где растаял в небесах птичий клин
там поставлен луной цеппелин

уплывай же скорей, уплывай!
с облаками танцуй старый вальс

у меня же ноги, глядь, заплелись
от танцулек твоих, цеппелин

вот он выше и выше, с утра
он кидает сверху мне белый трап

и ползу я, извиваясь, как налим,
к солнцу, к небу и к тебе, цеппелин

ликвидирую дело,
продаю матерьял.
Иван Елагин.

Покупаю я тему,
что вчера потерял.
Озверевшему телу
подавай матерьял!
Ну, луна, ну и что же.
может, даже крупней,
На монету похожа,
(Не имей сто рублей).
Не имею, мне лучше, –
если ойро – вдвойне.
Вот тогда это случай –
не завидуй луне!
(Не завидую). Ой ли?
На монете она,
на монете в два ойро,
показалась луна.
А за час до рассвета
посмотри ей в лицо –
разве это монета?
Это просто яйцо!
Да к тому же протухло,
Надоела она.

Как фонарик потухла,
эта рожа-луна.

Я родилась за месяц до войны.
Эвакуация, бомбёжки, голод, страх...
Мы беженцы. В том нашей нет вины.
Мне лучше всех – у мамы на руках.

От Бессарабии шли до Урал-реки
Пешком, верхом; по суше или вплавь.
Путь одолели бедам вопреки.
Ты, если что не так, меня поправь:

Не помню тех ночей и дней в степях,
Но мне о них рассказывал отец.
Спасли нас витамины в отрубях,
Из кожуры картофельной хлебец.

Сегодня завтрак на столе – набор
Из заграничных фруктов и колбас.
Хлебцы не просто – „Brödli mit Vollkorn.“
Но снова беженцами называют нас.

Да, мы бежали к тем, кто нас бомбил,
От тех, кто в ту войну нас защищал.
Игра или ирония судьбы –
Такой непредсказуемый финал?

Посёлок, пропахший шалфеем,
Здесь я родилась и росла...
Как бусы на шее у феи,
На утренних травах роса.

Там парк небольшой. Весь он в тайнах,
Как в искорках вечный гранит.
Слезинку, смешинку, утайку
Он мудро и свято хранит.

Судьбы незлобливая шалость
Меня увела из Рышкан,
Но память пружиною сжалась
И тянет к заветным местам.

Жду каждую новую встречу,
Как в детстве ждала Новый год.
Итог подвожу перед Речей,
Спешу, забегаю вперёд.

И тянутся, как наказанья,
Последние десять минут
До милого сердцу свиданья.
Там ждут меня или не ждут?

Нет мира детства моего,
Тогда была война...
Александр Городницкий

Что ты, детство? Смех? Улыбки? Слёзы?
Где ты, детство? Солнце или звёзды
Видишь в небе? Или смыли грозы
Неба синь? Остались только грёзы.

Я стою за хлебом. Номер – двадцать.
Мне лет девять. Две буханки – радость.
Дома ждут, и смех звучит сквозь слёзы.
Святы вы, "златого" детства грёзы.

Хлеб, картошка да из проса каша,
Яблоко из сада, простокваша...
Помню рыбий жир и витамины,
И прививки, и таблетки хины.

Как бы мне жилось без тех таблеток
Трудно предсказать... Но без куплетов,
Мне напетых детством чёрно-белым,
Я сегодня киви вряд ли б ела.

Не единым хлебом... – всем известно.
Девочка мечтала стать невестой,
Мальчики о подвигах мечтали
И гордились дедовской медалью.

В бой за детство внуков золотое
Уходили наши предки строем.
Да хранит их, истинных героев,
Память сердца! Нет и нам покоя.

Рядом ходят люди-бомбовозы,
В теле человечества занозы.
Грёзы тех мальчишек-террористов
Тоже святы? Этот мир неистов.

Но в ответ на дикие угрозы
И на прожектёрские прогнозы,
Стих одной строкой отвлёк от прозы –
"Святы вы, златые детства грёзы".

Когда среди тангенсов и интегралов
Поэзии строчка волной набегала,
Без вёсел, без паруса и без штурвала
На хрупкой лодчонке, о рифы и скалы
Стихи разбивались, а я их искала.
И лодку латала, и в рифмы вплетала
Прохладу волны или дерзость накала.
Но жизнь возвращала меня к интегралам...

Есть музыка, которая витает.
Как жизнь. Не льётся. За окном светает.
Та музыка струится. Просто есть.
Снег тает. День приходит. Свищет плеть,
что гонит добровольцев. Незадача.
Та музыка сулит поймать удачу,
не обещая ничего взамен.
Дорожный камень – символ перемен,
как кем-то тихо выдохнутый Amen.
Та музыка звучит. Со скрипом сани
скользят под ней не вдоль, не поперёк.
Мы сами. В наших чувствах был урок
с которого, как с поту, мало проку.
Как мало. Крик: – "Возница, запаркуй!"
Но слышится вновь в музыке "Рискуй"
Мы сами остановки не хотим.
Мы музыку не просим сбавить ритм.

Есть музыка невнятная, как чувства.
Опустошенье – проявленье буйства
Та музыка – не более чем блажь.
Окурком у саней весь твой багаж.
В мелькании заснеженных фигурок
та музыка уводит в переулок.
Там машет незнакомка вслед рукой.
Заслушавшись, ты встретишься с другой,
хватая воздух ртом с ударом клавиш.
Каденция. Внезапно. Не исправишь.
Не шифр. Не ключ. Скорее проводник.
Ночь тает. Переулок как родник
погасших звёзд свечением усеян.
И, слава Б-гу, нету нам спасенья
от музыки. Сплошная кисея
заворожит хмеля и веселя.
И снова. Утро. Слушаешь с нуля.
Есть музыка, с которой сросся кожей
во времени. Она. Выходит дрожью
гитарных и рояльных струн. Всегда
послезвучанием. Идут года
и вечность. Звуки взрывом. В миге кратком
ей свойственно загадывать разгадки,
и слушатель такой же проводник,
как исполнитель. Музыки двойник.
О нет. Мой друг, не стоит заблуждаться
Ты сам причастен к смене декораций:
то тролли на рассвете гаражи,
то океан. Она. Опять дрожит
в тебе. Как много. Что за горизонтом?
Не шифр. Не ключ. Ты опьянён озоном.
Вот только не поймёшь. Была ль гроза?
А музыка? Как белый лист, чиста.
Срастается с грунтовкою холста.

август 2008; 7-12 июня 2009

Превозмогая зуд в конечностях,
я ухожу с проспектов в улочки.
Там на просторах поперечности
брожу меж листьев и окурочков.
Ведомый глупостью ли хитростью
меж гордостью и огорчением,
непризнанность считаю милостью,
а неприкаянность – стечением.
А город – то закроет жалюзи,
то распахнет их со смущением.
И нет ни зависти, ни жалости,
а только самоощущение.

12 января 2009

Я всегда ношу в карманах шарики.
Шарики из слёз и хрусталя.
Ты однажды тоже станешь маленькой,
пальцами их нервно шевеля.
Переставь местами явь и прошлое.
Забеги на пару снов вперёд.
Новый год укроет всех порошею,
как щенков, в корзинку подберёт.

Ты поверь, что это не алхимия,
отливать из слова серебро.
Станут тени наши тёмно-синими.
Упадёт монетка на ребро.
Нет чудес. Есть залы ожидания
с потолком из звёзд: на всех одним.
Шарики вертеть – не просто мания,
пусть и выглядит тому слегка сродни.

Снегопад укроет всех порошею
и затихнет. Я подброшу вверх
шарики мои печалей крошевом
и услышу твой счастливый смех.
Шарики взлетят и не воротятся.
Звёзд прибудет в мёрзлой синеве.
Серебро на небе не испортится
(пусть сомненье выглядит верней).

Ты поверь, что это не иллюзия,
не гипноз и не игра теней.
Шарики мои нас свяжут узами
проведённых вместе новых дней.
И не страшно то, что не получится
отличить те шарики от звёзд.
Серебро назад вернётся лучиком.
Хорошо, что Мир совсем не прост.
29 декабря 2008

Я иду по городу .
Я иду, а он растёт.
Незаметно для шага,
заметнее для седины.
Я иду.
Как будто – город ждёт.
Мосты опущены. Курки взведены.

Расстёгиваю ворот рубахи. Курю.
Скорее бросаю, а впрочем...
Бросил давно.
Зияющий прочерк,
которым себя корю. ..
Белеет.
Скоро будет салют.
Без объявленья...
Пожалуй, куплю билет
на все четыре стороны.
Света.
Салют предвестник.
Не сетуй.
Его кто-то ждёт.
Грядёт.
Сперва – полночь. Она повторяется, и доли секунды кажется, что время встало,
несмотря на прошедший салют.

СтрЕлки встают, как и стрелкИ.
Выбор простёрт...
Но город растёт. Как тираж издания. Я хотел бы быть с ним заодно.
Здания соединяют небо и дно.
Теченье бетона заметней стечения дней.
А мавры уходят...

