Со всем своим приданым,
Каким – не знаем сами,
«Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале».

С улыбкой, прибауткой,
Воздав молитвы Богу,
На первой на попутке
Отправимся в дорогу.

Пусть ветер ярый стонет,
И путь в попоне пыли,
Не всуе, друже, вспомним –
Как молоды мы были.

Спешили жить, невежды.
Удили честно рыбку.
И золотом надежды
Платили за ошибки.

Когда ж со старым стажем
Из прошлого мы вышли,
Курс молодости нашей
Повысился на бирже.

Поднимем кубки винного наркоза
За то, чтоб неподвластным быть годам.
«Теория, мой друг, седоволоса,
А древо жизни зелено всегда». **
И нам с тобой не так уж много надо –
Наполнить в дни простраций и измен
Нектаром забродившим винограда
Зигзаги обмелевших русел вен.
Ветхозаветным заповедям внемля,
Не сетуй на дорогу, дорогой.
Собравшись обживать иную землю,
Мы почву потеряли под ногой.
Священная Земля не оскудела.
На ней не опускаешься на дно.
Ведь сказано, что пища – Божье тело,
А Божья кровь – янтарное вино.

* традиционный в Израиле тост – «лехаим» (иврит)
** Гёте, из «Фауста» (прим. автора)

От плеч до белых пяток
Из бронзы их тела.
Стоят они – ребята,
В чём мама родила.

В цене – не по таланту, –
За каменный их вид.
Живучи всё ж атланты
В кругу кариатид.

Они же не из стали –
Их плоть с ума свела.
Вспотели и устали,
А смена не пришла.

На них одежды нету,
Зато надежда есть:
Атланты держат небо,
Явив мужскую честь.

Заявился большой и могучий
В небе пасмурном солнечный лик.
И пушистые серые тучи
Натянул на себя, как старик.

Закатился в святую обитель,
Нахождения тайну храня.
Застегнул плотно звёздами китель,
Чтоб светились до Судного дня.

Даже сеть галактических связей
Не пришлась беглецу ко двору.
С неба тучи сошли восвояси.
И рассыпались звёзды к утру.

Так затмение солнечной силы
Наблюдается множество лет
Потому лишь, что люди Светилу
Задолжали за солнечный свет.

Всему,
что явственно и мнимо,
Я удивлюсь.
Смеющимся глазам любимой
Я удивлюсь.
Отменно сваренному плову
Я удивлюсь.
Отменно сказанному слову
Я удивлюсь.
Привычному весны цветенью
Я удивлюсь.
Очередному дню рожденья
Я удивлюсь.
Клянусь,
За пять минут до смерти
Я удивлюсь.
А встретят ангелы, не черти, –
Я удивлюсь.

Иногда я не сам пишу –
Словно строчки диктуются кем-то,
А я только, дрожа, спешу,
Чтобы слов не порвалась лента.

Но вот голос уже затих...
И события гаснут, и лица...
Но лежит предо мною стих –
Каждым словом могу гордиться.

От такого лишь рот разинь.
Но прошло – не вернёшь обратно.
"Ай, да Пушкин! Ах, сукин сын!"
Мне его изумленье понятно.

Жду девять лет прихода ностальгии.
Солидный срок. Но нет её и нет.
Приходит в души и дома другие,
Меня же избегает столько лет!

Чем виноват? Чем я её обилел?
Когда на просьбу не открыл дверей?
А может, Штаты – новая обитель, –
Действительно, просторней и добрей?

По молодости было всё прекрасно.
Любил я рушить стены головой...
Но, видно, ностальгии жду напрасно –
Не рвётся из меня о прошлом вой.

Я ностальгии не стремлюсь навстречу.
Придёт под видом невских фонарей,
А я её прихода не замечу,
И снова не открою ей дверей.

Воды бегущей колдовство…
Огня манящее движенье…
Ты ощущал их притяженье
И с ними тайное родство,

Когда глаза не отвести?
А почему?
Да нет ответа.
В глубины лет уходит это.
Пока ответа нет. Прости.

Мерцание воды в реке.
Огня в костре или в камине…
Как будто не было в помине
Всего, что скрылось вдалеке.

Настал час ночи или дня?
Прошла минута или двадцать?
А взгляд не может оторваться
Ни от воды, ни от огня.

На празднике был в самой гуще,
Взлетал до крыш, и радость нёс.
Теперь на мостовой бегущей
Отскакивает от колёс.
Они, как бешеные черти,
Хотят к земле его прижать,
А он
прыжками
верной смерти
Стремится как-то избежать.

Он сморщен, воздух на исходе,
И свет померк.
А всё ж, постой,
Каков смельчак!
Хотя он, вроде
Бессильный, тонкий и пустой.

День святого Валентина,
День признания в любви…
Если жизнь твоя – рутина,
Время праздника лови.

Обрати к ней шепот жаркий,
Покажи, на что готов:
На улыбки, на подарки,
На большой букет цветов.

И открыточку с сердечком
Обязательно вручи,
И – брелок "My Love" с колечком,
Чтоб повесила ключи…

А во мне же чувств громада
Зреет, сердце шевеля,
Каждый день. И мне не надо
Ждать прихода февраля.

Потому что всё едино –
Этот месяц или тот:
День святого Валентина
Я справляю круглый год.

Стихи взяты из книги «Десять лет на другом берегу»

Я боюсь вернуться в тот южный город,
Задыхающийся в степи от жажды.
Но придёт пора утолить однажды
Сердце сосущий голод.

Городок – точнее сказать и проще,
Обезлюдевший, летним объятый зноем.
Только пёс безродный, худой и тощий,
Вяло гавкнет и тенью пойдет за мною.

Через час пребыванья томит усталость.
Дом культуры да улица бесконечная.
Ничего знакомого не осталось.
Чуждый гомон, бедность и скука вечная.

Родился здесь ребенок мой в прошлом веке,
Изучает теперь его психологию.
Ну а память о прошлом одном человеке
Сохраняют немногие.

Мимо церкви пойду, потом по дороге,
Среди пыльных кустов и деревьев чахлых.
Помолчу с тобой на бедном погосте
И уеду домой ближайшим автобусом.

России
О, родина духовная моя!
Маяк, ведущий через все моря,
И приложенье ностальгии острой,
Не видимый никем небесный остров.

Над миром разложенья и распада
Плыви, плыви, воздушная громада.

Но нет к тебе доступного пути,
Кроме тепла дрожащего в груди
Да лёгких крыльев памяти моей,
Распавшихся на стаю голубей.

А если я пешком к тебе пойду,
То не дойду – на землю упаду.

И отразится в меркнущих глазах
Твой силуэт в неверных облаках.

Уже я во снах не летаю,
Уже я легко не дышу.
Короткие книги читаю,
Короткие письма пишу.

В моём опустевшем колодце
Уже не играет вода.
Всё меньше меня остаётся,
И я ухожу навсегда.

