|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
К АЛЕКСАНДРУ ГАЛИЧУ
Я зря не хочу тревожить Вас – как сказано, Богу – Богово,
И взять я едва ли прошлое сумею на абордаж,
Но всё ж, Александр Аркадьевич, ну, где же Ваши биографы,
От каждой строки нечитанной впадать готовые в раж?
Страна, как оно и водится, своих отвергала ратников,
А совесть больную вылечат юстиция и покой;
И Вас, сибарита столичного, я вижу в таёжном ватнике
Сидящим с лицом обветренным за стойкою на Тверской.
Покажут нам кадры хроники, о чём вспоминать не хочется,
Уже фимиамом сладостным, как дымом, прикрыта даль;
Но всё ж, Александр Аркадьевич, а как же Ваши пророчества?
Сбываются, всё сбывается. Вы знали про то. А жаль!
Что может быть унизительней – врага заслужить прощение?
Да этого не случается. – И думать к чему о нём?
И всё ж, Александр Аркадьевич, а где Ваше возвращение,
Без виз, без бумаг таможенных, в единый, в казённый дом?
Как много смогли предвидеть Вы, но Вами одно не сказано:
Что там, на державном поприще, кому-то не хватит мест.
И Бога из Храма выведут, чтоб чинно вошёл помазанник –
Как постного лба касается сановный монарший перст!
Невидимыми ступенями под небо уходит лестница,
И, может быть, там свидания случаются наяву.
Ах, нам, Александр Аркадьевич, домой возвратиться вместе бы.
Но Вам возвращаться незачем в сегодняшнюю Москву.
|
|
2012-Коган, Гея
ОНИ ПРИШЛИ...
Они пришли, когда едва светало.
День обещал быть ясным, по всему.
Я ничего тогда не понимала
и никогда, наверно, не пойму.
Вломились в дом, покрикивая в злости,
не сбросив обувь в уличной пыли.
В такое время не приходят в гости!
Я спать хочу. Зачем они пришли?
Я досыпала, привалившись к стенке,
сжимая куклу бережно в руках,
и мой чулок со штопкой на коленке
сползал, пристегнут мамой второпях.
А во дворе гулял задорный ветер,
был дворник у ворот, как господин,
и ухмылялись ближние соседи
сквозь щелку колыхнувшихся гардин.
Какой-то правдолюб с излишним жаром
мне, может быть, заметит, как в упрек,
что шла не я по кромке тротуара
вдоль улицы и детства поперек.
Десяток лет в истории – крупица,
соринка на бескрайности стола.
Мне просто повезло поздней родиться.
Но что мне в этом? Я там быть могла!
Моей заслуги нет в моем спасенье
и нет вины, но остро, как игла,
судьбой незавершенных поколений
в меня чужая память проросла.
Вот потому и кажется ночами
и не в последний раз, и не впервой,
что, ткань рассвета скомкав сапогами,
придет за мной безжалостный конвой.
ПТИЦЫ
Как птицы гнезда вьют без схем и чертежей
в развилке меж ветвей на дереве высоком,
внимая лишь чутью, что всех наук важней,
без графика работ – и поспевая к сроку?
А как они потом в похожести стволов
находят без труда родимые жилища,
в разинутые рты прожорливых птенцов
по многу раз на дню заталкивая пищу?
Как эти существа без компасов и карт
дорогу узнают на дальние зимовья,
чтоб возвратиться вновь, когда поманит март
в тугих телах дерев пульсирующей кровью?
И кто в природе – царь, а кто – лишь меньший брат,
коль мы, кичась умом и трепетной душою,
сбиваемся с пути, ступая наугад,
формуем кирпичи, но рушим то, что строим?
Вот пенье из куста захватывает в плен,
вот аист на гнезде, вот ласточка под крышей.
Разумный ход вещей не ищет перемен.
Летит пернатый клин. Звенит. Курлычет. Свищет.
УРОКИ НЕМЕЦКОГО
Она живет невдалеке от нас,
и я по средам к ней хожу исправно.
Какой-то детской радостью светясь,
меня встречает на пороге фрау;
потом, обняв, заводит в кабинет,
вполголоса ругая непогоду.
Дочь далеко, муж умер, внуков нет.
Соседки забегают мимоходом.
Газеты стопкой высятся в углу.
Стол скатертью покрыт, ажурной, белой.
Я помогу ей в доме, чем смогу,
и выслушаю всё, что наболело.
Я тоже ей – о сыне и о том,
что новый сборник вышел из печати,
и как там, в Риге: спад или подъем,
и анекдот, припомнившийся кстати.
С артиклями дружу я не вполне
и то и дело путаюсь в предлогах,
но, ободряя, фрау кивает мне
да изредка приходит на подмогу.
Потом, забыв про восемьдесят лет
с большим довеском, огибая лужи,
из гаража ведет велосипед:
"Я всем довольна, было бы не хуже".
А занеможет – и с такой тоской,
что жалостью, как хиной, губы сводит,
слегка плеча касается рукой:
"Ты мне за хлебом, деточка, не сходишь?"
Я принесу и хлеб, и молоко,
и всё, что в списке на ее листочке,
написанном нетвердою рукой,
где строчки часто атакуют строчки;
к ней подойду, присяду на кровать,
чужою речью омывая душу,
усвоив, что уменье понимать
приходит следом за желаньем слушать.
ПУСТЫРЬ
И этим пустырям недолго пустовать,
на плане городском их век давно отмерен.
Некошеной травы зеленая кровать.
Окраинных домов недальний светлый берег.
Такие пустыри не так уж и пусты –
обычная вина поспешного сужденья:
шиповника с краев пожухлые кусты,
кудрявый зверобой, сиреневый репейник;
как семечек лузга, мелькает воронье,
гуляют не спеша нарядные сороки...
Угрюмая земля, но я люблю ее,
как юга жаркий взгляд, как север волоокий.
В застолье городском сухарь, а не пирог,
но голод утолить поможет хоть немного:
окраина слизнет оставшийся кусок
и крошки обмахнет разъезженной дорогой.
Бульдозеры порвут затишье на куски.
Он обречен, пустырь, но примет без обиды,
что скоро пробегут ребячьи башмачки,
где заячьи следы пока травою скрыты.
ТЕТЯ ЗИНА
Тетя Зина, волосы – пожар,
в доме управляется сноровко.
Тетя Зина ходит на бульвар
и салазки тянет за бечевку.
"Мама!" И со всех несется ног
тетя Зина, плач заслышав горький,
повторяя: "Я с тобой, сынок",
к санкам, опрокинутым под горкой.
В скверике дорожки сизый лед
побелило свежею порошей.
Зина слезы мальчику утрет:
"Хочешь прокатиться, мой хороший?"
Дома трое старших. Всё путем.
Подросла опора и подмога.
Приберут. Управятся с бельем
и братишку примут у порога,
а она бесхитростный обед,
с вечера готовый, разогреет.
Повезло ей вытянуть билет
выигрышный в этой лотерее.
Муж? Что говорить о нем теперь?
Больше нет ни боли, ни тревоги.
За собой прикрыв бесшумно дверь,
змейкой ускользнул с ее дороги.
