Я ни строчки не мог на бумагу пролить,
Коротая бессонные, липкие ночи,
Словно кто-то внутри надо мною хохочет,
И не хочет ни в чём никогда угодить.
 

В закоулках души, возле связки аорт,
Где рождаются сны в полумраке кошмаров,
Будто дремлет безумие, а от ударов
В диком вопле от боли корчится рот!
 

И тоска чернотою в глазах поселилась,
В этот ужас кошмарных и длинных ночей,
И не счесть мне без смысла потерянных дней,
Так за что ж ты, судьба, на меня разозлилась?..

Я ни строчки не мог на бумагу пролить,
Коротая бессонные, липкие ночи,
Словно кто-то внутри надо мною хохочет,
И не хочет ни в чём никогда угодить.
 

В закоулках души, возле связки аорт,
Где рождаются сны в полумраке кошмаров,
Будто дремлет безумие, а от ударов
В диком вопле от боли корчится рот!
 

И тоска чернотою в глазах поселилась,
В этот ужас кошмарных и длинных ночей,
И не счесть мне без смысла потерянных дней,
Так за что ж ты, судьба, на меня разозлилась?..

Я ни строчки не мог на бумагу пролить,
Коротая бессонные, липкие ночи,
Словно кто-то внутри надо мною хохочет,
И не хочет ни в чём никогда угодить.
 

В закоулках души, возле связки аорт,
Где рождаются сны в полумраке кошмаров,
Будто дремлет безумие, а от ударов
В диком вопле от боли корчится рот!
 

И тоска чернотою в глазах поселилась,
В этот ужас кошмарных и длинных ночей,
И не счесть мне без смысла потерянных дней,
Так за что ж ты, судьба, на меня разозлилась?..

Я ни строчки не мог на бумагу пролить,
Коротая бессонные, липкие ночи,
Словно кто-то внутри надо мною хохочет,
И не хочет ни в чём никогда угодить.
 

В закоулках души, возле связки аорт,
Где рождаются сны в полумраке кошмаров,
Будто дремлет безумие, а от ударов
В диком вопле от боли корчится рот!
 

И тоска чернотою в глазах поселилась,
В этот ужас кошмарных и длинных ночей,
И не счесть мне без смысла потерянных дней,
Так за что ж ты, судьба, на меня разозлилась?..

Я ни строчки не мог на бумагу пролить,
Коротая бессонные, липкие ночи,
Словно кто-то внутри надо мною хохочет,
И не хочет ни в чём никогда угодить.
 

В закоулках души, возле связки аорт,
Где рождаются сны в полумраке кошмаров,
Будто дремлет безумие, а от ударов
В диком вопле от боли корчится рот!
 

И тоска чернотою в глазах поселилась,
В этот ужас кошмарных и длинных ночей,
И не счесть мне без смысла потерянных дней,
Так за что ж ты, судьба, на меня разозлилась?..

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вернулся домой от чужих берегов,
Где богаче, надёжней и лучше,
Только нет там ни кухонь, ни тёплых домов,
Где мы грели озябшие души.

Я уехал из Рая, вернулся назад,
И, увидев родную квартиру,
Сразу понял: чужбина – это все-таки Ад,
Жить бы здесь – не мотаться по миру…

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

Я вверх смотрю за облака,
Куда-то в чёрное пространство,
Где жизни нет, как нет и сна,
Нет нищеты и нет богатства.

Пред Богом все мы там равны,
Нет ни вертушек, ни мигалок,
И вой сирен не губит сны,
И сокол не гоняет галок.

Покой блаженный, тишина,
Ни войн, ни крови, ни страданий,
И там конец моих скитаний,
По закоулкам бытия.

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

***

Смотрю на воду – вижу облака.
Смотрю на облака – вижу воду.

***

Здоровое семя взламывает асфальт,
Больное – под ним погибает.

***

Молчание всегда побеждает крик.
Спокойствие – побеждает ярость.

***

Слабая травинка поднимает тяжёлый бетон.
Крепкий бетон не может поднять травинку.

***

Раскрашивать историю, всё равно,
что рисовать цветными красками на льду.