Но сон мой прохожий тревожит,
За ворот берётся – и я
Взлетаю и лезу из кожи,
Как чёрная эта бадья.

Сергею Пагыну

Я бы спела вам, кабы не стиснула горло ангина.
Я бы храм расписала, да рухнули стены мои.
Мне бы жажду унять, но иссякла прохлада кувшина.
И весёлые песни несутся, как стоны мои.

Мне б на гору взбежать! Но осталась нога в лазарете
И фантомное тело сочится сквозь реденький бинт.
Позабытые буквы желтеют в несвежей газете –
Не имеющий входа (и выхода тож) лабиринт.

А святое семейство оседло живёт в Назарете
И сиротски скитается в небе немая звезда.
Никогда я не буду художником в старом берете.
И не каркнет ворона уже «Nevermore!» никогда.

Там, где город К. на речушке Б.
Остановку сделал для водопоя,
Не успела я рассказать тебе,
Каково мне без, каково с тобою.
По асфальту взломанному иду,
Озираюсь рассеянно, точно приезжий,
На весёлые вишни в чужом саду,
Приоткрывшие занавес зелени свежей.

Ты как будто только что взял билет,
Сел на поезд – и поминай как звали.
И никто не выдаст: тебя здесь нет –
Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.
Остаётся похмелье в чужом пиру
И оскомина от недозрелых ягод.
Час пробьёт – я уеду или умру,
И следы мои рядом с твоими лягут.

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадками своих стихотворений…
Николай Заболоцкий

Забросанные комьями земли,
В костюмах устаревшего покроя,
Куда же вы, друзья мои, ушли,
Куда пустились в поисках покоя?
Теперь вы проживаете в стране,
Где вечно императорствует август,
Неспешны там прогулки при луне,
А жар полдневный никому не в тягость.

Уже глаза не режет яркий свет,
Сквозящий в листьях вырезного дуба,
И лёг улыбкой отпечаток лет
На золотые от орехов губы.
У вас не убирают со столов.
Гостей всё больше, но тесней не стало.
И можно вовсе обойтись без слов,
Достаточно, чтоб музыка звучала.

Когда умолкнет старенький мотив,
В окно войдёт вечерняя прохлада.
Стоит заря, полнеба обхватив,
И затевают пение цикады.
Пора и вам по берегу пройтись.
Над озером помигивают звезды,
В созвездия выстраиваясь… Чист
И легок для дыханья здешний воздух.

Я стану рядом в тишине ночной,
И больше нет ни одного желанья,
Когда звезда слетает надо мной
И тает след её существованья.

И я вошёл с отцом и сыном,
с надеждой, стёршейся до дыр,
в Израиль, что вколочен клином
в арабский выморочный мир.

Здесь лишь один скачок звериный –
и всех действительно убьют.
Израиль, черны твои раввины,
молитвы грозные поют.

Остёр зрачок израильтянки,
насквозь готовый проколоть,
когда в ночи рванутся танки
на человеческую плоть

Так исчезло мое поколенье,
расползлось, как прогнившая ткань.
Словно третье стоит отделенье,
наша хмурая Тьмутаракань...

Только ветер в кустах шевелится,
бормоча всякий вздор, как старик,
и секунду какую-то длится
полуночный разбойничий крик.

И с великой планеты Разлуки,
из утробы ее ледяной,
привидения, тени и звуки,
прилетают для встречи со мной.

Высохшая, тощая, как палка,
с вековечной скорбью на лице,
ты стоишь, как старая гадалка,
женщина в потёртом пальтеце.

В сторону глаза свои скосила,
плотно сжался тонкогубый рот.
Неужели есть такая сила,
что тебя от вечности спасёт?

Тишина, лениво шевельнулась
тень на листьях, цвета янтаря.
Может там, откуда ты вернулась,
всё ещё дымят концлагеря?

Может быть, твоих сестёр и братьев
топят там, как бешеных собак,
и клинок с неистовым проклятьем
над тобой заносит гайдамак?

Мир ли светлый впереди ты видишь
или сына обгорелый труп?
Твой картавый, полумёртвый идиш,
как слюна, соскальзывает с губ.

В раскалённой расплавленной сини
нет ни капли колодезной тьмы.
И свирепо дыханье пустыни
опалило сердца и умы.

Палестина, железною сетью
разметались твои города.
И молчат изжитые столетья,
как в канаве-гнилая вода.

Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса, у памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.

Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.

Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.

Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,

Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.

Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.

Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.

Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.

Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.

Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.

Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.

Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.

Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.

Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.

Я мысли грешные лелею,
Порой мне кажется, что Бог
Всевышней милостью своею
Меня наказывает впрок.

Неугомонное сознанье
Опять нашёптывает мне:
Очередное наказанье
Не соответствует вине.

Стоят сомнения стеною –
В тот срок, что суждено прожить,
Грехи, оплаченные мною,
Я не успею совершить.

С тех пор, в преддверье тьмы кромешной,
Я жизнь использовать спешу
И, как всегда, весьма успешно
Грешу, грешу, грешу, грешу.

Я жить пытаюсь, как живётся,
И чту закон календаря,
Но дней всё меньше остается
От декабря до декабря.

Бегущих дней редеет пачка,
Как в праздник сладкое вино,
Когда последняя заначка
И та растрачена давно,

Когда нельзя остановиться,
Хоть с каждым шагом всё больней,
И подгоняет нас возница –
Ещё быстрей, ещё быстрей.

Мы дошли до конца страницы
И завязли в словесном хламе,
Но всё так же кричали птицы
Утомлёнными голосами.

Время сдавливает пространство,
Подчиняясь великой цели,
Захмелевшее постоянство
Вновь раскачивает качели.

Обрывается нить за нитью
В перетянутой пуповине,
Не по разуму, по наитию
Ищем выход мы из пустыни.

Чем сумеем в своём бессилии
Стать для тех, кто идёт за нами,
Болью, страхом, надеждой или
Лишь сухим песком под ногами

А смерти нет, я заявляю прямо!
Есть временный уход в небытие.
Висит картина в золочёной раме,
Потом из рамы вынули её.

В запаснике она, покрыта пылью,
А может быть, закопчена в дыму.
Герои, что на той картине были,
Давно уж не известны никому.

Покой ушедших бесконечно долог,
Но всё же вероятность велика,
Что их найдёт настырный археолог,
Пускай не завтра, пусть через века.

И, кисточкой пройдясь по ветхой груде
Бесценных артефактов прошлых лет,
Он скажет: «М-да... Какие были люди!
Теперь я понимаю – смерти нет!»

2009

«Прервалась связь времён…»
Шекспир «Гамлет»

Прервалась связь времён? Разбилась словно блюдце,
Скользнувшее из рук, войдя в число потерь?
Поверить не могу. Откуда же берутся
Из прошлого слова, не модные теперь?

Прервалась связь времен? Не соглашусь без спора.
Тогда откуда снов цветастое кино?
Тогда откуда в них события, которым
Неведомо когда случиться суждено?

