Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,

сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.

Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.

Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.

Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.

Начальство меня укоряет за рост:
– Куда ты! Назад! Подрасти!
Меня укоряют за медленный рост.
Куда же мне дальше расти?

Я лучником был, арбалетчиком стал,
я помню последний свой бой
и страшной войны сумасшедший оскал,
и холод доски гробовой.

Ласкал, как собаку, я свой арбалет –
лишь он никогда не болел.
Не нужен, ему был кордебалет,
не нужен и мне был балет.

Я лучником был, арбалетчиком был,
а завтра мне быть пушкарём.
Кто бой позабыл – так тот Богом забыт,
лежит со стрелою вдвоём.

Когда все молчали, и я не кричал,
меня не глодала тоска:
я ровно натягивал сладкий рычаг,
и ровно его отпускал.

Стрела улетала не в сказку, а в цель,
удачей пьяней, чем вином.
И падали в землю пятьсот Авиценн,
и в воздух взлетал Парфенон.

Как грохот не спящих трамваев
и топот сапог у дверей,
всю душу тебе изломает
тот мальчик у клетки зверей.

Там – в горло не лезет мне завтрак,
как будто  грозили ножом,
я тоже такой же, я – заперт,
я всюду, я всюду чужой.

Скучать за коричневой партой
не буду – звонок и скорей…
Но страшно смотреть в зоопарке
на запертых в клетки зверей.

И нет мне дороги на Запад,
есть ссыльный сибирский Восток.
Вчера превращается в завтра
и крик послезавтрашний – Стой!

1

Друзья и сверстники мои!
Как сладостно, что мне не снится
страна, где даже соловьи
петь рвутся за её границы.

Идёт, идёт пора утрат.
А там, где ты живёшь,
туман над городом с утра,
а я считал, что дождь.

2

О чём теперь с тобой споём?
Давно мы не в узде.
Но песен нет. С женой вдвоём.
Всё уже круг друзей.
Пусть не уложится в мозгу –
молчать я не могу –
один вовсю глядит в Москву,
другой куёт деньгу,
а третий ночи напролёт
то пьет, то морды бьет,
четвёртый рвётся напролом,
оскалив злобой рот.

3

Если б знал я, где и кто
ножку мне подставит,
то заранее пальто
дома бы оставил!
Негодяю  я тогда
плюнул прямо в морду.
Если горе – не беда,
если драться – можно.

4

а что они ещё таят
те взгляды в прорезь твоей блузки
о секретарь секретаря
(когда-то) – замужем за русским
новым – у него
плотина, глина, гильотина –
какой блистательный набор!
(Забыл – заводик желатина).

5

Мы стареем,
но стараемся не стать
старой стаей
средь усталых статных стай.

Мы над морем
продолжаем петли вить,
но не можем
от бессилья не завыть.

6

Однажды в конце октября-декабря
случится нежданный сбой –
посмотрит вдруг женщина на тебя
и увлечёт за собой.

Ты знаешь, что это тяжёлый грех
и ложь, словно к горлу нож,
но ты забудешь про всё и про всех,
и сразу за ней пойдёшь.

7

лишь детство помню хорошее
а дальше целую жизнь
вонючее мокрое крошево
доносов, помойки и лжи

но руки тянулись заново
верньеры крутить всю ночь
в ноздри бил запах Запада
пусть Запад не мог помочь

8

А где затонул золотой пакетбот,
известно озону и знойному небу.
Кентаврам привычней играть в баскетбол –
прыгучесть сильней, чем у негров.

9

серый, а не чёрный
даже ночью чистый,
кот ты мой учёный
у меня учился
ласке и притворству,
доброте и гневу –
потому и ворсом
шерсть восстала к небу.
На твои забавы
на твои засады
разгребу завалы
за роман засяду
а тебя в собаку
превращу, однако

позабудь свои капризы
и тогда с тобой вдвоём
тихой ночью по карнизам
как лунатики, пойдем

там живёт одна я знаю
зацелует помню всласть
с преогромными глазами –
в них так сладостно упасть

10

а мне с утра опять не верится,
что жизнь до кончика дошла,
как будто этот день – не ветреный,
как будто нынче – без дождя,

послушай, это не по-божески,
я подниму тебя на смех,
нет, мы с тобой ещё поборемся,
поганая сучонка смерть.

          1

Светом белых ламп больничных
распорядок изменён
говорящих не по-птичьи
обезличенных двуличных
раз! порядок всем знаком
уважающих закон
обижающих закон

           2

где жила номенклатура
проживает субкультура
за талон макулатуры
за кусок мануфактуры
Достоевскую дюма!
если не сойти с ума
почитая эмигрантов
за вневременность талантов
сам сомнителен весьма

Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски –  пруд,
И плачем незнакомой птицы –
Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода...
                    
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб – в никуда.