***

Белое поле, пурга заметает следы,
Дыхание рождает колючие льдинки.
Зима. Не дыши, если сможешь…

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
Порыв ветра.
В чашу для сбора дождя
Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

Полиэтиленовый мешок
Быстрее птицы.
Это северный ветер
Отбирает жизнь у живущих
И делится ею
С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

Ярче маков
Листья клёнов
На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

Все деревья голые,
Мурашки по коже
От вида свежей
Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

Пусть на один вечер
Все станут глубокими,
Глубокими стариками.
Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии.
   Дождь смывает
   Не все следы,
   А только те,
   Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

О, безумие! Снова и снова
Незнакомку искать в снегах!
И знакомое слыша слово,
Вновь на снежных гореть кострах.

Этот город рождён для метели
И для гибели многих сердец,
Страшно движутся чёрные ели,
И несут свой белый венец.

Их навершия – словно храмы,
Из древесной густой темноты
Выгоняемые стволами,
Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                             Вячеслав СПОДИК, Филадельфия
 
 

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
Порыв ветра.
В чашу для сбора дождя
Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

Полиэтиленовый мешок
Быстрее птицы.
Это северный ветер
Отбирает жизнь у живущих
И делится ею
С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

Ярче маков
Листья клёнов
На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

Все деревья голые,
Мурашки по коже
От вида свежей
Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

Пусть на один вечер
Все станут глубокими,
Глубокими стариками.
Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии.
   Дождь смывает
   Не все следы,
   А только те,
   Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

О, безумие! Снова и снова
Незнакомку искать в снегах!
И знакомое слыша слово,
Вновь на снежных гореть кострах.

Этот город рождён для метели
И для гибели многих сердец,
Страшно движутся чёрные ели,
И несут свой белый венец.

Их навершия – словно храмы,
Из древесной густой темноты
Выгоняемые стволами,
Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                             Вячеслав СПОДИК, Филадельфия
 
 

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
Порыв ветра.
В чашу для сбора дождя
Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

Полиэтиленовый мешок
Быстрее птицы.
Это северный ветер
Отбирает жизнь у живущих
И делится ею
С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

Ярче маков
Листья клёнов
На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

Все деревья голые,
Мурашки по коже
От вида свежей
Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

Пусть на один вечер
Все станут глубокими,
Глубокими стариками.
Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии.
   Дождь смывает
   Не все следы,
   А только те,
   Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

О, безумие! Снова и снова
Незнакомку искать в снегах!
И знакомое слыша слово,
Вновь на снежных гореть кострах.

Этот город рождён для метели
И для гибели многих сердец,
Страшно движутся чёрные ели,
И несут свой белый венец.

Их навершия – словно храмы,
Из древесной густой темноты
Выгоняемые стволами,
Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                             Вячеслав СПОДИК, Филадельфия
 
 

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

СТЕЖЕРИНСКИЙ, Александр,  Филадельфия. Поэт. По профессии инженер-механик. Родился в Киеве в 1954 году. Окончил Курганский машиностроительный институт. Выехал на Запад в 1991 году. Автор пяти поэтических сборников.

СТЕЖЕРИНСКИЙ, Александр,  Филадельфия. Поэт. По профессии инженер-механик. Родился в Киеве в 1954 году. Окончил Курганский машиностроительный институт. Выехал на Запад в 1991 году. Автор пяти поэтических сборников.

СТЕЖЕРИНСКИЙ, Александр,  Филадельфия. Поэт. По профессии инженер-механик. Родился в Киеве в 1954 году. Окончил Курганский машиностроительный институт. Выехал на Запад в 1991 году. Автор пяти поэтических сборников.

Поэт, прозаик, переводчик, профессор китайской философии и религии. Род. в 1956 г. в Ленинграде. На Западе с 1989 г. Автор книг: "Китайская грамота" (на русском, английском и китайском языках), 1996; "Япония под снегом», 2009 и др.

Поэт, переводчик, драматург.  Родилась в Баку. Поэтические сборники: «Рифмы», 1997; «Эмигрантская тетрадь», 2004; «Из Баку в Бруклин», 2007 (на русском и англ.). Публикации в периодических изданиях Америки.

