|
2015-Юлия ГОРЯЧЕВА.Правдоискатель.
ПРАВДОИСКАТЕЛЬ
По случаю 90-летия Наума Коржавина[1]
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме
нас, трубачей на земле.
Наум Коржавин
В знаменитых «Беседах в
изгнании» американского слависта Джона Глэда интервью Наума Коржавина
опубликовано в главе «Моралисты»[2]. И это понятно, ибо
образ Наума Моисеевича связан, прежде всего, с размышлениями о природе
нравственного, с правдоискательством.
Подтверждение тому слова авторитета Русского Зарубежья Валентины
Алексеевны Синкевич:
«… многие уверены: наше время, пусть далеко не
совершенное, могло бы быть намного жестче, намного тяжелее, не будь таких людей
как Наум Коржавин. Я считаю, что его можно назвать правдоискателем. Упрямым,
несогласным ни с собеседником, ни с аудиторией, ни с целым государством, если
он считает, что они неправы в чем-то главном, без чего человеку нельзя
обойтись»[3].
Судьба подарила мне возможность общения
с Наумом Коржавиным в середине 90-х в Русской летней школе Норвичского
университета (Нортфилд, Вермонт). Коржавин
занимал в этой легендарной школе позицию «приглашенного поэта» (poet in residence) – вел кружок поэзии,
активно общался со студентами, аспирантами и преподавателями, выступал на
научных симпозиумах. Надо сказать, что профессора в Русской летней школе были
наилучшие. Достаточно вспомнить Льва Лосева, Ефима Эткинда, Вячеслава Иванова…
Наум Моисеевич выделялся непосредственностью восприятия бытия, всегдашней
готовностью вступить в диалог, неожиданностью реакций и оценок, полемическим
задором, можно даже сказать, страстностью. Коржавин использовал возможность
выступлений и в студенческой аудитории, и на научных славистских конференциях,
прежде всего для популяризации русской литературы и, в то же время для того,
чтобы наставлять младшее поколение «в
правде себе признаваться». С ним
никогда не бывало пресно, он все время волей-неволей изживал в себе и других
так называемую «инерцию стиля», об угрозе которой он предупреждал в одноименном
стихотворении 1960 года:
Стиль – это мужество. В правде себе признаваться!
Все потерять, но иллюзиям не предаваться –
Кем бы ни стать – ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало…
Правда конца – это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, – того не разбили…
Самое страшное – это инерция стиля.
Говоря
о преодолении инерции стиля, необходимо вспомнить коржавинскую программную
статью «Опыт внутренней биографии», написанную в августе-сентябре 1968 года и
опубликованную спустя 45 лет в его сборнике «В защиту банальных истин»[4]. В этой работе Наум
Моисеевич рассказывает, как он изживал в себе сначала пламенного «мирового»
революционера, а затем и влияние сталинизма, и чем он тогда руководствовался: «Вообще тогда в моей душе господствовали две
стихии – Революция и Россия»[5]. Коржавин
предельно откровенно пишет о своем открытии русского характера и значимости
России во время Великой Отечественной войны: «Она (Война. – Ю.Г.) открыла для меня Россию». «С тех пор Россия стала значить для меня не
меньше, чем мировая революция, а со временем и вовсе затмила эту романтику.
Причем имел для меня значение не только язык, но и то, что говорилось на этом
языке, хотя говорилось, понятно, всякое... Россия перетряхнула меня всего. Я
влюбился в русский характер, в русское отношение к жизни, очень долго вообще не
сумел воспринять это критически. Меня захватила духовная стихия России,
неотрывность духовности от быта»[6].
Свое понимание России Коржавин
преломлял в поэтическом творчестве:
Мы
родились в большой стране, в России,
В
запутанной, но правильной стране.
И знали,
разобраться не умея
И путаясь
во множестве вещей,
Что все
пути вперед лишь только с нею,
А без нее
их нету вообще.
(1945
г.)