Тетя Зина, добрая душа,
про обиду вспоминает редко
и растит с любовью малыша,
брошенного спившейся соседкой.
|
|
2012-Коган, Гея
ОНИ ПРИШЛИ...
Они пришли, когда едва светало.
День обещал быть ясным, по всему.
Я ничего тогда не понимала
и никогда, наверно, не пойму.
Вломились в дом, покрикивая в злости,
не сбросив обувь в уличной пыли.
В такое время не приходят в гости!
Я спать хочу. Зачем они пришли?
Я досыпала, привалившись к стенке,
сжимая куклу бережно в руках,
и мой чулок со штопкой на коленке
сползал, пристегнут мамой второпях.
А во дворе гулял задорный ветер,
был дворник у ворот, как господин,
и ухмылялись ближние соседи
сквозь щелку колыхнувшихся гардин.
Какой-то правдолюб с излишним жаром
мне, может быть, заметит, как в упрек,
что шла не я по кромке тротуара
вдоль улицы и детства поперек.
Десяток лет в истории – крупица,
соринка на бескрайности стола.
Мне просто повезло поздней родиться.
Но что мне в этом? Я там быть могла!
Моей заслуги нет в моем спасенье
и нет вины, но остро, как игла,
судьбой незавершенных поколений
в меня чужая память проросла.
Вот потому и кажется ночами
и не в последний раз, и не впервой,
что, ткань рассвета скомкав сапогами,
придет за мной безжалостный конвой.
ПТИЦЫ
Как птицы гнезда вьют без схем и чертежей
в развилке меж ветвей на дереве высоком,
внимая лишь чутью, что всех наук важней,
без графика работ – и поспевая к сроку?
А как они потом в похожести стволов
находят без труда родимые жилища,
в разинутые рты прожорливых птенцов
по многу раз на дню заталкивая пищу?
Как эти существа без компасов и карт
дорогу узнают на дальние зимовья,
чтоб возвратиться вновь, когда поманит март
в тугих телах дерев пульсирующей кровью?
И кто в природе – царь, а кто – лишь меньший брат,
коль мы, кичась умом и трепетной душою,
сбиваемся с пути, ступая наугад,
формуем кирпичи, но рушим то, что строим?
Вот пенье из куста захватывает в плен,
вот аист на гнезде, вот ласточка под крышей.
Разумный ход вещей не ищет перемен.
Летит пернатый клин. Звенит. Курлычет. Свищет.
УРОКИ НЕМЕЦКОГО
Она живет невдалеке от нас,
и я по средам к ней хожу исправно.
Какой-то детской радостью светясь,
меня встречает на пороге фрау;
потом, обняв, заводит в кабинет,
вполголоса ругая непогоду.
Дочь далеко, муж умер, внуков нет.
Соседки забегают мимоходом.
Газеты стопкой высятся в углу.
Стол скатертью покрыт, ажурной, белой.
Я помогу ей в доме, чем смогу,
и выслушаю всё, что наболело.
Я тоже ей – о сыне и о том,
что новый сборник вышел из печати,
и как там, в Риге: спад или подъем,
и анекдот, припомнившийся кстати.
С артиклями дружу я не вполне
и то и дело путаюсь в предлогах,
но, ободряя, фрау кивает мне
да изредка приходит на подмогу.
Потом, забыв про восемьдесят лет
с большим довеском, огибая лужи,
из гаража ведет велосипед:
"Я всем довольна, было бы не хуже".
А занеможет – и с такой тоской,
что жалостью, как хиной, губы сводит,
слегка плеча касается рукой:
"Ты мне за хлебом, деточка, не сходишь?"
Я принесу и хлеб, и молоко,
и всё, что в списке на ее листочке,
написанном нетвердою рукой,
где строчки часто атакуют строчки;
к ней подойду, присяду на кровать,
чужою речью омывая душу,
усвоив, что уменье понимать
приходит следом за желаньем слушать.
ПУСТЫРЬ
И этим пустырям недолго пустовать,
на плане городском их век давно отмерен.
Некошеной травы зеленая кровать.
Окраинных домов недальний светлый берег.
Такие пустыри не так уж и пусты –
обычная вина поспешного сужденья:
шиповника с краев пожухлые кусты,
кудрявый зверобой, сиреневый репейник;
как семечек лузга, мелькает воронье,
гуляют не спеша нарядные сороки...
Угрюмая земля, но я люблю ее,
как юга жаркий взгляд, как север волоокий.
В застолье городском сухарь, а не пирог,
но голод утолить поможет хоть немного:
окраина слизнет оставшийся кусок
и крошки обмахнет разъезженной дорогой.
Бульдозеры порвут затишье на куски.
Он обречен, пустырь, но примет без обиды,
что скоро пробегут ребячьи башмачки,
где заячьи следы пока травою скрыты.
ТЕТЯ ЗИНА
Тетя Зина, волосы – пожар,
в доме управляется сноровко.
Тетя Зина ходит на бульвар
и салазки тянет за бечевку.
"Мама!" И со всех несется ног
тетя Зина, плач заслышав горький,
повторяя: "Я с тобой, сынок",
к санкам, опрокинутым под горкой.
В скверике дорожки сизый лед
побелило свежею порошей.
Зина слезы мальчику утрет:
"Хочешь прокатиться, мой хороший?"
Дома трое старших. Всё путем.
Подросла опора и подмога.
Приберут. Управятся с бельем
и братишку примут у порога,
а она бесхитростный обед,
с вечера готовый, разогреет.
Повезло ей вытянуть билет
выигрышный в этой лотерее.
Муж? Что говорить о нем теперь?
Больше нет ни боли, ни тревоги.
За собой прикрыв бесшумно дверь,
змейкой ускользнул с ее дороги.
Тетя Зина, добрая душа,
про обиду вспоминает редко
и растит с любовью малыша,
брошенного спившейся соседкой.
|
|
2012-Коган, Гея
ОНИ ПРИШЛИ...
Они пришли, когда едва светало.
День обещал быть ясным, по всему.
Я ничего тогда не понимала
и никогда, наверно, не пойму.
Вломились в дом, покрикивая в злости,
не сбросив обувь в уличной пыли.
В такое время не приходят в гости!
Я спать хочу. Зачем они пришли?
Я досыпала, привалившись к стенке,
сжимая куклу бережно в руках,
и мой чулок со штопкой на коленке
сползал, пристегнут мамой второпях.
А во дворе гулял задорный ветер,
был дворник у ворот, как господин,
и ухмылялись ближние соседи
сквозь щелку колыхнувшихся гардин.
Какой-то правдолюб с излишним жаром
мне, может быть, заметит, как в упрек,
что шла не я по кромке тротуара
вдоль улицы и детства поперек.
Десяток лет в истории – крупица,
соринка на бескрайности стола.
Мне просто повезло поздней родиться.
Но что мне в этом? Я там быть могла!
Моей заслуги нет в моем спасенье
и нет вины, но остро, как игла,
судьбой незавершенных поколений
в меня чужая память проросла.
Вот потому и кажется ночами
и не в последний раз, и не впервой,
что, ткань рассвета скомкав сапогами,
придет за мной безжалостный конвой.
ПТИЦЫ
Как птицы гнезда вьют без схем и чертежей
в развилке меж ветвей на дереве высоком,
внимая лишь чутью, что всех наук важней,
без графика работ – и поспевая к сроку?