По крайности, моя покамест не прервалась
Взлохмаченная нить, ослабленная связь.
От прошлого щедрот оставшаяся малость
Легенд ещё живет, для внуков сохранясь.

В альбомы заключив свои былые годы
И, взглядом обращён в грядущие века,
Судьбу благодарю за пряный вкус свободы,
Упавшей мне с небес на кончик языка.

Дела минувших дней и будущих свершений
Пророчества живут во мне, переплетясь,
Я связь времён держу, пока меня не сменят,
Как фронтовой связист, в зубах зажавший связь.

2009

Подёрнуто туманами густыми,
Мне прошлое представится на миг.
Что было до тебя? Была пустыня
С оазисами в виде толстых книг.

За древний том хватался, не колеблясь,
За самиздата тонкую тетрадь.
Что было до тебя? Мороз, троллейбус,
Кандминимум – язык и диамат.

А контуры кормилицы-науки
Едва виднелись в сказочной дали.
Что было до тебя? Сплошные глюки,
Фантазии, достойные Дали.

Что сделать удалось (и удалось ли),
Не мне судить, видней со стороны.
Что было до тебя и стало после –
Две стороны одной большой луны.

Одна из них обращена к планетам,
Застывшим в безразличной тишине,
Вторая светит отражённым светом,
Твоим, с тех пор, как ты пришла ко мне.

2009

Шелест старых мхов под лёгким шагом
прошлогодней ветошью пахнёт, –
мне сегодня многого не надо, –
мха и трав душистых переплёт
стелется ажурною мережкой
в пёструю неровную гряду
и ползёт прерывистою стежкой
к ряскою покрытому пруду.

Томная вечерняя прохлада,
и распев лягушечьий густой, –
мне сегодня многого не надо, –
слышен у запруды под мостом.
Переливом лунная дорожка
по воде усталого пруда
тянется печально и сторожко.
Дышит грустью тёмная вода...

Как скоро ты пристанище нашёл,
кленовый лист, несущийся с потоком
речушки горной. Долго ли ещё
пребудешь здесь, уткнувшись влажным боком
в уютную расщелину камней,
живительной водой омытый,
понять пытаясь, что в тебе сильней –
желанье плыть или обресть обитель

Горячим вихрем уносит лето
горячий шёпот горячих губ.
Горстями меди крошит монеты
на стылый иней озябший дуб.

Проходят годы, уходят люди:
кому-то – вторник, кому – среда.
Уже не будет, её не будет,
её не будет здесь никогда.

Просильным тихо прошепчет милый:
«Я припозднился на Ваш уход».
Белеет срубом её могила,
темнея срубом от года в год.

Зима могилку её согреет,
весна омоет живой водой.
Зелёным стеблем у сруба зреет
её сынишка, её Святой.

Садится солнце. На закате
мерцает желтоватый свет.
Когда огонь в своей лампаде
погасит день, ему во след
маяк луны осветит небо.
Неровной формою блина
висит пятнистая планета.
обледенела и грустна.

Александру Избицеру

Прощай, прощай...
Да я и так прощаю…
Булат Окуджава

И чаек крик прощание пророчит,
и небо растревожилось густой,
клубящейся дымами серой тучи
белесой пеленой. «Постой, постой!
Не торопи: осеннюю кручину,
к зимовью птиц резные косяки…», –
волнуется орешник, сгорбив спину
под ветром, у взволнованной реки.
«Постой, постой!», – шумит камыш, осыпав
подвыцвевший коричневый бутон
на рябь воды. «Постой, – хлопочут липы, –
не ускоряй прощальный фаэтон».

«Не подгоняй, попридержи поводья,
дай надышаться пряною травой,
дай налюбиться под ветвистым сводом,
и с пьяною от счастья головой
уснуть под шёпот девственной березы,
перебирая в пальцах поздний цвет,
рассматривать мистические грёзы
грядущих и ушедших зим и лет», –
ложится стих чредой неровных строчек…

А чаек крик прощание пророчит.

Свободой душу не трави,
Пусть ветер пляшет в чистом поле
Вольноотпущенник любви
Своей не радуется воле.

Сам принесу свой крест – распни,
И не решусь спросить: доколе?
Позволь быть вечным крепостным,
Не отпускай меня на волю.

Не жду чудес. Не вижу снов.
Душа, как лодка на приколе.
Что глубже и банальней слов:
«Не отпускай меня на волю».

Ручей родниковый ко мне не питает доверья,
Я взгляд равнодушный «павлиньего глаза» ловлю.
Не любят меня ни цветы, ни кусты, ни деревья.
А я их люблю.
Преследует запах меня помидорной рассады,
Хоть я не преследую даже древесную тлю.
Не любят меня ни букашки, ни рыбы, ни гады.
А я их люблю.

Торопят меня ежедневно прожилки тропинок,
А я и мгновение краткое не тороплю.
Ни камень не любит меня, ни подзол, ни суглинок.
А я их люблю.

Тыняюсь по свету с любовью своей безответной
И чушь несусветную в горьком восторге мелю.
Не любят меня ни светила, ни волны, ни ветры.
Но я их люблю.

Я словом никого не зазываю
(Поэт, не этим ремеслом кормись.)
Поэзия всегда сверхзвуковая,
Поскольку в каждом звуке –
Тайный смысл.

Пусть негодуют, что сорвало крышу,
Что безответственно несу свой крест –
Я повторяю то, что слышу свыше.
Я сам не понимаю
Тёмных мест.

Где-то на западе Польши
В чёрном затерянный поле…
– Я тебе, Господи, должен,
Мало я выпросил боли.

– Кто-то попросит: поярче,
Кто-то попросит: подольше.
Чё тебе надобно, старче?
– Я тебе, Господи, должен.

Снова я время итожу,
И вкруговую виновен.
Я тебе, Господи, должен,
Ибо поклялся на слове.

Где-то на западе Польши
Долгой рождественской ночью
Вдох между небом и полем,
Счастья и боли комочек.

Меленький сеется дождик,
Ветер не терпит нотаций.
Я тебе, Господи, должен,
Я бы хотел рассчитаться.

Публикация Вилена ЧЕРНЯКА, Вест-Голливуд

Алексею Таганцеву ( Dj Dlee)

Скажи
Мне жизнь,
Куда уходят те,
Чей пульс
Оборвался,
Чей путь
Застыл
на самой высоте,
Чей дух
Боролся
и не сдавался
Через боль и страх,
Чей сердца стук
Остался
Навсегда
в наших сердцах...
Скажи
Мне, жизнь,
Разве стоит
Выбирать тех,
Кто больше всего
достоин
Жить,
И на их судьбах
Ставить
крест,
Объявляя конец
Всех
Историй,
Навек погасить свет?
Скажи
Мне, жизнь,
Кто подводит
Эту черту,
Кто выбирает
И уводит
Лучших
Взамен на пустоту,
Кто решает,
Какой час
кому отпущен,
И длину
Самой главной дороги...
...Этот же вопрос
я задаю Богу.
13 июля 2009

Сердце, сердце, настройся на свет.
Сердце, сердце, не думай о нём,
Ты же знаешь главный секрет –
Посторонним вход воспрещён!

