Связь времён

***

Е.
На читку воздуха едва ли
мне хватит этих смертных уст:
откроешь фолиант рояля –
он пыльной музыкою пуст.

Он как раскрытое жилище,
чердак, где плакала метла,
как снегопад и пепелище,
не выгоревшее дотла.

Как дом, не купленный в деревне,
где ночью рвутся провода
с душой, готовой к перемене,
не мест, а места навсегда.

***

Л. К.
Отвернувшись к стене,
чтобы прямо сказать стране:
ненавижу тебя, но не
умирай, оставайся во мне,
словно небо, растущее вне
понимания неба; в вине
не тони, не куражься в огне
стужи, ужаса и, к стене,
но с другой стороны – в окне –
отвернувшись, прижмись ко мне.

***

От неба и огня, и от воды глубокой
очей не отвести с присушенной слезой.
Болит лицо земли, поросшее осокой,
по циркулю с кержацкою косой.

Нет на воде лица. Волна. На ней лица нет:
так смотрит с высоты и давит, боже мой,
окрестный взгляд без глаз – и он не перестанет
быть светом или тьмой. Быть светом или тьмой.

Грядущее – с небес, забытое – из хлябей
вычитывать, читать. Из гоголевских стуж
и зноев расплетать огонь, как волос бабий,
до чёрного листа сгоревших «Мёртвых душ».

Очнуться. Умереть. И долго ждать ответа:
кончается ли смерть? – Кончается. Она
не дума и не дым, а остановка света –
прозрачного до аспидного дна.

И, умерев, взойти в утраченное время,
земной короткий век перезабыть спеша,
и знать, что наяву не ястреб и не темя
упрётся прямо в бездну – а душа.

Не пустотою стать, а новой частью взгляда
окружного, когда всё видится, когда
не слёзы принимают форму ада,
а время – форму пламени и льда.

***

Шёпотом дождь поёт. Значит вот-вот зурна
вступит и замолчит. Кукла больна. Она

смотрит не из себя, а из земли сквозь нас
в бездну, и вновь в себя – не закрывая глаз.

Пухом земля – земле. Снегом земля – душе.
Хлеб с золотой ноздрёй весь отражён в ноже.

Осень сошла с ума. Осень сошла с ума.
Осень сошла с ума. Значит уже зима.

***

Т. С.

Вот железная койка,
сталинская постройка
жизни, страны, семьи.
Ссыльные – на Урале
жили и умирали
родственники мои.
О, железная койка…
Карцер. Головомойка.
Выскрипеть всю – нет сил.
Сколько узлов, позоров.
Может быть, сам Суворов
в Альпы её возил.

Лает в любви, как лайка,
сядешь – кричит, как чайка,
в долбаной тишине.
Проволочные клетки –
панцырь её: от сетки –
ромбики на спине.

У, железная койка,
плачет по ней помойка –
я её разберу
и увезу на дачу.
Лягу. Вздохну. Заплачу.
Может быть, не умру.

***

Собака плавает в пруду.
Я что-то спички не найду.

Вот сигареты, пальцы, губы,
вот берег, лес, плотина, срубы,

вот неба с ласточкой торец,
и с чёрной удочкой отец

стоит над прудом, и в пруду
не отражается, покуда
плывёт собака ниоткуда.
А спички – вот, и это – чудо
в две тысячи восьмом году.

***

Режет глаза в окошке –
это распустится
то ли цветок картошки,
то ли капустница.

Бабочка оживает,
распространяясь в ряд,
мечется, пришивает
к воздуху влажный взгляд.

Всё на живую нитку
сшито – не перешить…

Высмотреть эту пытку.
Выплакать эту нить.

***

Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,
нужен мальчик-заика и ножик,
и река, и чтоб небо щипало в носу,
и пыхтел под рябинами ёжик.

Скоро дождик равнине вернёт высоту,
в одуванчике высохнет ватка.

После ивовой дудочки горько во рту,
после ивовой музыки сладко.

***

В НЕРВНОМ ЗЕРКАЛЕ ВОДЫ

* * *

Коснешься неба на воде,

две прорвы оком разрывая.

Вода везде, вода везде –

оседлая и кочевая.