А как они потом в похожести стволов
находят без труда родимые жилища,
в разинутые рты прожорливых птенцов
по многу раз на дню заталкивая пищу?
Как эти существа без компасов и карт
дорогу узнают на дальние зимовья,
чтоб возвратиться вновь, когда поманит март
в тугих телах дерев пульсирующей кровью?
И кто в природе – царь, а кто – лишь меньший брат,
коль мы, кичась умом и трепетной душою,
сбиваемся с пути, ступая наугад,
формуем кирпичи, но рушим то, что строим?
Вот пенье из куста захватывает в плен,
вот аист на гнезде, вот ласточка под крышей.
Разумный ход вещей не ищет перемен.
Летит пернатый клин. Звенит. Курлычет. Свищет.
УРОКИ НЕМЕЦКОГО
Она живет невдалеке от нас,
и я по средам к ней хожу исправно.
Какой-то детской радостью светясь,
меня встречает на пороге фрау;
потом, обняв, заводит в кабинет,
вполголоса ругая непогоду.
Дочь далеко, муж умер, внуков нет.
Соседки забегают мимоходом.
Газеты стопкой высятся в углу.
Стол скатертью покрыт, ажурной, белой.
Я помогу ей в доме, чем смогу,
и выслушаю всё, что наболело.
Я тоже ей – о сыне и о том,
что новый сборник вышел из печати,
и как там, в Риге: спад или подъем,
и анекдот, припомнившийся кстати.
С артиклями дружу я не вполне
и то и дело путаюсь в предлогах,
но, ободряя, фрау кивает мне
да изредка приходит на подмогу.
Потом, забыв про восемьдесят лет
с большим довеском, огибая лужи,
из гаража ведет велосипед:
"Я всем довольна, было бы не хуже".
А занеможет – и с такой тоской,
что жалостью, как хиной, губы сводит,
слегка плеча касается рукой:
"Ты мне за хлебом, деточка, не сходишь?"
Я принесу и хлеб, и молоко,
и всё, что в списке на ее листочке,
написанном нетвердою рукой,
где строчки часто атакуют строчки;
к ней подойду, присяду на кровать,
чужою речью омывая душу,
усвоив, что уменье понимать
приходит следом за желаньем слушать.
ПУСТЫРЬ
И этим пустырям недолго пустовать,
на плане городском их век давно отмерен.
Некошеной травы зеленая кровать.
Окраинных домов недальний светлый берег.
Такие пустыри не так уж и пусты –
обычная вина поспешного сужденья:
шиповника с краев пожухлые кусты,
кудрявый зверобой, сиреневый репейник;
как семечек лузга, мелькает воронье,
гуляют не спеша нарядные сороки...
Угрюмая земля, но я люблю ее,
как юга жаркий взгляд, как север волоокий.
В застолье городском сухарь, а не пирог,
но голод утолить поможет хоть немного:
окраина слизнет оставшийся кусок
и крошки обмахнет разъезженной дорогой.
Бульдозеры порвут затишье на куски.
Он обречен, пустырь, но примет без обиды,
что скоро пробегут ребячьи башмачки,
где заячьи следы пока травою скрыты.
ТЕТЯ ЗИНА
Тетя Зина, волосы – пожар,
в доме управляется сноровко.
Тетя Зина ходит на бульвар
и салазки тянет за бечевку.
"Мама!" И со всех несется ног
тетя Зина, плач заслышав горький,
повторяя: "Я с тобой, сынок",
к санкам, опрокинутым под горкой.
В скверике дорожки сизый лед
побелило свежею порошей.
Зина слезы мальчику утрет:
"Хочешь прокатиться, мой хороший?"
Дома трое старших. Всё путем.
Подросла опора и подмога.
Приберут. Управятся с бельем
и братишку примут у порога,
а она бесхитростный обед,
с вечера готовый, разогреет.
Повезло ей вытянуть билет
выигрышный в этой лотерее.
Муж? Что говорить о нем теперь?
Больше нет ни боли, ни тревоги.
За собой прикрыв бесшумно дверь,
змейкой ускользнул с ее дороги.
Тетя Зина, добрая душа,
про обиду вспоминает редко
и растит с любовью малыша,
брошенного спившейся соседкой.
|
|
2014-Гея КОГАН
* * *
В стране побед и запоздалых слез
и время начинает течь обратно;
там никогда бы не воскрес Христос,
но мог распятым быть неоднократно.
Там на Голгофе хищная толпа,
которой казнь забавна и желанна,
легко решит, не утруждая лба,
кого распять, кому кричать "Осанна!"
Для достиженья цели хороши
все средства. Будет прав, кто дерзко смеет.
Но вышло, что клочок моей души
в ее земле увяз. Что делать с нею?
Хоть распадусь на несколько частей,
хоть разорвусь, самой себе не ровня:
то думаю, что нет ее святей,
то понимаю: нет ее греховней.
Но ток в крови родного языка
к себе приговорил, как к высшей мере.
Так далека сегодня! Так близка...
Нельзя понять. И нелегко поверить.
ЕВРОПЕ
Что же с тобой происходит, старушка Европа?
(рифму к тебе подберем, но озвучим не здесь).
Где твой великий, веками накопленный опыт?
Где твоя гордость, Европа, и, может быть, спесь?
Выросла ты из свивальника средневековья,
выпростав руки для скрипок, а душу – для книг.
Ты оплатила и черной, и алою кровью
все заблужденья и каждый прозрения миг.
Что же ты стелешься нынче под тень минарета,
тряпкой под ноги, сосудом ночным под кровать?
Это ли главная нашего века примета?
Надо ли храм возводить, чтоб без боя отдать?
Гус на костер поднялся и трудился Коперник
не для того, чтоб учебники слали в утиль,
но чтобы звезды светили сквозь заросли терний.
Вечные звезды, видавшие страшную быль!
Нет, не туда недреманным косишься ты оком,
не разобравшись, кто недруг тебе, а кто – брат.
Суд инквизиции в жесткой оправе Востока
нужен тебе? Ты получишь тогда шариат.
Будет Земля на слонах и китах – как угодно
этим фанатикам... Требуют – изобразим.
Видно, пресытившись трудно добытой свободой,
ты просвещеньем уже тяготишься своим
и, словно мусор, бросаешь все то, чем богата;
в этой беде лишь твоя, а не чья-то вина.
Девки продажные – те отдаются за злато:
ты-то, бедняга, за что? Не страшит ли цена?
Азия! Прежде там светочи были ума.
Их не вернуть, как озоновых дыр не заштопать.
Катит с Востока лавиной безглазая тьма,
ты же преступно светильники гасишь, Европа.
ГОРОДОК
А мне не довелось увидеть деда
в глухом провинциальном городке,
ни двор его, облитый душным цветом,
ни маленькую пристань на реке,
где он стоял, быть может, у причала,
глазами провожая пенный след.
Так вышло, что война была сначала,
а я позднее родилась на свет.
Нет ни письма, ни снимка - все за краем,
куда ступить и заглянуть нельзя,
накрыла темнота, и я не знаю,
быть может, у меня его глаза.