Сердце, сердце, тебе он не враг,
Но и не друг, не избранник он,
Он посторонний, он просто так,
А посторонним вход воспрещён!

Сердце, сердце, не плачь и не ной.
Ведь не заплачет и он ни по чём,
Он посторонний, он не родной,
А посторонним вход воспрещён.

Сердце, сердце, прими всё, как есть,
Как не сбывшийся пустой сон.
Сердце, сердце, а ему ты ответь:
Посторонним вход воспрещён!
23 февраля 2008 Прага

Я был рождён
Человеком без имени.
Семьёй обделён
Там, где родили меня.
Рос дерзким мальчишкой
Среди таких же юных,
Беззащитных слишком,
Отвергнутых, хмурых.
Я не просился в семью,
Я, рождённый одиночкой,
Боялся, что её не полюблю,
Хотя хотелось очень.
И не пытался найти тех,
Кто отказался, сдался,
Я не простил им грех,
Но и судить не собирался.
Ведь девять месяцев растила
Та, кем был потом наказан.
Наверное, не любила,
Но я ей жизнью обязан.
И я не злился на судьбу,
Не завидовал счастливым:
Значит, я один смогу,
Бог решил – я сильный!
Я был один, я жил один,
Но однажды будет кто-то.
Кому я подарю свой мир,
Верность и заботу.

11 февраля 2008 Прага

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Этюд

Остаток сентября в стакане
И осень в левантийской раме
Что недосказано слогами
Прольётся в временную течь
Но этим можно пренебречь –
Ещё не стих прямая речь
Лишь стих твой голос под ногами
Я балансирую на грани
И разбавляюсь пустяками
Не зная почему не знаю то для чего
Зачем я здесь.

из цикла «12 мгновений Я»

…но разрешите мне быть
разконтурте мой ядерный разум
обесточьте триумф суеты – речевой механизм
есть спрос на жизнь
сердце могло бы ещё вобрать Вашу ярость
( ну подбросьте подбросьте повыше монетку )
осталось четыре игры
накопить тишину…
и я скоро вернусь

3 июня 2009

можешь врать не звонить не отвечать не писать –Ать!
солдатиком оловянным буду рядом стоять
жить-быть охранять мечтать ждать -Ать!
когда? никогда ..? окна твоего в дада -Ать!
мне тебя (я твой!) через рот пустой (сух язык)
долетит простой звук «постой!» долетит? – звать! –Ать!
в мир стремной твой взять меня с собой попросить - жить
без тебя (с тобой) по воде в огонь мне ходить - быть

…обещать простить если рвется нить – отпустить…
______________

рассмеялась разыгралась целовала убежала – догнать! -Ать!
распрощалась закачалась улетела потерялась - искать! -Ать!
задыхалась отдавалась одевалась отрекалась – успеть
дверью стать посметь на посту стоять не пускать не открывать
не стрелять
не стрелять ... – обещанье не сдержать… наплевать
(без тебя (с тобой) по воде в огонь мне ходить)
жить ?!
-Ать!
обещанье не сдержать наплев-ать…
_______________

можешь врать не звонить не отвечать…
не вспоминать
буду ждать
Ать!

Ты уходила без прощанья
и напивался рисовальщик
и ночь затачивала грифель
земля ложилась в чёрный ящик
и гнали сумерки колёса
и жернова мололи муку
и улыбалась улыбалась
Ты
совершенствуя разлуку

но я вытачивал предлоги
а я выстраивал событья
Ты приходила бестелесно
и умножался небожитель
не отпуская нить блаженства
скользил между кругами ада
не понимая что не надо
что ждать не надо
Тебя не надо…

Ты приходила с третьим лишним
вгоняя в плоть каблучный молот
я замирал пугливой мышью
глотая сердцем млечный холод

и приглушая ощущенья
я становился тенью улиц
под мёртвым снегом ждал спасенья
ждал что наступит вдруг наступит
что вдруг вернётся день вчерашний
где ты мучительно красива

кормила ангелов домашних
мой рот терзая песнью дикой
и азиатскою метелью
и резким контуром готичным
ты мне дарила воскресенье
и распинала методично…

и приглашая в миг желанный
дарила страх мне разноцветный
с деревьев падал лист стеклянный
я поливал цветок железный…
и совершенствуя рисунок
скользил между кругами ада
не отпуская нить блаженства…
не понимая что не надо…

Ветвей оливковых золотое кольцо
Под белого камня сводом
Я забываю твоё лицо
Я забываю Кто ты
Цветущего дерева магия белая –
Семирамиды летящий Сад
Следую призрачно
следую истово
с теми кому
не вернуться
назад

Увы, жизнь –
бездушный, безжалостный ментор,
До чёртиков ей время, дата, и век,
И, словно хлыстом, жмёт без пауз на Enter,
Но я – не компьютер!
Но я – человек!
Антракта хочу,
передышки,
привала,
Чтоб время немного замедлило бег.
Ах, если бы мог загрузиться сначала,
Но я – не компьютер.
Но я – человек...

Сентябрьское солнце –
как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её
прикосновенье,
Ах, глупенькая пташка
на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину,
и этот день осенний.
Я тот же, что и был,
сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа
играется годами…
И мамина ладонь!
И я опять – малыш!
Но не прижаться к ней
солёными губами.

Савелию Дудакову

мы пили белый джин нас было двое
а десять лет не разница под старость
была в напитке горечь вечной хвои
от ностальгии видимо осталась
закусывая ножкою куриной
окончили бутылку без усилий
и выпустили из бутылки джинна...
и ни о чём его не попросили…

Лошадь выпрягли старую, бросили в поле,
мол, своё оттаскала, теперь бей баклуши,
и траву ешь до пуза, и спи аж до боли,
заработала, мол, пансион свой старуший.
А она за повозкой бежать – непонятно,
как могли?
Я – сильна!
Я – стальная натура!
Так возница кнутом ее выгнал обратно,
живо в поле, гуляй!
Эко, старая дура!
И стояла она одиноко и горько,
на глаза набегала солёная влага,
надорваться бы ей на какой-нибудь горке,
или с хрипом сорваться с крутого оврага.
И стояла она на крутом косогоре,
велика, непонятна в душевном ненастье.
Может, сдохнуть на воле –
великое горе.
Может, сдохнуть в повозке –
великое счастье

сводим концы с концами,
сводим друг с другом счёты
пьем коньяк с леденцами сердце черно и глухо
словно торт юбилея премии делим почёты
пролито сколько елея а на душе сухо
нету подсказок readme света пьяна арена
жизнь прогорает в гаме пальцы ломают перстни
и в бесконечном ритме волком поёт сирена
и у нас под ногами торф выгорает в бездне.

Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую чёрную птицу –
Занесённою стаей на Ближний, но дальний восток.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

На руинах жизни неудачной,
Cгорбившись старушкою, мечта
Тусклым днём и длинной ночью мрачной
Обживает мёртвые места.

То она красивый камень встретит,
То услышит птичий зов вдали,
То травинку юную заметит
На клочке обветренной земли.

И при каждой этой важной встрече
Cразу возвышаясь над бедой,
Оживает, распрямляет плечи,
Cтановясь, как прежде, молодой.

Любовь – чарующий обман
С тоской похмелья непременной.
Порой плеснёшь вино в стакан,
А на столе – лишь пиво с пеной.

Нальёшь шампанское в бокал,
А поглядишь: в бутылке – водка.
И не запел, а заикал,
И не пленительно, а кротко.

Но нужно падать из саней,
Чтоб укротить свою гордыню,
И приземлённую святыню
Любя, подшучивать над ней.

Что есть Родина? Крепкая клетка?
Мышеловка?
– Улыбка в беде?
Куст малины, ивовая ветка
И круги на бессонной воде?
Обустроенность? Точка опоры?
Не имея, нельзя потерять.
Небеса и скалистые горы,
Серебристо-смолистая прядь?

Уходи, уезжай без возврата,
О порог разбивая хрусталь.
Кочевая судьба у фрегата,
У кибитки, несущейся вдаль.

Не беда, не лишенье свободы
И не рта безнадёжный зажим...
На чужбине потеряны годы,
Если ты остаёшься чужим.

Я опять ухожу, улетаю.
Не уверен, что верен мой путь.
Где ж свои? Где та белая стая,
Та ... воронья, к которой примкнуть?

И вечная жизнь страшна,
И жизни обрыв жесток.
Пугает бездна без дна,
Стесняет дно у ног.

О золото середин,
Слаба защита твоя,
Ведь я один на один
С тайною бытия.

Две трети (кончаю торг!) –
Хорошая часть пути.
Но не примет меня морг,
Мол: «Продолжай идти!

Ещё не окончен путь.
Не падать! Вперёд смотреть!»
А я не могу смекнуть:
Сколько же это – треть?

Время летит быстрей,
Короче ночи и дни.
Три четверти – у дверей,
А пять шестых – в тени.

И боязно – без конца,
И страшен его гонец.
Семь восьмых от венца,
Бокал винца и – конец.

Выворачивают мои карманы,
Прослеживают мои романы,
На мою территорию ступают своей ногой,
Со спутников видят меня нагой.

Спасенье одно от лупы прогресса –
Быть никем и не вызывать интереса.

Шестые сутки астры
Всё так же хороши.
“Per aspera ad astra”, -
Шуршат они в тиши.

Наполнив ароматом
На кухне уголок,
Застыли, как солдаты,
Cтоят к цветку цветок.

От их благоуханья
Волнение в крови.
Ещё одно дыханье
Открылось у любви.

Нас астры озарили
Лучами всех цветов.
Давно мне не дарили
Признаний и цветов.

1

Сокрушённый дневною мукою,
что утроена по ночам,
не хочу в колдовство с наукою –
по ведуньям и по врачам…
Ты не близкая и не дальняя –
и такою ты можешь быть.
Умоляю я – или дай её,
или дай мне ее забыть…

2

Ты была бесшабашной, шумной…
Но словами, лицом, фигурой –
утверждаешь, что стала умной,
а вот раньше была ты дурой…
Изводясь от любовной мании,
об одном постоянно думаю –
в твоём собственном понимании,
ты не раз ещё станешь дурою.

3

Я тебе интересен, почти родной,
и любовь моя без эрзаца,
потому, что и ты, это три в одной –
от такого не отказаться.
Ты вернёшься ко мне не любя? Любя!
Не сейчас – так немного позже…
Потому, что стихи рождены от тебя,
и они на тебя похожи.

Всё сказано уже – не только в мыслях –
во всевозможных словосочетаньях
в художественных текстах, в очертаньях,
лицом к лицу, по телефону, в письмах…

Гордился бы собою откровенно,
будь ты литературным персонажем,
но ты – реальность, и с реальным стажем
тобою графоманю внутривенно.

И даже время – сколько ни натикай –
не лечит от тебя. И пестротканны
решения твои. И тараканы
твои природы незнакомой – дикой.
2009

Судьбы теченье не нарушу...
П. Межурицкий

Ход событий не нарушу:
быт, работа и кровать...
Ведь поэты чёрту душу
перестали продавать.
Понимаю хорошо я,
что в последние года
предложение большое,
спроса нету – вот беда.
Выживаем, слава Богу,
отдавая за гроши
ежедневно понемногу
состояния души.
А сума не за горами:
те же ангел или чёрт,
не являются с дарами –
только времечко течёт.

Чуешь, Моня, запах моря?
Что же ты не куришь, Моня?
Встал – как памятник в цвету
неизвестному поэту,
что по сторону по эту.

А бывало и по ту –
мы гуляли балагуря:
«Буря! Скоро грянет буря!» –
каждый с книгою в руке...
Каждый смел и светел ликом –
говорили о великом
на великом языке.

В деле письменном-неустном –
тот считается искусным,
о котором говорят.
Тут мы дышим-обитаем,
но не пишем, не читаем –
неприемлем звукоряд.

Слышишь, Моня, шум прибоя?
Это море, но другое.
Впрочем, некому пенять.

Нам – реликтам и дислектам,
но с одесским интеллектом –
моря, что ли, не понять?

Вчера мы пили у Голкова.
Не спрашивайте – у какого? –
у каждого какой-то свой.
Но как поэт – так недобиток:
работает себе в убыток,
не деловой.

Во время нынешнее, кстати,
и Блок бы ездил на «Фиате»
и проклинал бы гаражи.
А тот, кто был беднее Блока,
сегодня жил бы очень плохо –
как все бомжи.

Стань тем, кто кормится зарплатой:
столярничай, маши лопатой,
торгуй вином, корпи в КБ…
Чтоб содержать литературу,
угомони свою натуру –
и мир тебе.

Иди спросонок – быть бы живу –
на службу скучную, на ниву
неблагодарного труда:
поскольку ты никем не понят –
тебя не кормят и не поят –
иди туда.

Ведь на поэта нету спроса,
и на поэта смотрят косо,
но тот, кто с нами, тот поэт,
и нет надёжнее приметы,
поэтому и мы поэты – и спору нет.

Сегодня первый снегопад,
А мне милее листопад:
Тогда из уст твоих слова
Слетали, как с ветвей листва.
Но, видно, удержать любовь
Нам не хватило нежных слов;
И нашим ангелам назло,
Её листвою занесло.