Вянут георгины в палисадах,
Реки, как литое серебро.
Ночи в сентябре полны прохлады
И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.
Перед тем как отойти ко сну
Покурю немного на крылечке,
Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,
Хлопнет по воде хвостом сазан.
А под утро женщина приснится
И уйдёт через окно в туман.

Век , в котором я живу, не пронумерован.
В прошлом – чётки черепов мир перебирал.
Но, как прежде, за окном воробьиный гомон,
И, как прежде, ночи ждёт фенобарбитал.

Оберштурманн – из зеркал, или русский опер?
Запах  смерти, лай собак, чад концлагерей.
На моей руке горит инвентарный номер,
Что носил в сороковых худенький еврей.

Краток  и банален суд,  долог путь к Голгофе.
Лязгает расстрельный взвод да железный век.
Прожигает грудь мою ненавистный  профиль,
Что в тридцатых наколол неизвестный зек.

Соль и масло льняное на ломте душистого хлеба,
Нафталиновый запах  одежды, кораблик в руке,
И желанье сосной прорасти в недоступное  небо,
Доверяя зарубкам отца на дверном косяке.

Небосвод, как яйцо Фаберже, полон тайн и сюрпризов,
И на спинах китов твердь земная лежит, словно блин.
Осень кажется вечной, и пишут врачи эпикризы,
И всё так же лежит на белье в сундуках нафталин.

И проблема не в том, что дороги, как прежде, убоги.
Сирый Сирин суров и восторга взалкал Алконост,
Чтобы время свернулось в кольцо, как змея на припёке,
И безжалостной пастью себя ухватило за хвост.

У нас – невероятная зима,
Со снегопадом. Плохо ходит транспорт.
И скользко – нечем посыпАть дорогу.
Как будто я опять переместилась
В тот неуклад, где я жила когда-то.
Поностальгировать о юности ушедшей,
Замёрзшей речке, о сосновом лесе
И озере за городской чертой?
Нет, я туда вернуться не хочу –
И объясненьями себя не затрудняю!
Я знаю, всё исправится. Уже
Не сыплет снег. Лишь одичалый ветер
Мне выстужает губы, щёки, мысли.
Пройдёт и это. Будет потепленье –
Глобальное. Нам это предвещают.
Наверное, нашлись пророкам гранты!

По тёмной улице, увитой зимним ветром,
По скользкой улице посереди Европы,
К любимому я доберусь тихонько.
И  поцелуем встретив у дверей,
Он улыбнётся: «Как свежо и вкусно!» –
И смастерит мне лучший в мире грог.
И я, наверно, тотчас же согреюсь,
И на январь сердиться перестану...
Но это – позже, если доберусь.

                    13  января 2010

И ты пришла, моя строка –
Сама ко мне пришла!
Прошу тебя, не замолкай!
Не выйду из угла,
И не запру тебя на ключ,
И не уйду к другим.
Ты тянешься, как лунный луч
Сквозь сигаретный дым.

Ведь это я принадлежу
Тебе, моя строка!
Я над тобой одной дрожу.
На, выпей молока!
А хочешь, крошки клюй из рук
И взмахивай крылом!
Но только бы твой тихий звук
Мой не оставил дом!
   
                                           2007

Мы пели: «За нашу и вашу свободу!»
Мы пили за нашу и вашу свободу.
Нас били – за нашу и вашу свободу.
И мы уходили, как в мёрзлую воду,
В молчанье...
Мы встретились, словно воскресли.
Приятель сидит в председательском кресле.
Другой – тоже в кресле. Увы, в инвалидном.
А третьего друга и вовсе не видно

Мы судьбы свои, как умели, лепили.
Что думали – пели. Что было, то пили.
Мы не уклонялись – и не уступили.
Вы нас не забыли?
Мы были, мы были...

                                     Ноябрь 2009

                                           Б. Ю.

Поэт – не конь. Он даже и не кот.
Он иноходью мыслит, а не скачет.
Не то, чтоб он, «как хочет – так живёт».
Он помер бы, когда бы жил иначе.

Он прячет, как позор, свой неуклад.
Глядит в окно и набивает трубку.
И верный кот поймет его, как брат.
Про жизнь мурлыкнет – и уткнётся в руку.

                                                   Январь 2010

По квартире бродит счастье
Седоватой странной масти.
И угрюмо, и лохмато,
Курит и глядит в окно.
Я ему такому рада,
И другого мне не надо.
Пусть не стану с ним богата –
Это как-то всё равно!
 
Как ладошка – в рукавице,
Как в полёте вольном – птица.
Сплю, припав к его ключице,
От всех бед защищена.
Хоть у нас и есть секреты,
Не таимся мы от света.
Только где б найти приметы,
Что и я ему нужна?!..

                                 1 января 2009

Собиратели марок, эстеты,
Рыболовы с Великой реки,
Чемпионы вечерней газеты,
Футболисты, биржевики;

Все кто ходят в кино и театры,
Все кто ездят в метро и в такси,
Хочешь, чучело, нос Клеопатры?
Хочешь быть Муссолини? – Проси!