И не узнаешь никогда,

что́ ночью чувствует вода,

вздуваясь и отвердевая

в слоеные кристаллы льда, –

живая, злая, дождевая,

глухонемая, хоровая

моя любовь, моя беда.

* * *

Перемучиться. С горем поладить.

Проглотить астраханский аршин.

Если воздуху щеки погладить –

возникает в ладонях кувшин.

Это чудо из глины без глины

запотеет чужим серебром…

И наполнится эхом долины,

если время рубить топором.

* * *

В чем мать седьмая родила –

ключицы звезд, луна да кожа –

меняет небо зеркала

в озерах, воды не тревожа.

В озерах воздуха гора,

его пузырчатые друзы –

грядущей музыки икра,

детей и ангелов союзы.

Собранье счастья и беды,

берез подводные колонны,

и в нервном зеркале воды

еще невидимые волны.

* * *

Умываюсь рекой, как земля,

как песок золотой в непогоду,

онемевшей ладонью деля

эту воду на небо и воду.

Скоро глиной умоюсь – войду

прямо в плотную влагу покоя…

На дудуке играют беду.

Что такое со мной… Что такое…

* * *

Коршуна долгий крик –

это его язык

весь: и слова и звуки,

их сочетанье, муки,

вообразимых фраз

вольница – и рассказ,

и разворот, паденье, –

это стихотворенье:

хлынет округа в глаз,

как высота в воронку

мыши моей вдогонку,

словно в последний раз.

* * *

Как пасмурно. Окрест

вчерашней вьюги бремя.

В тебе от здешних мест

осталось только время.

И горький снежный смех,

как небо, скоротечен.

Ты умер смертью всех,

кто жив еще и вечен.

Отныне никогда

никто не умирает.

И льет себя вода

и слез не утирает.

* * *

Что толку плакать у воды. –

У хлябей нет ни слез, ни боли.

Они возьмут щепотку соли

на круглом зеркальце беды,

оставив на себе, как в поле,

к другому берегу следы…

* * *

Покуда тело помнит глину

и лепки ласку и отлив,

ты, хлеб, как душу, преломив,

оставишь уткам половину.

Вода поймет – и, камыши

раздвинув, как карандаши

в воздушно-капельном стакане,

покажет лебедя в кармане

залива, спящего в глуши.

И, отражая что попало:

деревья, облако, буксир, –

вода качается устало,

надламливая этот мир.

В НЕРВНОМ ЗЕРКАЛЕ ВОДЫ

* * *

Коснешься неба на воде,

две прорвы оком разрывая.

Вода везде, вода везде –

оседлая и кочевая.

И не узнаешь никогда,

что́ ночью чувствует вода,

вздуваясь и отвердевая

в слоеные кристаллы льда, –

живая, злая, дождевая,

глухонемая, хоровая

моя любовь, моя беда.

* * *

Перемучиться. С горем поладить.

Проглотить астраханский аршин.

Если воздуху щеки погладить –

возникает в ладонях кувшин.

Это чудо из глины без глины

запотеет чужим серебром…

И наполнится эхом долины,

если время рубить топором.

* * *

В чем мать седьмая родила –

ключицы звезд, луна да кожа –

меняет небо зеркала

в озерах, воды не тревожа.

В озерах воздуха гора,

его пузырчатые друзы –

грядущей музыки икра,

детей и ангелов союзы.

Собранье счастья и беды,

берез подводные колонны,

и в нервном зеркале воды

еще невидимые волны.

* * *

Умываюсь рекой, как земля,

как песок золотой в непогоду,

онемевшей ладонью деля

эту воду на небо и воду.

Скоро глиной умоюсь – войду

прямо в плотную влагу покоя…

На дудуке играют беду.

Что такое со мной… Что такое…

* * *

Коршуна долгий крик –

это его язык

весь: и слова и звуки,

их сочетанье, муки,

вообразимых фраз

вольница – и рассказ,

и разворот, паденье, –

это стихотворенье:

хлынет округа в глаз,

как высота в воронку

мыши моей вдогонку,

словно в последний раз.

* * *

Как пасмурно. Окрест

вчерашней вьюги бремя.

В тебе от здешних мест

осталось только время.

И горький снежный смех,

как небо, скоротечен.

