Связь времён

ОВИДИЙ

В раю, где льётся древний Танаис,
Где ивняков рассыпанные косы
Бегут на месте по теченью вниз,
Глаза хмельного солнца чуть раскосы.
Стеклянный жар над берегом навис,
И тяжелеют мёдом абрикосы.

Здесь каждый тополь мудростью высок,
Целебны травы, бархатист песок
И перламутровы скорлупки мидий.
Здесь хорошо читается в тени.
Моей душе элегии сродни.
«Поговорим о жизни, друг Овидий?

Твой Рим пожил и всласть попировал:
Давно парфяне канули в провал,
Нет Карфагена, сгинули этруски…
История по-твоему права?»
«Возможно, в том, что правильно слова
Я научился расставлять по-русски.

Ты видел смут кровавые ножи?
Ты мерзостей наслушался в сенате?
Паскудство черни и распутство знати
Во всей красе народу покажи.
Труды закончив, людям скажешь: Нате!
В моих анналах ни крупицы лжи.

Но я поэт. И видел я в гробу
Кинжальных партий дикую борьбу.
Я – про любовь. Я вечное затронул.
Крамолу отыскали между строк,
И я поплыл на долгий-долгий срок
Туда, где не бывали Рем и Ромул…»

Ловили рыбу чайки на мели,
Горчила степь заботами полыни,
Волненье серебрило ковыли,
И шелестели травы по-латыни,
Что два тысячелетья протекли,
А люди не исправились доныне.

Я слушал друга чуть не до зари
(Талант божествен, что ни говори)
«Поторопись, Овидий! Солнце низко.
Ты недоступен злобе и вранью,
Но закрывая книгу: не в раю
Мой дом, судьба и вечная прописка».

ОВИДИЙ

***

Роняя золото листвы,
Деревья к небу тянут руки.
Не будет помощи. Мертвы
Красоты осени-старухи.

Со старой липы вдалеке
Пророчит местная ворона
Беду, на птичьем языке
Изображая Цицерона.

Но стужа – грелка для неё:
Отмененое в родных пенатах
Сладкоголосое враньё.
Инакомыслящих пернатых.

Публикация Александра БАЛТИНА

***

Максим Лаврентьев

Максим Игоревич ЛАВРЕНТЬЕВ родился в 1975 году в Москве.

В 2001 году окончил Литературный институт, позднее работал там референтом. Работал редактором в «Литературной газете». В 2008-2009 гг. – заместитель главного редактора, в 2010-2011 гг. – главный редактор журнала «Литературная учеба». С 2011 г. – заведующий отделом текущего литпроцесса еженедельника «Литературная Россия». Стихи опубликованы в российской и зарубежной, в том числе переводной литературной периодике, в антологии «Русская поэзия. XXI век» и других книгах. Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческой книги "Поэзия и смерть" – о предсмертном творчестве русских поэтов XVIII-XX веков. Лауреат литературных премий. Стихи Максима Лаврентьева переводились на французский и болгарский языки.

Максим Лаврентьев

Максим Игоревич ЛАВРЕНТЬЕВ родился в 1975 году в Москве.

Максим Лаврентьев

Максим Игоревич ЛАВРЕНТЬЕВ родился в 1975 году в Москве.

МЕЖДУ ДВУМЯ МИРАМИ

* * *

Когда таинственной судьбы

распутываются все нити,

и солнце с торжеством судьи

стоит в зените,

а небо кажется другим –

гораздо выше и прозрачней,

и от костра струится дым,

чердак окуривая дачный,

и в душу мне из-под воды

глядит двойник в стакане с чаем, –

пора итоги подводить,

конец соединять с началом.

Но что же тут соединишь?

Теперь с меня все взятки гладки,

ведь божества ушли из ниш

торчать вдоль пыльной Ленинградки.

Еще я вижу сны порой

и слышу в речке смех жемчужный,

но мой не действует пароль

для входа в мир мне странно чуждый.

Я различаю в смехе смерть,

а в трели соловья – звук дрели.