И просили и получали,
Только мы почему-то с тобой
Не словчились, не перекричали
В утомительной схватке с судьбой.

                                                   1948

Вот он лежит на пышном пьедестале
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,
"Великий из великих" – Оська Сталин
Всех цезарей превозойдя судьбу.

И перед ним в почётном карауле,
Стоят народа меньшие "отцы",
Те, что страну в бараний рог согнули,
Ещё вожди, но тоже мертвецы.

Какие отвратительные рожи!
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...

В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещёный лоб, –
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя, – проклятый гроб.

                       Т. Смоленской
Человек природно-мелкий,
Разносолов не ища,
Я довольствуюсь тарелкой
Разогретого борща.

Но, когда тарелку супа
Подаешь мне, Тася, ты
Для меня (пусть это глупо!)
В нём капуста – как цветы.

От того ли? От сего ли?
Добровольно? Поневоле? –
Я в твой борщ всегда влюблён,
И – когда он недосолен,
И – когда пересолён.
                                      1950

Умер булочник сосед.
На поминках выпил дед.
Пил старик молодцевато, –
Хлоп, да хлоп – и ничего.
Ночью было туговато,
Утром стало не того, –
Надобно опохмелиться.
Начал дедушка молиться:
"Аллилуйя,  аль-люли,
Боже, водочки пошли!"
Дождик льёт, собака лает,
Водки Бог не посылает.
"Аллилуйя! Как же так –
Нешто жаль Ему пятак?"
Пятаков у Бога много,
Но просить-то надо Бога
Раз и два, и двадцать пять,
И ещё, и опять
Помолиться, попоститься,
Оказать Ему почёт,
Перед тем, как угоститься
На Его небесный счёт.

Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветёт могилами,
Как будто не было войны.

И опуская пурпур царственный
На метафизику и проч...
Обломки власти государственной
Небрежно покрывает ночь.

А мы – Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики –
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.

Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.

Дыша   духами   и   туманами,
Она   садится   у   окна.
Ей  за морями-океанами
Видна блаженная страна:

Стоят рождественские ёлочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених...
И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.

   Публикация Владимира БАТШЕВА

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Это ещё не боль –
Некто, ломающий крылья,
Выдернув нас, как перья,
Затачивает с усильем,
Так, что остов искрит.
Это ещё не крик –
Нежно-цепкие пальцы
В омут слов окунают
До остановки дыханья,
До первой крови из горла,
Слёз анилиновой лжи.
Это ещё не жизнь,
На простыню, в горячке
Белой как снег бумаги,
Ритуальным узором
Тайного танго жалом
Наши тени ложатся
В жадном желаньи сметь.
Это ещё не смерть –
Клякса хвостом кометы,
Лист, беспощадно смятый,
Снова летит в ведро...
Сломанное перо.

Поэзия – не просто поза.
Она во рту на вкус как «пой за
Гранью инобытия».
И вот, последняя пропойца,
Стоит в дверях судьба твоя,
И лыбится: «какая польза
От строчек точного вранья,
Пойдём, заглянем за края
страниц». И капли беспокойства
На дне слова её таят.
И тень сомненья и беды
Уже живёт в твоей котомке,
И лёд, весенний, звонкий, тонкий,
Готов принять твои следы.
И, оставляя свет в окне,
Ты устремляешься за ней.
________________

И всё темнее и больней,
Страшней, отчётливей и строже
Ложится путь на бездорожье.
Всё безнадежней. Всё верней
Тот поворот – петлёй на шею...
И лишь квадрат окна мишенью –
Ты прилетишь на этот свет,
Когда поймёшь, что смерти нет.

Делать любовь из песка на пляже
Выстроить наскоро, дать прибою,
Ждать – вот волна за волною ляжет,
Слижет в негаданно голубое,
Небо над набережной, небрежно,
Наспех наброшенное. Халатик,
Полы распахивает, крылатым
Нам отворяя седьмой надежды
Пота сокровищницу потайную,
Горечь желанную, боль хмельную...
В бальную пыль опадают маски.
Музыки ветреными мазками
Осень смывает... сшивает насмерть
Током короткого замыканья.
В луже любви...

Мой суженый, суженный
до обсужденья в эфире
условий и тел,
мы одни не у дел в этом мире.
Они в этом мире одели нас в мили и мили
распутиц,
бессонниц.
Когда расстояния смяли
и вытек желток,
только мы устояли напротив
друг друга
и ждали сигнала,
но разве тогда мы узнали
друг друга?
Едва ли. Напротив,
нас смыло дыхания ливнем
без слёз и без смысла
без слов и без лишних истерик
мы вышли на берег
и каждый нашёл свою веру
и каждый вошёл в свою реку
и плыл по теченью.
Но если однажды судьба
переставит значенья
и даже душа
наконец перестанет смеяться
над каждой ошибкой,
чего же мы станем бояться?
И как мы расстанемся вновь,
чтоб к себе возвратиться,
мой суженый,
ряженный в перья несбыточной птицы,
украденной небом.