И вправду вершатся дела.
Из ржавых двутавров возникнет сверканье
(в сверканье... Б-г с ней...)
огня, за которым рассвет, а совсем не зола.

А город растёт . Я иду по нему и смотрю.
Смотрю на стремление вверх и на стройность основ.
И ворот расстёгнут, и смят мой походный сюртук.
И шея болит. Я иду. А город не нов.

А город неонов, но в этом не кроется трюк.
Не он сейчас строится. Снова иду. Снова я.
А впрочем рубаху я завтра, как город как будто, сменю.
И в новый войду, восхищаясь золой января.

Открою... Здесь прочерк... Сознание.
Городу – тоже нужны удобрения.
Сгорают мгновения.
И только свет – постоянен.
Нет любви окаянной.
Б-г с ней.
Город растёт из огней.
Кажется (только кажется), что вниз.
Это бриз.

Это расстёгнутый ворот.
Это птицы на юг.
Стою.

22 мая 2009

... истина дороже
Аристотель

Искусства, как всегда, в упадке,
Науки изначально лживы,
Зато при полной непонятке
И власти есть, и люди живы.

Вот и клянёшься бородою
И обжигаешься на вынос,
И уживаешься с бедою,
Не слишком жалуясь, плюс-минус.

Как будто впрямь от чар контракта
Освобождаются посмертно
Душа нетленная абстрактно,
И тело бренное конкретно.

Следя, как тает звёзд укладка
На небесах, окстись и внемли
Своим глазам, закрытым сладко,
Поскольку истины – дешевле.

Я верю в доброго царя –
Прости мне, Бог, наивность эту –
А нет, тяни меня к ответу,
Своей немилостью даря.

Я верю в доброго царя,
В его беспомощное рвенье,
В его рабов к нему презренье,
В его мечты, что канут зря.

Добра не будет от добра –
Добру не место на престоле –
И я дивлюсь железной воле
Блаженного поводыря.

Пусть не ему благодаря
Мне жизнь мила, а не постыла,
Но несмотря на всё, что было –
Я верю в доброго царя.

Пусть свет, который сам пузырь,
Пускает пузыри –
Ночь хороша и вкось, и вширь,
До самой до зари.
И пусть, как шапки на ворах,
Горят огни реклам –
Ночь хороша и в пух, и в прах,
По всем своим углам,
Где балом правит солнца тень,
И зла не превозмочь –
Ночь хороша, и плох тот день,
Когда не в радость ночь.

Дай, Джим, на лапу счастье мне,
Пока коррупция в стране,
Пока не поздно,
Ведь лихоимец должен пасть,
И праведник войдёт во власть –
Нет, я серьёзно.
Смотри же и запоминай:
Бульвар Моше, кафе «Синай»,
За тайной тайна,
И как ни вреден труд в наём,
Мы не случайно тут живём –
А где случайно?
Отчизна тем и дорога,
Что, может, пустишься в бега
По разным меккам,
Где оклемаешься вполне –
Дай, Джим, на лапу счастье мне,
Будь человеком.

Стемнело враз. – Так рот располовинь
И даль окинь – представлена пейзажем,
Где зной ночной – в девичестве: теплынь –
Сюда, считай, в аквариум посажен.

Какая ночь! – Не всем ли тут игра?
Такая тишь! – Не здесь ли вдруг Икар пал?
Маячит недобритая гора.
Под нею пруд мусолит за нос карпа.

Причмокивая, сбоку спит кибуц,
Поразметавшись между кипарисов,
И лунный свет столь колок, что он куц,
И тьма пыхтит. – А ну, не накопи сов!

Все тащат в сон особо личный скарб.
И хором спят, внушительно умножась:
Кибуц с горой и мутный прудный карп,
Как будто все и лепят заодно жизнь.

А ведь не так! Не заодно! Ведь не!
Но так сопят, как будто дело спето:
Луна, кибуц и я, лицом во тьме –
Все вместе разрабатывают лето.

Всё море спит в параличе
Луна же с бухты и барахты,
Как будто в собственном ручье,
Сопя, простирывает яхты.

Мусолит слева яффский порт,
Повыше – парк в разгаре храпа
И на свет выбежавший корт,
Что пыльно сеткой зацарапан.

Весь город истово пропах
Прибоем, спящим в мёртвой лузе,
Где берег в капельных огнях –
В слезах от сбывшихся иллюзий.

Живи, дыши, нахально зырь,
Наглядно тьму разнообразив,
Читай растительный псалтырь
Поверх очков, как Тимирязев,

Входи, как истинный Ламарк,
В сей парк, что заперт без ответа,
Ликуя ветками ломак
В звериной подлинности лета.

А ещё эти горы бегут на войну,
Там где эхо в плену подзывает подняться,
Словно сонмы оваций сплетают вину –
Отозваться вибрациям приданных наций.

Или боком торчит средь холмов Гуш-Катиф,
Или пыльный мотив провоцирует смуту,
Чтобы небо недвижное облокотив
На пустое шоссе, даль взирала – к кому ты?

Да недвижимость наша хрупка и тонка,
И никак не ответить за что ты и про что.
Голубиная почта пронзает века,
А шоссейная нитка лишь беглая прошва.

Да и Ной-голубятник сидит над волной –
Не вернётся ли голубь для нашего флага?
Ах, на то и живём, что живём вразнобой,
И застывший прибой – констатация шага.

Потому что и горы – волна и волна,
Потому и пустыни меняют пределы,
И белесое небо, и наша война,
Да и наша вина – не решённое дело.

Порадело о нас? Поредело средь них?
Никогда не решить. Только осыпь оваций
Среди медленных волн для пустынь смотровых,
Где заснувшее время пыталось назваться.

Где плод, где цвет – никак не разберёшь:
Зимой и поспевают апельсины.
Скулеж кошачий – злобны, а бессильны.
Январь, что март – уж замуж невтерпёж.

Так и с тобою путается дрожь,
Как свой чертёж развертывает ливень.
Но тело скользкое у ливня из петли вынь,
По случаю судьбы не подытожь.

Таскают улицы по лужам брюки-клёш
В шипенье шин – а что, уже не модно?
Душа под курткой зреет черноплодно,
Ей сладко зябнуть, сгинув ни за грош.

Дождь отодвинь и воздух не встревожь.
За веко туч горячий шар закатан.
Пусть небо упражняется закатом,
И всласть газон сверкает вне галош.

К Центральной Станции случайно забредёшь.
Она уже долистывает сутки.
В косых лучах швартуются маршрутки.
Скворцы творят общественный галдёж.

Из тех времён, не так уж давних,
но основательно забытых,
из тех пространств, не так уж дальних,
а новыми давно закрытых,
из голых рощ, где строил аист
гнездо, из песни-пасторали,
из уст, которые, касаясь
её щеки, слова теряли,
из мимолётного сиянья
кометы, падающей в реку,
из утомлённого страданья
распутицы по человеку,
из вьюги, голода, печали,
из пыла юности, из пыли
дорог, в которых мы скучали,
из тьмы, в которой мы любили,
как долгожданное наследство
восстала, опершись на посох,
одна из тех мелодий детства,
наивных и одноголосых...
И я за ней поплёлся. То есть
повлёкся сердцем за мотивом.
Как спотыкающийся поезд
за стареньким локомотивом.
И в этом поезде усталом,
скрипучем и неторопливом,
я чувствовал себя не старым,
а очень старым. И – счастливым.

2.

Сквозь жизнь мою, сквозь все разлуки,
сквозь эту музыку из детства
несли меня родные руки,
укачивая как младенца.
И сыновья, одеты оба
в сорочки легкого батиста,
влекли за мною крышку гроба
и ветку ели золотистой.

Ты знаешь, почему я плачу,
Как верба тихая у речки?
А потому, что мало значу
В твоём взрослеющем сердечке...

Когда осеннею порою
листва с дерев сойдет отливом.
Я дверцу в детскую прикрою
И уступлю тебя счастливым.

Пройдут года, другие лица
Заселят ласковую бездну.
И я тебе не буду сниться,
И я исчезну, я исчезну...

Да пребудут вовеки со мной
чувства локтя, и когтя, и сна!
Я не плачу о жизни иной –
мне бы эту оплакать сполна.

Разобрать, как остывший движок,
что совсем отказался служить,
и по косточкам в пыльный мешок
с ярлыком инвентарным сложить.

И навьючив с грехом пополам
этот скарб на хребет ишака,
отвезти в персональный чулан,
где ни стен, ни дверей, ни замка.

Там вплетутся в назначенный круг
и вольют полусвет в полумрак
чувство локтя (покинутый друг),
чувство когтя (поверженный враг).

И качнётся в хрустальном гробу
на тяжёлых цепях золотых
чувство сна, на котором табу,
как табу на Святая святых.

Мне виделся свет, но другой –
не тот, что в конце умиранья:
как будто объяты пургой
дорога, и пальма, и зданье.

Тревогой сквозь эту пургу
неровно мерцал, словно плакал,
пылавший на том берегу
какой-то костёр или факел.
Мне виделись чьи-то черты,
ведущие медленный танец –
они у далёкой черты
в неведомый облик срастались.