Я не такой, чтобы посметь

стучаться в запертые двери.

Зачем же, получив отказ,

топтаться, как дурак, у входа?..

Когда живешь в который раз,

теряется трагизм ухода.

2009

* * *

В Москве опустели дворы.

Ты помнишь, как прежде бывало?

Зимой выбивали ковры,

а летом трясли покрывала.

Гремели столы – домино,

в колясках младенцы пищали,

и тут же – табак да вино,

чтоб жить без тоски, без печали.

Ты помнишь тот пламенный бой,

мальчишечью нашу ватагу,

когда на чужих мы гурьбой

за что-то рванулись в атаку?

Был в этом геройском бою

кулак мой до крови изодран,

но крик выливался из окон

бальзамом на душу мою...

А нынче в московских дворах

(Куда же успело всё деться?)

забыли о скромных дарах

того коммунального детства.

Выходят из дома жильцы,

заносчивый вид принимая,

как будто бы это жрецы

индейского племени майя.

Кто раньше мечтал об игре,

теперь помышляет о деле.

Двор пуст, словно лес в ноябре,

но осень здесь даже в апреле.

И только последний эстет,

седеющий, бледный, гнусавый,

сподоблен увидеть тот самый,

идущий из памяти, свет.

2010

* * *

В парках гуляли, ходили по булочным,

были с эпохой единым и целым.

Всё нам казалось привычным и будничным,

а оказалось особенно ценным.

Бедные рыцари вечного поиска,

что мы искали тогда, подскажите?

Есть ощущенье ушедшего поезда

в каждом отставшем его пассажире.

Я покупаю билет в обе стороны.

Толпы народа, баулы, канистры...

Может быть, все провода обесточены,

может быть, все поезда арестованы

где-то на польско-китайской границе?

Нужное для тренировки характера,

для собирания справок по теме,

время страшнее любого карателя

в случае даже частичной потери.

2009

* * *

Кто скажет, что мы – посредники

между двумя мирами,

когда мы идем по Сретенке

прямо или дворами,

в потертой джинсе из Турции,

в обуви made in China.

(Одетые по инструкции,

это – секрет и тайна.)

Когда мы спешим на сейшены,

слэмы, фотобьеннале,

и нас не поймешь: рассержены

или козла пинали? –

Кто скажет, что мы – последние

праведники столицы,

хранители и наследники,

гиды и летописцы.

2007

ПАРК ВО ВРЕМЕНИ

Как хорошо бывает с Невского,

с метафизических высот,

упасть на улицу Вишневского,

слегка массируя висок,

за завтраком послушать радио,

тетради старые достать

и всё прошедшее и раннее

скептически перелистать.

Одно мертво, другое издано,

и снова – с чистого листа.

Что делать? Убираться из дому,

покуда ты не арестант!

Куда? Неплохо в парк направиться.

День ослепительно хорош!

Итак, скорее в парк – на празднество

распахнутых июльских рощ.

Я с детства помню осень в городе:

парк превращался в райский сад

и в нём волшебно пахли желуди

сквозь бесконечный листопад.

Казалось, полчища несметные

обрушивались в перегной,

и лишь немногие бессмертные

вдруг обретали мир иной.

Кружась, валились листья желтые

в беспамятство, где жизни нет,

а эти маленькие желуди

бессмертными казались мне.

А по дорожкам по асфальтовым

под вечер дождик колесил,

прохожим сам себя просватывал

под осторожный клавесин.

Всегда дородные и статные

кумиры позлащенных рощ,

зимой теряют в парке статуи

свою божественную мощь.

Как будто голых обывателей,

их выставляют на расстрел.

Амура сразу убивать или

сначала должен быть растлен?

Среди бессилия пейзажного,

тебя, Геракл, тебя, атлет,

в гроб заколачивают заживо,

покрашенный как туалет.

А рядом, сохраняя выдержку,

в каракулевых шапках крон

застыли сосны здесь навытяжку

и клены – с четырех сторон.