Утекшие куда-то воды…
Брожу мистической Москвой –
старинной, жёлтой, восковой.

Невольников тварной свободы,
заложников любви тварной –
куда ведут нас наши годы?

Лист кружится передо мной.
Я верю в круговерть природы:
смерть – это роды в мир иной…

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

Если что-то теряешь на свете,
так и быть – позлись, погрусти,
а потом утешься: другой
это что-то нашёл.

Если что-то не получаешь,
так и быть – позлись, погрусти,
а потом утешься: другой
получил это что-то.

Не хватает на всех живущих
денег, славы, участья.
Любви – и подавно.
Звёзд на всех с избытком хватает.
Вот и славно.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Если судьба гонит нас вновь и вновь,
В злобе животной давя и калеча,
Кто защитит нас с тобой, человече?
Что нас излечит? – Только любовь.

– Где же ты, берег Отчизны родной? –
Я вопрошаю, годами скитаясь, –
Ты наше сердце наполни до края,
Только не злобой – любовью одной.

К встрече с Всевышним себя приготовь.
Не затрудню его просьбой большою:
– Пусть моя плоть, расставаясь с душою,
Выдохнет словом последним: «Любовь!».

Человек из Риги, математик,
а теперь он – человек-еврей.
Он играет, кстати ли, некстати,
в кирхе Гамбурга на скрипочке своей.

Музыка известна всей округе.
Жили здесь евреи до войны.
Лютеране слушают в испуге
одного из тех, что сожжены.

Близко, слишком близко им знакомо
то веселье с горем пополам...
Но звучит внезапно по-иному
песнь Израиля – «Адон олам»* .

Скрипка тонко, беспощадно пела.
Скрипача ещё прийти зовут.
Жили здесь евреи до расстрела,
а теперь опять они живут.

 * Песня израильского композитора Узи Хитмана, написана в 1976 г. «Адон Олам»
в переводе с иврита означает «Господин Вселенной». Узи Хитман скончался 17
октября 2004 года от инфаркта в возрасте 52 лет в разгаре своей творческой
деятельности. Он являлся культовой фигурой израильской эстрады, обладателем
премии «Дело жизни» Союза израильских композиторов и автором таких
популярных песен, как «Адон олам» и «Кан ноладти». (Прим. автора)

Я провёл с любимой этот вечер –
Скромный ужин, свечи на столе.
Вспоминали мы все наши встречи...
Отблески играли на стекле.

Время будто бы остановилось,
И слова нам были не нужны.
Мы с тобой вдвоём... И счастье длилось,
И касанья губ опять нежны.

Пламя тонкой свечки освещало
Твой портрет как будто бы живой.
Только хлеба корочка лежала
На твоей на стопке, ангел мой.

И к марту знойному привыкнуть можно.
Сегодня на дворе опять хамсин.
И вновь младенец кричит безбожно,
религиозных соседей сын.

Кипа отцовская – из ниток цвета стали…
Не унимается дитя никак.
Похоже, меньше младенцы стали
беспечно дрыхнуть. Невесёлый знак.

Их много в доме многоэтажном.
К стенаньям за стеной мой слух привык.
Нечаянно прислушалась однажды:
младенческий стоит над миром крик.

Человек обживает пространство:
Старый сад и заброшенный пруд,
Октября золотое убранство –
Поначалу всё чуждое тут.

День за днём обживал, шаг за шагом,
Пустоту адресов и квартир...
Домик, речка и лес за оврагом –
Это детства привычный нам мир.

Переполнены в нём до предела
Каждый миг и любой уголок
Счастьем, горем, мечтами и делом.
Я вернусь к вам, лишь выйдет мой срок.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

Чуть вразвалку морская походка,
Пряжка с якорем на ремне...
Сахалинская мореходка,
Отчего же так снишься ты мне?

Наши годы, как мерные мили,
Узелками в них шрамы потерь.
Юность, зрелость – своё отштормили.
Где же к счастью заветная дверь?

Вместо домика с садом на юге
Нам достался каюты уют.
Постаревшие наши подруги
Вновь из рейса, как прежде, нас ждут.

Ведь зачем-то судьба нас хранила,
И вела сквозь туманы звезда.
Море – наша постель и могила.
Море – наша любовь и беда.

Я лежу на грунте – обшивка взрывом смята.
Нет во мне энергии совершить бросок,
А моя команда – славные ребята,
Только жить осталось им несколько часов.

Узкой щучьей тенью в безднах океана
Крались осторожно мы, врагам внушая страх.
От моих торпед их не спасёт охрана.
Сладок вкус победы на просоленных губах.

Все мои красавцы, как один, в тельняшках, –
Что матрос, что капитан, стройны и легки.
Не пристало вам бояться службы этой тяжкой,
Все на берегу красотки ждут вас, моряки.