поэт, издатель, художник-дизайнер. Родился в 1945 году Херсонесе, пригороде Севастополя. Жил в Москве. С 1980 года живёт в США. Стихи публикуются в западных, российских и украинских изданиях. Сборники стихов: «Времени чаша без дна» (1991), «Встречный экспресс» (2007). Автор альманахов «Встречи» и «Побережье». Участник антологий «Филадельфийские страницы. Проза. Поэзия» (1998), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2008). Художественный редактор издательства «The Coast».

За серых будней мзда
Без лишних жестов
Ночные поезда
Души блаженство

На полку сумку брось
К окну придвинься
Где выгнутые врозь
Огни как в линзе

Ах сохранить бы те
Детали бездны
В печальной немоте
Вокзал облезлый

Кондуктора свисток
И лязг вагонов
Дрожания пустот
Теней погони

Колёсный перестук
Понурый
И неба бересту
Под утро.

В гороскопах была ль обещана,
Или где-то ещё – та боль,
Что однажды легла как трещина
Между мной, мой край, и тобой.

Не загадывал это лично я,
И помалкивали небеса,
Как разрежет нас пограничная,
Смертью дышащая полоса.

Как, минуя шлагбаум вскинутый,
Прогрохочет вагон мостом,
Как неведомо мою спину ты
Осенишь незримым крестом.

Оглянусь на восточну сторону,
Где бежит волна Буг-реки,
И увидятся чёрны вороны,
Изб темнеющих бугорки.

И, как шарик воздушный, бережно
Детской выпущенный рукой,
Полетит с покатого бережка
Моё сердце на тот – другой...

              или

      Павел Первый
накануне 11 марта 1801 года

1.

Унылый плац. Столичный Ordnung. Павел.
Бой барабанов. Дробь и эхо их.
Март полумрак, как олово, расплавил
В пространствах зябких линий городских.

Вороний гай и бой часов напольных,
Шуршанье юбок, робкий шёпот слуг...
Бокал глинтвейном неспеша наполнив,
Всё зрит монарх, всё ведает на слух.

Имперский глаз – он осторожней прочих.
Имперский слух – в нём слиты лань и барс,
Но тайна всё ж, что день грядущий прочит,
И даже в том, что нынешний припас.

По замку тени бродят, словно воры.
В Европе смуты, ложь в пожатьях рук,
Но, слава Богу, есть у нас Суворов,
А Бонапарт нам мог бы стать и друг...

Как шапка Мономаха, жмёт корона.
Задумчив Павел, у забот в плену.
Красна луна. Посыльным от Харона
Граф Пален собирается к нему.

2.

Красива, но как яблоко червива,
Кисла в любом числе и падеже,
История. Российская ж – чернила.
Реестр с подпоручиком Киже.

В нём не найти ни пропусков, ни точек,
Бездушны штампов тёмные круги,
А всё же строки эти кровоточат
При первом прикасании руки.

И вновь со мной Ключевский и Тынянов,
Настольной лампы выгнутый наклон,
И яблоко с кислинкой, а тумана
Хватает и в душе, и за окном.

2009

Душа порою легче, чем пушинка.
Подуть слегка и – канет в облаках!
Но есть в природе некая пружинка,
Что не пускает нас туда пока.

И на земле живя неторопливо,
Печальной моде нынешней подстать,
Ворчим мы на меняющийся климат,
Как будто сами прежние, как встарь.

Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – чтоб в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах темнокарих глаз.

Говорили, помнится, третьим не закуривай,
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.

Не щучьим повелением,
Но светом, как спасением,
Душе успокоение
Приносят дни осенние.

Сквозь, на рассвете мокрую,
Листву в саду за ставнями,
Что тускловатой охрою
В проём воздушный вставлена.

Приносят тихим словом нам,
По-старому, по-доброму,
Узором ветки сломанной,
Подковой неподобранной.

Рукою крепкой плотницкой,
Сосну держащей ласково,
Строкой прозрачной болдинской
Близ бронзового лацкана.