Зимой присутствовал при казни я,

но был весной вознагражден:

нет в мире ничего прекраснее

листвы, осыпанной дождем,

аллеями, еще безлюдными,

спешить забраться дальше, вглубь,

и там бродить двоим возлюбленным,

касаясь мимолетно губ,

и чтобы парк светлей, чем детская,

от птичьих голосов пылал,

и чтобы музыка чудесная

из памяти моей плыла.

2007

МЕЖДУ ДВУМЯ МИРАМИ

* * *

Когда таинственной судьбы

распутываются все нити,

и солнце с торжеством судьи

стоит в зените,

а небо кажется другим –

гораздо выше и прозрачней,

и от костра струится дым,

чердак окуривая дачный,

и в душу мне из-под воды

глядит двойник в стакане с чаем, –

пора итоги подводить,

конец соединять с началом.

Но что же тут соединишь?

Теперь с меня все взятки гладки,

ведь божества ушли из ниш

торчать вдоль пыльной Ленинградки.

Еще я вижу сны порой

и слышу в речке смех жемчужный,

но мой не действует пароль

для входа в мир мне странно чуждый.

Я различаю в смехе смерть,

а в трели соловья – звук дрели.

Я не такой, чтобы посметь

стучаться в запертые двери.

Зачем же, получив отказ,

топтаться, как дурак, у входа?..

Когда живешь в который раз,

теряется трагизм ухода.

2009

* * *

В Москве опустели дворы.

Ты помнишь, как прежде бывало?

Зимой выбивали ковры,

а летом трясли покрывала.

Гремели столы – домино,

в колясках младенцы пищали,

и тут же – табак да вино,

чтоб жить без тоски, без печали.

Ты помнишь тот пламенный бой,

мальчишечью нашу ватагу,

когда на чужих мы гурьбой

за что-то рванулись в атаку?

Был в этом геройском бою

кулак мой до крови изодран,

но крик выливался из окон

бальзамом на душу мою...

А нынче в московских дворах

(Куда же успело всё деться?)

забыли о скромных дарах

того коммунального детства.

Выходят из дома жильцы,

заносчивый вид принимая,

как будто бы это жрецы

индейского племени майя.

Кто раньше мечтал об игре,

теперь помышляет о деле.

Двор пуст, словно лес в ноябре,

но осень здесь даже в апреле.

И только последний эстет,

седеющий, бледный, гнусавый,

сподоблен увидеть тот самый,

идущий из памяти, свет.

2010

* * *

В парках гуляли, ходили по булочным,

были с эпохой единым и целым.

Всё нам казалось привычным и будничным,

а оказалось особенно ценным.

Бедные рыцари вечного поиска,

что мы искали тогда, подскажите?

Есть ощущенье ушедшего поезда

в каждом отставшем его пассажире.

Я покупаю билет в обе стороны.

Толпы народа, баулы, канистры...

Может быть, все провода обесточены,

может быть, все поезда арестованы

где-то на польско-китайской границе?

Нужное для тренировки характера,

для собирания справок по теме,

время страшнее любого карателя

в случае даже частичной потери.

2009

* * *

Кто скажет, что мы – посредники

между двумя мирами,

когда мы идем по Сретенке

прямо или дворами,

в потертой джинсе из Турции,

в обуви made in China.

(Одетые по инструкции,

это – секрет и тайна.)

Когда мы спешим на сейшены,

слэмы, фотобьеннале,

и нас не поймешь: рассержены

или козла пинали? –

Кто скажет, что мы – последние

праведники столицы,

хранители и наследники,

гиды и летописцы.

2007

ПАРК ВО ВРЕМЕНИ

Как хорошо бывает с Невского,

с метафизических высот,

упасть на улицу Вишневского,

слегка массируя висок,

за завтраком послушать радио,

тетради старые достать

и всё прошедшее и раннее

скептически перелистать.

Одно мертво, другое издано,

и снова – с чистого листа.

Что делать? Убираться из дому,

покуда ты не арестант!

Куда? Неплохо в парк направиться.

День ослепительно хорош!

Итак, скорее в парк – на празднество

распахнутых июльских рощ.