Вот что пишет о его тогдашнем
поэтическом стиле и смелости литературный критик Бенедикт Сарнов, друг
молодости Коржавина: «Людям, только что
пережившим нечеловеческое напряжение великой военной страды, захотелось верить,
что послевоенная жизнь будет не такой, какой она была в предшествующие годы,
что «повальный страх тридцать седьмого года» (Строчка из стихотворения
Коржавина. – Ю.Г.) никогда больше не
будет томить и калечить их души. Но эта надежда жила в их сердцах, как некая
смутная идея, неосознанная, неосмысленная. Какое уж тут осмысление, когда даже подумать
об этом наедине с собой – и то было страшно. "То был рубеж запретной
зоны" – как
скажет об этом годы спустя Александр Твардовский. Ни один из поэтов, с именами
которых связан поэтический бум середины 40-х, не посмел не то что перешагнуть
этот рубеж, но даже приблизиться к нему. Единственным, кто его перешагнул, был
"Эмка Мандель", будущий Наум Коржавин».
Так, в 1944 году, девятнадцатилетний
Коржавин писал:
И я готов был встать за
это грудью
И я поверить не хотел
никак,
Когда насквозь неискренние
люди
Нам говорили речи о
врагах...
Романтика, растоптанная
ими,
Знамена запыленные –
кругом...
И я бродил в акациях, как
в дыме,
И мне тогда хотелось быть
врагом.
«Все эти
стихи (и многие другие, не менее по тем временам крамольные) он читал вслух,
публично. Читал в залах, переполненных стукачами» (Бенедикт
Сарнов).
Коржавин и сам понимал, что буквально ходит по лезвию ножа. И
провидчески восклицал:
Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум на десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт.
Не надо слежек.
К чему шатания!
А папки бумаг
Дефицитные!
Жаль!
Я сам
Всем своим существованием
–
Компрометирующий материал.
(1944 г.)
Поэтическое
творчество приводит Коржавина, студента третьего курса
Литературного института им. Горького, к аресту в 1947 году. После восьми месяцев на
Лубянке и в палате психиатрического института имени Сербского вынесен приговор, постановлением Особого
совещания при МГБ, – как «социально-опасному
элементу». Осенью 1948 года Коржавин был выслан в ссылку и провел около трех лет в селе
Чумаково (Сибирь), а затем около трех лет в Караганде[7].
Анализируя
причину своего ареста, Коржавин позднее писал: «Я был два года сталинистом, но
сталинистом с большевистской идеологией и психологией, что и определило ряд
моих неудач – прежде всего, арест: сталинизм не терпел раздвоенности»[8]. Чуть раньше он объяснял
истоки своего увлечения следующим образом:
«Эта честная потребность веры, потребность в цельности – качества в общем похвальные, – в силу характера времени часто приводили
меня к тому, к чему не пришел бы самый откровенный конформист и жулик – к
восторженному приятию зла»[9].
Кажется, что поэт порой излишне
жесток к себе, ведь эволюционируя вместе с жизнью, он не может не откликаться
на ее «болевые точки» и вызовы. О чем
откровенно пишет в стихотворении «Вступление в поэму», как всегда трезво
формулируя свое поэтическое и
жизненное кредо:
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому, –
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе –
не прошу...
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком –
Я иду на тяжелый,
бессмысленный риск –
и пишу[10].
(1952 г.)
Коржавин любит проводить параллели
между былым и новым временем, объясняя свою тогдашнюю поэтическую
ангажированность: «То, что происходит
сегодня, в конце века, тоже всех касается, но такое впечатление, что это
ощущение общей судьбы исчезло. Под «общей судьбой» я имею в виду совсем не то,
что теперь в тусовочных кругах надменно именуется политизированностью, а просто
ощущение жизни как общей ценности, как общности, без которого нет ни личности,
ни искусства. Вообще ничего нет. А уж во времена моей молодости ощущать эту
общность и в ней себя личностью, игнорируя проникшие во все поры бытия
политические обстоятельства, было и вовсе невозможно»[11].
Об этом времени и о себе Коржавин – поэт
сказал предельно искренне:
Я не был
никогда аскетом
И не
мечтал сгореть в огне.
Я просто
русским был поэтом
В года,
доставшиеся мне.
Я не был
сроду слишком смелым.
Или
орудием высших сил.
Я просто
знал, что делать, делал,
А было
трудно – выносил.
И если
путь был слишком труден,
Суть в
том, что я в той службе служб
Был
подотчетен прямо людям,
Их душам
и судьбе их душ.