Жизнь – трезвая особа, у неё
Аскеза… Доверительное с нами,
Проигрывает в красках бытие,
Ознобно занавешенное снами.
В рефлексию луны вовлечены
Ушибленные ревностью… При дошлом
Взгляде вперёд, явь усыпляет – сны
Закупоренных в непроглядном прошлом.
Под лунным снегом, саду нелегко
Висеть в пространстве, высекая в высях
Рисунок звонких веток… Далеко-о
Уходят от себя в промозглых мыслях.
Сад свит из сновидений – на свету
Былых теней… Пятнашками взыскуем,
В блаженную, для женщин, слепоту
Мир погружаем с каждым поцелуем.
Зайди в мой сон, пройди его. Зрачок
Притих под тёплым веком… Только, узник
Пустого сердца,
гений, одинок, –
Единственный, по совести, союзник.

В «Овидиевых тристиях» творим,
Классически суров, могучей кладки,
Из вечности окуклившийся Рим,
Запахиваясь в каменные складки,
Вмурован в мир… Шибающий огнём,
В кремневую брусчатку, словно бурей,
Вбит, в мелосе металла, мерный гром
Орлами обитаемых центурий,
Чьи устремленья перспективу рвут, –
Пока, несом к предательству толпою
Убийц, смертельней – спрут, брутальный Брут,
С кинжалом под кромешною полою.
В крови гиперборея растворим,
Рим, обряжённый в вечную порфиру, –
Грядущего застрельщик… Третий Рим,
Не снявший грима схимника и миру
Явивший куполов густую зернь, –
Тучнее: здесь, отлучена от неба,
Как и у Колизея, – злее чернь,
Неисцелимо алчущая «хлеба
И зрелищ!». Разминувшись на мосту
С ней, с Мессалиной, не пеняй ей: узы
Незримого родства – здесь крепче.., у
Неё – взгляд деклассированной музы,
Свежо приобнажающей резцы…
Жизнь каплет древним млеком на страницы,
Спелёнутая в вечные сосцы
Отвесно бдящей, пристальной волчицы,
Чей желторотый Рим – апофеоз
Роскошной возмужалости. Признаться,
В акустике его метаморфоз
Есть с вечностью кому перекликаться…

Памяти Иосифа Бродского

В помрачении «дикого» пляжа.., та,
Наводняя телесным кишеньем зренье,
С безразличием к пеплуму, нагота –
Это, в просверках охлоса, отчужденье

От среды, чьи филиппики не бодрят…
Влажно морем подмечено, для упорство,
Как с ленивой заминкой отводят взгляд,
Не дичась золотистой роскоши торса

Близлежащей сирены… Кому с руки –
Индивид вне себя? И, в подтексте иней,
О любви, эволюции вопреки,
Поют с голоса (спектр модуляций…) Синей

Бороды… Погружаясь в себя, коллаж
С персонажами Данте, при дешевизне
Пыльных ассоциаций, пустеет пляж –
Честный задник простой, одноактной жизни,

Добавляющей грустных белил виску
И, в виду незабвенного Петербурга,
Закрывающей занавес по кивку
Демиурга
с претензией драматурга…

Урбино Фолли

За Генуей, в барашках волн, едва ль
Приветлива об эту пору, снова –
Осенняя, вам отвечает даль
Пустым, прозрачным взглядом птицелова,
Поддразнивая желчь.., и неспроста,
Промозгла, не предмет парадной оды,
Окрест её сиротства, пустота
Соцветья вымывает из природы,

Чьи, в изложенье жизни сей, глаза
Обращены в себя. И, сбив дыханье,
Что, обрекая ностальгии, за
Студёным оседаньем в подсознанье
Ненастной сини, прячущей свои
Фантазии от взора щелкопера?
Чем, отражённый тишиной в крови,
Настойчивее приворот простора,

По сути, соглядатая в душе,
Тем всё мрачней, к язвительности Гафта,
Пролившись в мелководные клише,
Залив – цезура плотного ландшафта.
При аскетизме черт, его окрас,
Простреливаем чайками, – бледнее,
Как смерть… Но «то, что убивает нас
(По Ницше), нас же делает сильнее…»,

Чтоб внять в краю задумчивых снегов,
О чём (смеясь иль плача, всё едино…),
За дли-инной анфиладой холодов
Поёт урбанистический Урбино…