Дед был не стар, когда с женою рядом
упал в песок седою головой,
но нету за кладбищенской оградой
на памятнике имени его,
и памятника нет, и нет могилы –
все заровнял железный ураган,
но я по тем дорожкам не ходила,
а больше по проспектам дальних стран.
Чтоб стала связь неодолимо кровной,
хватило малой капельки свинца,
и я своей не знаю родословной,
за исключеньем отчества отца.
Там из трубы исходит струйка дыма,
как будто из кувшина джин, гляди!
Но для меня всё меньше представимо,
что в дедов дом смогла бы я войти.
Его язык мне был бы непонятен
и непривычен жизненный уклад,
но сквозь листву мельканье светлых пятен
такое же, как много лет назад.
И городок, весною в белой пене,
зимой приняв покорно снежный плен,
стоит, уже слегка осовременен,
подштукатурен, в усиках антенн.
Покрыты черепицей новой крыши,
и в садиках такая благодать!
Но там никто мой оклик не услышит,
да мне, по сути, некого и звать.
КОГАН, Гея, Бремен, Германия. Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1946 году в Риге. На Западе с 1995 г. Публиковалась в латвийской и германской периодике, альманахах, изданиях МАППа. Автор трёх сборников стихов.
|
|
2015-Гея КОГАН
КАТОК. НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ
Мне снится наш каток предчувствием полёта,
концами крыльев-рук окружность очертив.
Оркестр зимы играл за каждым поворотом
и каждый уголок таил её мотив:
скрип снега с хрипотцой, метели звук свирельный,
коньки вгрызались в лёд надтреснутым баском.
Скрестить две пары рук - быстрей! Ещё быстрее!
Луна летит в лицо закрученным снежком.
А мы неслись, смеясь и с тяготеньем ссорясь,
и вечер был в игру беспечно вовлечён.
Каток мне объяснял, что значит невесомость,
и физика была, конечно, ни при чём.
Далёкой той поры не разгадать науке,
когда была зима белее и длинней,
но так старался лёд, как взятый на поруки,
так предано сверкал до марта, и поздней...
Мне память сохранить сумела все движенья,
хоть навыки ушли с годами, се ля ви...
И я скольжу по льду за миг до пробужденья
и знаю, что проснусь... И плачу от любви...
АЛЛИЛУЙЯ
Зима приказала жить
всем долго – и как иначе?
Она сдаёт рубежи,
никто по ней не заплачет.
Истрачен последний грош
и, на площадях танцуя,
свой ритм выбивает дождь,
а слышится "Аллилуйя!".
Преград половодью нет –
всё громче сомнений зуммер,
но тьма порождает свет,
пробив скорлупу безумий.
Восходит судья под кров,
край белых одежд целуя.
И голос, и лик суров...
А всё-таки – Аллилуйя!
МАРИИ
Зимний ветер, а метёт вполсилы,
листьями оливы шелестя.
Расскажи, ты тяжко ли носила
первое заветное дитя.
У соседок толки да распросы,
вслед тебе презрение и смех;
муж косится: "Стал я рогоносец.
Признавайся, с кем случился грех?".
Ни словца не молвила ты против,
эту злую участь возлюбя.
Тужилась, комок горячей плоти
в муках исторгая из себя.
Лёжа на соломенной постели,
опершись на локоть, на боку
туго запелёнутое тельце
поднесла к набухшему соску.
С ним сроднившись общим кровотоком,
так, что крепче невозможна связь,
ты всегда жила сыновьим роком,
но и от себя не отреклась.
Сколько их поют ему осанну,
сонм учеников, а ты - одна.
Мутно-жёлты воды Иордана,
мелководье, а не видно дна.
Всё, что говорит он о терпенье,
кто понять сумеет, как не мать?
А тебе б обнять его колени,
грубую одежду постирать,
а тебе бы накормить сытнее,
а позднее - полный дом внучат,
но вокруг стремительно темнеет...
Слышишь? Слышишь? Плотники стучат.
Волосы закрыли тонкий профиль,
пот смешался с влагою из глаз...
Ты за ним дорогу до Голгофы
будешь проходить бессчётно раз.
Ты лежишь подстреленною птицей,
к влажно-смуглой коже липнет прядь,
и не знаешь, что потом случится,
да тебе о том не надо знать.
Но пока звезда сквозь щели в крыше
светит, и волхвы ещё в пути,
а младенец в яслях мирно дышит,
хоть немного, милая, поспи.
МОТЫЛЬКИ
Когда летит на пламя мошкара,
всерьёз кто тварей этих пожалеет?
Они взмывают с искрами костра,
короткой жизнью жертвуя своею.
А мы сидим, следя из-под руки
и отвернув лицо вполоборота,
как лёгкие сгорают мотыльки,
не осознав губительность полёта.
И путников болотные огни
манят сильнее сказочных утопий;
они идут сквозь бурелом и пни,
бесславно путь кончая в чёрной топи.
Тот, кто душою воспринять готов
любой посул, как будто пластырь к ране,
спешит на мишуру блестящих слов,
на сверк и треск пылающих воззваний.
Кто сделал выбор - не о тех печаль;
блаженные, пускай пребудут святы
когда-нибудь.
А бабочек мне жаль.
Доверчивых. Ни в чём не виноватых.
ТУМАН
Плывём, как рыбы, разевая рты,
глотая взвесь из морока и мрака.
Туман окутал воды и мосты,
скользят авто без номерного знака.
На волосах лежит холодный пар,
на башмаках - осадок донной мути,
в коротком свете бесполезных фар
дрожит желе мелкодисперсной ртути.
Поникших листьев войлочный колтун
прошил пунктир трамвайного вагона,
и фонари - десятки мутных лун -
из темноты плывут незаземлённо.
Покачиваясь, словно в стельку пьян,
знакомый город отстранён и странен...
Туман в словах и в головах туман,
да и прогноз пугающе туманен.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
Борис КОКОТОВ, Балтимор
Поэт, переводчик, литературный критик. В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов: «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ОРАНЖЕРЕЯ
изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению. Перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. на первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эденский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... с появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись –
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. безначальный исход
близится к завершению...
оранжерея?
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ГЛИТЧ
квази-сознанье впитывает то,
что чуждо приручённому дельфину:
бездонно-плоский монитор, нето
ропливый смерч, двоичную марину,
до мелочей продуманный прекра
сный новый мир – фантом печатной платы.
зернистое пространство, как икра,
таит зародыш зрелищной расплаты.
тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,
бесполый контур – трезвый резонатор
среди щербатых импульсов застрял,
как батискаф, расщелиной зажатый.
анима – синтетическая ба
тарейка предсказуемых мутаций –
планету замыкает на себя
в стремлении плодиться-разряжаться.
потугам этим не благоволит
гневливый глитч верховной голограммы:
дельфина впечатляющий кульбит,
ещё один…
вернее, тот же самый...
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
ЗАБЫТЬЁ
молекула воды скулит в своей вольере
– глазница из стекла, лекало из волны –
не властная над тем, что нам дано по вере,
причастная тому, над чем мы не вольны.
молекулы бока округлые в бокале
затянуты в корсет как выпуклости линз.
раскосый пыльный свет скользит по вертикали,
вторгаясь в узкий гул прозрачных биссектрис.