Я с детства помню осень в городе:

парк превращался в райский сад

и в нём волшебно пахли желуди

сквозь бесконечный листопад.

Казалось, полчища несметные

обрушивались в перегной,

и лишь немногие бессмертные

вдруг обретали мир иной.

Кружась, валились листья желтые

в беспамятство, где жизни нет,

а эти маленькие желуди

бессмертными казались мне.

А по дорожкам по асфальтовым

под вечер дождик колесил,

прохожим сам себя просватывал

под осторожный клавесин.

Всегда дородные и статные

кумиры позлащенных рощ,

зимой теряют в парке статуи

свою божественную мощь.

Как будто голых обывателей,

их выставляют на расстрел.

Амура сразу убивать или

сначала должен быть растлен?

Среди бессилия пейзажного,

тебя, Геракл, тебя, атлет,

в гроб заколачивают заживо,

покрашенный как туалет.

А рядом, сохраняя выдержку,

в каракулевых шапках крон

застыли сосны здесь навытяжку

и клены – с четырех сторон.

Зимой присутствовал при казни я,

но был весной вознагражден:

нет в мире ничего прекраснее

листвы, осыпанной дождем,

аллеями, еще безлюдными,

спешить забраться дальше, вглубь,

и там бродить двоим возлюбленным,

касаясь мимолетно губ,

и чтобы парк светлей, чем детская,

от птичьих голосов пылал,

и чтобы музыка чудесная

из памяти моей плыла.

2007

МЕЖДУ ДВУМЯ МИРАМИ

* * *

Когда таинственной судьбы

распутываются все нити,

и солнце с торжеством судьи

стоит в зените,

а небо кажется другим –

гораздо выше и прозрачней,

и от костра струится дым,

чердак окуривая дачный,

и в душу мне из-под воды

глядит двойник в стакане с чаем, –

пора итоги подводить,

конец соединять с началом.

Но что же тут соединишь?

Теперь с меня все взятки гладки,

ведь божества ушли из ниш

торчать вдоль пыльной Ленинградки.

Еще я вижу сны порой

и слышу в речке смех жемчужный,

но мой не действует пароль

для входа в мир мне странно чуждый.

Я различаю в смехе смерть,

а в трели соловья – звук дрели.

Я не такой, чтобы посметь

стучаться в запертые двери.

Зачем же, получив отказ,

топтаться, как дурак, у входа?..

Когда живешь в который раз,

теряется трагизм ухода.

2009

* * *

В Москве опустели дворы.

Ты помнишь, как прежде бывало?

Зимой выбивали ковры,

а летом трясли покрывала.

Гремели столы – домино,

в колясках младенцы пищали,

и тут же – табак да вино,

чтоб жить без тоски, без печали.

Ты помнишь тот пламенный бой,

мальчишечью нашу ватагу,

когда на чужих мы гурьбой

за что-то рванулись в атаку?

Был в этом геройском бою

кулак мой до крови изодран,

но крик выливался из окон

бальзамом на душу мою...

А нынче в московских дворах

(Куда же успело всё деться?)

забыли о скромных дарах

того коммунального детства.

Выходят из дома жильцы,

заносчивый вид принимая,

как будто бы это жрецы

индейского племени майя.

Кто раньше мечтал об игре,

теперь помышляет о деле.

Двор пуст, словно лес в ноябре,

но осень здесь даже в апреле.

И только последний эстет,

седеющий, бледный, гнусавый,

сподоблен увидеть тот самый,

идущий из памяти, свет.

2010

* * *

В парках гуляли, ходили по булочным,

были с эпохой единым и целым.

Всё нам казалось привычным и будничным,

а оказалось особенно ценным.

Бедные рыцари вечного поиска,

что мы искали тогда, подскажите?

Есть ощущенье ушедшего поезда

в каждом отставшем его пассажире.

Я покупаю билет в обе стороны.

Толпы народа, баулы, канистры...

Может быть, все провода обесточены,

может быть, все поезда арестованы

где-то на польско-китайской границе?

