Александру Избицеру

Прощай, прощай...
Да я и так прощаю…
Булат Окуджава

И чаек крик прощание пророчит,
и небо растревожилось густой,
клубящейся дымами серой тучи
белесой пеленой. «Постой, постой!
Не торопи: осеннюю кручину,
к зимовью птиц резные косяки…», –
волнуется орешник, сгорбив спину
под ветром, у взволнованной реки.
«Постой, постой!», – шумит камыш, осыпав
подвыцвевший коричневый бутон
на рябь воды. «Постой, – хлопочут липы, –
не ускоряй прощальный фаэтон».

«Не подгоняй, попридержи поводья,
дай надышаться пряною травой,
дай налюбиться под ветвистым сводом,
и с пьяною от счастья головой
уснуть под шёпот девственной березы,
перебирая в пальцах поздний цвет,
рассматривать мистические грёзы
грядущих и ушедших зим и лет», –
ложится стих чредой неровных строчек…

А чаек крик прощание пророчит.

Александру Избицеру

Прощай, прощай...
Да я и так прощаю…
Булат Окуджава

И чаек крик прощание пророчит,
и небо растревожилось густой,
клубящейся дымами серой тучи
белесой пеленой. «Постой, постой!
Не торопи: осеннюю кручину,
к зимовью птиц резные косяки…», –
волнуется орешник, сгорбив спину
под ветром, у взволнованной реки.
«Постой, постой!», – шумит камыш, осыпав
подвыцвевший коричневый бутон
на рябь воды. «Постой, – хлопочут липы, –
не ускоряй прощальный фаэтон».

«Не подгоняй, попридержи поводья,
дай надышаться пряною травой,
дай налюбиться под ветвистым сводом,
и с пьяною от счастья головой
уснуть под шёпот девственной березы,
перебирая в пальцах поздний цвет,
рассматривать мистические грёзы
грядущих и ушедших зим и лет», –
ложится стих чредой неровных строчек…

А чаек крик прощание пророчит.

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

( 1944, Москва - 2005, Москва )

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Моя  порода – косная, глухая,
В  лиловых  снах  круги  болотных  сов.
На  двери  рода  заржавел  засов.
Едва  звенит  ручей, пересыхая…
Сохатый  пил  из  этого  ручья,
Его  взмутили  некогда татары.
Шли  напролом  косматые  пожары,
И  серебрилось  русло, как  парча…
На  времени  замешивалась  кровь.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Привычно  Николай  Васильич,
Склонясь  главой – сидит, молчит,
Он  смертью  хочет  пересилить
России  грузный  монолит.

Сожжён  и  устремился  к  небу
Его  фантазий  том  второй.
Сожжён  и  устремился  к  свету
Его  утопий  тайный  строй.

В  Кольце, что  Землю  опоясав,
Все  наши  помыслы  несёт
Кружится  гоголевский  ястреб, –

Сто  лет  прошло, пройдут  пятьсот…
А  здесь, во  дворике  музейном,
Сидит  в  окладе  тишины,
Склонясь  под  сеевом  осенним,
Пророк  немыслимой  страны.

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

Когда  всплывает  вверх  большая  рыба,
Расходится  высокая  волна.
А  рыба  напоследок  к  солнцу  вышла, ибо
Простилась навсегда  с  квартирой  дна.
Да, навсегда!
За  рыбой  наблюдая,
Мы  говорим:
– Смотрите, какова!
Немолода – а  словно  молодая,
С  полцентнера, наверно, голова!..
А  рыба-глыба  из  глубин  кромешных
Затем  лишь  поднялась,
Чтоб  смерть  принять,
Прощая  нас,
Надменных, многогрешных,
Рождённых  космос  вод  морских  понять
Не  менее,
Чем  космос  многозвёздный…
Она  мудра  премудростью  начал…
Ещё  нам  образумиться  не  поздно,
Нас  чёрный  вал  ещё  не  укачал! 

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

А  это – сосен  узловатых
Немая  пластика; о  них,
Самой  природою  распятых,
Расскажет  скупо  мой  дневник.

Они  стоят, расставив  локти
И  выгнув  шёлковый  хребет.
От  них  своей  судьбой  далёк  ты,
А  если  вдуматься – то  нет.

И  ты  всю  ночь  распят  стократно
Там, на  меже  черновика.
В  глазах  мошкой  толпятся  пятна,
В  стигматах  горькая  рука.