В сердце, в ветхой мишени, саднит от стрелы
Протагона с тугим колчаном… За любовью –
Грёзы, слёзы, неврозы. Кому не милы
Её милости, в горьких сомнениях, с кровью
Отрывают от сердца её, за свои
Заблужденья платя сединою… С годами
Склонность к сумеркам, не унижая любви
Браком, – всё искупительней в этом бедламе

Мегаполиса. Сколько окно ни гори,
Непробуднее улица, ибо по мере
Темноты сплошь наращивает фонари,
Предаваясь безделью, пока в атмосфере
Безмятежность.., и – лень бросить лёд в виски, лень
Взять газету. В недавнем повеса – на совесть,
Оттеняя свою безупречную тень,
Человек погружается в сплин, обособясь

От себя же, привычно, как прежде, топя
Иски к сущему в виски. И, словно бы в судный
Час, он, скоропостижно заставший себя
В умозрительном зеркале, – видит приблудный

Образ третьего лишнего… Резок и ржав
Голос правды, какой её редко рисуют,
Ведь последнюю осень, от жалоб отжав,
Не ему, допивая свой чай, адресуют.

Но едва, ароматно, дыханье от уст
Феминистки с сугубой неприязнью к узам, –
Выпрямляется воля к «сотворчеству»: вкус
К авантюрам, настойчивый, движет искусом…

В Израиле жить –
над судьбой ворожить,
Над страхом смеясь
и склоняясь над бездной.
В Израиле жить –
никуда не спешить,
Здесь дата рождения –
дата приезда.
В Израиле жить, а не просто бывать,
Научишься сразу и вдруг колдовать.
Здесь каждый умеет и каждый творит,
И каждый здесь с Богом на Ты говорит.

Живи, мой народ...
Над потерянным домом
Звезда закатилась и снова взошла.
Пусть будет тепло тебе в мире огромном,
Пусть светом серебряным станет зола.
Живи, мой народ, не однажды казнённый,
Живи, побеждая всё зло – добротой.
И встанет из пепла мой мальчик сожжённый
И вдруг улыбнётся улыбкой живой

В разгаре истории мрачной,
Где прошлое зло не ушло,
Земля моя стала прозрачной
И лёгкой, как птичье крыло.
Земля моя – птица ночная,
Вспорхнёт и исчезнет во мгле…
Над белым пространством Синая
К рассыпанной в небе золе

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Нет, всё не безнадёжно зыбко.
Века летит по небу облако,
века витает на губах улыбка,
в которой рай, и ад, и яблоко,

и змий, и первое изгнанье,
и легковерные глаза Адамовы,
и яблонево райское познанье,
веками покрывающие шрамами

сердца и души. И улыбка
веками на губах витает Евиных.
И приплывает – уплывает рыбка...
Рай обретённый и потерянный.

Может, в этом есть нечто странное –
письма пишу в разные страны я,
разным людям пишу я разное
и их письма ко мне праздную.

Боже мой, как всё волнующе!
Прошлое, настоящее, будущее –
в рифму, в строчку и в строчечку:
сын родился, похоронили дочечку...

Что мне до этого. Что мне до этого!
Всё это строчечки не поэтовы.
Но нет. Мне житейское варево,
будто на небе великое зарево.

Малое всё – велико одинаково.
Всё именую в жизни Итакою.
Плыть нам всем вместе. Поэтому
Всё вдохновляет. Всё здесь поэтово.

Бабочка в окно влетела
сквозь стекло, на нём же села.
Мама, как-то между делом
посмотрела.

Это мне сегодня снилось.
Папа. Мама. Все мы вместе.
Лето. Утро. Время сбилось
или просто стало местным.

Бабочка в окно влетела.
На стекле остановилась.
Папа встал, два шага сделал,
а во мне сердечко билось…

Это время незаметно
возвращало землю, небо…
Только вас давно здесь нету…
Как вы? Что вы? Где вы? С кем вы?..

Доченьке Полинке

Первым льдом играет малая,
Не боясь о жизнь обрезаться.
Лёд. За ним – страна иная.
Заглядимся в мир, что грезится.

Пусть твердят, что это мистика,
Но, расплющив носик, я
Там смотрю в оконце льдистое,
На ту, что видит здесь меня.

