Посмотрите на Витю, какая у Вити походка,
Когда он возвращается в лаковых туфлях домой!
Под засаленным драпом вкусно булькает водка.
Из-за этой походки его и прозвали – «хромой».

Только это неправда, хромым никогда Витя не был.
Это всё потому, что у Вити протезы. Мой бог! –
Он идёт, как танцует, по скрипящему снегу,
Под собою не чуя своих лакированных ног.

Уф! Достиг, наконец, он дверей распростёртых барака!
По ступеням проклацав, как будто ружейный затвор –
В несгибаемых туфлях, от мороза и лака,
Станет водку лакать, и вонючий курить «беломор»,

И рассказывать – как он служил хорошо на Кавказе!
Как своими ногами давил под Цхинвалом вино!
Что за это отдельно был отмечен в приказе,
И показывать станет, смеясь, как дебил всё равно –

И так медленно переступая, так медленно, через…
То ли пьяные все, то ли мёртвые, не разобрать.
Ах, цхинвальские вина – всё лаванда, да перец!
Тишина!.. будто некому, не в кого больше стрелять.

Все уснули. Финал. Мой сосед, забулдыга безногий,
Может, встал как-нибудь, я не знаю, с «хорошей ноги» –
Он танцует в театре Большом! Он такой одинокий,
Когда ночью идёт в гаражи с коньяком дорогим…
                     

Посмотрите на Витю, какая у Вити походка,
Когда он возвращается в лаковых туфлях домой!
Под засаленным драпом вкусно булькает водка.
Из-за этой походки его и прозвали – «хромой».

Только это неправда, хромым никогда Витя не был.
Это всё потому, что у Вити протезы. Мой бог! –
Он идёт, как танцует, по скрипящему снегу,
Под собою не чуя своих лакированных ног.

Уф! Достиг, наконец, он дверей распростёртых барака!
По ступеням проклацав, как будто ружейный затвор –
В несгибаемых туфлях, от мороза и лака,
Станет водку лакать, и вонючий курить «беломор»,

И рассказывать – как он служил хорошо на Кавказе!
Как своими ногами давил под Цхинвалом вино!
Что за это отдельно был отмечен в приказе,
И показывать станет, смеясь, как дебил всё равно –

И так медленно переступая, так медленно, через…
То ли пьяные все, то ли мёртвые, не разобрать.
Ах, цхинвальские вина – всё лаванда, да перец!
Тишина!.. будто некому, не в кого больше стрелять.

Все уснули. Финал. Мой сосед, забулдыга безногий,
Может, встал как-нибудь, я не знаю, с «хорошей ноги» –
Он танцует в театре Большом! Он такой одинокий,
Когда ночью идёт в гаражи с коньяком дорогим…
                     

Посмотрите на Витю, какая у Вити походка,
Когда он возвращается в лаковых туфлях домой!
Под засаленным драпом вкусно булькает водка.
Из-за этой походки его и прозвали – «хромой».

Только это неправда, хромым никогда Витя не был.
Это всё потому, что у Вити протезы. Мой бог! –
Он идёт, как танцует, по скрипящему снегу,
Под собою не чуя своих лакированных ног.

Уф! Достиг, наконец, он дверей распростёртых барака!
По ступеням проклацав, как будто ружейный затвор –
В несгибаемых туфлях, от мороза и лака,
Станет водку лакать, и вонючий курить «беломор»,

И рассказывать – как он служил хорошо на Кавказе!
Как своими ногами давил под Цхинвалом вино!
Что за это отдельно был отмечен в приказе,
И показывать станет, смеясь, как дебил всё равно –

И так медленно переступая, так медленно, через…
То ли пьяные все, то ли мёртвые, не разобрать.
Ах, цхинвальские вина – всё лаванда, да перец!
Тишина!.. будто некому, не в кого больше стрелять.

Все уснули. Финал. Мой сосед, забулдыга безногий,
Может, встал как-нибудь, я не знаю, с «хорошей ноги» –
Он танцует в театре Большом! Он такой одинокий,
Когда ночью идёт в гаражи с коньяком дорогим…
                     

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

В жизни стало всё теперь иначе
Но сегодня в прошлое уйду:
Молодости встречу я назначил
На скамейке в городском саду.

Там в разгаре лета всё, как прежде,
Юный смех и шум, и толчея.
Только где ты, капельмейстер? Где же
Палочка волшебная твоя? 

Потому и суетно, и тесно
У фонтана с некоторых пор,
Что не слышно рядом с ним оркестра,
Музыки, дарующей простор.