Нужное для тренировки характера,

для собирания справок по теме,

время страшнее любого карателя

в случае даже частичной потери.

2009

* * *

Кто скажет, что мы – посредники

между двумя мирами,

когда мы идем по Сретенке

прямо или дворами,

в потертой джинсе из Турции,

в обуви made in China.

(Одетые по инструкции,

это – секрет и тайна.)

Когда мы спешим на сейшены,

слэмы, фотобьеннале,

и нас не поймешь: рассержены

или козла пинали? –

Кто скажет, что мы – последние

праведники столицы,

хранители и наследники,

гиды и летописцы.

2007

ПАРК ВО ВРЕМЕНИ

Как хорошо бывает с Невского,

с метафизических высот,

упасть на улицу Вишневского,

слегка массируя висок,

за завтраком послушать радио,

тетради старые достать

и всё прошедшее и раннее

скептически перелистать.

Одно мертво, другое издано,

и снова – с чистого листа.

Что делать? Убираться из дому,

покуда ты не арестант!

Куда? Неплохо в парк направиться.

День ослепительно хорош!

Итак, скорее в парк – на празднество

распахнутых июльских рощ.

Я с детства помню осень в городе:

парк превращался в райский сад

и в нём волшебно пахли желуди

сквозь бесконечный листопад.

Казалось, полчища несметные

обрушивались в перегной,

и лишь немногие бессмертные

вдруг обретали мир иной.

Кружась, валились листья желтые

в беспамятство, где жизни нет,

а эти маленькие желуди

бессмертными казались мне.

А по дорожкам по асфальтовым

под вечер дождик колесил,

прохожим сам себя просватывал

под осторожный клавесин.

Всегда дородные и статные

кумиры позлащенных рощ,

зимой теряют в парке статуи

свою божественную мощь.

Как будто голых обывателей,

их выставляют на расстрел.

Амура сразу убивать или

сначала должен быть растлен?

Среди бессилия пейзажного,

тебя, Геракл, тебя, атлет,

в гроб заколачивают заживо,

покрашенный как туалет.

А рядом, сохраняя выдержку,

в каракулевых шапках крон

застыли сосны здесь навытяжку

и клены – с четырех сторон.

Зимой присутствовал при казни я,

но был весной вознагражден:

нет в мире ничего прекраснее

листвы, осыпанной дождем,

аллеями, еще безлюдными,

спешить забраться дальше, вглубь,

и там бродить двоим возлюбленным,

касаясь мимолетно губ,

и чтобы парк светлей, чем детская,

от птичьих голосов пылал,

и чтобы музыка чудесная

из памяти моей плыла.

2007

2014-Гари ЛАЙТ

Воспоминания об Александре Алоне

СТИХОСЛУЖЕНЬЕ

Саша АЛОН появился в Чикаго весьма неожиданно дождливым ноябрьским вечером 1984 года. Наспех набранные сообщения о его концерте были развешены в русских районах чуть ли не в день самого выступления. Алон тогда был не так уж широко известен: в нью-йоркской русскоязычной прессе о нем промелькнуло несколько заметок, в основном в разделе хроники, и было опубликовано несколько его стихотворений. Это уже потом, несколько месяцев спустя, о нем появятся большие статьи, будут широко печататься стихи и песни – только, к горькому сожалению, уже «постфактум», в траурных рамках...

А тогда в промозглость осеннего города приехал парень, о котором мы знали лишь понаслышке да по отрывочным фактам биографии: бывший москвич, офицер Армии Обороны Израиля. Воевал. Объездил полмира, поет под гитару об Израиле и войне. В тот вечер на концерт Алона, проходивший в фотостудии, пришло совсем немного людей. (А почти 20 лет спустя на Вечере памяти Алона в Чикаго в большом зале не было пустых мест.) Я помню и знаю, однако, что те, кто были на выступлении Саши осенью 1984-го, ушли с того концерта завороженными – Алон уехал тогда из Чикаго достаточно быстро, а его появление потрясло всех присутствующих надолго. Мне, тогда семнадцатилетнему, живущему, с одной стороны, реалиями жизни обыкновенного американского подростка, а с другой – делающему первые шаги в писании русских стихов, появление Александра Алона показалось откровением. Через несколько месяцев Саша трагически погиб на Лонг-Айленде.