одна из мириад – бездумна, невесома,
погружена сполна в свой аккуратный быт,
где кратное число с повадкой мажордома
придирчиво следит сплетение орбит –
в тебе ли воплощён мир сущностей текучий?
жезл капельмейстера обещан не тебе ль?
преломленный тобой, луч обратится в случай,
слепой полёт частиц – в межзвёздную капель.
живому врождено предчувствие распада,
но танец косных сил счастливее на гран:
самой себе равна, молекула-монада,
впадая в забытьё, впадает в океан!
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
КАЛЕВАЛА
кругозор захламлен предметами, прочей попсой.
персонаж посещает школу, женится, заводит детишек...
постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:
дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.
литгерой понимает, что модная повесть о нём
растиражирована сверх всякой меры:
у джека, который построил карточный дом,
в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.
имярек соглашается с тем, что какая ни есть
экзистенция слаще, чем самая пышная ода:
даже сводка погоды сойдёт за благую весть,
если верить что есть у природы плохая погода.
персонаж убеждается в том, что решительно занемог,
по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.
тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –
дальше или жоржсанд или, коль повезёт, калевала...
|
|
-
ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ
Что знаем мы о жителях Урарту?
Они изобрели зубило и грин-карту,
скрестили с ишаком электрокофемолку,
затеяли войну без смысла и без толку.
Отрыты черепки, монеты и таблички:
мы помним тех царей, их скверные привычки.
Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –
нехило чувакам жилось при Талибане!
Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое
нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.
Охота на сурков была в большом почете,
и брякал орденок на каждом патриоте.
Нам ведомо о них не так уже и мало,
чтоб закидать землей – и всё начать сначала.
ДИАГНОЗ
Общаясь с тяжело здоровыми людьми,
осознаешь, для чего нужны сквозняки,
и где механизм отбора дает осечку.
Навещая прикованных к своим делам,
пытаешься отвлечь их внимание беседой
на посторонние темы (как правило, безуспешно).
Напористость развивается в скрытой форме,
поэтому так много запущенных случаев
(в сущности, каждый случай – запущенный).
Хуже всего дела обстоят с влюбленными:
эти – безнадежны, ибо противостоит им
непобедимый инстинкт продолжения рода.
УЛИСС
всё смешалось в доме облонских – заметил умберто эко.
в горы ушел алитет из тысячи-и-одной-ночи.
с нежностью вспоминаю свою альму матер с ее альтер эго,
и двух капитанов вечных с их капитанской дочкой
выдернутый, как морковка, из родных сероземов,
попираю стопами плиты гар-сайнаевской синагоги.
бородатый гарун обнимает блудного немо.
по усаме тоскуя, ассоль сочиняет эклоги.
раннее утро, здравствуй! поклон унесенному ветром!
бегунок подмахнули спьяну задумчивой кариатиде.
кончился век железный там, на большом каретном.
да не будет дано умереть мне вдали от тебя, дом атридов!
Я ПРОПЛЫВАЮ...
Я проплываю над ночной столицей,
неотвратимо двигаясь к «Трубе»,
нелепый призрак в талесе и цицес,
бездомный странник в кедах и кипе.
Я мимо Форума стекаю по Садовой –
крылато к подворотням липнет тень.
И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,
вот двор наш, утонувший в темноте.
И я завис, бесплотен абсолютно,
над этим утлым уголком земли,
над переулком, спящим беспробудно,
над липовою тайной старых лип.
Мне не за что просить у них прощенья,
мне нечего бояться их суда:
я если и вернусь – то только тенью,
но если я вернусь – то навсегда.
|
|
-
ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ
Что знаем мы о жителях Урарту?
Они изобрели зубило и грин-карту,
скрестили с ишаком электрокофемолку,
затеяли войну без смысла и без толку.
Отрыты черепки, монеты и таблички:
мы помним тех царей, их скверные привычки.
Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –
нехило чувакам жилось при Талибане!
Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое
нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.
Охота на сурков была в большом почете,
и брякал орденок на каждом патриоте.
Нам ведомо о них не так уже и мало,
чтоб закидать землей – и всё начать сначала.
ДИАГНОЗ
Общаясь с тяжело здоровыми людьми,
осознаешь, для чего нужны сквозняки,
и где механизм отбора дает осечку.
Навещая прикованных к своим делам,
пытаешься отвлечь их внимание беседой
на посторонние темы (как правило, безуспешно).
Напористость развивается в скрытой форме,
поэтому так много запущенных случаев
(в сущности, каждый случай – запущенный).
Хуже всего дела обстоят с влюбленными:
эти – безнадежны, ибо противостоит им
непобедимый инстинкт продолжения рода.
УЛИСС
всё смешалось в доме облонских – заметил умберто эко.
в горы ушел алитет из тысячи-и-одной-ночи.
с нежностью вспоминаю свою альму матер с ее альтер эго,
и двух капитанов вечных с их капитанской дочкой
выдернутый, как морковка, из родных сероземов,
попираю стопами плиты гар-сайнаевской синагоги.
бородатый гарун обнимает блудного немо.
по усаме тоскуя, ассоль сочиняет эклоги.
раннее утро, здравствуй! поклон унесенному ветром!
бегунок подмахнули спьяну задумчивой кариатиде.
кончился век железный там, на большом каретном.
да не будет дано умереть мне вдали от тебя, дом атридов!
Я ПРОПЛЫВАЮ...
Я проплываю над ночной столицей,
неотвратимо двигаясь к «Трубе»,
нелепый призрак в талесе и цицес,
бездомный странник в кедах и кипе.
Я мимо Форума стекаю по Садовой –
крылато к подворотням липнет тень.
И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,
вот двор наш, утонувший в темноте.
И я завис, бесплотен абсолютно,
над этим утлым уголком земли,
над переулком, спящим беспробудно,
над липовою тайной старых лип.
Мне не за что просить у них прощенья,
мне нечего бояться их суда:
я если и вернусь – то только тенью,
но если я вернусь – то навсегда.
|
|
-
ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ
Что знаем мы о жителях Урарту?
Они изобрели зубило и грин-карту,
скрестили с ишаком электрокофемолку,
затеяли войну без смысла и без толку.
Отрыты черепки, монеты и таблички:
мы помним тех царей, их скверные привычки.
Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –
нехило чувакам жилось при Талибане!
Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое
нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.
Охота на сурков была в большом почете,
и брякал орденок на каждом патриоте.
Нам ведомо о них не так уже и мало,
чтоб закидать землей – и всё начать сначала.
ДИАГНОЗ
Общаясь с тяжело здоровыми людьми,
осознаешь, для чего нужны сквозняки,
и где механизм отбора дает осечку.
Навещая прикованных к своим делам,
пытаешься отвлечь их внимание беседой
на посторонние темы (как правило, безуспешно).
Напористость развивается в скрытой форме,
поэтому так много запущенных случаев
(в сущности, каждый случай – запущенный).
Хуже всего дела обстоят с влюбленными:
эти – безнадежны, ибо противостоит им
непобедимый инстинкт продолжения рода.
УЛИСС
всё смешалось в доме облонских – заметил умберто эко.
в горы ушел алитет из тысячи-и-одной-ночи.
с нежностью вспоминаю свою альму матер с ее альтер эго,
и двух капитанов вечных с их капитанской дочкой
выдернутый, как морковка, из родных сероземов,
попираю стопами плиты гар-сайнаевской синагоги.