И в облике этом жила
судьбою отдельной и частной
угроза какого-то зла,
какой-то утраты ужасной.

И факел мерцал у стола,
и некая важная сила
не пульсом – куском хрусталя
в сознанье моё колотила.
И в этой погоне за мной,
хрустальное делая прочным,
пурга колесила войной
по улицам ближневосточным.

Но я на пороге войны
уснул после длительной муки,
как колиас, снятый с блесны,
на дне палестинской фелуки

Деревня. Осень. Лай собак
Да шум движка,
Что укорачивает злак
На три вершка.
Деревня. Оводы. Река.
Колхозный луг.
Заходит сонная строка
На новый круг.
Деревня. Осень. Комары
Идут на ты.
Бревно терзают топоры
До темноты.
Как зов души, летит пчела
В развёрстый рот.
Ворует рыбу со стола
Чеширский кот.
Кудахчут куры. Каравай
Румянит печь.
Деревня. Осень. Узнавай
Родную речь.
Земля по-прежнему кругла.
А Бог – един.
Глядят из красного угла
Отец и Сын.

У кошки всегда вторник
И наш календарь для неё ничего не значит
Серебряная рыбёшка
Резиновый мячик прыгающий как оранжевый воробей
Всё на что можно прилечь (стол, колени)
Шкафа приветливый полумрак
Всё это вторник
И когда она потягивается проснувшись
Мы должны хором произносить вслед за ней:
– «Ах, уже вторник».

1.

Утро глядит, молчаливое, в чашку пустую.
Чай выпит.
Беспорядочно тени разбросаны, скорлупа вчерашнего апельсина
Бессмертником освещает блюдце.
Чередой табуретов хромых дни проходят.

2.

Не выкарабкаться из заснеженных улиц
К люминесцентным витринам Невского к полудворцам
Под баобабы колонн
К огоньку апельсиновой корки в Екатерининском.

3.

Дитя мелководья. Пасынок Скандинавии. Слуга семерых господ.
Не переписанный набело. Град студёный
Из вымени Невы напившийся серой воды с комаром вприкуску.
Ни ключика, ни табакерки нынче
В карманах твоих.

Земля полна не наречённым
Буддийским яблоком мочёным
Полна раскрашенной повозкой
Объёмностью и жизнью плоской.
Полна укропом-базиликом
Простым – сидящем на великом
Творожной с молоком ватрушкой
Щекой и на щеке – веснушкой.

Зима стучит в рассвета колотушку.
Спят господа, вдавив мозги в подушку.
Я надеваю шапку, и в надежде
На лето, тело кутаю в одежду.
Свисают с крыш початки-кочерыжки,
Гоняют шайбу глупые мальчишки,
Я обхожу, чтоб не попасть на мушку,
Метлой вооружённую старушку.
Тревоги все похожи друг на друга,
Москва в снегах, заснежена Калуга.
Душа поёт. Трамвай качает чреслом,
Я еду в даль в его салоне тесном.
Тела нужны, чтобы душа не мёрзла.
Ура – коньки, повремените – вёсла.
Снеговики мне всех приматов ближе.
В лесу я с ног перехожу на лыжи.
Я мир не променяю на подделку.
В ушанке-шапке я похож на белку.
Я удаляюсь без тревог без следа
Растаять там вдали. Стать частью снега.

Завсегдатай полей – зерно
Завыл и запричитал
Ой, рожу, мать, рожу
Не иначе – рощу
Куда тебе, тощему...
Роди лучше злак
И родил и вынес на плечах
Из земли лишь потом зачах
А злак потребовал скорой выделки
Не хочу говорит из выемки
Торчать словно шест
Ах зачем жe сиречь я нe птица Сирин
Промчался бы в небе я в чём-то синем
Лепестковом
И родил злак пчелу
А пчела – цветы
А цветы – веселье
Что ни день теперь
за городом новоселье.

Боже, храни пелёнки
Скрип снега носы салазки
Пуговицу на живульке
Сосульки обноски клюшки
Чашки пирог в духовке
Пустую в шкафу копилку
Свёртки под ёлкой блестки
Ложки ножи и вилки.

Бывает – озябну, свернётся душа,
Как мёртвая почка на ветке.
Но теплится
Где-то во мне, чуть дыша –
Одна уцелевшая клетка.

Она изнутри прорастает зерном –
Надежды ли, веры? Не знаю.
Но слышу уже, как пульсирует кровь.
И радуюсь я, и страдаю.

Ах, сторож смешной дровяных постулатов,
В озябших хрящах изувеченных лап
Судьба не спасла нараставшие даты
И всё, чем тогда серцевина жила.

Резцами жуков до корней испещрённый,
Короткий обрубок в сухих лопухах,
Пытает светило лучом раскалённым.
А кроны родимой иссушенный прах,
И тот уж хрустит, как песок на зубах.

Немного за грань, там всё грустно и сыро.
Поруган и пень, и листвы хлорофилл.
И эти, и те, кто из ложки кормил
Худую систему наземного мира…

Остывающий слепок ошибок и проб –
Пребыванья изжитая малость –
Белый свет, будто молью побитый платок,
Где тепла на копейку осталось.
Чуток к боли осколок души,
И пристрастнее импульс сознанья
Свою память теперь ворошит.
Как золу после гибели зданья…

Вечер жизни, и убрано поле
Пребыванья – нетленной нуждой.
Скоро ужин. Привычка, не боле,
Как и всё, что идёт чередой.
А закат полыхает скирдой
На краю обомлевшего поля.
Не сберёг, не зажал в кулаке
Свою душу, послал на мученья.
Как без шапки стоял, налегке,
И смотрел, как вольно вдалеке
В оживающих окнах свеченье.

Стучу, как беженка, в ворота,
Ищу хоть временный приют.
Найдёт во мне, быть может, кто-то
Сестру забытую свою.
Мою суму с трудом развяжет, качнёт печально головой,
И обо мне такое скажет, что станет весело самой.
А сердце чуть не разорвётся,
Приняв участливый ответ.
И душу, словно из колодца,
Поднимет бережно на свет.

Очерченность предметов пребывала
В чернильном окруженье, без огня
Невидимы, и контур покрывала
Начертан карандашиком угля.
И переход пространства в полусферу
Мучительно осваивал зрачок,
Такая заторможенность не в меру
Ещё держала зарева пучок.
Мой силуэт, оставленный без спроса,
Смущал его в периметре дверей,
Он зёрнами не склёванного проса
В ночь высыпал наличку фонарей.
А, между тем, систему двоевластья –
И строгость дня, и ночи караул,
Две хищные разинутые пасти ,
Он без усилий с миром разомкнул.

Голос мамы, зовущий обедать,
из раскрытого настежь жилья,
ты не слышишь, ты хочешь исследовать
откровенье шмеля.

Шмель гудит над бессмертной сиренью,
как сирена, но чуть веселей,
ведь сирень неподвластна старенью
по преданью шмелей.

Медоносное это кипенье,
между тем, увядает уже,
но гудит и гудит в иступленьи
шестикрылый Моше...

Ты, едва ли, воспринял знаменье,
покидая владенья свои,
ухватив, между тем, краем зренья
побережье вдали.

Там ничейная чайка кружилась,
реял пляж золотистой каймой,
изумрудное море клубилось
кружевною волной.

Но когда ты в пустыню заброшен,
предыстория, право, не в счёт –-
и песок, прожигая подошвы,
под ногами течёт.

Ты бредёшь и не чаешь привала,
потому что застыли вдали
лишь белесые волны, в три балла,
и ни грамма земли.

Для чего этот край основался,
этот храм тишины гробовой?
Не иначе, как здесь столовался
ураган столбовой.

Не иначе, природа, ответив
на удар, залегла второпях,
как пехота, хлебнувшая смерти,
как язык в словарях.

Ни войной не поднять, ни парадом,
ни досужей морокой, мирской –
сколько хочешь окидывай взглядом
поголовье песков.

Сколько хочешь распутывай тропы,
караванов слепой серпантин,
ни быка не найдёшь, ни Европы –
ты, как палец – один.

Безымянный, погрязший, последний,
позабывший в тщете о родстве,
сколько хочешь выпестывай бредни
о воде и листве.

Не забрезжит листва над водою,
не запляшет вода над листвой,
Только зной над пустыней седою
поиграет с тобой.

Поскольку все любили потроха,
заваренные в супе по старинке,
родители купили петуха,
втридорога, на тридевятом рынке.
Он принесён был среди бела дня,
суровый, и суровой ниткой связан,
однако он всё время двигал глазом,
похоже, что выслеживал меня.
И вот, когда я нитку развязал,
петух заголосил, и заплясал,
и шпорами воинственно забрякал,
а я перепугался и заплакал.
Он сделал вид, что с нами не знаком,
гордясь своей купеческой повадкой,
и, всё таки, поглядывал украдкой,
потряхивая алым кошельком.
Подрагивая алым гребешком,
расхаживал диковинным шажком
неспешно, как под музыку кадрили,
и знать не знал, зачем его купили.