Ты умер смертью всех,

кто жив еще и вечен.

Отныне никогда

никто не умирает.

И льет себя вода

и слез не утирает.

* * *

Что толку плакать у воды. –

У хлябей нет ни слез, ни боли.

Они возьмут щепотку соли

на круглом зеркальце беды,

оставив на себе, как в поле,

к другому берегу следы…

* * *

Покуда тело помнит глину

и лепки ласку и отлив,

ты, хлеб, как душу, преломив,

оставишь уткам половину.

Вода поймет – и, камыши

раздвинув, как карандаши

в воздушно-капельном стакане,

покажет лебедя в кармане

залива, спящего в глуши.

И, отражая что попало:

деревья, облако, буксир, –

вода качается устало,

надламливая этот мир.

В НЕРВНОМ ЗЕРКАЛЕ ВОДЫ

* * *

Коснешься неба на воде,

две прорвы оком разрывая.

Вода везде, вода везде –

оседлая и кочевая.

И не узнаешь никогда,

что́ ночью чувствует вода,

вздуваясь и отвердевая

в слоеные кристаллы льда, –

живая, злая, дождевая,

глухонемая, хоровая

моя любовь, моя беда.

* * *

Перемучиться. С горем поладить.

Проглотить астраханский аршин.

Если воздуху щеки погладить –

возникает в ладонях кувшин.

Это чудо из глины без глины

запотеет чужим серебром…

И наполнится эхом долины,

если время рубить топором.

* * *

В чем мать седьмая родила –

ключицы звезд, луна да кожа –

меняет небо зеркала

в озерах, воды не тревожа.

В озерах воздуха гора,

его пузырчатые друзы –

грядущей музыки икра,

детей и ангелов союзы.

Собранье счастья и беды,

берез подводные колонны,

и в нервном зеркале воды

еще невидимые волны.

* * *

Умываюсь рекой, как земля,

как песок золотой в непогоду,

онемевшей ладонью деля

эту воду на небо и воду.

Скоро глиной умоюсь – войду

прямо в плотную влагу покоя…

На дудуке играют беду.

Что такое со мной… Что такое…

* * *

Коршуна долгий крик –

это его язык

весь: и слова и звуки,

их сочетанье, муки,

вообразимых фраз

вольница – и рассказ,

и разворот, паденье, –

это стихотворенье:

хлынет округа в глаз,

как высота в воронку

мыши моей вдогонку,

словно в последний раз.

* * *

Как пасмурно. Окрест

вчерашней вьюги бремя.

В тебе от здешних мест

осталось только время.

И горький снежный смех,

как небо, скоротечен.

Ты умер смертью всех,

кто жив еще и вечен.

Отныне никогда

никто не умирает.

И льет себя вода

и слез не утирает.

* * *

Что толку плакать у воды. –

У хлябей нет ни слез, ни боли.

Они возьмут щепотку соли

на круглом зеркальце беды,

оставив на себе, как в поле,

к другому берегу следы…

* * *

Покуда тело помнит глину

и лепки ласку и отлив,

ты, хлеб, как душу, преломив,

оставишь уткам половину.

Вода поймет – и, камыши

раздвинув, как карандаши

в воздушно-капельном стакане,

покажет лебедя в кармане

залива, спящего в глуши.

И, отражая что попало:

деревья, облако, буксир, –

вода качается устало,

надламливая этот мир.

2013-Казарин, Юрий

ДУША НА МОРОЗЕ

* * *

Помнишь, как зубы ломило? – Родник

вылижет пламенем влажным язык.

Твердые губы кувшина.

Крепко целуется глина.

Нежностью десятипалого льда

губы мне вылепит злая вода –

голодом, жаждой и дрожью,

будто пытаешься божью

букву сквозь губы из бездны вдохнуть,

чтобы заплечный запомнился путь:

как ты меня убивала,

с варежки снег целовала.

* * *

Истончаются ночью объятья.

Остаются – тепло и тепло.

Вот – растянуты пальцы в распятье.

Вот – их в полную муку свело.

О, двойных кулаков натяженье –

словно в ветку вцепились плоды,

словно в воду вошло отраженье –

нагибающей небо – воды.

Это встречное душ содроганье

совершает двойной самосуд,

замыкая двойное дыханье

в целокупный единый сосуд.