Мне без тебя невмоготу.
И время резкую черту,
Как в ясном небе самолёт,
Меж нами скоро проведёт.
Сегодня первый снегопад,
Но мне милее листопад,
Когда все улицы кругом
Объяты золотым дождём.

Вернись ко мне. Мы постоим
Над ручейком ещё живым,
Уже подёрнутым легко
Прозрачным, как стекло, ледком.
Поднимем золотой листок,
Теплом подышим на снежок,
И мы дыханием своим
Жизнь уходящую продлим.

Только в 2007 году иностранными гражданами
было усыновлено 9419 российских детей...
(Из газетной статьи)

Спасибо законам гуманным:
Дозволено нам отдавать
Сирот в незнакомые страны,
Отца подыскав им и мать.
Обильно течёт из России
На Запад бурливый ручей,
Крупицы неся золотые –
Забытых российских детей.
Недавно ещё, не жалея,
Судьба им ломала хребет...
А ныне была лотерея –
Им выпал счастливый билет.
Ванюша, ты плачешь, тоскуя,
И слёзы твои не унять...
Ах! «Мамою» тётю чужую
Ребёнку так трудно назвать...
И в памяти – стены детдома;
В нём нет матерей и отцов,
Но речь там с пелёнок знакома,
И нянечка с добрым лицом.
Наверно, забудешь Россию...
Пойдёшь за покупками в «мол», *
Где джинсы, коньки, пиццерия.
А может, полюбишь футбол.
Крупицы неся золотые,
На Запад струится ручей...
А жаль, что теряет Россия
Забытых любовью детей.

* mall (англ. произн. «мол») - здание, где собраны разнородные магазины (прим автора)

( Карибская баллада )

Несутся вдаль «калипсо»* звуки,
Вплетаясь в нежный шёлк ветров.
И солнце, простирая руки,
На волны сыплет серебро.

Экватор к нам всё ближе, ближе,
И гуще моря синева.
Наш пароход на курс свой нижет,
Как крупный жемчуг, острова.

А каждый остров – клад бесценный:
Свой колорит, язык другой.
Там продавали негров пленных...
Пират жил с синей бородой.

Шесть жён убил он, но седьмая
С ним расплатилась, наконец...
Туристки слушают, вздыхая:
«Так поделом ему. Подлец!»

Здесь много синьки в чистом небе,
Что льётся в море через край.
Корабль наш – словно белый лебедь.
Он нас привёз в лазурный рай.

Но Жозефина променяла
Эдем на славу и престиж,
На низкорослого капрала
И праздный интриган Париж...

И Тринидад вдруг величаво
Возник пред нами на заре;
Потом явился Кьюрасао,
Что значит: «сжарили кюре».

Об этом может нам поведать
Преданье древней старины:
Давно там съели людоеды
Пришельца из чужой страны.

«Но пусть вас это не пугает, –
Смеётся гид, – у нас теперь
Другой народ и жизнь другая,
И для гостей раскрыта дверь».

Опять корабль наш мили нижет,
Вокруг струится синева.
Назад плывём, всё к дому ближе...
До скорой встречи, острова!

* калипсо – муз. стиль на островах Вест-Индии (прим. автора)

Над слюдою речного плёса,
над стеклом в золотых отливах -
зачарованный берег в белых
тополях и зелёных ивах...
Хуан Рамон Хименес

Как у плёса речного ласково
Греет солнце в ажурном кружеве,
Зачарованный берег сказками
Залопочет... Иве-подруженьке
Тополь белый нашепчет нежностей...
Ах ты Ивушка, светлокосая,
Погляди-ка, свет – в той безбрежности
Как звенит июль над покосами!
Как поёт река женским голосом
Песни грустные, задушевные...
Ковыли трясут спелым колосом,
Будто зёрнышки в них волшебные.
Всякий звук хорош в той симфонии...
Подними ко мне ветки-рученьки.
Обними меня, Ива сонная,
Будь счастливою, не плакучею!

На взгорье радуга упала,
И засверкало всё вокруг.
Иван Бунин

Как в поле было нам просторно!
Мы, взявшись за руки, шагали.
И ветер, словно на валторне,
Гудел нам про свои печали.

Листвою ворковали клёны,
Любовь пророчили ромашки...
Внезапно... дождь полил ядрёный.
Куда там – добежать до чащи!

Природа заиграла фугу
На сотне инструментов сразу,
И дождик танцевал по лугу
Так бодро – будто по приказу.

Бежим! Хоть это бесполезно.
В нелепом мокром крепдешине...
Ты говоришь, что я прелестна?
И нету ливня и в помине.

Мы целовались без опаски
У мокрой от дождя лещины,
Двойная радуга из сказки
Смеялась в небе без причины...

Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
Николай Заболоцкий

Облетели и вязы, и клёны,
И каштаны расстались с листвой,
Лишь душе, не в сезон распалённой,
Всё мерещится лик молодой.

И сама – словно клён облетевший,
В неприкрытой любовью тоске...
Побрела по траве поседевшей
Стиснув сердце в худом кулаке.

Ты куда собралась, дорогая?
Что бредёшь ты, ослепнув от слёз?
В глубине его поросль другая
Не погибнет от мороси рос!

Не отдай во враждебные руки,
И надеждой его успокой...
Нет на свете печальней разлуки,
Чем разлука с угасшей мечтой!

Ах, июнь дыханьем жарким,
Подхватив с куста
Лепесток жасмина – маркой,
Клеил неспроста
На письмо к тебе... Стрелою,
Чтоб умчалось – в путь,
В край, где дождик льёт рекою
Боль мою и грусть...

Светлане

Две недели назад
Было девять тоненьких зелёных прутиков,
А теперь уже и пышные синие ирисы отцвели,
Велик Господь, их создавший!

Некогда он создал
И теплое силурийское море,
В нём плескались разнообразные трилобиты,
Один из них исчез не вполне,
От него осталась окаменелость,
Вот она!

Если бы я был фламандским художником
Шестнадцатого века,
Я написал бы натюрморт
«Ирисы и трилобит».

Хорошо бы мы жили,
Если бы я был фламандским художником
Шестнадцатого века,
Только инквизиции бы боялись.

2008

Я нашёл друга
Среди облаков
И очень этим горжусь.

Вот сидим мы на тринадцатом этаже,
Лес потемнел, гроза подступила,
Ливень хлещет, молнии в окнах,
Гром, птицы мечутся,
А я говорю всей компании:
Не бойтесь!
Это мой друг выступает,
Сегодня у него – первый сольный концерт,
Нелегко ему было
Этого добиться.

Помните, вчера утром большой туман,
Это он приходил ко мне на балкон советоваться,
Мы с ним выбрали репертуар.
Что же, я жизнь прожил,
В делах людей разбираюсь,
Неужели дела облаков не пойму!

2008

“In soft and delicate Lethe…”
( Shakespeare “Antony and Cleopatra”)

Будет сонным дождливое лето
В бесконечно родной стороне,
Когда нас деликатная Лета
На своем убаюкает дне.