(1954 г.)
В 1954 году, после амнистии, вернулся в
Москву. В 1956 году был
реабилитирован. Восстановился в Литературном институте и окончил его в 1959 году.
С конца 50-х – начала 60-х годов
Коржавин публиковал стихи в периодике, участвовал в альманахе «Тарусские
страницы», писал критические статьи о поэзии, занимался поэтическими переводами
(по
подстрочнику с кабардино-балкарского Кайсына Кулиева), и драматургической работой[13].
Во второй половине 1960-х Коржавин
выступал в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и
Гинзбурга, а также за обсуждение письма Александра Солженицына – «IV
Всесоюзному съезду Союза советских писателей».
В шестидесятые годы он пишет знаменитое
стихотворение «Церковь Спаса-На-Крови», в котором страстно заклинает:
Надоел мне этот бред!
Кровь зазря – не для
любви.
Если кровь – то спасу
нет,
Ставь хоть церковь на крови.
Его сатирические отклики на политические
события и ситуацию в стране – венгерские события, пражскую весну –
распространялись в самиздате («Баллада о собственной гибели», 1956; «Судьба
считает наши вины», 1968; «Памяти Герцена, или баллада об историческом недосыпе»,
1969). Все эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его
произведений.
К
началу 70-х годов остро встал вопрос об эмиграции: ко всему прочему Коржавина
«вели» свидетелем по делу о самиздате. Тогда
же стихи Коржавина были опубликованы в журнале «Грани» издательства «Посев»
(НТС).
Уезжать не хотел, мучился,
негодовал:
Иль
впрямь я разлюбил свою страну?
Смерть
без нее, и с ней мне жизни нету.
Сбежать?
Нелепо. Не поможет это
Тому,
кто разлюбил свою страну.
Зачем
тогда бежать?
Свою
вину замаливать?
И
так, и этак тошно.
Что
ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы.
И
чахну я. Но лямку я тяну...
(1972 г.)
В 1973 году с таким настроением Наум Коржавин вместе с женой ехал в США, и в 1974, после полугодового пребывания в Риме, обосновался в Бостоне.[14].
В эмиграции Коржавин продолжает
поэтическую работу, был включен Владимиром Максимовым в редколлегию
«Континента». Коржавин издал две книги
в издательстве «Посев» («Времена» в 1976 году и «Сплетения» в 1981-м).
И здесь Коржавин остается самим собой,
по меткому выражению своей коллеги по Норвичскому Университету Лили Колосимо,
«не подстраиваясь и не пристраиваясь»:
Все та же ярость, тот же
стыд во мне,
Все то же слово с губ
сейчас сорвется.
И можно жить... И быть в
чужой стране
Самим собой... И это –
отзовется.
(1974 г.)
Примечательно, что
Коржавин не причисляет себя к литературной эмиграции третьей волны. В беседе с Джоном Глэдом он утверждал: «Нет, я не считаю себя членом литературной
эмиграции третьей волны», «Основной импульс третьей эмиграции будто бы – «мы
гениальны, и поэтому нас там не печатали» – мне чужд. Я, что мог, там печатал. Я думаю даже, напечатанного у меня
больше, чем у большинства представителей третьей эмиграции. Третья эмиграция
повторяет импульсы 10-х, 20-x годов, русских и
заграничных. Она подражательна по своему существу, имитаторская даже в своем
стремлении к оригинальности. И… там в смысле поэзии, кроме нескольких стихов Бродского,
мне ничего не нравится»[15].
Оставаясь
верным себе, Коржавин продолжает жить судьбой и событиями России. На начало
военной операции в Афганистане тут же откликается «Поэмой причастности»:
… «Мы!» – твержу
самовольно,
Приобщаясь к погостам,
От стыда и от боли
Не спасет меня Бостон.
________________________________
«Мы!.. Сбежали от бесчестья –
Чушь… Пустая затея…
Мы виноваты все вместе
Пред Россией и с нею.
________________________________
Мы – кто сгинул, кто выжил.
Мы – кто в
гору, кто с горки.
Мы – в Москве и в Париже,
В Тель-Авиве, в Нью-Йорке…
(1981-1982 гг.)