бородатый гарун обнимает блудного немо.
по усаме тоскуя, ассоль сочиняет эклоги.
раннее утро, здравствуй! поклон унесенному ветром!
бегунок подмахнули спьяну задумчивой кариатиде.
кончился век железный там, на большом каретном.
да не будет дано умереть мне вдали от тебя, дом атридов!
Я ПРОПЛЫВАЮ...
Я проплываю над ночной столицей,
неотвратимо двигаясь к «Трубе»,
нелепый призрак в талесе и цицес,
бездомный странник в кедах и кипе.
Я мимо Форума стекаю по Садовой –
крылато к подворотням липнет тень.
И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,
вот двор наш, утонувший в темноте.
И я завис, бесплотен абсолютно,
над этим утлым уголком земли,
над переулком, спящим беспробудно,
над липовою тайной старых лип.
Мне не за что просить у них прощенья,
мне нечего бояться их суда:
я если и вернусь – то только тенью,
но если я вернусь – то навсегда.
|
|
2013-Кокотов, Борис
* * *
Стихи,
словно взрослеющие дети,
жаждут самостоятельности,
не терпят вмешательства в личную жизнь,
противятся всячески,
когда я пытаюсь
что-то в них изменить, исправить.
Мне хочется видеть их лучшими, чем они есть,
но они-то уже во мне не нуждаются
и дают это понять
довольно бесцеремонно.
Так что я оставил попытки,
примирился,
и если прежде многое раздражало,
лезло в глаза,
и я думал:
Боже, откуда что взялось! –
то теперь,
когда они стали старше,
я отмечаю черты сходства
и даже начинаю мечтать
о каком-то взаимопонимании...
* * *
Образок: Богоматерь с младенцем,
И Сусанин с обрезом в углу.
Он пустил под откос Риббентропа,
он в трясину врага заманил –
ни Мамаю, ни Карлу не выбраться
из тамбовских да брянских лесов.
Там катюши и тридцатьчетверки,
там Кутузов со Сталиным в Ставке
пред картиною карты стоят,
примеряя зрачки к Гибралтару
в сериале посмертной мечты.
* * *
Я из окна наблюдаю за сыном,
играющим во дворе
с отпрыском шестиглавого дракона,
живущего в нашем доме этажом выше.
У драконова семени покамест одна голова,
остальные вырастут позже,
но как мне объяснили,
умножение голов прибавляет не разум, а силу.
Сосед спозаранку отправляется на работу,
общается только с драконами,
никого не трогает,
огонь изрыгает только по выходным и в дни получки.
С женою, конечно, шипят друг на друга,
но не слишком злобно.
В общем, семейство вполне безвредное.
И всё-таки я не могу избавиться от беспокойства,
глядя на детей, носящихся по двору.
Надо бы что-то предпринять,
на что-то решиться,
но в других местах то же самое –
людей почти не осталось,
а из драконов эти не самые худшие.
* * *
Кленовый совершенства лист
свалился краснолапый конник.
Из боя раненых шуршащие охапки
выносят слабыми руками дети,
готовые играть с утра до вечера
в войну, не думая о тех,
кто ляжет в братскую могилу леса.
* * *
Преподобная тень-черепашка
тает, словно конверт дельтоплана.
Тонкозвенящие стрелы
целит амурчиков пакостных стайка.
Перелистаем альбом:
Мальчик с собакой, Мурильо.
Эчмиадзина ковчег уплывает в теплую ночь.
Черный маяк сигареты. Маккартни.
Тает облатка твоих поцелуев.
Близость,
которой не было.
Тень,
преподобная тень.
САТОРИ
1
Ничего личного
ничего лишнего
ничего вечного
ничего прочного
ничего точного
ничего срочного
только птиц пение
трав столпотворение
ветра дуновение.
2
Отпусти меня, время –
весна наступила, прошла, отцвела.
Верю в тебя, азалия.
Cкорблю о тебе, рододендрон.
Вымысел, вчитанный в книги,
ветром отвергнут.
Я окружен мирозданием,
вытканным мыслью
знать о себе не знающей.
Отпусти меня, время,
в детство счастливой смерти,
в солнечный дом забвения!
3
Правда жизни, дружок, заключается в том,
что нельзя ничего отложить на потом,
потому что потом (два притопа, прихлоп)
оцифрованный дым, посленасхотьпотоп.
Правда жизни проста: остановка, трамвай –
заходи, проходи, выходи не зевай.
Продырявлен навылет утиный квиток,
и безжалостный миг дребезжит наутек.
КОКОТОВ, Борис, Балтимор, шт. Мэриленд. Поэт, переводчик, литературный критик; родился в 1946 году в Москве. С 1991 года живет в США. Публикуется в периодике, участник многочисленных сборников и альманахов. Автор восьми книг. Перевел на русский книгу стихов Луизы Глюк «Дикий Ирис» (Водолей М. 2012).
|
|
2013-Кокотов, Борис
* * *
Стихи,
словно взрослеющие дети,
жаждут самостоятельности,
не терпят вмешательства в личную жизнь,
противятся всячески,
когда я пытаюсь
что-то в них изменить, исправить.
Мне хочется видеть их лучшими, чем они есть,
но они-то уже во мне не нуждаются
и дают это понять
довольно бесцеремонно.
Так что я оставил попытки,
примирился,
и если прежде многое раздражало,
лезло в глаза,
и я думал:
Боже, откуда что взялось! –
то теперь,
когда они стали старше,
я отмечаю черты сходства
и даже начинаю мечтать
о каком-то взаимопонимании...
* * *
Образок: Богоматерь с младенцем,
И Сусанин с обрезом в углу.
Он пустил под откос Риббентропа,
он в трясину врага заманил –
ни Мамаю, ни Карлу не выбраться
из тамбовских да брянских лесов.
Там катюши и тридцатьчетверки,
там Кутузов со Сталиным в Ставке
пред картиною карты стоят,
примеряя зрачки к Гибралтару
в сериале посмертной мечты.
* * *
Я из окна наблюдаю за сыном,
играющим во дворе
с отпрыском шестиглавого дракона,
живущего в нашем доме этажом выше.
У драконова семени покамест одна голова,
остальные вырастут позже,
но как мне объяснили,
умножение голов прибавляет не разум, а силу.
Сосед спозаранку отправляется на работу,
общается только с драконами,
никого не трогает,
огонь изрыгает только по выходным и в дни получки.
С женою, конечно, шипят друг на друга,
но не слишком злобно.
В общем, семейство вполне безвредное.
И всё-таки я не могу избавиться от беспокойства,
глядя на детей, носящихся по двору.
Надо бы что-то предпринять,
на что-то решиться,
но в других местах то же самое –
людей почти не осталось,
а из драконов эти не самые худшие.
* * *
Кленовый совершенства лист
свалился краснолапый конник.
Из боя раненых шуршащие охапки
выносят слабыми руками дети,
готовые играть с утра до вечера
в войну, не думая о тех,
кто ляжет в братскую могилу леса.
* * *
Преподобная тень-черепашка
тает, словно конверт дельтоплана.
Тонкозвенящие стрелы
целит амурчиков пакостных стайка.
Перелистаем альбом:
Мальчик с собакой, Мурильо.