Александр Алон родился в Москве в октябре 1953 года, а уехал из нее в Израиль в 1972 году в возрасте восемнадцати лет. Уехал один. Ведущую роль в этом решении, как он рассказывал, сыграли пережитые в отрочестве столкновения с проявлениями антисемитизма и, как следствие этих коллизий, пробуждение национального самосознания.

Первые письма Саши из Израиля в Москву были полны восторга. Израиль стал его жизнью, переживаниями, болью и, наконец, его творчеством. Осознание своей принадлежности к народу Израиля останется у Алона навсегда, и не возникнет сомнений по поводу принятого решения. В одном из писем в Москву, рассказывая о Войне Судного Дня он пишет: «...Это моя земля... Я навсегда останусь здесь, и ее судьба станет моей судьбой». Мысли и переживания, связанные с этой войной, победа в которой досталась Израилю дорогой ценой, возымели результат, ставший неотъемлемым и, вероятно, самым важным в жизни Александра Алона. Саша начал серьезно писать стихи и петь некоторые из них под гитару.

Начиная с 1982 года, совмещая свои обязанности офицера резерва Армии Обороны Израиля с работой и творчеством, Александр Алон стал часто бывать в Соединенных Штатах, а чаще и больше всего – в Нью-Йорке. Особенностью его выступлений была обязательная камерность – в небольших аудиториях, в частных домах, на природе.

…Мне не хотелось бы подробно останавливаться на деталях того, что произошло в одном из лонг-айлендских домов февральским вечером уже далекого теперь 1985 года. Скажу только, что в дом, куда Саша пришел в тот вечер для того, чтобы петь свои песни и читать стихи, ворвались вооруженные бандиты. Верный своим принципам, он не повиновался их приказу лечь на пол лицом вниз и не двигаться, а безоружный, вступил с ними в схватку и был убит.

И в завершение – несколько строк из его стихотворения, посвященного памяти Владимира Семеновича Высоцкого, чьим творчеством он восхищался, считая его своим учителем и навсегда оставаясь верным учеником и последователем. С горечью можно отметить, что эти строки Александра Алона звучат не только как гимн любимому поэту, но и как пророческое предчувствие своей собственной обреченности:

Когда тоска умрет, когда зима растает,

Придет опять черед. Опять пора настанет

Дышать и петь, и сметь, лететь упав на гривы.

Володя, что нам смерть, пока другие живы...

Чикаго

2014-Гари ЛАЙТ

ПОСЛЕДНИЙ ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Так холодно и грустно на земле...

И пелена невидимого снега

Ложится на ресницы – те, что к небу

Обращены и просят о тепле

Единственных, далеких губ и рук,

Способных посоперничать с июлем.

Но снова на стекле мороз рисует

Свой нотный стан для музыки разлук.

С зимою вместе канет наш уют,

В нагрянувшей рапсодии весенней

Не будет больше боли воскресений

И повторяющейся колкости простуд.

Ну а пока до марта целый день,

В него зима всю суть свою вложила:

Дохнула холодом, снежинки закружила,

И, сдавшись, город лег в ее постель.

ПОСТНOВOГOДНEE

У весеннего Нового года

перед светлым большим снегопадом

объяснений астрального рода

не осталось... И вовсе не надо...

Это просто судьба улыбнулась

в море – между Европой и Мальтой, –

в свой естественный образ вернулась...

И явилась... Сюда... По асфальту...

Этот город с большими домами

растерялся, но, в чудо поверив,

широченными двинув плечами,

стал весенним... Немного... На время...

Я – свидетель свершенного чуда,

обладатель разгадки погоды,

и внимать наваждению буду

до поры изменений природы…

УРБАНА- CHAMPAIGN

Серый вечер пришел.

Снисхожденья не просит

этот город,

в котором кончается осень.