…Осенью 1989 года Коржавин впервые
приехал в Москву. И во все последующие, как и в первый раз, Россия встречает
любимого поэта и мыслителя радушно и с готовностью к сотрудничеству. Наум
Коржавин – один из первых поэтов – эмигрантов, чьи стихи в перестроечное время
публикуются в советских журналах (с 1988 года). Позднее, в 2003 году в столице
был издан
сборник публицистических статей «В защиту банальных истин», а в 2005 году в
издательстве «Захаров» были опубликованы мемуары Наума Коржавина «В соблазнах
кровавой эпохи» (в 2-х книгах). В 2006 году Коржавин был удостоен специальной награды премии «Большая книга».
А спустя два года выходит итоговый сборник коржавинских
стихотворений и поэм «На скосе века» (Москва, издательство «Время»).
Знаменательно,
что в своих публицистических работах, оглядываясь на свою жизнь, Коржавин,
говоря о необходимых составляющих своего поэтического «я», говорит о
мужестве. По его мнению, прежде всего,
важно умение быть собой, а также «умение
чувствовать самого себя и поэзию, на ходу отделять в себе от своего же чувства
то, что не относится к возникшему в нем замыслу, к поэзии. Ведь все это надо
решить самому, и все это всегда на краю провала – как же тут без мужества? К
сожалению, в наше время такое мужество должно было включать и мужество, обычно
именуемое гражданским, – иначе нельзя
было отстоять свое мироощущение. Его сменились подмять и подменить»[16].
Не случайно у многих Наум Коржавин
ассоциируется прежде всего с гражданской поэзией. При этом сам литератор не
считает себя гражданским поэтом, разъясняя: «гражданская лирика плоха, если она только гражданская лирика, если
решает только гражданские вопросы…»[17]. У Наума
Моисеевича есть удивительно пронзительные стихи, относящиеся к любовной лирике
(«Песня, которой тысяча лет», «У меня любимую украли», «Мне без тебя так трудно
жить», «Ты сама проявила похвальное рвение»).
И все же соглашусь с Валентиной Алексеевной
Синкевич, считающей: «… в гражданской
лирике он очень четко сумел выразить отношение к нашей, сравнительно недавней,
истории[18]. В то же время, отношение к истории ХХ века, к
России, поэт выражает также и в публицистических произведениях, подтверждающих
его неизменную любовь к Родине. Важно
отметить, что в публицистике 1990-х –
2000-х Наум Коржавин выступает против крайностей идеологии коммунизма и
радикального либерализма. В спорах «русофобов» и «русофилов» занимает
«русофильскую» позицию. В частности, в своих
литературоведческих статьях он отстаивает русскую традиционную культуру,
защищая христианскую мораль в искусстве. Отмечает «органическую связь искусства
с Высоким и Добрым»[19]. Именно
искусство, стремящееся к гармонии, по Коржавину, удовлетворяет подлинную
художественную потребность: «Прекрасное,
то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что
это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом
деле искусство»[20]. Если
стремление к гармонии отсутствует, по Коржавину - искусство превращается в
простое самоутверждение. С этих позиций Коржавин пересматривал наследие
«серебряного века», высказывая упрёки даже в адрес Блока («Игра с дьяволом») и
Ахматовой («Анна Ахматова и «серебряный век»). Иронизирует над культом Иосифа
Бродского, полемизируя с Львом Лосевым, известным литературоведом и биографом
Бродского («Генезис «стиля опережающей гениальности», или миф о великом
Бродском»).
Говоря о жизненном и писательском кредо,
Коржавин пишет в своих воспоминаниях: «Бессмысленная
диктатура и литературная (значит, тоже бессмысленная) литература – вот те
Сцилла и Харибда, между которыми я всю жизнь вынужден был прокладывать путь»[21]. И читатель неизменно отдает дань этой тонкой
балансировке, с огромным уважением относясь
к личности и творчеству литератора. Российский литературовед Владимир
Агеносов, рассказывал, что на московских вечерах Наума Коржавина собираются
все: «монархисты, коммунисты, юдофобы,
русофобы. И все они тихо-мирно сидят и слушают его стихи и ответы на вопросы,
неизменно задаваемые слушателями»[22].