* * *

Озеро выпито

небом, землей, страной.

Зеркало выбито –

это окно. Со мной.

Это во мне окошко,

выпившее мой взгляд.

Съедена чашкой ложка –

пальцы уже болят.

Это окно, в котором

вечность, как вещь, видна…

Снег. За его забором –

страшная тишина.

* * *

Сигаретка кусает глаза

дымом, горем

неотвязным. Любая слеза

пахнет морем.

Сколько весел растет из земли –

просто чудо.

Сколько моря в глазах унесли

мы отсюда.

Где начальник затянет, чудак,

горловое.

Где деревья растут без собак

и конвоя…

Просто море мотай на кулак –

молодое, родное, живое.

* * *

Душа на морозе в губах шелестела

и выдохом долгим была.

Ее шаровое прозрачное тело,

сверкая, сгорало дотла.

Проплакана очередная пропажа,

и звезды – в осколках стекла.

Но выгладит щеки шершавая сажа –

у инея сажа бела.

Живое из нежности, смерти и дрожи,

из холода, слез и тепла.

Чем больше ты умер, тем время моложе.

Такие дела.

* * *

Зачем так много выпила воды

и, пьяная, себя целует глина.

Кто наливал в глубокие следы

осенний спирт, где шастала осина…

Дрожа от Божьей боли, не дыша,

Бежит она, корней не вынимая,

лишенная листвы, глухонемая,

живая и убитая душа.

Покуда плачет в поле пешеход,

немолодой и сделанный из глины,

шагает в небо по следам осины

и прямо ветру душу отдает.

* * *

Ветер, конечно, прав:

вывернет смерти ради

дерево, как рукав,

дерево в листопаде.

Что я тебе и кто…

Листьев шумит громада.

Тенью летит пальто

с вешалки листопада.

Карими отмерцав –

светом слезы пропащей,

не попадешь в рукав

правой рукой дрожащей.

* * *

Кто-то падает с неба с дрелью…

Только впустишь в глаза деревню –

и метелью зрачки сорвешь.

Рассечешь непогоду дверью:

хлоп – и долгая в доме дрожь

расцелует в лицо посуду,

золотую обнимет печь

и подарит двойному чуду –

позабытую Богом речь.

* * *

А умер – это где?

В какой такой воде

густой водою дышишь

и долго небо слышишь,

и жабрами колышешь,

и трогаешь его

живое вещество.

Ты умер, дурачок, –

так не бери крючок

в твердеющие губы,

как рюмку лесорубы,

они еще живут:

целуют водку, пьют,

смеются и скандалят…

И валят небо в пруд,

Когда деревья валят.

* * *

Глаза в глаза: до неба проглядели

друг друга мы – до снега, добела,

пока земля со скоростью метели

в недвижную метель вплывала и была

вся над собой, себя держа, как воду,

как воздух и огонь, сжигающий дотла

охапку дров, холодную погоду

и в проруби мои колокола.

Ты без воды водой в воде лежала,

и левая ладонь, как лодочка, плыла…

И, отразившись в сердце, небо приближало

тебя ко мне без ветра и крыла.

* * *

Сподобит всё в один присест

широкий снег – и смерть, и нега.

Но остановит человека

освободившийся от снега

державной ветви царский жест:

пока очей звезда не съест,

греби походкой печенега,

иди, иди из этих мест

с волками, полными набега

и глаз, пылающих окрест.

Юрий Викторович КАЗАРИН, ученый-исследователь языка поэзии, доктор филологических наук, профессор, преподаватель УрФУ и ЕГТИ. Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет, преподает русский язык в вузах Екатеринбурга. В течение семи лет возглавлял региональное отделение Союза писателей России. Главный редактор и составитель альманаха молодой уральской поэзии «Красными буквами». Редактор отдела поэзии журнала «Урал», руководит областным литературным клубом «Урал» при редакции журнала. Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Уральская новь», «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Арион», «Сибирские огни», а также в США, Израиле, Германии, Украине, Италии, Испании и других странах.

2013-Казарин, Юрий

ДУША НА МОРОЗЕ

* * *

Помнишь, как зубы ломило? – Родник

вылижет пламенем влажным язык.