И  ты  страдаешь  необъятно
И, в  Слово  превратившись, льёшь
К  строке  строку. И  непонятно,
Как, смертью  меченный, живёшь!

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

Слепой  из  церковного  хора
На  днях  помешался…  Дрожит!
И  вера  ему  не  опора,
И  к  людям  душа  не  лежит.

И  страхи, как  чёрные  волки,
Крадутся  за  ним  по  пятам.
Повсюду  зловещие  толки. –
И  здесь  он  их  слышит, и  там.

И, замкнутый  в  шаре  лиловом,
Где  только  углы  да  слова,
Он  зреет  единственным  словом,
А  музыка  в  сердце  мертва.

И  некуда  больше  податься,
Страшит  ледяной  телефон.
Пилюль  роковых  наглотаться
Задумал  в  бессоннице  он.

…И  шарят  пугливые  руки
По  полкам  среди  пузырьков,
И  льётся  микстура  на  брюки
От  чьих-то  внезапных  шагов.

А  время  и  денно  и  нощно
Стучит, словно  птица,  в  висок.
Под  пальцами  холод  замочный,
И  жизни  звенит  волосок.
     

                            Публикация Александра БАЛТИНА

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

КАЛУЖСКИЙ, Александр, Сан-Диего. Поэт, переводчик, сценарист. Родился в 1958 году на Чукотке. Окончил Свердловский пединститут. Профессор английского языка и литературы в университете Калифорнии. Публикуется с начала 80-х. Первая журнальная публикация – в «Урале» (1988). Книги: «Под знойным солнцем бытия» (перевод 50-ти стихотворений Лермонтова), 2009; «Невозвратные глаголы», лирика (на русском и английском языках), 2012.

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Милленниум ждали, как чудо с неба,
И цифру две тысячи боготворили.
Оставил мир наш соседский ребе,
А я ... я хотел, чтоб меня любили.

В две тысячи первом упали близняшки,
Их уронил баловник Бин-Ладан.
Женя дарил Марине ромашки,
А я... я снова писал балладу.

Второй уже год покатился милленниум,
С нефтью, террором и потеплением.
Моше, как часы, посещал синагогу,
А я... я не очень-то верил Богу.

Две тысячи третий пришёл неладно,
Убили министра, схватили заложников.
Зато уничтожили сына Бин-Ладана,
А я... я беспечно писал про художников.

В четвёртом году к нам пришла эпидемия,
И полнили мир, как всегда, предсказания.
К блаженному Марку явилось видение,
А я... я продолжил свои изыскания.

Две тысячи пятый казался спокойней,
Наш свет обходился без войн. Необычно!
У Хавы с квартала родилась двойня,
А я ... я в тот год был счастливым, частично.

В шестом – челнока запустили к Венере,
С рекламой, с шумихой – в обычной манере.
Лишь Хилари бросила бедного Джима.
А я... я проехал от Берна до Рима.

Семёрка зовёт к чудесам человека,
Сенсация – голову пересадили!
Уборщик Ронен помирает со смеху.
А я... я живу, как в дурном водевиле.

Две тысячи восемь – серьёзная дата,
Политики наши в большом возмущении.
У дяди Серёжи сломалась лопата.
А я... я опять же горю всепрощением.

Девятый проснулся в китайских игрушках,
В иранских ракетах и ядерных пушках.
Девушка Мира в мечтах о замужестве,
А я... я прошу дать мне толику мужества.

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

Предтеча: пред-течие.
До локтя: пред-плечие.
И точек: пред-точие..
И строчек: пред-строчие…

Любовь: дву-сердечие.
Мерцает двух-свечие..
Оставь без-упречие.
Надежде – пред-встречие...

Подъёма под-ножие.
Луч света под-божие..
И крови под-кожие...
Конца под-итожие...

Урок: между-речие,
А мир: между-сечие,
А жизнь: между-течие
Ведёт в бес-конечие...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...

И девочка с розовым бантом
И мальчик с зелёным танком
Отправятся в путь далёкий,
Пойдут по траве высокой,
Потом через поле в дорогу,
Ведущую к господу Богу.
И встанут на миг у края,
Ещё ничего не зная,
Возьмутся за руки от страха
Пред вечными силами мрака,
Но это лишь на мгновение.
Преодолят тяготение
И воспарят над миром,
Отметят свой путь пунктиром...