaxtın qurşağında yatan qılıncam

Bir ulu, müqəddəs əmrə müntəzir!

Унеси меня

Унеси меня в весну,

Мне на что зима!

Снег и ливней пелену

Ты возьми сама.

В дни, когда я был любим,

Ты меня верни.

Тесен был мечтам моим

Шар земной в те дни.

И на крыльях журавлей

Унеси в весну.

Красит свет любви моей

Родника волну.

Синевы весенней клок

Мне пришли скорей,

Чтоб в груди уснуть не мог

Мир любви моей.

Вянет поздняя весна.

В лето переправь,

Из растаявшего сна

В солнечную явь…

Если встретишь не любя,

Мне на что весна?!

В осень брось!.. Жизнь без тебя

Мне зачем дана?

Дай другим весну. Меня

В зиму отведи.

Сердце выкинь из огня

В снеги и в дожди!

Здесь город лежит

Здесь город пустынный лежит…

Лишь названье живет –

Арангала*2 .

Стена крепостная

Упала.

Раскрошен, развеян, размыт,

Здесь город пустынный лежит.

Осевшие башни, миража исчадья,

Как будто пловцы в океане,

Пытаются выплыть в песчанике –

Тонут в бурьяне

И времени машут руками, моля о пощаде.

Как влага, в песок утекли,

Ушли в равнодушье,

История, сгинув, уснула в глубинах земли,

В пыли равнодушья…

Где жизнь, что исчезла,

Ушла, как трава под лемех,

Виденья бесследней?

Ушли, Арангала, твой прерванный смех

И крик твой последний.

Последнее слово,

Надежды последний обман,

Моленье

Остыли и стали землей.

Как верблюжий большой караван,

Здесь время молчит,

Притомившись и став на колени.

Две воли враждебных

Столкнулись – взорвались от гнева…

И над головою – свидетель единственный –

Небо.

Мерещится клад…

И медленных воспоминаний идет звездопад…

То слева, то справа

Почудится пристальный взгляд:

Бойницы взирают кроваво.

Угрюмые башни, развалины улиц,

И камни, и плиты…

Обломки колонн

Оглянулись…

И жизнью не сыты.

Спящие значения

Над вершинами гор долго тянется мгла,

Словно смутная мысль, предвещая дожди.

Опустившись, в ущелья она забрела

И, как тайна, осталась в кремнистой груди.

В каждом голосе скрыт целый мир, и везде –

То рыдают ручьи, то – смеясь потекли…

Эта нежность журчанья, печаль шикесте*3

Повсеместно струятся из сердца земли.

Глянешь в небо – ненастье, гроза собралась.

Ты спешишь, а природа взывает, моля:

«Попытайся постичь эту речь, эту связь,

Погоди!..» Словно за ноги держит земля.

И туман станет заревом, всплеском огней

В твой удачливый день – в этом горном краю.

И природа вздохнет в день печали твоей,

Помрачнеет, проглотит улыбку свою.

Дует ветер, дрожит на бутонах роса,

Раскрываясь, как сонные очи земли,

Расцветают цветы, и слышны голоса –

Сокровенно-невнятные речи земли.

Вот в объятиях ночи очнулась заря.

Перемену почувствуешь ты невзначай.

Как с обиженной девочкою говоря,

Ты природу к признаниям не принуждай.

Вот – Араз*4 , проходящий в обнимку с Курой,

На бегу говорит с быстриной быстрина.

И почудилось: только их тайну открой –

И развеются чары столетнего сна!

Борьба и победа

В дни великой борьбы были мы рождены

И вопили о мире, явившись на свет.

Горе шло с караваном в неделях войны

И стояла победа за маревом лет.

Как я плакал, еще ни о чем не грустя!

В первый год был отец еще жив на войне,

И в беспамятстве память спала, как дитя,

Чтоб от грома победы проснуться во мне.

Лик народа в корнях языка сохранен,

О значении слова спроси Гебеле *5 !

На плечах моей родины – тяжесть времен,

И в тумане – борьба, и победа – во мгле!

Не в мечети Аллаха искал Насими*6 ,

Словно солнце в кровавом взошел багреце.

Вот кончается век… Долог путь, но пойми,

Что в начале – борьба, и победа – в конце!