Не тревожат нас криком вороны,
Всюду слышные в той стороне,
Мы на лик поглядели Горгоны,
И спокойны на илистом дне,

Пусть там бродит растерянный Голем,
Пусть гремит восхищённо о том
Сонм вороний над брошенным полем,
Зарастающим чахлым кустом.
2009

Что – одно чудо!
Нам нужно много чудес.
Нам нужно,
Чтобы каждый день воскрeсал Христос,
Чтобы каждый день
Аарон высекал фонтан холодной воды
Из раскалённой скалы,
Вот тогда в нашей жизни
Что-нибудь
И изменится.
2008

(Краткое изложение учения «свидетелей Иеговы»)

Кому бессмертие не положено,
Те вступят в тёмную рощу,
На ветках сидят филины,
А навстречу медведь,
Улыбается,
Насколько медведи улыбаться могут,
Один удар лапой, и всё,
Полное небытие,
Вам ведь бессмертия не положено!

А мы войдём в светлую рощу,
Из-за деревьев выйдут друзья,
Выйдут любимые женщины,
Между ними – никакой ревности,
И что удивительно – выйдут враги,
И ты им порадуешься,
Они ведь часть твоей прежней жизни,
И тоже тебе радуются,
И говорят:
Нам пора осваивать новую вселенную,
Вот планета,
На ней леса, дожди,
Реки, озёра, луга,
Людей только нет,
Не займёшься ли здесь хлебопашеством?

2008

Не овладев бессмертия секретом,
но алфавиты новые уча,
я посетил Эдемский арборетум
в окрестностях Кастальского ключа.

Под пышущею печью небосвода,
под светлых струй тысячелетний шум,
я узнаю слепого садовода
недюжинную страсть и дерзкий ум.

И где-то между Тигром и Евфратом
смоковница любуется закатом
в пробоинах разрушенной стены,
и наблюдают вечные оливы,
как входит странник в сумрачные Фивы,
движения его предрешены.

Но существам божественного ранга
не увидать в магический кристалл
тех дней, когда кузен орангутанга
пришел завоевать Неандертал.

Пусть истины редчайший драгметалл
не вымыть из песка в долине Ганга,
не обнаружить межпланетным зондом –
я тексты сокровенные читал,
когда впервые много лет назад
я посетил благословенный сад
и пользовался чудным книгофондом.

Вот еле видимая птица
в небесной высоте своей
над нашей башннею кружится
и над просторами морей.

Здесь мысли досками забиты,
слова волшебные забыты,
я перестал летать во сне,
и звуки на моей струне
мне нравятся, но не вполне.

Когда же некий избавитель
затеет всех событий нить
переписать и сохранить,
изобретя такой носитель,
кристалл, таинственный металл,
чтоб звуков и речей сигнал
луч нашей памяти догнал
и растворяться перестал,

тогда известны станут мне
все сёла, города и нивы,
все сновиденья прошлых лет,
как этой птице в вышине
известны тропы и обрывы
и белый кратер на Луне –
но мы, как говорил поэт,
нелюбопытны и ленивы.

Нет в России иного рассказа,
Чем про бурные горы Кавказа,
Про нагайку да шашку да бурку,
Да как персу досталось да турку.
Ключ в замке до конца поверну
В языки разделяющей двери,
Отличающей Мери-княжну
От английского имени Мэри.
Новых букв набросать в языке
Не дошли у Мефодия руки,
В пограничной с Кавказом реке
Разбухают славянские звуки,
Да мелькают стеклянные грани
Мандельштамовской Эривани.
Оборотного “э” оборот,
Ермака заменяющий Эрик,
Незамеченный водоворот,
Всероссийской истории Терек,
Где от викинга до казака –
Страх раба, брага пьяной отваги,
Да эрозии буйной овраги
Аж до шапки горы Машука.
За пределами этого мира
Вряд ли что-то достойное есть,
Значит, честь удалого мундира –
Это вся, что нам выпала, честь.
Блещут неба хрустальные своды
Да текут минеральные воды.
Там страдали для общего дела
И на фоне альпийских широт
И зверюшка несчастная Бэла,
И Лаевский, моральный урод.
И эпоха, наполнив роман,
Уходила зарядом картечи
В темноту, в племена мусульман,
Не имеющих письменной речи

(музей в Фессалониках)

Средь золотого винограда
Сидят застывшие они:
Сатир и спящая менада
На медном кубке Дервени.

Вином из кубка льются годы:
Менада спит, и снятся ей
Движенье звёзд, богов исходы
Эсхатологии моей,

Олимп бушующий, мятежный, –
Но взор закрыт менады нежной.
Душа, над Грецией кружи,
Пока менаде сладко спится!

Здесь многое ещё случится,
И Александра колесница
Ещё заложит виражи
И ослепительны и дики,
Ещё душа зайдется в крике…

Менада, спи: что ни приснится,
Всё выстоят Фессалоники.

***

Время – за полночь. Стол. И тетрадь.
За окошком нахохлились птицы.
Мне наскучило повторять,
Что ничто уже не повторится!
Ведь не надо ни смелости, ни
Философского миропознанья,
Чтоб, летя на чужие огни,
Слать в пространство сигналы страданья

И ненадобно много ума,
Чтоб признаться, что мы – не при деле!
Слишком поздно сюда прилетели.
Не сезон. Наступает зима.

Но, свои неудачи кляня,
Я тетрадь подвигаю поближе.
Ведь никто ничего за меня
Не додышит и не допишет!

КРАКОВ
Здесь всё неспроста! Вот признайтесь мне, Птица,
Клюющая крошки почти что из рук,
Ведь Вы – заколдованный некогда рыцарь
И снится Вам конских копыт перестук!

Вам видится пламя из пасти драконьей,
И хлопают стяги на волглом ветру...
Но голубь молчит. А серьёзные кони
Туристов на площади ждут поутру.

Вокзал, переход, а потом – Сукеннице
И Плантов осенних роскошная грусть...
И я всё мечтаю сюда возвратиться,
И всё опасаюсь сказать, что вернусь.
***

Рай – это место, где много воды и прохлады!
Там ты любим. И туда возвращается взгляд.
Рай – это место, куда тебе больше – не надо!
В доме твоём занавески чужие висят.
Фотоальбом твой беспечные дети листают,
И бесконечные ямбы слагает прибой...

В чьи-то отчизны своею судьбой прорастая,
Ты согреваешь чужое пространство собой.

***

От эмигранта читатели ждут ностальгии,
Горьких раскаяний в том,
что покинул родимую землю.
Стыдно признаться, что выбор чужбины – случаен.
И не простят, если скажешь им правду, что счастлив!
Счастлив не хлебом – он дома был много вкуснее.
Счастлив не небом – оно здесь скучнее и ниже.
Счастлив – своею холодной и горькой свободой
Петь невпопад и не думать, чего ожидают.