…90-летний юбилей Наума Моисеевича
Коржавина, отмечавшийся 14-го октября 2015-го года в Доме Русского Зарубежья
имени Александра Солженицына, подтвердил небывалый интерес к фигуре поэта,
собрав большое количество его друзей и почитателей. Словно заклинанье и призыв
на юбилейном вечере прозвучали прочитанные со сцены знаменитые коржавинские «Трубачи»:
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.
(1955 г.)
В рамках юбилейного чествования был показан
документальный фильм «Наум Коржавин. Время дано» (режиссер Павел Мирзоев,
продюсер Леонид Перский). В нем много хроники,
звучат поэзия и воспоминания современников, отражены страницы биографии
литератора. Фильм завершается важными
словами: «Коржавину удалось стать самим
собой и, несмотря на все испытания, остаться равным самому себе…».
Почитатели и поклонники поэта и
литератора приняли Наума Коржавина
благодаря его обаятельной искренности и неизменной верности себе; а также легендарной трезвости ума и таланта. «Трезвость
эта (напомним, писал полвека назад Наум Коржавин в
обращении к читателям сборника «Времена») относится
не только к ощущению политической или исторической реальности, а прежде всего –
к трезвому ощущению шкалы человеческих ценностей и извечной трагедии жизни».
Немецкий славист и
литературный критик Вольфганг Казак очень емко сформулировал поэтический стиль
Коржавина: «Плотная, скупая на
образность, обретающая благодаря абстрактности политическую и нравственную силу,
лирика Коржавина возникла из пережитого, от увиденной им подлости и тьмы, но
также из веры в благородство и свет».
Такое
трезвое осознание шкалы человеческих ценностей, а вместе с тем, веру в
благородство и свет, Наум Коржавин отстаивает и преломляет в своем творчестве
всю жизнь. И как мудрый наставник, учит
этому преданных читателей, разбросанных по разным странам.
Москва
[7] В этот период закончил горный техникум и получил диплом горного мастера.
[14] Любовь Семеновна Мандель (в девичестве – Любовь Верная; по первому браку Хазина) – (1933-2014). Будучи заведующей отделом массовой работы Республиканской библиотеки Молдавии Любовь Семеновна Хазина оценила «Тарусские страницы» с подборкой Коржавина. В 1962 году Наум Коржавин в числе писательской группы, организованной издательством «Молодая гвардия», приехал в Кишинев на неделю русской литературы и познакомился с Хазиной. В 1965 году Любовь Хазина и Наум Коржавин поженились. В эмиграции Любовь Мандель стала преподавателем кафедр славистики в Гарварде, Тафтском университете и в Бостон-колледже, а также преподавателем русского языка Русской летней школы Норвичского университета. Была неизменным корректором и редактором стихов и публицистических произведений супруга.
|
|
2015-Юлия ГОРЯЧЕВА, Памяти Константина Кузьминского
Памяти Константина Кузьминскогo
ГЛАГОЛ ОДИН МЕНЯ ПОЙМЕТ
Фото Павла Антонова, 2000 г.
( 1940 – 2015)
Я холоден. Я нищ и гол.
Мой друг единственный – глагол.
Глагол гудит, глагол поет,
глагол один меня поймет.
Константин Кузьминский
2 мая 2015 года в нью-йоркской провинции в возрасте 75 лет умер Константин Константинович Кузьминский, уникальная фигура пантеона современной русской словесности. Писать о Кузьминском или ККК, как гласит подпись на его письмах и книгах, необычайно трудно – ибо, во-первых, вся его жизнь – живой миф, а во-вторых, практически невозможно отнести этого поэта и бунтаря (недаром он себя называл Кузьминский-Махно), к какому бы то ни было каноническому жанру. Характерно, что в программном интервью «Новому Русскому Слову», старейшей русскоязычной газете США, Константин Константинович так охарактеризовал себя: «Я не знаю, кто я. Я человек искусства, попросту искусства целого, не распавшегося на жанры»*1 . Тут же крайне важная фраза для понимания картины мира нашего героя: «…главное все-таки – не выглядеть как все, отсюда – моя абсолютная ненависть к униформе. Ведь суть униформы – принадлежность к сословию, будь то солдат, бизнесмен или работяга».