Беды ордами шли, счастье было одно –

Все сражались за жизнь, выбирая пути.

Так во время борьбы было нам суждено

В расцветающий мир с колыбели сойти.

И кого мне спросить, отчего, почему

Мне вливалась в зрачки горечь горестных дней,

И пенять ли на жребий за то, что в дыму

Стало бурное пламя пеленкой моей?

Так судьбы колесо накренилось на миг,

Что – держать мне ответ и сражаться в кольце,

И доселе во всех испытаньях моих

Есть в начале – борьба и победа – в конце!

* * *

Зелено в моих глазах отражение земли,

Зелены мои мечты, что сквозь душу проросли.

Зелен соловья напев, песня ýтра зелена.

Зелена вода ручья, родниковая волна.

В зеркало я поглядел – вижу: я похорошел,

На глазах помолодел, словно сам зазеленел.

* * *

Yaşıldı gözümdə dünyanın əksi

Yaşıldı qəlbimdən keçən duyğu da.

Yaşıldı bülbülün səhər nəğməsi

Yaşıldı bulaqdan içdiyim su da.

Baxıram güzgüyə yaxşılaşmışam,

Elə mən özüm də yaşıllaşmışam.

1. Имя автора образовано слиянием имен пророка Мухаммеда и шаха Исмаила Хатаи, поэта, покровителя искусств и полководца. 2.Арангала – древний город в Азербайджане.

3. Шикесте – импровизированный напев в азербайджанской музыке.

4. Араз – азербайджанское название реки Аракс.

5. Гебеле – древняя столица Азербайджана, лежащая в руинах.

6.Насими(1369 – 1417) – великий азербайджанский поэт. За ересь был подвергнут страшной казни – с него живого содрали кожу.

2015 Жерар де НЕРВАЛЬ

Перевод и вступительное слово Михаила СИНЕЛЬНИКОВА.

Жерар де Нерваль (фр. Gérard de Nerval), настоящее имя и фамилия Жерар Лабрюни

Фотография Надара*

(1808 – 1855)

Это единственный у меня перевод из французской поэзии. Я задумался о судьбе Жерара де Нерваля, строку которого ("Ты далеко в человечестве") юная Ахматова взяла эпиграфом к книге. О его любви к Востоку, путешествиях, скитаниях, безумной любви, которая его разорила и превратила, говоря современным языком, в бомжа. Его положением воспользовались, он превратился в литературного негра Дюма, написал для него много страниц (если даже не целые романы – дело темное). Был литературным секретарем Гейне и переводчиком (придавая французское изящество его парижским статьям). Его перевод "Фауста" высоко оценил Гете. Но кончилось всё ночлегами в подворотнях и самоубийством. Стихотворений сохранилось чрезвычайно мало, но без них непредставима французская поэзия.

______________________________

*Нада́р (1820 – 1910), настоящее имя Гаспар Феликс Турнашон, французский фотограф, карикатурист, романист и воздухоплаватель.

El desdichado *

Угрюмец и вдовец во мраке западни,

Я – аквитанский принц, лишенный прав и юный.

Мертва моя звезда, заменит все огни

Мне солнце чёрное печали многострунной.

Утешивший меня в погибельные дни,

Верни мне Позилип, Италии буруны,

Возлюбленный цветок верни мне и верни

Сплетенье лоз и роз в беседке ночью лунной.

Амур я или Феб?.. Ла Марш** или Бирон?..

На лбу оставлен след устами королевы.

Сирены снились мне влекущие напевы.

Я дважды пересек с победой Ахерон,

На лире воссоздав, что помнит об Орфее,

Глубокий вздох святой и вскрикиванье феи.

* Обездоленный, лишенный наследства (исп.)

** В подлиннике Лузиньян, что в стихе передать было невозможно, поэтому дается титул, доставшийся одному из роковых представителей этого знаменитого средневекового рода (М.С.).