Что за чудное виденье –
Жизни буйное цветенье:
Пароходиков гудки;
Соков грешных гон в крови,
Длящий этой жизни пытку;
Зверь, таящийся в тени,
Вызывающий на битву…

Не сойти б с ума с избытку.
Светлый ангел, охрани!

Мокрому снегу неможется в сентябре.
Но утром кажется,
что проспал всю осень.
Взгляд не остановить на Солнце.
На той горе
песок сыпучий.

Я люблю:
что сентябрь до бабы и дюж и ласков.
Чтобы осень своё прошла насквозь,
чтоб не осталось даже рядить во что
ветер,
хоть октябрь срывай с петель.

Женское тело нагое в рост:
никуда и не спрячешь свою нежность.
Что нам застрявший меж звёзд воз,
пока мы любим прилежно.

Что нам по осени счёт цыплят,
вот уж и осень шмыгнула белкою
в ветках верхних;
даже у Солнца из-под пят
уходит земля:
медленно и верно.

Уснуть мешали ветер и вода,
иль шлёпанцы соседа:
вот когда
нет дела до него, и потому
он сетует на это.
Не спешу
побриться на ночь, –
чистого белья
беспечность достаётся одному.

И снег, и молоко груди твоей:
причуда солнца, тень от наших тел...
Друзья и книги развлекали нас
ничуть не больше.
Впрочем,
тем милей,
коль вспомнилось и шарканье дверей
непригнанных, и отчество вина.

Иначе Рождество – всё снег да снег,
как будто выбираем по спине кровать.
Подобная тоска –
в остатках ужина,
где ложка на виду –
почти причина, тема для забот...
когда бы не последняя строка.

Когда ещё пойму в своём углу
хоть что-то, –
непременно, по углу
пригну страницу.
Помнил наизусть
напрасно прежде я:
ленивая слюна
наследия.
Вот так же плотен
пот
уснувшей женщины и снег в лесу.
...Возможна даже прихоть – думать вслух,
покуда жмётся комната к стеклу;
подробности сейчас, как рукава,
с локтей протёрты вдоль и поперёк;
отселе властвуют и пишутся стихи.
Легко, когда усталость такова.

Я ревновал тебя к Нему,
Как будто Он не твой Творец.
Жил и любил, словно в тюрьму
Сводил себя иль в цирк зверей.
Весь к телу твоему прильнув,
Не верил, не желал узнать,
Что осень, перейдя в весну,
Грядёт, по-новому грустна,
И ревновать придётся боль,
Что разъедает и меня.
Я размечтаюсь стать тобой
И впредь себе не изменять.
Как снег впитается землёй,
Как солнце пьёт себя в реке,
Так жизнь становится мелком
В моей,
в твоей…
Его руке.

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Не хочу называть ни имён и ни дат,
Просто хрустнуло что-то под сердцем,
Понимаю, что сам я во всём виноват,
Горькая истина сдобрена перцем.

И её не забыть, ни запить, ни заесть,
Рвутся струны, коверкая душу,
Где же правда, которая, может быть, есть,
Где же ложь, что, наверное, лучше.

Где разбитые годы, недели, часы,
Где минуты, сгубившие годы?
И не спрячешь себя, от себя не уйти,
А финал неминуем, как роды.

Далеко где-то очень, в тумане обид,
Утонула судьба, захлебнулась,
Но взывает к тебе, и с тобой говорит,
Очень просит, чтоб ты обернулась…

В грязных рядах среди ржавых медалей
Что-то блеснуло обломком эмали.
«Сколько? – спросил продавца я угрюмо. –
Сколько не жалко, берите любую...».

«Анна на шее» повисла уныло,
Что ей за дело, что стало, что было...

Всё позади, в историческом вихре,
Залы, балы, непокорные вихры,
Страстные взгляды и плечи девиц,
Всё позади – ни паркетов, ни лиц...

Нет ничего, кроме слёз и печали.
Кем же мы были, и чем же мы стали...

Каждому отмерено своё,
В жизни на других смотреть опасно,
Хочешь лучше!? Это не твоё,
А твоё – в тебе сидит безгласно.

Нарушать любой закон опасно,
Не стремись менять свою судьбу,
Сразу же на ней оставишь пятна,
И испортишь тонкую резьбу!