Долго ль эта страшная тишина продлится?
Взрывом переклинило аварийный люк.
Только капли пота на зелёных лицах,
Только холод постепенно всё сковал вокруг.

Я была вам домом, грозным и надёжным.
И совсем не лёгким был ваш матросский труд, –
Вахты и авралы, сколько ж это можно!
Пусть мои ребята напоследок отдохнут.

Ни акула и ни краб не найдут героев,
Ваших не попортят тел на моём веку.
Лишь вода солёная вас не раз омоет,
А воды бояться не пристало моряку.

                                           _{2 декабря 2009 
                                                      Брукхавен}

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Муж дочери единственной моей
похож на молодого Модильяни.
Её саму легко себе представить
нарядной и встревоженной Эстер.
А их трёхлетний первенец, мой внук,
напоминает Маленького Принца, –
без королевской крови обошлось.

И силюсь я услышанною быть.
Сидите тихо, злые силы мира.
Не смей подняться, ненависть земная.

Во что бы то ни стало, уберечь.
Уже в дверях, пока ещё возможно,
произнести скороговоркой речь,
сводимую к словам «будь осторожна»,

«будь осмотрителен». И тут себе
отдать отчёт в конечном превосходстве
судьбы. Кто может диктовать судьбе,
пытаясь настоять на благородстве.

Это всё ещё я.
«С возвращеньем из небытия», –
мог сказать бы мне кто-нибудь встречный.
Не на полном ходу
я себя из починки веду,
не изведав поломки конечной.

Есть срок годности нам.
А истекших времён черепкам
есть их прежнее место в кувшине:
мгле и мору назло
можно древнее склеить стекло
для бессмертья в музейной витрине.

Там же, где я была,
только первоначальная мгла –
тьма над бездною до созиданья.
Не в раю, не в аду,
те края не имеют в виду
ни луча вдалеке, ни сознанья.

Это в жизни мы мчим
сквозь туннель и по свету за ним, –
повезло на побывку покуда.
Так что – здесь и теперь,
перед тем, как закроется дверь.
И, увы, без гарантий на чудо.

Я знаю, чего я хочу: на автобус успеть.
Я знаю, чего я боюсь: полчаса потерять
в той жизни, от коей осталась неполная треть,
а может, всего шаг-другой и одна только пядь.

Я знаю благое незнанье, – хотелось бы впредь,
задавшись вопросом, ответ не расслышать опять.
Вконец ли себя исчерпает закатная медь,
а может, она не успеет себя исчерпать?

Чёт-нечет. Орёл, или решка. Добро, или зло.
На то и случайность, – настигнув, застанет врасплох.
Как многим, на улицах этих мне дважды везло.
И тот, кто считает, пусть не застревает на трёх.

Не призраки, а признаки старения,
не вздумайте войти в стихотворение.
Спускайтесь вниз, а мне наверх по лесенке
без отклонений в нормативной лексике.

Сквозняк уносит жалобы дорожные.
И не нужны движенья осторожные.
И линии судьбы не все прочитаны,
а верхние ступени не сосчитаны.

И вот мы не юны, не любы, не милы.
Урезаны сроки, убавлены силы.
Вконец неотступна усталость,
хотя и она исчерпалась.
Но даже теперь, на нераннем десятке,
с надеждой у нас всё в порядке.

Сама по себе, вне молвы многолетней
ни первой она не уйдёт, ни последней.
В туннеле теней, по-над краем,
пока мы сей мир покидаем,
она, обещая пунктир, а не точку,
заменит душе оболочку.

Опомнясь, душа наберётся отваги,
чтоб к жизни вернуться в Бордо, или в Праге,
пусть бабочкой, хоть однодневкой,
над Влтавой, нет, снова над Невкой.
Хотелось бы в Бёрне. А лучше бы в Риме.
Но прежде – в Иерусалиме.

Свет упадёт на траву –
Боже великий, живу.
Тень упадёт на дорогу –
Боже великий, живу.

Она сказала, что она мне рада,
и я почувствовал, что жизнь во мне жива...
Как мало, в сущности, для счастья надо:
простой улыбки, капельки тепла...

И чувство непричастности
ни к общему, ни к частностям.
Ни к воровству, ни к честности,
ни к удальству, ни к подлости.
Оставьте вашу въедливость,
забудьте ваши колкости.

И прошлое над нами нависает
не тяжестью, а просто –
неизбежностью сегодняшнего дня...

Под одеяло спрячется тоска,
сквозняк пройдётся по пустой подушке,
будь то простая раскладушка,
кровать под пологом, футон, тахта…

Для счастья нужно самому
кого-то любить беззаветно,
но мы, несчастные, так заняты собой –
на других времени не хватает…

Смотрю на родину глазами иностранца,
на собственных детей и внуков
как на гостей – тогда не больно.
Сколько этажей у нашего сознания? –
Небоскрёб.., айсберг..,
Где-то в глубине  – суть, истина...
По ночам выходит и мучает во сне
такой болью, такой любовью,
что невообразимы
под отупляющей анестезией жизни.