Мы лгать не умеем друг другу,
поскольку ничтожны слова.
Мы ходим и ходим по кругу,
улыбку скрывая едва.

Ах, эта улыбка-улика,
среди миллиона улик...
Согласен, что выглядят дико –
любовь и вражда напрямик

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

Про нас не напишут слов,
По нам не прольют слёз,
Мы не нарушим снов,
Не возбудим грёз.
Нас вспомнит лишь девочка с бантом,
Да мальчик с игрушечным танком.
И скажут мечтательно-грустно:
«Здесь был он, а нынче пусто».
И сумерки спустятся ночью
Неотвратимой тьмою,
А мы-то хотим... многоточие,
Конечно же, с запятою...
Конечно, и девочку с бантом,
Конечно, и мальчика с танком.

Июль 2009

1 (черновик)
Свет мой, скажи где твоё зазеркалье,
Гаснет волна за какими зрачками,
Ходит война, не найдя твоей кельи,
Топчет осколки.
Точит, течёт синевою проточной,
Резким толчком упирается в точку,
Залп конфетти из пугалки потешной...
Липко и скользко...
Лузгает, лязгает, ласково ляжет
Рядом с любым рядовым этой пашни,
Вылижет наголо, начисто срежет...
Гадко и страшно.

2 (зазеркалье)
Средь скользких тем и острых тем
Мы не нужны ни тем, ни тем,
Здесь только тени в тесноте
Гадючьей свадьбы,
Да надрывается метель
Над ворохом забытых тел,
Где всех страстней, к своей черте
Не опоздать бы.
Не тем, не там и не о том
Червями слов набитым ртом
Молчим в проклятом шапито
Под маской мима.
Под пыткой медленного сна,
Под залпом истины до дна,
Пред полным залом, где она
Проходит мимо.
Не те – и взрывы конфетти –
В упор – не те и не спасти,
И только "господи, прости"
На том наречии,
Которым стелется волна,
Когда, пьяна и солона,
Она вздымает небо на
Стальные плечи.

3 (не по-русски)
Я говорю на суахили
В такт октябрю словами сухими,
Вслед главарю чёрной земли:
Времени нет – мы на мели
Всех, кто без имени – замели,
Всех, кто на голову выше – обрили,
Разве мы так договорились?
Так и смеюсь глазами сухими -
Выдать боюсь на суахили,
Дети Рахили и дети Ра,
Вас, расношёрстная детвора,
Рано ушедшая со двора
С первым рассветом, сказавшим "Пора".
Разве мне вынести это, хилой,
Как же мне вырасти из суахили.
Расы и распри, красная кровь.
Раз, ещё раз – разрываю строй.
Два – выжимаю из тела страх.
Выход опаснее чем игра.
Выдох – я вас не хочу терять,
Тайный мой брат и моя сестра,
Дети Рахили и дети Ра.

снег без причины

поседели за чашкой молчанья.
разменяли слова на значенья.
но, мой свет, если выбор случаен,
эта соль, этот голос зачем мне?
не ответом, но вольным зачином
под надрезом коры перочинным
проступает едва различимым
соком радость, и ей не дано
пониманье, что снег без причины
на висках не растает весной.

Этот сад
М.Г.

Собираю по камню торжественный сад,
Где лишь время течёт, где лишь тени лежат
На песчинках его молчаливых.
Где нам миг просыпаться счастливым.
Только кремнем под сердце, мечтой на разрыв
Этот сад – высекание божьей искры,
Этот сад, это камня на камне.
И, наполнясь небесной его густотой,
Пью из чаши надтреснутой первый глоток.
Застываю с пустыми руками

Наташе

Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».

С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашёл бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: чёрт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,

И к мысли привыкни, что это не страх –
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.

Затерянный средь миллиардов тварей,
по прихоти природы, я моллюск.
Размычка, смычка – весь инструментарий.
Двустворчат Бог, которому молюсь.

Мне ведомы и мука, и нирвана,
Я чувствую сквозь холод и тепло
состав молекулярный океана
в местах, куда по дну приволокло.
Но вот приходит миг бесповоротный:
закрался в келью твёрдую мою
постылый привкус – серный и азотный.
Нет, не снаружи. Это я гнию.

И ради перламутровой изнанки
какое-то чужое существо
возьмёт с песка – нет, не мои останки,
лишь створку от жилища моего.

Я человек авианосца,
из орудийного расчёта.
Не в тягость риск и неудобства,
когда ясны задачи флота.
Повреждена стальная клетка.
Я сгинул в мире бестолковом.
Но жаль заправщицу и клерка,
и рыбака с его уловом.
2009

Ещё колокола не зазвонили в Лукке.
Никто и никого не дёрнул за язык.
Строения глядят гравюрами из книг.
На одного меня накатывают звуки
рифмованных стихов. Спросонья не «секу»
старинный механизм оконного засова.
А всё плачу оброк родному языку.
Приманиваю слово.

Пойми же, говорю, придуман этот лад
в чужой тебе среде – дворяне, разночинцы.
Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться.
Тем временем, рассвет, колокола звонят.
Латинское литьё, неторопливый бой.
На россыпи монет чеканят профиль Данте.
Мне внятен их язык, я радуюсь, но дайте
перевести на свой.
2009

У дочери моей глаза чернее нот,
мой нос и мой овал под этими глазами.
Тепла её ладонь! В мою ладонь течёт
свирепый зной родства: блаженный, несказанный.

Окаменей, язык, признание прерви! –
Стань этот стих исповедальней,
мне крышка, я умру от страха и любви.
А ей нужней живой. Живой и дальний.

От этой улицы осталось одно название,
У неё теперь совершенно другие интересы.
Вдоль неё, по мобильным телефонам названивая,
Ходят герои иной, современной, пьесы.
Вместо деревянных домиков – стекло и бетон,
Вместо ведра в колодце – джакузи в ванной.
И никто в ожидании молока не выставляет бидон,
Называя его при этом непременно канной.

Тесно на этой улице и нет отбою
От воспоминаний, ошибок, надежд и снов.
И получается, назвать её надо судьбою,
Но этот вывод, пожалуй, что и не нов.
Так получается, потому что преданню веришь,
Что где-то ещё до сих пор существует средство
Найти ступени, которые не преодолеешь,
И облака, не изменившиеся с детства.

Весна, как прежде, пускает зелёные побеги,
Осень их дождями сечёт, чтоб никли,
На улице имени королевы или победы,
А в детстве почему-то казалось, что клубники.
Что же, теперь разбирайся, судьба, как смели,
На что надеялись… Карай или не карай.
Только дай подержать в руках цветок космеи,
Этот временный пропуск в детский короткий рай.

Средиземного моря вода зелена –
Цвета аквамарина до самого дна.

Цвет подобный в природе отыщешь едва ли,
Но ещё зеленее фонтаны в Версале!

Не затем ли манил нас с младенческих лет
Бирюзовый, неверный, загадочный цвет,

Чтоб вода, у которой мы встали с тобою,
Оказалась зелёной, а не голубою?

То ли так преломляется солнечный свет,
То ли это особенный южный секрет,

Но воде – под платаном, заметь, а не клёном –
Низвергаться сподручней каскадом зелёным!

Так листай же страницы зачитанных книг,
Чтоб вернуться сюда хоть на час, хоть на миг,

Чтоб в аллее, где встали античные боги,
Лист зелёный платана упал тебе в ноги!

…Лист платана ты бережно спрячешь в конверт
И заучишь на память французское vert.

Как выводок чаек для тех горласт,
Кто с морем не обручён,
Так бледно-розовый цвет пилястр,
На взгляд чужака, смешон.
Смешон ротонды крутой изгиб,
Где выбитое стекло,
Должно быть, ночью, когда ни зги,
Осколками льда стекло.

Чья обретается там душа,
С каких непонятных пор,
Смеша, пугая и вновь смеша
Глядящих через забор?
Какие грехи и на ком висят?
Не важно… В глазах рябит
От тех, кто личный вишнёвый сад
Готов хоть сейчас рубить.
И лишь немногие сознают,
В чём кроется западня:
Чем старомодней былой уют,
Тем злей к нему злоба дня.
Со временем в ногу? Нет, не поспеть!
И время сбивает спесь.

Хотела песню об этом спеть,
Да трудно об этом спеть.