Эчмиадзина ковчег уплывает в теплую ночь.
Черный маяк сигареты. Маккартни.
Тает облатка твоих поцелуев.
Близость,
которой не было.
Тень,
преподобная тень.
САТОРИ
1
Ничего личного
ничего лишнего
ничего вечного
ничего прочного
ничего точного
ничего срочного
только птиц пение
трав столпотворение
ветра дуновение.
2
Отпусти меня, время –
весна наступила, прошла, отцвела.
Верю в тебя, азалия.
Cкорблю о тебе, рододендрон.
Вымысел, вчитанный в книги,
ветром отвергнут.
Я окружен мирозданием,
вытканным мыслью
знать о себе не знающей.
Отпусти меня, время,
в детство счастливой смерти,
в солнечный дом забвения!
3
Правда жизни, дружок, заключается в том,
что нельзя ничего отложить на потом,
потому что потом (два притопа, прихлоп)
оцифрованный дым, посленасхотьпотоп.
Правда жизни проста: остановка, трамвай –
заходи, проходи, выходи не зевай.
Продырявлен навылет утиный квиток,
и безжалостный миг дребезжит наутек.
КОКОТОВ, Борис, Балтимор, шт. Мэриленд. Поэт, переводчик, литературный критик; родился в 1946 году в Москве. С 1991 года живет в США. Публикуется в периодике, участник многочисленных сборников и альманахов. Автор восьми книг. Перевел на русский книгу стихов Луизы Глюк «Дикий Ирис» (Водолей М. 2012).
|
|
2013-Кокотов, Борис
* * *
Стихи,
словно взрослеющие дети,
жаждут самостоятельности,
не терпят вмешательства в личную жизнь,
противятся всячески,
когда я пытаюсь
что-то в них изменить, исправить.
Мне хочется видеть их лучшими, чем они есть,
но они-то уже во мне не нуждаются
и дают это понять
довольно бесцеремонно.
Так что я оставил попытки,
примирился,
и если прежде многое раздражало,
лезло в глаза,
и я думал:
Боже, откуда что взялось! –
то теперь,
когда они стали старше,
я отмечаю черты сходства
и даже начинаю мечтать
о каком-то взаимопонимании...
* * *
Образок: Богоматерь с младенцем,
И Сусанин с обрезом в углу.
Он пустил под откос Риббентропа,
он в трясину врага заманил –
ни Мамаю, ни Карлу не выбраться
из тамбовских да брянских лесов.
Там катюши и тридцатьчетверки,
там Кутузов со Сталиным в Ставке
пред картиною карты стоят,
примеряя зрачки к Гибралтару
в сериале посмертной мечты.
* * *
Я из окна наблюдаю за сыном,
играющим во дворе
с отпрыском шестиглавого дракона,
живущего в нашем доме этажом выше.
У драконова семени покамест одна голова,
остальные вырастут позже,
но как мне объяснили,
умножение голов прибавляет не разум, а силу.
Сосед спозаранку отправляется на работу,
общается только с драконами,
никого не трогает,
огонь изрыгает только по выходным и в дни получки.
С женою, конечно, шипят друг на друга,
но не слишком злобно.
В общем, семейство вполне безвредное.
И всё-таки я не могу избавиться от беспокойства,
глядя на детей, носящихся по двору.
Надо бы что-то предпринять,
на что-то решиться,
но в других местах то же самое –
людей почти не осталось,
а из драконов эти не самые худшие.
* * *
Кленовый совершенства лист
свалился краснолапый конник.
Из боя раненых шуршащие охапки
выносят слабыми руками дети,
готовые играть с утра до вечера
в войну, не думая о тех,
кто ляжет в братскую могилу леса.
* * *
Преподобная тень-черепашка
тает, словно конверт дельтоплана.
Тонкозвенящие стрелы
целит амурчиков пакостных стайка.
Перелистаем альбом:
Мальчик с собакой, Мурильо.
Эчмиадзина ковчег уплывает в теплую ночь.
Черный маяк сигареты. Маккартни.
Тает облатка твоих поцелуев.
Близость,
которой не было.
Тень,
преподобная тень.
САТОРИ
1
Ничего личного
ничего лишнего
ничего вечного
ничего прочного
ничего точного
ничего срочного
только птиц пение
трав столпотворение
ветра дуновение.
2
Отпусти меня, время –
весна наступила, прошла, отцвела.
Верю в тебя, азалия.
Cкорблю о тебе, рододендрон.
Вымысел, вчитанный в книги,
ветром отвергнут.
Я окружен мирозданием,
вытканным мыслью
знать о себе не знающей.
Отпусти меня, время,
в детство счастливой смерти,
в солнечный дом забвения!
3
Правда жизни, дружок, заключается в том,
что нельзя ничего отложить на потом,
потому что потом (два притопа, прихлоп)
оцифрованный дым, посленасхотьпотоп.
Правда жизни проста: остановка, трамвай –
заходи, проходи, выходи не зевай.
Продырявлен навылет утиный квиток,
и безжалостный миг дребезжит наутек.
КОКОТОВ, Борис, Балтимор, шт. Мэриленд. Поэт, переводчик, литературный критик; родился в 1946 году в Москве. С 1991 года живет в США. Публикуется в периодике, участник многочисленных сборников и альманахов. Автор восьми книг. Перевел на русский книгу стихов Луизы Глюк «Дикий Ирис» (Водолей М. 2012).
|
|
2014-Борис КОКОТОВ
ПОПЫТКА ОПИСАНИЯ
М. Горелику
Нам предстоит описать предмет
не называя его,
нам предстоит испытать чувство
не описывая его;
может быть, это будет чувство одиночества,
или чувство любви,
постепенно переходящее в чувство одиночества;
нам предстоит преодолеть гордыню
и попытаться рассказать о себе,
не упоминая себя,
оставив за скобками
биографические подробности,
географические подробности,
попытаться вывести формулу совпадений,
неслучайных встреч и бессчетных провалов,
из которых, собственно, состоит жизнь,
если она вообще состоит из чего-либо...
Это и было предметом наших разговоров
во время бесцельных блужданий
по улицам огромного города
тогда еще вполне безопасным
даже в ночное время.
Не думаю, что я мог бы сейчас воспроизвести
их содержание,
равно как и маршруты наших прогулок:
все слова стали другими,
улицы переименованы,
мы постарели
(внешне, по крайней мере),
и только чувство одиночества,
так и не перешедшее в чувство любви,
мешает сосредоточиться
на том,
что я называю прошлым,
и пытаюсь заново пережить его,
хотя, на самом деле,
нам предстоит всего лишь описать предмет,
не называя его.
ВОЗДУШНЫЕ ЯМЫ
1
Крадется, как речитатив в нощи,
воздушных ям патлатый обыватель...
Я говорю: «Свободен, не взыщи!»,
прореживая план мероприятий.
Я говорю: «Пошел, любезный, вон!»
Кто хочет, пусть силками ловит прану,
чтоб на терцины расщепить озон,
но мне аэроплен не по карману.
Жизнь прожита, зарыта, как талант,
на глубину мучительного вдоха.
Воздушных ям обрушивая скат,
пытается карабкаться эпоха.