Рассеянно и отрешённо обнимет.
Предложит чаю. Забудет. Вспомнит.
Подаст вчерашнюю заварку,
засохший сыр, какие-то сомнительные сушки…
Потом торжественно достанет заветную тетрадь,
вся приосанится и встанет в позу. –
И до полуночи готова читать, читать! читать! –
летучие стихи и пристальную прозу.
Ты погружаешься в её подводный мир,
ты забываешь обо всём на свете:
становятся понятны – и она,
и этот быт её, слегка нелепый,
не потому, что по-другому не умеет,
а потому, что ею сделан выбор.
Конечно, лучше бы забиться в келью,
или в уединённый отель…
Нет, просто в тёплый дом
с заботливой семьёй…

Нет-нет – я не клянусь тебя любить,
тем более – до гроба:
боюсь вспугнуть едва забрезжившую нежность.
Которые клянутся, те горят огнём,
сгорают, гаснут и уходят.
Я не горю, и слов не говорю, а там, глядишь, –
и навсегда останусь.

Мне в руки попался зверёк –
маленький, быстрый, пушистый.
Я гладил его и ласкал – и… немножечко тискал,
придумывал имена, нюхал душистый мех.
тёплый, живой, счастливый, зверёк отзывался на ласку,
но вдруг погрустнел, затих и запросился на травку.
Он пустился бегом, чудесно преображаясь:
снова блестели глазки, снова трубою хвост…
Тяжела оказалась моя рука… да и моя любовь…
Тому, кто рождён пушистым, певучим, вольным,
хозяин, и добрый, не нужен,
а только сочувствие, лес и поле.
Он – ласковый, и весёлый, но навсегда отдельный.
За ним никому не угнаться,
и, не сломав, его не удержишь в доме...

Вы – гости здесь, а мы должны здесь выжить,
обосноваться, слиться, стать, как все, –
по капле рабский страх из сердца выжать –
вниз головой, над бездной, в пустоте.

изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...

оранжерея?

квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
 
вернее, тот же самый...

молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.

молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.

одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –

в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.

живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!

кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция  слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...

Пройдя дорогой бытия,
Ушёл в безвременье поэт.
Но шлёт ещё на землю свет
Его погасшая звезда.

Он не был баловнем судьбы –
Всё доставалось нелегко! –
Его считали чудаком,
Чудачеством – его труды.

… А он писал, писал стихи
И скромно жил в миру своём –   
Все сокровенные мечты,
Возвышенной души полёт
Остались яркою строкой
В томах написанных им книг.

Но время в сутолоке дней
Неумолимо пронеслось.
И вот настал его черёд
Отправиться в страну теней…

Теперь лишь памятный гранит,
Где имя и две чётких даты,
Поведает, что жил когда-то
Поэт, который жизнь любил.

А долго ль память будет жить
Среди живых на этом свете?..
Со временем исчезнут в Лете
Поэта светлые черты.

Потом безжалостное время
Свой труд коварно завершит –

Разрушит памятный гранит
И вырастит траву забвенья.

На месте погребальных плит
Всегда царит мир запустенья…

Однако, может быть, однажды
Давно заброшенный погост
Вниманье чьё-то привлечёт
Печальностью своеобразной...
Там ветер шепчется с травой
О власти вечности немой,
И, завораживая лаской,
Бывает, что в порыве страстном

Смущает благостный покой
Очаровательною сказкой,
Что жизнь любая не напрасна,
Хоть краток путь земной.

И с этой верою святой
Там незабудки полевой
Расцвёл цветок голубоглазый.

И вновь какой-нибудь чудак,
Пленившись красотой цветка
И удивления не пряча,
Узрит в нём путеводный знак…

И время обратится  вспять,
Одолевая камня тяжесть,
А память, обретя  слова,
Пришельца с тем поэтом свяжет.

Запах ольховый терпкий и горький,
Вербы, осока да звонкий ручей...
Старая церковь стоит на пригорке –
Божьею была.., а стала ничьей.

Смотрят ослепшие окна-глазницы,
Ветер печальные песни поёт...
– Кто же придёт к алтарю поклониться?
– Нет алтаря!.. И никто не придёт...

Скорби юдоль сторожит тот пригорок –
Рядом с церквушкой ютится погост.
Дух отрешённости молча там бродит,
Крест покосился и мохом оброс.

А за ручьём, в деревеньке убогой,
Вросшие в землю хатёнки стоят.
Кляча плетётся по пыльной дороге
И заунывно колёса скрипят.

...Может, в пустынную эту заброшенность
Снова когда-нибудь я забреду
И на погосте, полынью поросшем,
Вечный покой обрету.

Щели на окнах газетой заклеены,
печка остыла. С утра
зябко. Январская улица Ленина
в городе у Днепра.

Вроде на юге, а зимы жестокие –
Палех на стёклах седых.
Ветер негромко скрипит водостоками.
Радио голос затих.