Ты помнишь Зегевольд и Венден *?
Я никому их не отдам!
Ведь только нам с тобою ведом
Был смысл скитаний по градам
И весям. Позже их названья
Переиначил гордый балт.
Точнее, леттские звучанья
Он возвратил им. Целый склад
Топонимических этюдов
Храню я в книжке записной:
Не Солитюд, а Золитуде,
Не Шлок, а Слока… Милый мой,
Забытым следуя названьям,
Ты попадаешь невзначай
В иной, негаданный, незваный,
Готический, старинный рай.
Я знаю, там баронский замок,
Слияние двух рек, и парк,
И двор, где ярок просверк арок,
И флаг на башне, и фольварк.
Летит оса, хлопочут галки
Над ширью тех зелёных лон,
Где нынче по весне фиалки
Цветут у рухнувших колонн.
(За склонность к мёду и варенью
Ты недоволен был осой,
Когда в виду руин Кваренги
Мы завтракали колбасой.)
Ты помнишь Элею? Два сфинкса
Безносых и с одним крылом,

Канава наподобие Стикса
Тянулась кладбища кругом…
На эту мирную обитель
Судьба нам указала так,
Как справочник-путеводитель
На бывший регулярный парк
Теперь указывать нам волен.
Я этим брежу? Всё равно.
Ты так же некрофильством болен,
Как я. Но пусто и темно
В баронском замке. Чистым полем
Не скачет рыцарь под окно.
Дух веет хладом и покоем.
Но Зегевольд, но Венден, но…

*современные названия – Сигулда и Цесис

Мне срок положен и предел положен
Смотреть на небо, слушать песнь скворца
И верить в то, что слух о смерти ложен,
И лгать о том, что жизни нет конца.

Я влюблена в рифмованные строки
О юности. И, зная свой удел,
Я никогда себе не ставлю сроки –
Мне срок положен, равно как предел.

Историю растащат на слова,
На версии, остроты, повторенья
Прошедшего, а дальше – трын-трава,
Трава непониманья и забвенья.

Какой туман! Но если не понять
Чужих времён, тогда всего вернее
В каком-нибудь Париже повторять –
Ахматова, Паллада, Саломея.

Георгия Иванова строка –
Истории и времени примета –
Останется как веха на века
Господнего исчезнувшего лета.

Это свет, идущий ниоткуда,
Поздний час, нездешний холодок,
Отблеск исчезающего чуда -
Заново усвоенный урок.

Тает на вечернем небосклоне
Слово, пребывавшее со мной.
Это свет, как будто на иконе,
Неизменный, ровный, неземной.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Господь, пора – переломилось лето.
Вот тень Твоя на солнечных часах,
пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад,
последнее тепло и созреванье
плодов. Здесь завершенье, окончанье,
и сладок нам тяжёлый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретёт.
Кто одинок, тот будет одиноким,
он пишет письма длинные далёким
друзьям, и неприкаянно бредёт,
что лист осенний, по аллеям строгим.

ОСЕНЬ

Ну, листопад! Как будто опадают
осенние сады в далёких небесах;
и вот листва летит неведомо куда,

как падает во тьме ночной звезда,
как шар земной летит куда не знает.

Мы все в полёте – падаем, летим,
Вот взмах руки – он выглядит паденьем…

Но есть Единый, чьим благословеньем
наш путь от века бережно храним.

Миндаль цветёт почти под снегом,
Вблизи, вдали,
И день-деньской мешает с небом
Цветы земли.

А снег безжалостно ломает
Ветвей крыла,
И здесь никто не различает
Добра и зла.

Но как внезапно, открываясь
Для всех и всем,
Неудержимо, не считаясь
Уже ни с чем,

Цветёт миндаль, объединяя
Иерусалим,
От края неба и до края,
И мир, и Рим.

Как очевидна и мгновенна
Для всех, не счесть,
До всех пределов экумены
Благая весть.

Цветёт миндаль неистребимо
За веком век.
От Иудеи и до Рима -
Цветы и снег.

Смолоду по городу шататься,
Улицы и строки рифмовать,
А потом – куда ещё податься –
Вечную проблему разрешать.

Вот чего душе недоставало –
Праздника нечаянного, тут,
В полутьме старинного подвала,
Где в разлив сухое продают.

Духом воспарить над черепичным
Городом, поближе к небесам, –
Как-то это сделалось привычным,
Но и не к добру, я знаю сам.

Пусть я не похож на арлекина,
Это ж не театр, а подвал,
Никогда мой город не покину –
Так я думал, но не угадал.

А теперь за кружкою глинтвейна,
Что б ни померещилось опять,
Не видать ни Даугавы, ни Рейна,
И Невы, конечно, не видать.

Марево, а не архитектура,
Миражи почище ар-нуво.
Вот сюда б французского Артюра,
Эти-то пейзажи – для него!

Допиваю. Выхожу. И всё же,
Вечерами дышится легко.
Видно, я с годами всё моложе,
Вот и до небес недалеко.

Блаженные времена.
Вечерняя благодать.
А где-то идет война,
А мы не хотим и знать.

И нам не узнать стыда,
А это и есть любовь.
Блаженные навсегда,
Блаженные вновь и вновь.

Останемся мы вдвоём
Глядеть на закатный свет.
А что там будет потом -
Уже не увидим, нет.

Посвящается Владимир Ильичу Толстому

Владимир Ильич Толстой здоровается
по очереди с каждым приезжим...
Перед домом Волконского собираются
толстоведы из многих, похоже,
уголков всего академического мира,
отметить стосемидесятилетие
рождения русского собрата Шекспира
на литературной арене, прибытия
его в сферу людей, в мир их печали и слёз,
для того, чтобы наставлять на Христово учение,
супротив всех царских указов, угроз,
привести всех людей в единение.

В зале выступают, один за другим,
с докладами на разные темы –
о Толстом, или же о написанных им
широко известных произведениях.
Доклады все ценные,
вносит каждый – свой вклад
в содержание всемирных изданий...
Только в зале мне душно, я выхожу в сад,
с целью – обдумать свои личные искания
того, что являет собой суть человека –
мыслителя из Ясной Поляны –
чего не нашёл я ни в библиотеке,
ни на толстовской конференции.

Погода дождливая, лёгкий туман
висит, как вуаль, над лесами...
Отправляюсь я в путь,
не взяв с собой план усадьбы,
тропинками Ясной Поляны.
По широким и узким аллеям иду...
На знаке написано: «К могиле Толстого»...
Хорошо! Я могу размышлять на ходу
обо всём том наследии былого,
что связано именно с этим имением,
с его покойным великим хозяином,
о ком до сих пор я узнавал только чтением,
о том, что было и его счастьем,
и его отчаянием.

Туман заглушаает все звуки вокруг...
Предчувствую святое...
Совершенно теряюсь в удивлении немом...
Тропинка – путь самооткрытия...
Пробуждаясь, я вижу тот самый овраг,
где увидел «зелёную палочку»
молодой Лев Толстой, где старым он слёг
навсегда, в тишине, тихонечко...
Да, в Ясной Поляне открыл я Толстого
с другими, и наедине...
Я чувствую Бога и Духа Святого
в той «ясной поляне» в себе.

Ясная Поляна, 1 октября 1998

1.
То утро было сыро и туманно.
Шла быстрым шагом с мужем ко дворцу
Одна из фрейлин королевы, Анна.
Колье и платье были ей к лицу.

Вся на ветру – и шарф, и волос рыжий,
Чуть улыбалась обществу всему,
Ведь первою красавицей Парижа
Она была; как видно, посему

Удача и успех пришли к ней рано. –
Легко ль у королевы быть в чести?
Её любил сам герцог Орлеана.
Но разошлись в ту осень их пути.

Легко расставшись, вышла замуж скоро.
У них родился сын, скрепляя брак.
Теперь она – супруга мушкетёра.
Как предан ей, заботлив милый Жак!

2.
Король Людовик рос. Терпел невзгоды,
Обиды. Он едва умел читать,
Не занимались им в младые годы –
Ни отчим и ни ветреная мать.

...Жену любил, хоть при дворе красотки
Имелись. От рождения хромой,
Был простодушен и, по нраву кроткий,
Немало казней заменил тюрьмой.

Не шёл в походы, не имел отваги.
Постам, молитвам не было числа.
Ленив был, лишь подписывал бумаги,
Своим любимцам поручив дела.

Король был скучным, одевался странно,
Любил охоту, близких узкий круг.
Страною правил герцог Орлеана
Филипп, кузен монарха, старый друг.

Не без корысти взялся он за дело.
Впервые вольности дворянам дал.
Но долго шла война, казна пустела,
Народ был нищ в Провансе, голодал.

...Был месяц май. Созрели рано злаки,
И продолжались дивные дела:
Лет двадцать жил король в бездетном браке,
Но вот супруга сына родила.

К несчастью, в родах настрадавшись тяжко,
Лишь мать увидела младенца лик
И услыхала крик его, бедняжка-
Сын долгожданный – помер в тот же миг.

Той страшной ночью плач не прерывался.
Мать без сознания, без сил отец.
Филипп единственный не растерялся,
Придумал ход нешуточный, подлец –

Похитить сына Анны... План был ясен,
Плевать, мол, на мораль и на закон.
Король несчастный был на всё согласен.
Прошло два дня, и вышла на балкон

Чета с ребёнком. Бурно ликовала
Толпа. Неделю праздновал Париж –
Салют, оркестры, маски карнавала.
А мальчик был голубоглаз и рыж.
И как-то сразу отступили беды.
Легко дышалось ветром перемен.
Одерживались первые победы.
Английский принц был взят с отрядом в плен.

Торговля возрождалась и финансы.
Налог с подворья сокращён на треть,
И у французов появились шансы
Державою великой быть и впредь.