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Поэт, литературный критик, эссеист, редактор альманаха «Встречи». Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега»,1992. Родилась в 1926 г. в Киеве. На Западе с 1942 г. Одна из авторов-составителей (с Д. Бобышевым и В. Крейдом) «Словаря поэтов русского зарубежья», 1999. Автор поэтических сборников и книг «Огни», 1973; «Наступление дня»,1978; «Цветенье трав»,1985; «Здесь я живу»,1988; «Избранное»,1992; «Триада», 1992; литературных мемуаров «…с благодарностию: „были“», 2002 и др., публикаций в ряде антологий и сборников: «Берега»,1992; «Строфы века», 1995; «Вернуться в Россию стихами»,1996; «Мы жили тогда на планете другой», 1997; «Русская поэзия XX века»,1999; «Киев. Русские поэты. XX век», 2003 и др., в периодических изданиях: «Перекрёстки/Встречи», «Побережье» (Филадельфия), «Новое русское слово», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

УЛЫБКА

Нет, всё не безнадёжно зыбко.
Века летит по небу облако,
века витает на губах улыбка,
в которой рай, и ад, и яблоко,

и змий, и первое изгнанье,
и легковерные глаза Адамовы,
и яблонево райское познанье,
веками покрывающие шрамами

сердца и души. И улыбка
веками на губах витает Евиных.
И приплывает – уплывает рыбка...
Рай обретённый и потерянный.

УЛЫБКА

***

Может, в этом есть нечто странное –
письма пишу в разные страны я,
разным людям пишу я разное
и их письма ко мне праздную.

Боже мой, как всё волнующе!
Прошлое, настоящее, будущее –
в рифму, в строчку и в строчечку:
сын родился, похоронили дочечку...

Что мне до этого. Что мне до этого!
Всё это строчечки не поэтовы.
Но нет. Мне житейское варево,
будто на небе великое зарево.

Малое всё – велико одинаково.
Всё именую в жизни Итакою.
Плыть нам всем вместе. Поэтому
Всё вдохновляет. Всё здесь поэтово.

***

Стихи из цикла «Cентябрь в Калифорнии»

Рине Левинзон

Чужие раненые строчки,
Чужая боль, чужой надрыв.
Всё незнакомо – от тире до точки
калифорнийский ветреный порыв.

Я ритм чужой поймать пытаюсь
в игрушечных домах.
Словами-зёрнами питаюсь,
как залетевший издалёка птах.

И только беглого щеночка,
которого не впустят в дом,
я понимаю от тире до точки,
надрывно думая о нём.

Такой этот древний, нездешний свет
с неба красного, горящего –
будто не было городов и нет –
лишь холмы, похожие на ящеров.
Такой этот выжженный жёлтый разбег.
Вдоль небес над дорогами
разговаривает сверхчеловек
с золотыми, древними богами.
Весь он солнцем воспет, храним,
и украшен древними легендами.
Вот земля. Над нею нимб
с золотыми выжженными лентами.

Но этот храм упал и мне на плечи.
Протодиакон, тяжело ступая, нёс
свой голос, от которого дрожали свечи
и оплывали восковою струйкой слёз.

В прозрачном городе не моего святого
Франциска, протодиакон в храме пел
огромным голосом родительского крова,
который только в этом храме уцелел.

Дай напиться земле, Боже.
Травяное горит ложе.
Птицы поют в небе тоже:
Дай напиться земле, Боже!

Красная женщина идёт в закат,
красное дерево горит над
землёй. Красный виноград
в рюмке – сладкий, опьяняющий яд.

Дай напиться стихам, Боже!
Ветер гуляет по коже,
красный ветер по белой коже
русских моих стихов.

И ещё была тишина
выжженного солнцем города,
где жила я, как будто одна,
с кем-то, знакомым смолоду,

с кем-то как быль и грусть,
или окно и вселенная.
Я уеду отсюда, но пусть –
пусть сегодня я будто пленная,

потому что рукой подать
до прапамяти дома отчего,
потому что рыдала мать
над своею блудною дочерью,

потому что сегодня брат
утешает меня разговорами,
потому что холмы горят
золотыми насквозь соборами.

Какие яблони цвели,
какие зрели апельсины –
далёкой, не моей земли, –
фруктовые, тяжёлые корзины!
И я сидела, радуясь в садах,
вдыхая чудное чужое лето,
ещё не отряхнув кирпичный прах
огромной улицы, лежащей где-то
за океаном и в моих глазах,
в усталости души и камня...
Но зрели яблоки в садах,
и небосклон объят был пламенем,
и виноград стекал вином янтарным,
калифорнийским жарким янтарём.