В разгаре истории мрачной,
Где прошлое зло не ушло,
Земля моя стала прозрачной
И лёгкой, как птичье крыло.
Земля моя – птица ночная,
Вспорхнёт и исчезнет во мгле…
Над белым пространством Синая
К рассыпанной в небе золе

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

                Саше Баршаю

Сердце моё на Востоке,
И на Востоке я.
Здесь кружится ветер высокий
Над нежной зимою звеня.
Здесь празднует долгое лето
Конец любовей и снов...
Я – на земле, согретой
Верой своих отцов.
Я живу на Востоке,
И сердце моё здесь,
И куст расцвёл синеокий –
Скалам в пустыне весть,
И серебро колючек
Легко вплетается в песнь.
И вся земля эта рыжая,
Вся эта земля – моя!
Сердце моё на Востоке
И песни мои, и я.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Он стал родным .
И в этом торжество.
Ведь он язык народа моего.
Он – суть от сути.
Верный знак любви,
Он – смысл письма, он у меня в крови.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Многие лета и многие воды
Огненным ветром насквозь просквозит.
Нет ничего драгоценней свободы –
Счастьем окатит,
Любовью сразит.
Так бы слоняться по белому свету,
Может быть, к странникам время добрей.
И рассказать про волшебную эту
Землю мою в середине морей.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Оставлю страхи в стороне,
и вновь прочту псалом.
Певец –
он думал обо мне,
он защищал мой дом.

Вот буковок волшебный строй,
целебный сговор слов...
Кем я была ему?
Сестрой?
Лозой его садов?

Теперь сомкнётся вечный круг,
и в нем ладонь моя,
и Божья длань, и царский звук,
и тайна бытия.

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Памяти Илана Перельмана,
8-летнего мальчика, погибшего
во время теракта в Иерусалиме

И где был взрыв,
там вырастет трава.
Детей погибших не вернуть вовеки.
И от печали тяжелеют веки,
И стыдно, что осталась я жива,
И нет исхода вековой тоске,
И вновь молчит всевластный небожитель.
Пусть жизнь моя висит на волоске,
Но как мне защитить детей своих,
скажите?

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Шошане Левит

Какой январь – любви предтеча,
Холмов янтарных торжество
Зима моей российской речи,
Весна иврита моего.
Двойной словарь судьбы единой,
Неразделимых азбук круг –
То лепет слышу лебединый,
То дразнит тайною старинной
Гортанный, непокорный звук.
Своей дороге не переча
И злого не боясь огня,
Живу.
Пусть вечно два наречья –
Два ангела хранят меня.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Валентине Синкевич

О, этот дождь благословенный
Пронёсся над моей вселенной,
Над личным садом сентября.
И показалось, что не зря
Я в этих переулках малых,
В горах горячих, в белых скалах
Живу.
И сонная заря
Мне улыбается,
как будто
Вовек не кончится ни утро,
Ни жизнь, ни песня снегиря.

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Саре Горенштейн

О, женщин имена – то Анна, то Марина!
Их солнечная суть, морозная краса,
Дыхание земли, и привкус розмарина,
И лёгкий холодок, плывущий в небеса.
Прислушайся к векам – звучит Сафо, София,
В них тяжесть тишины и влажность росных нив,
И судьбы всей земли, и всё лукавство змия.
О, женщин имена – слиянье и разрыв.
История плывёт– круги её жестоки,
Но музыка слышна – то Леа, то Рахель,
И в этих именах любви моей истоки,
И Божий глас звучит над горечью земель

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Это солнце так снижалось,
время длилось,
это жимолость и жалость,
Божья милость.
Это сердце колотилось –
так ли бьётся
серебристое ведро
о дно колодца?
Это жаворонок, музыка-жалейка,
воронёнок большеглазый,
грудь и шейка.
Цвет вороний, воздух жаркий,
рук дрожанье,
это милого встречанье-провожанье.
Это воздух еле видимый над нами.
Что мне с этими желаньями и снами,
что мне делать с ними,
милостивый Боже,
что мне делать с этой нежностью и дрожью...

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Мой детёныш, мой брат, мой товарищ,
Нас не птичья ли нежность свела.
То, что прожито – век не поправишь,
И свечу унесли со стола.
Дождевые летят переходы,
И звучит отправленья сигнал.
Пароходы плывут, пароходы
В темноту, что встаёт из-за скал.
И слепят голубиные линзы,
Осветив наготы белизну.
И сплетаются две наши жизни
На секундную долю одну.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Любовь моя – ныряльщица за жемчугом,
Что в этой глуби – радость или смерть?
Как мне легко желать, смеяться, сметь,
И больше ничего – быть только женщиной!
Не разрывать кольца, да и к тому ж,
Чем больше доброты, тем больше силы,
И кто мне ты? Ребёнок или муж?
Такая нежность, Господи, помилуй.

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Совсем нежданный и совсем непрошенный,
Как тайный ангел, между двух планет,
Такой далёкий и такой хороший мой,
Держу в ладони что-то, чего нет.
Похоже на хрустальную горошину,
На льдинку, что не тает под лучом...
Нежданный мой, несуженный, хороший мой,
Как ветер, прилетевший ни на чём...

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Так что же это было?
                              Как мне знать –
И коротко, и солоно, и сладко,
Закладка в книге,
                       на столе тетрадка,
И не у кого лишний день занять.
Так что же это было?
                              Свет во тьме?
Тропа крутая в зареве недолгом,
Единоборство вольной доли с долгом?
Или сиянье – от тебя – ко мне.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.

Волшебник мой, дружок, чудак
Невидимый, почти неслышный...
Всѐ было... Так или не так,
Светился в полночи чердак,
И к лету поспевали вишни.
Прошло ли, будет ли ещѐ,
Дай руку мне, подставь плечо,
Пусть снова зимний ветер свищет,
Но ты останься, светом стань,
Пока сиреневая рань
Колдует над моим жилищем.