На скамью широкую присяду,
И нежданно из времён былых
Выплывут, добры, и сядут рядом
Духи инструментов духовых.

Чем я дольше жив, и чем я старше,
А ещё, должно быть, и мудрей,
Тем дороже вальсы мне и марши
Той далёкой юности моей.

...Посижу, не проронив ни слова,
Встану и пойду, сжимая трость,
По аллее сада городского,
На чужом балу случайный гость.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

А жизнь прожить – не поле перейти:
Длинней дорога и туман погуще...
Да не собьются с верного пути
Ведомые, доверившись ведущим!

Погаснут вновь закатные лучи
И обретут расплывчатость предметы,
Но горизонты высветят в ночи
Пилоты, машинисты и ... поэты.

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Старый дворик, где ничто не ново.
Голос хриплый слышится в тиши –
Призывает мастер, дядя Лёва:
«Точим, точим ножницы-ножи!»

Мы, мальцы, глядим, восторг на лицах,
Позабыв про игры до поры,
Как точильный круг, вертясь, искрится,
Чтобы стали лезвия остры!

Молодит точильщика работа
И не старят сединой виски.
Шуткой подбодрит из нас кого-то,
Приподняв защитные очки.

Скажет, разрешив поставить ногу
На педаль нехитрого станка:
«Только захотите – и, ей-богу,
Сможете и вы, наверняка»...

Детство... В жизни что его прекрасней?
Много зим прошло и много лет,
Но поныне, радуя, не гаснет
Дальних огоньков знакомый свет.

В сумраке простора неземного
Зачарует летний звездопад...
…А не наш ли добрый дядя Лёва
Там, откуда искорки летят? 

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Над зловонием сточных вод,                     
Над трубой, что коптит на крыше,
Первозданно чист небосвод –
Надо только подняться выше.

Над землей, где идёт война,
И звериный рёв её слышен, –
Абсолютная тишина, –
Надо только подняться выше.

Небеса нам даруют свет.
В нём, извечном, надежда дышит.
Вот и верится: смерти нет! –
Надо только подняться выше.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

Быть мачеха иная доброй может,
Но не подарит материнской ласки,
И Негева песок простой дороже
Золотоносного чужой Аляски.

Лишь там, где рода моего начало,
Чего-то стою я, и что-то значу,
И где ещё бы так затрепетала
Душа, как рядом со Стеною Плача?!

Я дом построил на полоске узкой,
Связавшей времена живою нитью.
И робкий голос, что звучит по-русски,
Мне возвращает эхо на иврите.

Цветущая оливковая ветка...
К тебе вернулся, и к себе, и к Богу.
Ступаю по следам далёких предков,
Чтобы найти счастливую дорогу.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

                              Памяти отца, Кима Беленковича

К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме – холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север,
                                 как всё, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени  
                                                    выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд –
                                   навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой
             нет ни связки, ни буквы – лишь прочерк,
Словно кто-то коньком
                                  по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда
                                никому не придётся дышать.
Холода. Отмирает тепло.
                                  Но  зато – вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа.

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод – зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола
И чистит ружьё, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрётся щекой о моё колдовство
И скажет тихонько: «здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стёкла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней,
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков,
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

В дождь сильнее привязанность к дому
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму                         
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.

Очень просто – молчать по утрам
И процеживать снов каждый грамм
Через ситечко сонного глаза,
Чтоб не всё уходило, не сразу.
А потом на ветру раздышать,
И холодной, и лёгкою стать,
И не чувствовать больше,
Что со сном, как и с прошлым,
Никогда не удастся порвать…

Очень просто – молчать по утрам
И процеживать снов каждый грамм
Через ситечко сонного глаза,
Чтоб не всё уходило, не сразу.
А потом на ветру раздышать,
И холодной, и лёгкою стать,
И не чувствовать больше,
Что со сном, как и с прошлым,
Никогда не удастся порвать…

Очень просто – молчать по утрам
И процеживать снов каждый грамм
Через ситечко сонного глаза,
Чтоб не всё уходило, не сразу.
А потом на ветру раздышать,
И холодной, и лёгкою стать,
И не чувствовать больше,
Что со сном, как и с прошлым,
Никогда не удастся порвать…

Очень просто – молчать по утрам
И процеживать снов каждый грамм
Через ситечко сонного глаза,
Чтоб не всё уходило, не сразу.
А потом на ветру раздышать,
И холодной, и лёгкою стать,
И не чувствовать больше,
Что со сном, как и с прошлым,
Никогда не удастся порвать…