Жизнь этого разносторонне образованного человека чрезвычайно богата событиями. Ученик петербургских литераторов высочайшей культуры – Татьяны Гнедич (он был ее литературным секретарем) и Давида Дара; недоучившийся студент биолого-почвенного факультета ЛГУ имени Жданова и отделения театроведения Ленинградского института театра, музыки и кинематографии; разнорабочий ликероводочного завода, ткацкой фабрики и хозчасти Эрмитажа (среди коллег Кузьминского по музейной бригаде – Михаил Шемякин, Владимир Уфлянд, Владимир Овчинников, Олег Лягачев, Олег Охапкин – в будущем известные художники и писатели), а также экскурсовод принимает значимое участие в неофициальной творческой жизни Ленинграда – готовит самиздатские сборники, устраивает квартирные выставки. Он весьма активен и в культурной жизни русскоязычной диаспоры США, куда перебрался через Вену в 1975 году с Эммой Подберезкиной, своей пятой – с 1970 года – супругой, многолетним ангелом-хранителем и преданным помощником. Наряду с русской борзой, пишущей машинкой «Ундервуд» 1904 года и резной деревянной тростью, принадлежавшей, по домыслам поэта, одному из декабристов, Кузьминский и его супруга вывезли в микрофильмах огромное количество фотографий и документов, имевших непосредственное отношение к миру андеграунда.
Поклонники, восхищаясь неуемной энергией и высокой эрудицией ККК, сутью жизни которого являлась активная исследовательская и просветительская деятельность, связанная с нонконформистской литературой, среди его отличительных качеств, прежде всего, выделяют – служение поэзии. Так, известная американская писательница и исследователь Сюзанна Масси в повествовании о Кузьминском, предваряющем его стихи, вошедшие наряду с произведениями Виктора Сосноры, Глеба Горбовского, Иосифа Бродского, Александра Кушнера, в двуязычную антологию «The Living Mirror», особо подчеркнула, что он является «человеком, охваченным любовью к поэзии и живописи столь интенсивной силы, что это «сжигает» его самого. Он никогда не перестает говорить об этом, игнорируя еду, сон и время. Его миссия служения поэзии – экстраординарна» *2. Дотошные ценители поэтического слова знают, что первая книга Иосифа Бродского, вышедшая на Западе в 1965 году, была составлена в 1962 Константином Кузьминским (совместно с Григорием Ковалевым и Борисом Тайгиным). Слышали они и о том, что при участии Кузьминского был составлен ряд коллективных и персональных поэтических сборников, включая первые книги Евгения Рейна и Дмитрия Бобышева. Среди питерских детищ Кузьминского – издания Михаила Еремина, Николая Рубцова, Генриха Сапгира, Станислава Красовицкого, Игоря Холина, альманах «Призма» (вып.2, 1962). «Антология советской патологии» (1964) и «Лепрозорий – 23 (1974), поэтическая антология «Лепта» (1975).
Важной вехой для нашего героя стало участие в литературном альманахе «Аполлон-77», выпущенном в Париже Михаилом Шемякиным вместе с представителями третьей эмиграции. Специально для этого издания Кузьминским было написано несколько эссе об очень талантливых, но малоизвестных в ту пору поэтах – Анри Волохонском, Викторе Кривулине, Олеге Охапкине; обзорная статья о так называемой ленинградской неофициальной поэтической школе. И самое главное – опубликованы его собственные стихи, часть из которых была написана верлибром. В них – преломление стиля его учителей: Пушкина, Крученых и Хлебникова, – подкрепленное особым взглядом/даром Кузьминского. Знаменательна и краткая статья Владимира Петрова о самом ККК, в которой отмечен его особый вклад в культурную жизнь и северной столицы, и столиц мировой культуры.
Подлинными артефактами стали уже выпущенные в США в основном под лейблом галереи и издательства «Подвал» в 1977-2005 годах свыше 200 книг (среди авторов – Вагрич Бахчанян, Михаил Генделев, Михаил Гробман, Юрий Мамлеев, Александр Очеретянский, Олег Прокофьев, Виктор Соснора, Генрих Худяков, Елена Щапова де Карли и др.).