...Наследник рос, учиться начал рано.
«Родители» в душе скрывали боль.
Но был в восторге герцог Орлеана,
С ним подружился будущий король.

* Это стихотворение – вымысел, а сходство с реальными
историческими событиями – случайность. (прим. автора)

(Отрывок из поэмы)

На завтрак не явившись, против правил,
Усталый, мрачный, император Павел
Один брёл над извилистой рекой
Славянкой. День был облачный, не жаркий.
И Павел не искал скамейку в парке,
И телу, и душе даря покой.

Как пахли травы, щебетали птицы!
О, Павловск – матушки-императрицы
Подарок, ты – спасенье от тоски,
Где император у крутого склона,
Любуясь колоннадой Аполлона,
Искал цветник, каскады, островки.

Он рассуждал, подвластный настроенью:
«Как все привыкли к женскому правленью!
Не праздный это, видимо, вопрос?
Недаром же болтают за спиною,
Что женщины – Нелидова с женою –
Влияют на политику всерьёз.

Пора пресечь подобные попытки».
Его вниманье – новой фаворитке,
Гагариной. В божественном лице –
Загадка. Он намедни комплименты
Ей расточал. Уж ей апартаменты
Отведены в Михайловском дворце.

«Опасны интриганы, лицемеры.
И я хорош – ни в чём не знаю меры:
Платону Зубову стал друг и брат».
Он упрекнул себя в непостоянстве.
Вдруг на плацу, в открывшемся пространстве,
Увидел марширующих солдат.

И замер, чтоб не помешать движенью,
И волю дал мечте, воображенью,
И гнев, готовый вспыхнуть, погасил.
Тяжёлый на душе исчез осадок.
Увидел строгий воинский порядок,
Почувствовал, что полон свежих сил.

Хотя в строю погрешности и были,
Сиял, глаза блестели голубые.
Вот форма новая, есть ряд примет,
Что к лучшему все эти перемены,
Старание солдат и фрунт отменный –
Его особой гордости предмет.

Друзей нелестные припомнил толки
Об амуниции, но треуголки
И косы, шпаги новый образец –
Всё больше нравились. И он быстрее
Пошёл, довольный, вдоль густой аллеи,
К вельможам, в императорский дворец.

Ты в даль уходишь от меня,
Оставив мне вот это танго.
И каждый раз, судьбу кляня,
Я не могу забыть тебя, беглянку.
То был последний танец наш.
Доподлинный или мираж?
Я ¬– безутешный гри-инго.

Не в силах я тебя забыть,
Мелодии вершится нить,
Меня она с тобой сплетает.
Я в волнах памяти плыву,
То ли во сне, то ль наяву,
Но ты в волнах друга-ая.

Ты продолжаешь жить во мне,
То изнутри, а то извне
Разишь луча-ами.

Я низвержен, я весь в плену,
Готов признать свою вину:
Чайки тогда на Малибу
Нам прокричали не-судьбу,
Нас ждут печа-али.

И хмур тогда был океан,
Раскачивал наш ресторан,
Грозил нам, злился.
Свирепым оком нас сверлил
И яростной волною бил,
Взмывал, кури-ился.
Стихия гневалась на нас,
Тряхнула так, что свет погас,
Волна взметну-улась.

Хотела нас она сломить,
В своей пучине усыпить,
Чтоб не просну-улись.
Хотела танец наш прервать
Ниспосланная ею рать.
Слаба стихия...

И мы, презрев подлунный мир,
Плыли, в объятьях нежных лир
Вдруг став глухи-ими.

Молю тебя, не уходи,
Стань моей песнею в пути,
Побудь со мно-ою!

А пена бьёт, бела-бела.
Ты мне всё более мила.
Сражусь с бедо-ою.
Звучит призывный зов трубы,
Нет, не уйти нам от судьбы,
О, руки, гу-убы!

Не верь грозе, со мною ты,
О, женщина моей мечты,
Из сердца глу-уби.
Тревожат искры глаз твоих,
В них танго наше, в них мой стих,
Вся страсть объя-атий.
В них и наш праздник, и наш грех,
И слёзы наши, и наш смех,
И не объя-ать их!
__________________________________
И снова звучит вечная наша мелодия:
Неистребима она, непослушна,
в крови моей бродит.
Взмолился я снова: – Не отпускай, прости!
О, лети, моя песня, лети!

Ты – меня не любивший красиво,
Ты – меня не любивший искренне,
Позабывший меня торопливо,
Лишь обжёгший предвкушения искрами.

Не дарил ты объятий огненных,
Не дарил поцелуев пламенных,
Не дарил желаний исполненных,
Только речи дарил, что ранили,

Ты – меня не любивший вовремя.
Не целованной, не одаренной,
Ты – любивший меня лишь образно,
Ты – любивший меня неправильно...

2008

Теперь я наконец-то поняла,
Насколько я порочна и грешна.
И отпущение грехов своих ищу,
С надеждою на исповедь спешу.

Но пальцем тычут, на меня
Кричит толпа: «Грешна, грешна!»
«Не правы, нет!» – сказать хочу.
Мне б возразить, а я молчу...

Бегу. Бегу от церкви прочь,
Ищу спасенья в эту ночь,
Закрыв все двери на замки,
Свечу зажгла, в плену тоски

Перед иконою склоняюсь,
молюсь, шепчу и долго каюсь.
Вот первый луч проник в окно,
Коснулся глаз через стекло.

С колен встаю. Несу свой крест.
И тише стал толпы протест.
И я забылась на заре
В глубоком, безмятежном сне.

Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.

Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.

Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.

Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!

Мне детство не является вполне,
А только лишь как время роковое,
Когда родное было под рукою –
Но удалялось день за днём вовне.

Я выражал собой единый принцип
И этим огорчался и болел –
Так смотрит зверь в зверей сплошные лица,
Воображая счастье на земле...

Я еле жив одной тобой
И даже чувствую подспудно:
Будь я немыслимо живой –
Тебя б молил ежеминутно

Лишить меня размаха рук,
Не обнимающих твой стан...
И пусть исчезнет всякий звук,
Если молчат – твои уста!

Лирический поэт – немного некрофил,
Отверженный любовник и мыслитель.
В гробу он видел тех, кого любил,
Вздыхая о жестокости событий.

Он думает: Вот милая идёт –
А сам уже мечтает о поминках.
Он шепчет ей: Наступит Ваш черёд! –
И ручку лобызает по старинке.

Она же, улыбаясь как всегда,
Его холодным взором отвергает...
Но пронесутся быстрые года –
Мечта поэта сбудется, я знаю!

Зима на часах вокруг.
Бороды ветром полны.
Люби стариков и старух –
Менад и сатиров больных.

Седины объемлет венок.
Венки украшают гранит.
Так лейся, младое вино –
За тех, кого вечность хранит!

В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.

Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.

Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.

Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.

Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.

Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему

Она ушла – и съёжилась листва,
своё дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.

Овощторг. Жестяная контора.
В подворотнях кошачий приют,
и немая стекляшка, в которой
минералку и квас продают.

Ателье в деревянном строенье,
индпошив и крутой хозрасчёт.
Под окном потемнели растенья,
и в мансарде никто не живёт.

Облакам здесь не время, не место,
дивный терем грибком заражён,
золотой не отделан стамеской,
молодым не доструган ножом.

За летящим железным трамваем
завивается пыльный нимб.
Снова улицу разрывают,
И срезают верхушки лип.

Значит, съедена почва, и, значит,
под ногами лютует песок.
Что ж, впрягайте исправную клячу
в леспромхозный доходный возок.

И поедет зелёная фея
к облакам, что клубятся вдали,
и подстриженная аллея
в небо выбросит руки свои.

Ты обиду забудь, Ахиллес.
О Патрокле подумай, о друге.
Ты – герой. Твои тяжкие руки,
Как лозу, рубят вражеский лес.
А Патрокл – он дитя, Ахиллес,
Храбрый мальчик, что в драку полез.
О Патрокле подумай, о друге.

Я и сам – ты же знаешь, Пелид –
Сердцем злую лелею кручину.
Я и сам, наглотавшись обид,
Бросил всё, убежал на чужбину
Испытать роковую судьбину.
Жизнь проходит, а сердце болит.
Так нам боги судили, Пелид.

Я, хотя на чужбине тужу,
Волю светлых богов не сужу
И по внутренностям не гадаю.
Я себя, как могу, соблюдаю:
С незнакомыми водку не пью
И с «мимозами» «роз» не рифмую,
За зелёным сукном не блефую,
Грозноликих вождей не пою.

Год сменяет в забвении год,
Да сердечной усталости гнёт.
Я устал от убитых людей
И от этого вечного лета.
Ядовитой пыльцой «марафета»

Сушит ноздри хамсин-лиходей .
Как-то так – ни идей, ни плетей.
Лишь земля, добела разогрета,
Принимает убитых людей.

Жизнь проходит, а сердце болит.
Вознесём всесожженье, Пелид,
Всеблагого Владыку понежим,
Люди, персть мы земная понеже.