Шелестящие листья

не ладят с асфальтом,

из окна исчезает на волю контральто.

Этот город всегда был моим откровеньем,

я сюда исчезал, растворяясь в безвременье...

В тесных комнатах здесь жили близкие души,

очарованный, я чью-то исповедь слушал.

Невозможное здесь обретало возможность.

Голос вдруг оживал и крошил безнадежность,

и лились откровения прожитых истин,

выражение лиц – достояние кисти...

А затем, возвратясь в небоскребное гетто,

забываешь про все – суета, сигареты.

Но так важно, когда можно просто уехать

вот сюда, от всего – и от слез, и от смеха...

Серый вечер пришел.

Снисхожденья не просит

этот город,

в котором кончается осень.

* * *

Таких одиноких звезд,

как в небе над океаном,

в глубоких постелях гнезд

нет даже в канве нирваны.

Нет ласковее ночей,

чем в этих южных широтах,

«Летучий голландец» – ничей

давно не приписан к порту.

Корабль – предвестник бед,

наказан за грех команды,

в закат перевозит рассвет,

за что среди звезд оправдан.

И, в общем, уже давно,

приметив круизный лайнер,

«Голландец» ложится на дно,

всплывая звездою ранней.

Наверное, потому

звезды над океаном,

благоволя ему,

не чтут поведенье странным.

Ведь звезды и есть корабли,

которые не встречают,

из тех, что когда-то ушли,

погибли – и вот мерцают.

Парад одиноких звезд

в небе над океаном

на тысячи лет вперед

пожалован нам, незваным.

ЛАЙТ, Гари, Чикаго. Поэт, переводчик, публицист. Родился в 1967 году в Киеве. На Западе с 1979 г. Окончил Нортвестернский университет (политология и русская литература) и юридическую аспирантуру Chicago Kent. Сб. стихов: «Верь», 1992; «Voir Dire», 1993; «Треть», 1996; «Город» (совм. с М. Гарбер), 1997; «Возвращения», 2002. Участник Антологии "Строфы Века-2". Член СП Москвы. Публикации в лит. журналах России, Украины, США.

2015-Гари ЛАЙТ

* * *

И. М-К

Теплеет... И снег по всему побережью

ложится в размере – пушистый и тихий,

органная музыка отзвуком прежним

плывет, отражая фонарные блики...

Усни, Филадельфия, чай закипает,

верлибр оккупировал комнату дымом,

но тише... Поэзия здесь обитает,

здесь музы – процесс этот необратимый.

Здесь книжное царство, подвластное магу

добрейшей из магий, чей храм на Парнасе,

здесь если чернила кладут на бумагу,

то таинство это становится властью

над миром зимы – и зима отступает...

Над всем побережьем не станет ненастья,

снег приговорен и под утро растает...

А маг... выключает бунтующий чайник,

верлибр завершен и подвержен бумаге –

вот так побеждают тоску и отчаяние,

и вечность присуща лишь этой из магий.

* * *

Не бачу вечора i дня,

Не знаю, я тут був, чи буду

Г. Фалькович

Не слава нас возносит и успех,

а дар сопоставленья с созерцаньем -

негромкий стих, где панацея и любовь

струится, словно домбры перепевы,

и в час закатный между руслами Десны,

плывет и достигает совершенства

в истоках памяти, положенной на сон,

где всё иначе, чем вершится наяву:

Где сводки с фронта и аптечный прейскурант

щемящей болью отдаются в верхнем левом…

В недавнем прошлом – лето до войны,

где в светлом Городе, чьи сумерки волшебны,

среди холмов читаются стихи,

и словно нет библиотечных стен –

они звучат на площадях и в скверах,

надеждой отражаются в глазах,

играют в лицах умудренных добротой,

как и в не внемлющих пока, но столь красивых,

что ритмика стиха берет свое…

А строки, левый берег облетев

по направленью к Константиновской вернулись,

и в снизошедшем откровении кружа

в периметре у синагог Подола,

по Куренёвке, раскрошились в Яр…

Неумолимо… Неосознанно… Внезапно…

…А утром солнце встало, как всегда,

да и листва, как прежде, шелестела,

пошли трамваи, под землей метро…

Словно из будущего вырвалось на мост.