Твердые губы кувшина.

Крепко целуется глина.

Нежностью десятипалого льда

губы мне вылепит злая вода –

голодом, жаждой и дрожью,

будто пытаешься божью

букву сквозь губы из бездны вдохнуть,

чтобы заплечный запомнился путь:

как ты меня убивала,

с варежки снег целовала.

* * *

Истончаются ночью объятья.

Остаются – тепло и тепло.

Вот – растянуты пальцы в распятье.

Вот – их в полную муку свело.

О, двойных кулаков натяженье –

словно в ветку вцепились плоды,

словно в воду вошло отраженье –

нагибающей небо – воды.

Это встречное душ содроганье

совершает двойной самосуд,

замыкая двойное дыханье

в целокупный единый сосуд.

* * *

Озеро выпито

небом, землей, страной.

Зеркало выбито –

это окно. Со мной.

Это во мне окошко,

выпившее мой взгляд.

Съедена чашкой ложка –

пальцы уже болят.

Это окно, в котором

вечность, как вещь, видна…

Снег. За его забором –

страшная тишина.

* * *

Сигаретка кусает глаза

дымом, горем

неотвязным. Любая слеза

пахнет морем.

Сколько весел растет из земли –

просто чудо.

Сколько моря в глазах унесли

мы отсюда.

Где начальник затянет, чудак,

горловое.

Где деревья растут без собак

и конвоя…

Просто море мотай на кулак –

молодое, родное, живое.

* * *

Душа на морозе в губах шелестела

и выдохом долгим была.

Ее шаровое прозрачное тело,

сверкая, сгорало дотла.

Проплакана очередная пропажа,

и звезды – в осколках стекла.

Но выгладит щеки шершавая сажа –

у инея сажа бела.

Живое из нежности, смерти и дрожи,

из холода, слез и тепла.

Чем больше ты умер, тем время моложе.

Такие дела.

* * *

Зачем так много выпила воды

и, пьяная, себя целует глина.

Кто наливал в глубокие следы

осенний спирт, где шастала осина…

Дрожа от Божьей боли, не дыша,

Бежит она, корней не вынимая,

лишенная листвы, глухонемая,

живая и убитая душа.

Покуда плачет в поле пешеход,

немолодой и сделанный из глины,

шагает в небо по следам осины

и прямо ветру душу отдает.

* * *

Ветер, конечно, прав:

вывернет смерти ради

дерево, как рукав,

дерево в листопаде.

Что я тебе и кто…

Листьев шумит громада.

Тенью летит пальто

с вешалки листопада.

Карими отмерцав –

светом слезы пропащей,

не попадешь в рукав

правой рукой дрожащей.

* * *

Кто-то падает с неба с дрелью…

Только впустишь в глаза деревню –

и метелью зрачки сорвешь.

Рассечешь непогоду дверью:

хлоп – и долгая в доме дрожь

расцелует в лицо посуду,

золотую обнимет печь

и подарит двойному чуду –

позабытую Богом речь.

* * *

А умер – это где?

В какой такой воде

густой водою дышишь

и долго небо слышишь,

и жабрами колышешь,

и трогаешь его

живое вещество.

Ты умер, дурачок, –

так не бери крючок

в твердеющие губы,

как рюмку лесорубы,

они еще живут:

целуют водку, пьют,

смеются и скандалят…

И валят небо в пруд,

Когда деревья валят.

* * *

Глаза в глаза: до неба проглядели

друг друга мы – до снега, добела,

пока земля со скоростью метели

в недвижную метель вплывала и была

вся над собой, себя держа, как воду,

как воздух и огонь, сжигающий дотла

охапку дров, холодную погоду

и в проруби мои колокола.

Ты без воды водой в воде лежала,

и левая ладонь, как лодочка, плыла…

И, отразившись в сердце, небо приближало

тебя ко мне без ветра и крыла.

* * *

Сподобит всё в один присест

широкий снег – и смерть, и нега.

Но остановит человека

освободившийся от снега

державной ветви царский жест:

пока очей звезда не съест,

греби походкой печенега,

иди, иди из этих мест

с волками, полными набега

и глаз, пылающих окрест.