Вот и каникулы. Карточки синие –
хлебные. Пушкинский бюст
у магазина. Бидон керосиновый
снова предательски пуст.

Уголь в подвале, где темень – до ужаса,
свечка мерцает едва…
Детство. Далёкая улица кружится,
а может быть, голова.

Белые гроздья рябин за окном,
словно в прозрачном дыму.
Падает, падает окоём –
и не уходит во тьму.

Чья-то затея разбить фонари –
лишние. Город в игре.
Что ты молчишь? Не молчи, говори –
белая ночь на дворе.

Белая ночь за окном до утра –
можно распутать узлы,
ставшие, к счастью, слабее пера.
Только астрологи злы.

Больно. И медленный дождик сечёт
замершие тополя...
Где-то рассвет начинает отсчёт
от десяти до нуля.

У камня есть запах пыли,
у пыли есть запах камня.
Мы тоже когда-то были
и трогали мир руками.

Мы строили мир из камня,
мы камнем мостили плахи.
Мы что-то всю жизнь искали.
Не надо над нами плакать.

Изведали мы усталость
такую, что кости ныли.
Что-то от нас осталось:
камень и горстка пыли

под ним, и горят свечи,
как белого неба милость.
Но это и есть вечность,
которая нам снилась.

       Памяти художника и поэта
       Владимира ШАТАЛОВА

Он Россию любил беззаветно.
С ней его, как нас всех, на беду
Разлучила война в беспросветном
Сорок первом проклятом году.

Но Америка двери открыла…
И опять появились мечты:
Снова темпера, масло, чернила
Оживили тетрадь и холсты.

Были кисти Володе послушны –
Вдохновенье он пил, как вино,
Чтоб излить свою русскую душу
На бумагу и на полотно.

А полотна – художника дети;
Им отца суждено пережить –
То ли в Гоголя мрачном портрете,
То ли в образе «мёртвой души»…

Он ушёл…От разлуки осталась
В сердце горечь полыни степной;
За окном панихидная жалость.
Нет его… лишь мольберт под стеной…

                                 Май 2002
                                 Нью-Джерси

 Цитадели каменной громады
На вершине горной вознеслись –
Точно грешник молит о пощаде
Или нищий просит «Бога ради»,
Руки поднимая к небу ввысь.

Солнце жжёт безжалостно в зените;
На площадке марширует рать –
Иностранцам чёрный повелитель
Острова прекрасного Гаити
Власть свою желает показать.

«Марш!» –  Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды – шаг и...первый ряд
Со стены сорвётся, чтоб разбиться;
И в жару на чёрных, страшных лицах
Пот холодный льётся у солдат.

«Стой!» – застыли воины у края
С поднятой над пропастью ногой –
Ими, как игрушками, играют;
Дружно гости белые вздыхают,
Дьявольской поражены игрой.

Деспот слышит вздохи облегченья, –
Он ещё покажет образец
Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья
К пропасти, где площади конец.

Но на этот раз молчит владыка –
Первые ряды обречены;
И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком,
Ринутся солдаты со стены.

Был слугой, – но, себя в короли возведя,
(Для него – ни закона, ни правил),
Своему он безумью, рабов не щадя,
Дерзкий памятник прочно поставил:

Неприступна на дикой горе цитадель,
Там за каждой бойницей солдаты;
Пушки чёрным зрачком упираются в цель:
На возможную тень супостата.

Но от выстрелов враг не падёт ни один:
Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнет наследник – единственный сын –
При случайном, нечаянном взрыве.

Деспот болен серьёзно – опасна игра:
И, не веря своим приближённым,
Он стреляется пулею из серебра –
Лучше смерть, но не быть побеждённым!

Цитадель опустела; минули года.
Солнце щедро румянит твердыню –
Или это краснеет она от стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда
Над водой, безмятежной и синей.


 * Этого короля звали Henri Christophe((Генри Кристоф).  Он объявил
себя королем в 1811 году. К его цитадели (теперь разрушенной) я
ехала на осле 15 миль. (прим. автора)

                       Всяк сверчок знай свой шесток.
                                                       (Пословица)                                                                                                       

          Знает мой дружок-сверчок
          И не только свой шесток:
          То развалится на стуле,
          То очутится в кастрюле,
          Схватит каши полон рот
          Иль украдкой мед лизнёт.
          Он не в меру любопытен, –
          Прыгнув в рюмку, начал пить он,
          Что осталось от гостей:
          Ну, а в рюмке был портвейн.
          Пил глоток он за глотком –
          Закружилось всё кругом.
          Стрекоча, из рюмки – скок
          И упал на правый бок;
          Встать хотел – на бок другой
          Повалился сам не свой.
          А потом в экстазе пьяном
          Стал буяном-хулиганом:
          Комара ударил в ухо
          И затеял драку с мухой.
          Хоть набрался он стыда,
          Обошлось всё без суда.
          Это был ему урок!
          Призадумался сверчок,
          Понял он: от алкоголя
          Пропадает разум, воля.
          Целый день в углу валялся,
          И тогда сверчок поклялся,
          Что спиртных напитков в рот
          Больше в жизни не возьмёт,
          Не понюхает их даже,
          И другим он пить закажет.
          Изживать людской порок
          Будет трезвенник-сверчок.