Стихи страницами из книги шелестели…

…Не слава вас возносит и успех,

а дар сопоставленья с созерцаньем

Памяти Валерия Скорова

По восприятью – Петербург,

по направлению – Чикаго:

воображенье – это благо,

но замыкающийся круг

к творцу гитарного стиха

был снисходителен, покуда

не стал поэзией удел,

а это полный передел –

и вдохновения, и мысли

тот космос, что ему в ночи

диктант устраивал… Корысти

не жаждал. Избранных, таких

ранимых, меченых талантом

так мало, что цена диктантам –

на счет нездешних единиц.

Печать их просветленных лиц

надолго остается с теми,

кому всё это завещал –

строками, голосом, гитарой. –

Он уходил совсем не старый,

но окрыленный и живой,

по направленью, в Петербург,

по восприятию, в Чикаго –

в предназначение свое…

* * *

Алине Литинской

Когда перо впадает в соблазн

скрипеть и ставить знаки на бумаге,

триумф весны в обоих городах уже не обсуждаем кулуарно,

а в полной мере осязаем и весом...

В такую пору арьергарда мая,

как никогда осознаются звуки, единственным регламентом которых–

быть просто с человеческим лицом...

Подобно той хранительнице таинств, которая читает по ладони

определенье сумерек-качелей, и собирает в светлые коллажи

увиденные рифмы и наброски из тех, что не откроются любому,

но, разливая чай как озаренье, хозяйка улыбается глазами

и за окном в почётном карауле плывут то венский вальс,

то Левый берег – Парижа или Киева, не важно,

а то и вовсе шпили-башни-небо...

И вдруг – метаморфозой ощущений,

перо, согласно сути соблазна

вторит шагам, и, преломляясь в эхо –

летит по душам, согревая и касаясь

такого сокровенно дорогого,

что нужно только вслушаться и жить...

* * *

У бабьего лета повадки Кассандры,

осанка Жизели, улыбка Химеры,

мелькнули прошедшего яркие кадры,

из памяти скрывшись в иные вольеры.

Недобрая осень пришедшего века

в Нью-Йорке рассыпала пепел Помпеи –

нелепа тоска одного человека,

когда целый «мир безнадёжно болеет»...

А взгляд по инерции ищет приметы,

которые канули, больше не будет,

но также пронзительны нити рассвета,

по-прежнему манят аккорды прелюдий,

и это, должно быть, фантомные чувства –

иная реальность у бабьего лета –

романтика парка, где нынче так пусто,

ранений невидимых жжёт силуэты.

И все оправдания этой печали,

исчезнут с двуличием тёплого ветра

как рукопожатия, что означали

предательства в ракурсе нескольких метров.

У бабьего лета

повадки Кассандры,

осанка Жизели,

улыбка Химеры.

СЮЖЕТНОЕ

жизнь в ощущении лёгкой вины...

П. Кашин

Мартини – бокалы на подоконнике –

жаждешь, листаешь истину в соннике,

ищешь ответ на вчерашний и вечный вопрос.

Утро-Париж – "CDG"– одиночество,

вальс из отрочества или пророчество

то, о котором сегодня не вспомнить без слёз.

Странная вера в приметы осенние –

нежность, в которой ничуть опасения

в том, что шасси не откроются в лютый мороз.

Ты не наивна и не опрометчива,

отменена забастовка диспетчеров,

бег от себя завершён в траектории звёзд.

Необратимый процесс возвращения,

сонник и вальс – перспективы общения

грустный сюжет – не сценарий для «фабрики грёз».

Лев ЛАНСКИЙ, Роквилл, Мэриленд

Поэт. Родился в г. Грозном в 1939 году. В США с 1981 года. Сборник стихотворений "Речь появилась для прекрасного". Публикации в журнале «Север» (Петрозаводск), в «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе).

Лев ЛАНСКИЙ, Роквилл, Мэриленд

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