2013-Казарин, Юрий

ДУША НА МОРОЗЕ

* * *

Помнишь, как зубы ломило? – Родник

вылижет пламенем влажным язык.

Твердые губы кувшина.

Крепко целуется глина.

Нежностью десятипалого льда

губы мне вылепит злая вода –

голодом, жаждой и дрожью,

будто пытаешься божью

букву сквозь губы из бездны вдохнуть,

чтобы заплечный запомнился путь:

как ты меня убивала,

с варежки снег целовала.

* * *

Истончаются ночью объятья.

Остаются – тепло и тепло.

Вот – растянуты пальцы в распятье.

Вот – их в полную муку свело.

О, двойных кулаков натяженье –

словно в ветку вцепились плоды,

словно в воду вошло отраженье –

нагибающей небо – воды.

Это встречное душ содроганье

совершает двойной самосуд,

замыкая двойное дыханье

в целокупный единый сосуд.

* * *

Озеро выпито

небом, землей, страной.

Зеркало выбито –

это окно. Со мной.

Это во мне окошко,

выпившее мой взгляд.

Съедена чашкой ложка –

пальцы уже болят.

Это окно, в котором

вечность, как вещь, видна…

Снег. За его забором –

страшная тишина.

* * *

Сигаретка кусает глаза

дымом, горем

неотвязным. Любая слеза

пахнет морем.

Сколько весел растет из земли –

просто чудо.

Сколько моря в глазах унесли

мы отсюда.

Где начальник затянет, чудак,

горловое.

Где деревья растут без собак

и конвоя…

Просто море мотай на кулак –

молодое, родное, живое.

* * *

Душа на морозе в губах шелестела

и выдохом долгим была.

Ее шаровое прозрачное тело,

сверкая, сгорало дотла.

Проплакана очередная пропажа,

и звезды – в осколках стекла.

Но выгладит щеки шершавая сажа –

у инея сажа бела.

Живое из нежности, смерти и дрожи,

из холода, слез и тепла.

Чем больше ты умер, тем время моложе.

Такие дела.

* * *

Зачем так много выпила воды

и, пьяная, себя целует глина.

Кто наливал в глубокие следы

осенний спирт, где шастала осина…

Дрожа от Божьей боли, не дыша,

Бежит она, корней не вынимая,

лишенная листвы, глухонемая,

живая и убитая душа.

Покуда плачет в поле пешеход,

немолодой и сделанный из глины,

шагает в небо по следам осины

и прямо ветру душу отдает.

* * *

Ветер, конечно, прав:

вывернет смерти ради

дерево, как рукав,

дерево в листопаде.

Что я тебе и кто…

Листьев шумит громада.

Тенью летит пальто

с вешалки листопада.

Карими отмерцав –

светом слезы пропащей,

не попадешь в рукав

правой рукой дрожащей.

* * *

Кто-то падает с неба с дрелью…

Только впустишь в глаза деревню –

и метелью зрачки сорвешь.

Рассечешь непогоду дверью:

хлоп – и долгая в доме дрожь

расцелует в лицо посуду,

золотую обнимет печь

и подарит двойному чуду –

позабытую Богом речь.

* * *

А умер – это где?

В какой такой воде

густой водою дышишь

и долго небо слышишь,

и жабрами колышешь,

и трогаешь его

живое вещество.

Ты умер, дурачок, –

так не бери крючок

в твердеющие губы,

как рюмку лесорубы,

они еще живут:

целуют водку, пьют,

смеются и скандалят…

И валят небо в пруд,

Когда деревья валят.

* * *

Глаза в глаза: до неба проглядели

друг друга мы – до снега, добела,

пока земля со скоростью метели

в недвижную метель вплывала и была

вся над собой, себя держа, как воду,

как воздух и огонь, сжигающий дотла

охапку дров, холодную погоду

и в проруби мои колокола.

Ты без воды водой в воде лежала,

и левая ладонь, как лодочка, плыла…

И, отразившись в сердце, небо приближало

тебя ко мне без ветра и крыла.

* * *

Сподобит всё в один присест

широкий снег – и смерть, и нега.

Но остановит человека

освободившийся от снега

державной ветви царский жест:

пока очей звезда не съест,

греби походкой печенега,

иди, иди из этих мест

с волками, полными набега

и глаз, пылающих окрест.