Ни друзей, ни врагов... Пустота в пустоте,
Лишь цепочка следов на холодной земле,
Многоточье минут отмеряет наш путь.
Может, встать в стороне и чуть-чуть отдохнуть?!

Только время не ждёт,
Лишь в начале пути
Отмечается точкой – откуда идти...

Жизнь не знает грамматики правил простых,
Двоеточий, кавычек, тире, запятых.
Чуть прервёшь многоточье
               стремительных лет –
Всё на этом.
      И точка.
           Твой закончился след...

Нам часы старинные когда-то
Отмеряли весь нелёгкий путь,
Может, нам пора присесть, ребята,
На краю дороги отдохнуть?

Может, стоит дать орлам в полёте
Подышать свободной высотой?
Или сбросить нам свои заботы
И пойти дорогою другой?

Бог, прости нам прегрешенья наши
И простри над нами Свою длань,
Сделай жизнь чуть веселей и краше,
Отдадим любую небу дань.

Мы в пути давно, мы ищем счастье.
Может, повезёт, и даст нам Бог.
Всё равно нас не минуют страсти
И хранит родительский порог.

Стоит, на посох руки опустив,
Под сенью старых негустых олив,
Народу волю Господа вещая,
пророк Исайя.
«О, горе вам, считавшим зло добром,
А доброе назвавшим чёрным злом, –
Вас за надменность тьма сразит слепая!», –
вещал Исайя.
«Остынет пепел в ваших очагах!
Чужая пыль осядет на ногах,
И не отыщет мать детей, стеная!», –
кричал Исайя.
О, сколько бед за много-много лет
Падёт на плечи, и померкнет свет
У тех, кто прочь уходит, не внимая
тебе, Исайя!
Я дом покину ради вещих слов,
Раздвину силой сердца тьму веков
И припаду, колени обнимая,
к тебе, Исайя –
Скажи, когда ж потоком горних вод
Омоет Бог свой избранный народ,
И расцветёт, ни бед, ни зла не зная,
Земля Святая?
Но, грустно очи долу опуская,
молчит Исайя...

«Спаси меня от пасти льва
И от рогов единорога...
В моей беде взываю к Богу...», –
сквозь сон мне слышатся слова.

«И отгони Ты вороньё...», –
ещё до слуха долетает
(с утра мой муж псалмы читает
во исцеление моё).

«Ты возвести о чудесах...», –
слова мне эти непривычны:
я всё всегда решала лично,
не беспокоя небеса.

Но вдруг безбожная душа
в волненье странном замирает –
длань надо мною простирает
Давид, сомнения круша.

Каких цивилизаций мы потомки?
Каких цивилизаций предки мы?
Нам не постичь истории потёмки,
Нам не спастись от неизбежной тьмы.
Круговорот земных цивилизаций
Из космоса нам предопределён:
Удар кометы – нет ни рас, ни наций,
Ещё удар – прервалась связь времён.

Земля не сожалеет об утрате
Тех, кто родил на ней познаний свет,
А то, что Е равно эм це в квадрате,
У древних, может, знали с ранних лет.
Что к нам дошло от их дворцов и пашен,
Открытий, войн, узоров на платке? –
Кусок колонны, черепки от чаши
Да надпись на забытом языке...

И мы живём в преддверье катастрофы –
У космоса на это свой резон –
И станет нам всеобщею голгофой
Планета наша, наш безумный дом.
Что сохранят века от телебашен,
Компьютеров, плотины на реке? –
Кусок колонны, черепки от чаши
Да надпись на забытом языке...

И снова жизнь окажется на старте,
И вновь Творец от тьмы отделит свет,
И то, что Е равно эм цэ в квадрате,
Откроют через сотни тысяч лет.

Всё былое быльём зарастает,
Ковылём и полынью-травой,
Только что-то порой заставляет
В этот омут уйти с головой.

Из каких-то скрежещущих звуков
Вдруг прорежется чистое «ля»,
И, тревожа утихшие муки,
Подо мною качнётся земля.

Пусть душа и дорога избиты,
Только время так странно течёт –
Там, где Аннушкой масло пролито,
Вновь меня поскользнуться влечёт