…Неоспоримым фактом является то, что «главным делом жизни Константина Кузьминского стала единственная в своем роде девятитомная «Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны» (1980-1986)»*3 Подготовленная совместно с давним соратником Георгием Ковалевым в альбомном формате антология досконально отображает огромный срез питерского и провинциального андеграунда 50-х-80-х годов. Издание, включающее в «самиздатском» отображении произведения нескольких сотен авторов, представляет собой наиболее обширное, систематизированное по регионам и поэтическим группам собрание самиздата названного периода, сопровождаемое, по свидетельству критиков, крайне независимыми суждениями самого Константина Кузьминского.
Известно, что Кузьминский категорически не принимал цензуру в какой бы то ни было форме. «У меня есть основной принцип – прожив большую часть жизни в стране редактуры и цензуры, я не редактирую и не цензурирую»*4 , – делился он в беседе с журналистами.
Его творческое кредо было высоко оценено известным историком литературы Владиславом Кулаковым, подчеркнувшим в статье, посвященной феномену «Голубой лагуны», что Константин Константинович «в отличие от многих профессиональных литературоведов лишен привычки подгонять реальность под придуманные заранее концепции»*5 .
За образец построения независимой антологии Кузьминский взял антологию Ежова и Шамурина «От символистов до наших жней» 1925-го года издания. Образцом комментариев выбрал Гумилева и Ходасевича, «мастеров короткого, точного, хлесткого разговора». И, как он впоследствии уточнил, книга Бенедикта Лифшица «Полутороглазый стрелец» дала исследователю ощущение важности околопоэтической атмосферы. «И я создал триединство. Мне пришлось его создать, ибо у андеграунда не было ни библиографии, ни критики, ни мемуаров»*6 , – делится издатель секретами «кухни» своего проекта. «Сначала я отбирал тексты, но постепенно выяснилось, что рассказы об этих текстах не менее важны. И мало-помалу меня больше стал интересовать бульон, нежели клецки. При выпуске второго тома, например, Бобышев и Бродский забубенились и отказались в нем участвовать. Но том вышел и без них», – уточнил он тому же интервьюеру свое кредо составителя.
Мне кажется, что для понимания принципа отбора авторов для антологии важно вспомнить: сам Кузьминский любил говорить, что «Гашек и Кафка жили в одно и то же время в одном и том же городе – Праге. Но какой разный космос они увидели?! Мир огромен, необъятен». Эту необъятность мира Константин Кузьминский стремился передать и в антологии, и в легендарной поэме «Вавилонская башня», которую начал писать, практикуясь в стихосложении на семи языках, еще в Ленинграде.
Этой метафорой можно назвать и его знаменитый труд-многотомник. Сам он называл свой многотомник «коллажем». Что довольно точно отражает его суть.
Известно, что архив для антологии собирался с 1959 года. Первый том вышел тиражом в 600 экземпляров, второй – 500. «Двести пятьдесят экземпляров заказывали слависты американских университетов, сто пятьдесят шло на Европу, сотня расходилась по авторам», – уточнил Кузьминский в интервью поэту и издателю Евгению Степанову*7,
После первого тома была дюжина восторженных статей. Среди авторов, к примеру, Давид Дар, отозвавшийся о стилистике издания как о совершенно новом литературном жанре; известный русско-американский поэт и литературовед Вадим Крейд, охарактеризовавший проект как монументальный труд («Разве не заслуга, сама по себе, публикация стихов Стратановского, Еремина, Горбовского, Гаврильчина, Р. Мандельштама, Чейгина, Охапкина, Кривулина и ряда других, без упоминания которых о т н ы н е нельзя излагать историю русской поэзии»?)*8 . Известный поэт и романист Юрий Милославский в своем отзыве на первый том в израильском журнале «22» назвал труд составителя «сверхчеловеческим». Книга удостоилось рецензий в серьезных профессиональных изданиях уровня Slavic and East European Journal*9 . Гордясь высокой оценкой антологии западными славистами, Константин Константинович в то же время осознавал, что «нужна она, конечно, только на Родине». Именно поэтому он был чрезвычайно рад, когда в России в 2006-м году был переиздан первый том его детища*10 . Первоначально антология, которая является отнюдь не академическим изданием, делалась, как вспоминал позже Кузьминский, на зарплату жены Эммы. По профессии она ландшафтный архитектор, но была вынуждена чистить серебро и мыть туалеты одного из ведущих нью-йоркских музеев, дабы финансово обеспечивать культурологические проекты супруга, и это помимо непосредственного вклада в качестве автора макета и верстальщика.