2014-Юрий КАЗАРИН

ДВА СЛОВА – ВЫДОХ ИЛИ ВДОХ

* * *

Ветер, конечно, прав:

вывернет смерти ради

дерево, как рукав,

дерево в листопаде.

Что я тебе и кто…

Листьев шумит громада.

Тенью летит пальто

с вешалки листопада.

Карими отмерцав –

светом слезы пропащей,

не попадешь в рукав

правой рукой дрожащей.

* * *

Ты оглядись немного:

ветрено. Никого.

Время не старше бога

просто сильней его.

Как ты меня обнимешь –

снег до того глубок,

что из него не вынешь

черной земли клубок.

Всюду зима-дорога,

страшная тишь да гладь…

Время разбудит бога,

чтоб самому поспать.

* * *

И умер. И пошел. И замер,

не упираясь в белый свет.

Любая ночь блестит глазами,

которых нет.

Ресницей к небу прилипая,

стоишь в слезах – ты вышел весь,

и вечности трепещет вещь

и рвется, черно-голубая.

И всякой вечности предмет

несет в себе свою рябину.

И каждый бог, анахорет,

тебя сквозь сон целует в глину.

* * *

Мои слова умрут со мной

и станут вечными отныне:

живые – в глине ледяной,

и мертвые – в горячей глине.

Два слова – выдох или вдох:

бог появляется на вдохе –

репейник и чертополох.

И богу помогает бог.

В репейнике. В чертополохе.

Сосна войдет в сосновый бор,

как в зеркало: сосна и сосны, –

и видит в них себя. В упор

и всю: и сердца перебор,

и месяц август високосный.

ОБ АВТОРЕ: Юрий Викторович КАЗАРИН, ученый-исследователь языка поэзии, доктор филологических наук, профессор, преподаватель УрФУ и ЕГТИ. Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет, преподает русский язык в вузах Екатеринбурга. В течение семи лет возглавлял региональное отделение Союза писателей России. Главный редактор и составитель альманаха молодой уральской поэзии «Красными буквами». Редактор отдела поэзии журнала «Урал», руководит областным литературным клубом «Урал» при редакции журнала. Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Уральская новь», «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Арион», «Сибирские огни». Печатается в России, США, Израиле, Германии, Украине, Италии, Испании и других странах.

Татьяна КАЛАШНИКОВА, Оттава.

Поэт, прозаик, публицист. Родилась в 1965 г. в Полтавской области. Автор двух книг стихов, а также многочисленных публикаций в периодических, литературных и сетевых изданиях России, Украины, русского зарубежья. Стихи вошли во многие антологии. Лауреат премии научно-литературного портала «Русский переплёт», международного поэтического конкурса «Золотая осень», литературного конкурса «Глаголь». Член СП Северной Америки, член СП Москвы.

Татьяна КАЛАШНИКОВА, Оттава.

***

Шелест старых мхов под лёгким шагом
прошлогодней ветошью пахнёт, –
мне сегодня многого не надо, –
мха и трав душистых переплёт
стелется ажурною мережкой
в пёструю неровную гряду
и ползёт прерывистою стежкой
к ряскою покрытому пруду.

Томная вечерняя прохлада,
и распев лягушечьий густой, –
мне сегодня многого не надо, –
слышен у запруды под мостом.
Переливом лунная дорожка
по воде усталого пруда
тянется печально и сторожко.
Дышит грустью тёмная вода...

***

Как скоро ты пристанище нашёл,
кленовый лист, несущийся с потоком
речушки горной. Долго ли ещё
пребудешь здесь, уткнувшись влажным боком
в уютную расщелину камней,
живительной водой омытый,
понять пытаясь, что в тебе сильней –
желанье плыть или обресть обитель

***

МОЕЙ БЕРЁЗЕ

Горячим вихрем уносит лето
горячий шёпот горячих губ.
Горстями меди крошит монеты
на стылый иней озябший дуб.

Проходят годы, уходят люди:
кому-то – вторник, кому – среда.
Уже не будет, её не будет,
её не будет здесь никогда.

Просильным тихо прошепчет милый:
«Я припозднился на Ваш уход».
Белеет срубом её могила,
темнея срубом от года в год.