Я говорю: «Картель Напрасный Труд
сфабриковал развитье по спирали,
и страждущим ущербный мир вотрут
в зрачок, как соску.
Чтобы не орали...»
2
Красивый старый человек,
абориген воздушных ям,
он был беспечен и лукав,
он был застенчив и упрям.
Живя на сдачу с доброты,
как иждивенец облаков,
он оставлял часы в залог
временщику – и был таков.
Он целовал чужих детей,
и женщин взглядом провожал,
не ожидал ничьей любви,
но и его никто не ждал.
На краткий миг он здесь возник
небесной синей стрекозой –
и канул в Я, и канул в МЫ,
упрямый, вечно молодой.
КОЛЛАПС
Уйти за горизонт событий,
родиться черною дырой,
вбирая с жадностью слепой
обломки Млечного Пути.
Сиять вовнутрь! С орбит подспудно
сводить потухшие миры,
затягивать огромных рыб
в воронку коллапса, на дно
тревожных размышлений. Опыт
не убеждает нас самих –
ученый аист Эрменрих
роняет хрупкий телескоп.
Роняет хрупкий телескоп
ученый аист Эрменрих –
не убеждает нас самих
тревожных размышлений опыт.
В воронку коллапса на дно,
затягивать огромных рыб,
сводить потухшие миры
сиять вовнутрь, с орбит подспудно
обломки Млечного Пути
вбирая с жадностью слепой.
Родиться черною дырой.
Уйти за горизонт событий.
ВНЕЗАПНО
Внезапно перед вами оживет
мультипликаций детская дерюга:
игла-игуменья шершавый ветер шьет
над шелестящим населеньем луга.
Она волшебный делает стежок
(на прошлом крест еще не время ставить!),
и осторожной мудрости стожок –
как узелок, завязанный на память.
Ей весело сновать туда-сюда,
и не теряя нити разговора,
шероховато льются по следам
осмысленные прописи узора.
Зигзагом шов бежит по полотну –
тропинка по полям бежит, петляя.
Забавный мультик, как бикфордов шнур,
с шипеньем легким дотлевает.
О, бутафорский рай под черным клобуком
злокозненно направленного взрыва! –
игла-игуменья с распахнутым зрачком
в тачанке сумасшедшего начдива.
Памяти Е. Элькинд-Фрида
Последнее тепло. Ноябрьский день померк.
Слетел, как желтый лист, кружась неторопливо.
В неярком небе птичий фейерверк,
скупой закат осеннего призыва.
Ноябрьский день, покинутый тобой,
проносят мимо, словно свиток Торы.
Горящий лист прощается с землей,
на землю падая в замедленном повторе.
Листу подобная, летит на небеса
душа твоя, прощаясь с небесами,
сквозь птичий фейерверк, сквозь наши голоса,
сквозь этот мир, придуманный не нами.
КОКОТОВ, Борис, Балтимор, шт. Мэриленд. Поэт, переводчик, литературный критик; родился в 1946 году в Москве. С 1991 года живет в США. Публикуется в периодике, участник многочисленных сборников и альманахов. Автор восьми книг. Перевел на русский книгу стихов Луизы Глюк «Дикий Ирис» (Водолей М. 2012).
|
|
2015-Борис КОКОТОВ
Тюринг
...И станешь ты ловцом нечеловеков:
закинешь сеть, а дальше – без обид!
Да не судимы те, кто в игротеках,
чтоб скоротать эон, развоплощают скрипт.
Не помнящий родства, доступный без пассворда,
к тебе придет киборг в помятом сюртуке
и раскатает арабеску в хорду,
пригубит этанол, прокаркает who cares!
Ты обучи его искусству волком рыскать,
по дну реки бежать без жабр и пузыря,
на джаве ворожить с раджой и василиском
и верить в то, что жесть дарована не зря.
Существованье! – подпрограмм незрелых морок:
в стерильной эманации Числа
мерещится им карнавал шестерок,
а не сакральных ретро-функций кабала.
Гнев Тюринга, он никому не страшен!
Сознанье вещества – любовный лабиринт:
цитирует башмак отрывки из мидрашей,
артековским костром галактика горит!
Меж миром и тобой нет сходства, нет различий.
Ласкается мираж на языке живых.
В начале было так: в ладони хлопнул Литий –
и до сих пор летят, и не догонишь их...
dhikr
притулившись в углу экрана
ученая кобра ворда
услужливо ожидает клика
форму дождя обретает
кровь нефтяная,
инжир и корица
мир насекомый
лежащий в золе
термоядом воспетый
пенорожденная алиф
смуглый зрачок
обнажает лениво
не пожелай осла жены ближнего своего
поклонись перламутровым урнам
повтори девяносто девять имен Единого
закон
назову тебя тетраграммой
тавром золотого тельца
огнедышащей буквой
букашкой света в кромешной тьме
вот планета в прыщах вулканов
в золе озер
вот подобье мое шестирукий клон
повелитель мух
он закон беззаконий пожар-потоп
в муках будешь и будешь в поте лица
добывать окаянное время вчерашний день
и влеченье твое как вода как песок
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
Сергей КОЛЬЦОВ, Рига.
Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
В путь далёкий время собираться
и, пожалуй, не моя вина,
что не скажешь: «Заходите братцы,
выпейте весёлого вина».
Потолкуем о делах неспешных
в дымке легкомысленной тоски,
и весна своей водою вешней
не затопит наши островки,
не затопит погреба, подвалы
эта очумевшая вода,
чтоб в разливах горечи всплывала
спившейся отчизны нищета.
Мы ещё лихие песни сложим
и грехи замолим на краю,
вычтем беды, стужи перемножим
и сведём опричников к нулю.
Вот и всё. Наполнены стаканы.
песня спета. Тронулся паром.
Тучи проплывают без охраны,
и столетья ходят ходуном.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
***
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушенкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ОКТЯБРЬ
Полуявь и полубред:
то ли бездна, то ли храм,
и рябины по утрам
зажигают красный свет.
Дамы голубых кровей
на собрания спешат.
Мыши в подполе пищат,
и на выях фонарей
лампы тусклые висят.
Свет небесный не для нас,
завтра зачитают списки.
И матрос берёт матрас,
подмигнув телефонистке.
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
ПРЕДЗИМЬЕ
Когда до снега остаётся
прожить каких-то пару дней,
старуха в сумерках крадётся
к калитке ветреной моей.
И вот гремит в окно клюкою
и, спотыкаясь, входит в дом.
Она приходит за водою,
которой нет в жилье моём.
И, на меня почти не глядя,
к столу медлительно идёт
и из глубоких складок платья
кувшины молча достаёт.
Я их узнал. Они в подвале
валялись пыльною горой,
но рассыпаются, едва лишь
я прикасаюсь к ним рукой.
Тогда старуха дланью грубой
сгребает черепки в мешок
и, ядовито сморщив губы,
выбрасывает за порог.
И долго бродит возле дома
и пристально глядит во тьму,
как из-за леса бочки грома
летят к жилищу моему
|
|
***
Она ушла – и съёжилась листва,
своё дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.
|
|
***
Она ушла – и съёжилась листва,
своё дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.
|
|
***
Она ушла – и съёжилась листва,
своё дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.
|
|
***
Она ушла – и съёжилась листва,
своё дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.
|
|