***

Притворяется осень сезоном дождей и потерь.
Облетает листва. Улетают любимые люди.
Всё когда-нибудь снова вернётся? Увы, не теперь!
Что же, вместе поплачем! А может, кого-то разбудим
Телефонным звонком.
И разбуженный кто-то простит
Нам свой прерванный сон...
Говоря о бессмертном и важном,
Вдруг заметим, что – утро.
И солнце в окошке гостит.
Удивляясь, что живы, мы в осень выходим отважно...

ВЕНЛО

В Европе холодно, в Германии темно...
Осип Мандельштам

География в отзвуках вальса кружится.
Это ж надо, куда нас с тобой занесло!
Нидерланды. Провинция Лимбург. Венло.
Не забыть бы, что люди мы, а не птицы!

Только б не перепутать потоки времен!
Бонапарт – на восток... Маркитантские фуры...
И вокруг, как сошедший со старой гравюры,
Весь пейзаж городской в разноцветье знамён.

Нидерланды. Провинция Лимбург. Венло.
Это старой Европы большой перекрёсток.
Пахнет кофе, ванилью и свежестью воздух.
Слава Богу, за ближней границей светло!

***

Наш поезд ушёл, укатил, неизвестно куда.
Что будет – увидим. Мы сделали всё, что сумели.
В той жизни остались и ветры, и злые метели.
Но там нам сияла высокая наша звезда.
И мы отсекали, как нечисть, покой и уют.
Не то, чтоб любили мы холод и горькие вести –
Но слово "уют" рифмовалось тогда с "предают",
А этот покой был покойнику только уместен.

И тех, кто был нами когда-то в той жизни любим,
Судьба отняла, а иных по Земле разметала.
И вот мы с тобой посредине Европы стоим,
Обнявшись, вдвоём...

Как вечерняя заря горяча!
Птицы – к югу. Облака – на восток.
Облетает Млечный путь по ночам
Мириадами кленовых листов.

Под влюблёнными вздыхают скамьи,
Что в озёрах почернела вода,
И уходят зимовать муравьи
В укреплённые свои города.

Только всё это не важно теперь.
Круглый год полно работы у свах,
Чтобы утром тихо скрипнула дверь
С необсохшим поцелуем в губах.

Лежит роса на местных древесах.
Гусь на пролёте радостно гогочет.
Сосед с утра выгуливает пса,
Держа в руке пакетик и совочек.

Пострижена газонная трава.
Пёс молчалив, вальяжен и ухожен.
Он понимает все свои права
И знает о правах гусей и кошек.

А мне бы без ошейника – стремглав!
Но от пустых желаний мало проку,
Хоть у меня ничуть не меньше прав.
Но, думаю, не больше, чем у дога.

Я перечту «Другие берега»,
Перетасую старых карт колоду.
Свобода правил, догм и поводка
Скучна.
Но это всё-таки, свобода.

Оленья стать – всего лишь волчья сыть.
Когда юла луны над домом крутит,
Младенцы начинают громко выть,
И жадно грызть кормилицыны груди.

Когда ночные лужи кроет лёд,
На морде – желтоглазье, словно свечи,
И шерсть на холке дыбом привстаёт,
Учуяв запах самки человечьей,

Тогда бледнеют звёзды, гнётся штык,
Качается младенческая зыбка,
Губа сквозь рык приоткрывает клык,
Растянута в подобие улыбки.

Не стоит упрекать и вспоминать,
Как пылко пели над степями сабли,
Что дети в мать, что непонятна масть,
И что из жаркой пасти кровью каплет.

Дописывает "Жизнь животных" Брэм,
В гаремах сказки говорят по-русски,
Смеётся Ромул, громко плачет Рэм,
Волчица неспеша расстёгивает блузку.

Старенький мудштук прижав к губе,
Тело меди взяв любовно в руки,
Музыкант вдыхает город, чтоб в трубе
Этот город трансформировался в звуки.

Океан живёт в корытах ванн,
Снег идёт по самым жарким странам...
Провода – точь в точь, как нотный стан,
В Ля-минор звучат девичьи станы.

Зависает Амур стрекозой над водою и млеет от вида.
И девицы спешат к зеркалам, словно кони идут к водопою.
Лето. Травы налиты любовью и так духовиты,
Что не дышишь, а плаваешь в этом целебном настое.

Ах, Амур! Ах, подлец! Он нарочно творит что попало.
И, похоже, ему всё равно, что ни кожи, ни рожи.
Что упало – пропало и вряд ли возникнет сначала:
Ведь, нельзя в одну реку. Но если захочется – можно.

Жаль, что прошлое слазит змеиной тиснёною кожей,
Только странно, что вопли оставленных спален азартны.
В доме ставни прикрыты, как веки, и ножницы ножек
У наложниц, у жён, у невест до смешного стандартны.

Только память-старуха, скребёт и скребёт по сусекам.
На щеках вызревают прыщи, и черешня до срока поспела.
Наставления мамы заброшены камушком в реку,
Чтоб летать по ночам и не знать от кого «залетела».

Когда чувствуешь кожей случайность машин и прохожих,
И орёт детвора на асфальтовом теле двора,
Как себя ни неволь, поневоле на завтра отложишь
То, что можно сегодня, и было возможно вчера.

Нужно было сегодня. Тем более, вечер нас сблизил
Недопитым вином, недописанной сладкой строкой.
Календарь подтверждает случайность начертанных чисел
И тягучесть мгновенья, текущее в вечный покой.

На семь бед есть ответ, одинокий, как пень у дороги.
Взаперти бред запретов и ложность народных примет.
Не для нас диалоги, и слоги в старинной эклоге:
Мы с тобою случайны, как молния. Как рикошет.

Значит, всё позабудем и будем смотреть, как в окошке
Окунаются улицы в зыбкость вечерних огней.
И забросим на завтра звонки, суету, «неотложку».
Утро будет мудрёней, затейливей и мудреней.

Возвращение на сорок лет назад –
ах, какие детско-свежие-то были
наши лица, наши мысли и глаза!
До чего литературу мы любили:
в голове стучится тысяча стихов,
а кумиры – Вознесенский и Аксёнов
Я писал, писал, писал и не стихал –
просыпался – карандаш держал бессонный.
Если, нынче я о прошлом не пою:
значит, прошлое сегодня не поётся.

Помню – лето. Краснощёкий наглый юн
пролетарием корпел под красным солнцем.
На заводе я детали шлифовал,
верил – пять тузов в моей колоде!
В электричке до Раздор я шлифовал
строки снов, что вёз на суд дяде Володе.

Не седел тогда ещё и не сидел,
и устало руки не бросал я,
не отлынивал от мелких дел
и по жёнам чужим не таскался...

Но сегодня снова ласточки с утра,
и росой смородина нависла.
Неужели будут свежи, как вчера,
и глаза, и лица?
Может – мысли.