Словно гривы коней вороных,
Вьется дым приношений двойных.
Сердце поедом гложет кручина,
Множит ночью недобрые сны:

На поля иудейской войны
Провожать полурусского сына.

С добрым ангелом на атасе,
Дабы злобный рок не накрыл,
Под щадящею сенью крыл
Глохчем так, что помилуй, Спасе.

В этот смутный вечерний час
Между честным ментом и вором
Лепит снег, и черней, чем ворон,
Небо – чёрный провал начал,

Пережжённых в золу закатом.
Время теплится, как свеча,
В этот тёмный России час
Между катом и депутатом.

И бескрайня Столица-Ночь,
Всевзыскующа, как облава.
Долгорукой своей забавой
Позабавиться-то не прочь.

Вот и в этом провале лет,
Может, нас она "заказала"
И забыла? Спасенья нет?
Оборвётся неровный след
Между улицей и вокзалом

В чертовне московских дорог –
Перестроечном царстве беса.
И всему подведёт итог
Росчерк чёрного "Мерседеса".

Чур нас нынче! Помилуй, Спасе.
Нынче – рифм, как в прошлом, порыв.
Хлебом-солью да водкой красен
Стол, который нам друг накрыл
Под щадящею сенью крыл
С добрым ангелом на атасе.

«дали-змы» *

ВЕЛИКОЕ НЕЗНАНИЕ

Фантасмагорическое переплетение падших ваятелей
истории, обрамлённых своими свершениями,
заблудших пророков в ослепительном свете их
прозрений, жалких любовников, совершивших
предательство в борьбе за обладание, великих злодеев,
облагодетельствовавших мир... И над всем этим
кажущимся хаосом сквозь голубую синь небес
высвечивается Матрица, знающая всё, что происходит,
поскольку задуманный Им сценарий воплощается Ею в
реальность, до мелочей повторяя (в который раз)
заданную программу. А спешащие люди внизу,
силящиеся изменить или хотя бы осмыслить ход
происходящего, робко воздевают руки и задают друг
другу всё тот же изначальный вопрос:
«А что, собственно, происходит»?!

Великое Незнание того,
Что всуе напророчено другими,
Того, кем было произнесено
Донёсшееся благозвучно имя,
Что кроется за сыгранною ролью
Фальсификаций, скрытых глубоко
И отзывающихся затаённой болью...

Великое незнание того,
Что выпало в забвения осадок,
Непостижимость смысла своего
Существования,
гипотез и разгадок
Творения, как обустроен мир,
Что Истина и кто её кумир...

Спешим и перевыполняем норму
В пучине пустоты, обретшей форму,
А всё, что познано, достигнуто и выведено,
Не стоит яйца невыеденного...

Но как разумно переплетено
Великое
с Незнанием Того...

* Написанные словом картины, в которых
симбиоз образности и философской сути
бытия подкреплён версификаторским
искусством. (прим. автора)

ДЕРЕВО ПОЗНАНИЯ

Мне подарили дерево Познания... Впрочем, не
дерево ещё, даже не саженец, а черенок его. Это
был невзрачный сморщенный корешок, едва
цепляющийся за жизнь. Что вырастет из этого
хилого существа: могучий исполин с изумрудной
кроной или слабого здоровья карлик? Чем
удобрять, как поливать и делать ли ему прививки,
как уберечь от вражеских нашествий жучков,
заморозков и всякой прочей напасти, пока
крепнет мощная корневая система? В
плодоношении имеется какой-то философский и
даже мистический смысл...

...и, замерев, понаблюдать, как развивается,
растёт могучий всплеск усилий дерзких,
молиться смыслу бытия и каяться,
что поздно осознал имперский
путь познания его, значение
для поколений настающих,
стезю цветения,
и Плод за ней грядущий...

Пусть дорастёт до таинства Вселенной
прозрения людского торжество,
и мы осмыслим постулат нетленный:
Мы сами Боги – копии Его!

ОТЦЫ И ДЕТИ

Любовь сына к родителям заложена либо самим
фактом его появления на свет, либо
сформирована в процессе воспитания, общения.
Сын, не оправдавший родительских ожиданий, не
может без сострадания видеть глаза своей матери,
а потому делает всё, чтобы не видеть этих глаз.
Он мучается этим, он уходит, и для того, чтобы
извинить себя, ищет и непременно находит
причины своего отчуждения. Не осуждай его,
тогда ты сможешь простить; не суди, и тогда ты
сможешь его понять...

Признание сыном отца, как бы далеко ни
разошлись их пути, – есть покаяние земное.
Настанет час, и он поймёт, что обещание, данное
душами друг другу, должно быть выполнено.

Отцы и дети – мировая драма,
Прости меня, мой сын, я виноват.
Твоя незаживающая рана
Саднит во мне сильнее во сто крат.

Ты обойдён отеческою лаской,
Я не заметил, как ты повзрослел,
И вот гляжу с неясною опаской
На наших отношений передел.

Ты вырос не таким, каким был виден
Нам, слушавшим свои колокола,
И потому наш клич тебе обиден,
Мы говорим, но не слышны слова.

Оставим спор ненужный и нелепый,
Мы смертны, сын мой, – вскоре ты поймёшь…
Я голову не посыпаю пеплом,
Поскольку ясно вижу: ты придёшь...

Твой голос: – Всё, судьба потеряна
на промежуточных дорогах,
она меж Яузой и Тереком
влачится где-нибудь на дрогах.

А я в ответ: – Вопрос не шуточный, –
а у самой внутри всё сжалось:
там на дорогах промежуточных
пропали доброта и жалость.

И рада, что живу в Америке –
в краю, где злости нет и зависти,
не между Яузой и Тереком,
не между Тереком и Яузой.

А ты представил, что в Америке
меж Сакраменто и Миссури
ни разу не терялись судьбы.
Мне и самой хотелось верить бы...

Островок святой Елены
или статуя Свободы...
Не решаются дилеммы,
когда спорят антиподы.

Ныне, как во время оно,
нет решения простого –
хуже путь Наполеона
или посох Льва Толстого...

Музыкант, и пробегающий народ...
Здесь не залы, а подземный переход.

Показалось мне – играет сам апрель.
Это Мусоргский, «Картинки», и... свирель.

– Кто мелодию ведёт, небось, щегол? –
Исполнитель, я смотрю, не бос, не гол...

Я сказать хотела: – Музам нужен рост!
Но опомнилась: – Ведь кто велик, тот прост...

Видно, Музыка устроена вот так,
чтоб дарить себя прохожим за пятак.

Вспыхни и высвети снова
в память заложенный код –
вещее таинство слова,
мысли невидимый ход.

Звуки скрепи воедино,
шёлковой нитью свяжи
мысли из жизни рутинной
с гордым полётом души.

Вспыхни в негаснущих спорах,
высвети, чтобы не сник
слова таинственный шорох,
мысли неслышный язык.

1.
Я торопилась к тебе, источник,
вдруг пересохнешь, и – был таков
с целебной влагой, холодной очень
водой живительных родников.

К тебе пришла я за вдохновеньем,
ручей с английским названьем spring,
а ты бормочешь... Заводишь пеньем?
Что ж не находит стиховный стих?

…И я к потомкам приду однажды,
водой в пустыню я к ним приду –
глотком холодным, когда от жажды
всё пересохнет у них во рту.

2.
Из родниковой воды, холодный...
Не оттого ли ты одинок?
И родовитый, и беспородный,
И хлещут ивы тебя, дружок.

Как это больно, прутами – ивы.
Я здесь чужая, как ты ничей.
О, дай мне силы на переливы!
Чуть слышной песней своей, ручей,

мне в душу лейся, дари напевы,
а я потомкам передарю
живой источник целебной пены,
твою негромкость как мощь твою.
2009

Смотрели на клин журавлей
две пары смеющихся глаз
в тиши украинской, а в ней
был местом их встреч перелаз.

Любви деревенской вокзал,
он ждёт постояльцев своих.
Как много бы он рассказал,
заветный вокзал для двоих,

о детской их первой любви,
которой ничто не грозит...
А в небе кричат журавли,
что жизнь – это вечный транзит.

Откуда идёт дорога?
Куда поведёт большак?
За будущее тревога –
из прошлого чей-то знак.

День завтрашний, день вчерашний
порой звучат в унисон.
Часы – SOS старинной башни –
стучат, будоражат сон.

Бьёт прошлое небылицами.
Что встречу в грядущем дне?
Сегодня не раздвоиться бы
и не сфальшивить мне.

МОЯ РУКА

Моя рука – день ото дня старей,
Её удел с душою одинаков.
Немногое ещё под силу ей:
Стакан наполнить, приласкать собаку,

Сиреневую ветвь ко мне нагнуть
(Её сломать ей было б тоже трудно),
Да записать стихи, да изумрудной
Студёной влаги с лодки зачерпнуть.

И это всё. Но в скудости такой,
Овеянной вечернею прохладой,
Есть вечности целительный покой,
Есть чистота... – и лучшего не надо!