                                 Алексису РАННИТУ

               ...В лесах моей Эстонии родной...
                                             В. Кюхельбекер

Корою красной светит бор сосновый
И мелкий ельник – яркий изумруд.
Круги седые паутин с основой
Упругой вздрогнут в ветре и замрут.
Всё тихо.  Только шорох быстрой белки,
Да вот малиновый капорский чай
Качнётся и наклонит стрелки,
В стремительном полёте невзначай
Задетый шелестящей стрекозою.
И снова тихо  с рыжего ствола
Спускается янтарною слезою
Из трещины пахучая смола.
 

Весь день с   болезненной зари
Сечёт упрямыми слезами,
И в тусклых лужах пузыри
Играют бычьими глазами.

Песок на тяжких дюнах плотен,
И скрыт завесою седой
Туманно дождевых полотен
Залив с тяжёлою водой.

Сойди к воде.  Вода уводит
Куда-то к викингам домой,
Зелёной древнею волной
На запад Балтика уходит.

В эвкалиптах бежит, исчезает, как сетка,
По опавшей листве незметная тень.
Эвкалипты, как будто посохли их ветки,
Не шумят, а шуршат.  Колыхнуться им лень.

Эвкалипты растут без конца по отрогам,
По безводным холмам: не нужна им вода.
Как от судорог ствол их свело.  Как из рога
Древесина стволов, тяжела и тверда.

Этот серо-зелёный покров – эвкалипты.
Это – шкуры змеиные слезшей коры.
И вот так без конца. И ты знаешь: погиб ты
Здесь, в краю эвкалиптов и тусклой жары.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Как равные в ряду несообразностей,
Только весной, к наплыву неприятностей,
Они несносней, женщины, те, в чьих
Эпистолах – не чествованье частностей,
А назиданье и забвенье их…

Действительно, воспитывая мнительность,
Действительность, скорее, умозрительность.
Не поверяя частностей судьбе,
Едва ль скоропалительна язвительность
Ушибленного жалостью к себе,

Ведь женщина (и верим, что – знамение
Предбудущего…), жизни воплощение,
Обняв его, как быстрая река,
Несёт, несёт от бед его, – движение
Её души не входит в берега.

С ней, обезволивающее пространною
В рацеях, отзывающих нирваною, –
Обуреваем Байроном, на свет
Непроницаем,
  мир гудит мембраною
Весны, откладывающей ответ…

Простор идёт на приступ… И, в конце
Концов, она, на первый взгляд, случайна,
Попутчица, в чьём матовом лице
Застенчиво протаивает тайна,

С которой, оплошав, смятенье длят
С заминкою и, прежде чем отдаться,
Недоуменный, повлажневший взгляд
Тепло отводят в сторону. Признаться,

Аукаются с бездной? Исполать
Иронии: гостеприимный гений
Готов принять и смерть – как благодать,
И благодать – как смерть… В ряду знамений,

Экспрессом, начинённым  пустотой,
Уже летят, и разомкнуть не в силах
И рук, вооружённых слепотой,
И ног, и … В переимчивых чернилах,

Настоянных на вечности, свежа,
Вся – воплощённое долготерпенье,
Шельмуемая штампами душа
Густонаселенна – со дня творенья

И по сю пору. Выпит знойным ртом,
Не задавай вопросов… В токованье
Оглохшей крови (губы в кровь…), – о том
Пусть выскажется влажное молчанье

Закушенного рта. Встать в полный рост –
Ликуя и не следуя обетам,
Над бледной,
        над простёртою, как мост
Меж этим и другим, в забвенье, светом…

… ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, – запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, – среда
Обитания? Нет, ma sheri, обретенья

Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.

И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.

Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,

Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяжённость его притяженья.

С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность –
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществлённая вечность,

Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолётно, в студёном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…

И не видать в окне Россию,
Всю погружённую во мглу,
И только пёрышком гусиным
Скрипит сверчок в своём углу.
И льются нянюшкины песни,
Как будто слёзы по щеке,
И драгоценных женщин
                 перстни
Горят на пушкинской руке.
И на одной из стен лачужки
В глухом неведомом краю
Тень стихотворца
тенью кружки
Пьёт участь горькую свою.
                                             1962

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

                                           Е.
На читку воздуха едва ли
мне хватит этих смертных уст:
откроешь фолиант рояля –
он пыльной музыкою пуст.

Он как раскрытое жилище,
чердак, где плакала метла,
как снегопад и пепелище,
не выгоревшее дотла.

Как дом, не купленный в деревне,
где ночью рвутся провода
с душой, готовой к перемене,
не мест, а места навсегда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.