И хорошо, что силы больше нет
У встречной девушки украсть объятье,
Степному зайцу выстрелить вослед,
Солгать товарищу в рукопожатьи,

Что нетерпенье юности моей
Сменила мудрость осторожной дрожи...
Пусть ты слаба и с каждым днём слабей,
Моя рука – ты мне такой дороже!

Вот на тебя смотрю я без стыда,
Без горечи и радуюсь невольно,
Что ты уже не можешь сделать больно
Отныне никому и никогда.

1947

Между нами – двери и засовы.
Но в моей скитальческой судьбе
Я служу тебе высоким словом,
На чужбине я служу тебе.

Я сейчас не мил тебе, не нужен,
И пускай бездомные года
Всё петлю затягивают туже –
Ты со мной везде и навсегда.

Как бы ты меня ни оскорбила,
Ни замучила, ни прокляла,
Напоследок пулей ни добила –
Ты себя навек мне отдала.

Пусть тебя ещё неволит ворог
И ещё не скоро ты поймёшь,
Как тебе желанен я и дорог,
Как меня жалеешь ты и ждёшь.

Душное минует лихолетье,
Милая протянется рука...
Я через моря, через столетья
Возвращусь к тебе издалека!

Не спрошу тебя и не отвечу,
Лишь прильну к любимому плечу
И за этот миг, за эту встречу,
Задыхаясь, всё тебе прощу.

1952

О, только бы припомнить голос твой –
Тогда я вспомнил бы и этот город,
И реку (не она ль звалась Невой?),
И колоннаду грузного собора,

И тонкий шпиль в морозной вышине,
И сад в снегу, такой нелетний, голый...
О, если б голос твой припомнить мне,
Твой тихий голос, твой далёкий голос!

Что это всё мне без него? А он...
Он потонул, как все тогда тонули:
Без крика, без письма, без похорон,
В тифозной качке, в орудийном гуле,

С последней шлюпкой, на крутой волне
Отчалившей от ялтинского мола...
О, если б голос твой приснился мне,
Твой дорогой, твой потонувший голос!

1955

Стихи взяты из книги «Жемчужины русского поэтического творчества», составитель Т.А. Березний, Нью Йорк, 1964

Чужие раненые строчки,
Чужая боль, чужой надрыв.
Всё незнакомо – от тире до точки
калифорнийский ветреный порыв.

Я ритм чужой поймать пытаюсь
в игрушечных домах.
Словами-зёрнами питаюсь,
как залетевший издалёка птах.

И только беглого щеночка,
которого не впустят в дом,
я понимаю от тире до точки,
надрывно думая о нём.

Такой этот древний, нездешний свет
с неба красного, горящего –
будто не было городов и нет –
лишь холмы, похожие на ящеров.
Такой этот выжженный жёлтый разбег.
Вдоль небес над дорогами
разговаривает сверхчеловек
с золотыми, древними богами.
Весь он солнцем воспет, храним,
и украшен древними легендами.
Вот земля. Над нею нимб
с золотыми выжженными лентами.

Но этот храм упал и мне на плечи.
Протодиакон, тяжело ступая, нёс
свой голос, от которого дрожали свечи
и оплывали восковою струйкой слёз.

В прозрачном городе не моего святого
Франциска, протодиакон в храме пел
огромным голосом родительского крова,
который только в этом храме уцелел.

Дай напиться земле, Боже.
Травяное горит ложе.
Птицы поют в небе тоже:
Дай напиться земле, Боже!

Красная женщина идёт в закат,
красное дерево горит над
землёй. Красный виноград
в рюмке – сладкий, опьяняющий яд.

Дай напиться стихам, Боже!
Ветер гуляет по коже,
красный ветер по белой коже
русских моих стихов.

И ещё была тишина
выжженного солнцем города,
где жила я, как будто одна,
с кем-то, знакомым смолоду,

с кем-то как быль и грусть,
или окно и вселенная.
Я уеду отсюда, но пусть –
пусть сегодня я будто пленная,

потому что рукой подать
до прапамяти дома отчего,
потому что рыдала мать
над своею блудною дочерью,

потому что сегодня брат
утешает меня разговорами,
потому что холмы горят
золотыми насквозь соборами.

Какие яблони цвели,
какие зрели апельсины –
далёкой, не моей земли, –
фруктовые, тяжёлые корзины!
И я сидела, радуясь в садах,
вдыхая чудное чужое лето,
ещё не отряхнув кирпичный прах
огромной улицы, лежащей где-то
за океаном и в моих глазах,
в усталости души и камня...
Но зрели яблоки в садах,
и небосклон объят был пламенем,
и виноград стекал вином янтарным,
калифорнийским жарким янтарём.

    Вот, в роще, уже не священной, давно отведённой
                                                                             под сруб,
и ты пролетел, только шаркнул подошвой о воздух.
С деревьев пускай
                      твоё имя слетает, но только не с губ.
Ещё поглазеет хвоя, что тебе до того? Вот, на звёздах

ближайших уже различима твоя нетяжёлая тень.
Уже ничего, что б могло задержать – не случилось.
Уже потащили куда-то, и сняли подсумок, ремень,
сугроб накидали, чтоб только не в землю сочилось.

Молчу оттого, что молчать тяжелее всего.
Видавшая виды братва языком отмолола.
А нашим понятно, как нашего, собственно, мало:
покуришь – и дальше, не вечно ж светить на село.

Чем выше, тем зренье острее. На пне
меня различишь, усмехнувшись,
                                          и далее, в кронах –
отдельные ветки, как ворс на тяжёлом сукне.
Всю вырубку эту, как место звезды на погонах.

    Допустим, уснул –
но не видишься спящим. Повсюду,
как крошек, какого-то жадного люду.
И тот, кто тебя осуждал – и теперь осужает,
а тот, кто тебя осаждал – и теперь осаждает
    тобой опрокинутый стул.

    Река, и по ней
проплывает лишь берег. Не сразу
поймёшь расщеплённую надвое фразу,
осколок, сметённый как будто под лавку –
                                             под строчку
но то, что наутро уже не наденешь сорочку –
    вот это больней. 

    У нас карантин,
всё блудят и читают газеты.
Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты
не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,
и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,
    обычно один.

    Насчёт новостей:
ты не знаешь, какая погода.
Погода – подобье вчерашней. Полгода
тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету
сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету
     молва без костей.

     Ты эти слова,
вероятно, получишь не скоро.
Я спорить ни с кем не намерена, спора
ужасней лишь истина, так же, как мёртвого – спящий
один беззащитней. Правей меня первый входящий,
      а я не права.

      Я это пишу
находясь у реки, по привычке.
Рассвет, и приятно нащупывать спички,
пока понемногу приподымается полог,
золу пошевеливать прутиком, как археолог,
      останки какого-то Шу.

      На том берегу
постепенно расходится пена
тумана, сырая выходит Камена
горы, по теченью лежащей горбато, отлого,
округлого мира полна, словно счастья – эклога,
      как спящий на правом боку.

                                                   26 июля 1996

    Один – что снадобье, что миру  мумиё,
другой – как на  забор идёт бодливо – и тпру,  и ну,
взрывая перегной –
и комья нервные направо и налево,
с корнями и  травой

– и всё связалось вдруг и назвалось.

А тихое присутствие моё
не вызвало ни шторма, ни прилива,
и ничего пока не взорвалось,

и слава Богу.

Тьмою несметною лиственниц,
прячущих тень самолётную,
осенью сердце расширится –
чудное, мимолётное.

Только ведь падало, пряталось,
никло в Господних ладонях.
Вдруг возросло и расправилось,
смотрит в Его голубые,

в тот восходящий над золотом,
свет, обгорающий с края.
Медленно полнится холодом
ломкая клетка грудная.

Ветки, что бросились под ноги,
листья, что просятся: за море! –
это ведь вы меня подняли,
сучья, что падают замертво.

Тёмное поле своё перейдём
пристальным днём, под неслышным  дождём.

К ночи четвёртой дойдём до воды,
до уплывающей парной звезды,

до паровозных голодных речей,
до бормотания чёрных  ключей.
Тронь эту оспинку донной звезды,
чёрные сколы холодной воды.

Сонная пыль залепила глаза.
Гладкие мчат полоза, полоза.

                                        11 мая 1981

Пойдём туда, где реки твёрды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
           Там я буду тебе опора
                я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
           где опадает дверь.
                Скоро нас будет два, нас будет две.

Ты раньше меня пришёл, и глаза открыл.
Над тобой тотем       
молчал – сиял волчих созвездий круг
           и посреди горел
                жёлтый огонь. Долго ты был один, затем

(один – и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт – черно-лиловый снег –
           рваных небес края) 
                затем появилась я.

Пойдём туда, где, будто выпал снег, 
звезда нема,
и музыка, губ гармонь 
           немы там, где откос небес –
                там,  увидишь, ты станешь опять кремень.

В чёрной коробочке твёрже алмаза лёд,
он оставляет след,
Господи, на Твоей  шкале –  
    талой воды алмаз,
             наискось падая, гаснет, сгорая в лес.