…Константина Кузьминского отличал дар подлинного просветителя. Причем он последовательно реализовывался в этом плане не только в рамках официальной деятельности – читал курсы лекций по русской поэзии и англо-американской культуре в Техасском университете в 1976-1977 годах, вел активную исследовательскую работу в организованном известным американским славистом Джоном Боултом Институте современной русской культуры (Institute of Modern Russian Culture)*11 , но и неформально. Кузьминский является своего рода Учителем не только для славистов, но и для многих русских эмигрантов различных волн. В его легендарное пространство на Брайтоне, а позже – в селение с непечатным птичьим названием Хенкок на поэтические чтения и разговоры о литературе ежемесячно стекались – и зависали на несколько дней – около полутра десятка представителей различных поколений эмиграции. Заезжали и гости из России. Шевчук. Гаркуша. Митьки. Я. В то же время и Россия не забыла Константина Константиновича Кузьминского. В 1997 году он был объявлен лауреатом премии Андрея Белого в номинации «За особые заслуги в развитии русской литературы». Этой акцией литературная общественность воздала должное многосторонней, яркой и своеобразной личности. По свидетельству критика Юрия Новикова, «Кузьминский одним из первых в России осознал полноценную значимость той литературы, к которой принадлежал сам и которую пестовал, защищал, а потом сохранял и издавал, литературы культурного сопротивления и творческой свободы»*12 . Показательно и емкое высказывание Эдуарда Лимонова, известного литератора и политика, отозвавшегося на смерть давнего товарища: «Яркий был и своеобразный, честный и пламенный…», уточнив, что они оба «были из одной, что называется, когорты бунтовщиков, противостоящих и советскому официальному искусству, и пошлой антисоветчине «диссиды», как мы их называли»*13 .
…Практичная Америка Кузьминского не изменила. Он оставался анархистом, футуристом, автором эпатажных инсталляций. Часто он очень трезво о себе говорил: «Суть в том, что, расставшись с Россией, я не перестал быть частью России. А частью Америки не стал». В уже неоднократно цитированном интервью «Новому Русскому Слову» наш герой сетовал, что в Америке в противовес приобретенной свободе он «потерял среду».
О потерях ККК эмигрантского периода жизни довольно точно говорит Феликс Комаров, бизнесмен международного масштаба и известный меценат, поддерживавший Кузьминского в разные годы его жизни: «Согласен с Буниным, считавшим, что эмиграция – это большая беда. Добавлю: эмиграция для людей, занятых творческим трудом, – беда вдвойне. В эмиграции творческий человек лишается своей ниши. Вдобавок, выезжая за пределы страны, он вынужден тратить огромную энергию на решение бытовых вопросов. У многих художников происходит внутренний конфликт. Это случилось и с Константином Кузьминским. Он был долгие годы яркой фигурой питерского андеграунда. Был отмечен славой и вниманием и за рубежом. Время шло, накал интересных возможностей снижался. К сожалению, время не созидало, а разрушало.
И это большая трагедия, когда талантливейший человек с колоссальной эрудицией, самобытный поэт и публицист, оказывается по большому счету никому не нужен. Не метафора ли этого – бедственное наводнение, уничтожившее немалую часть ценного архива Кузьминского? Для выживания – в том числе и экономического – ему пришлось создавать свой собственный мир. Выстраивая антипроекты. Физика вытеснила лирику. И последняя книга Кузьминского это подтверждает. Даже в ней, повествуя о перипетиях своей жизни, он не смог разрубить условный гордиев узел. А, наоборот, поставил новые вопросы. Быт съел огромную личность самобытного художника, сделав его желчным. Но это был, безусловно, очень талантливый человек»*14 . Говоря о последней книге, Феликс Комаров, очевидно, имеет в виду «РОМАН-газету», в которой автор в гротескной манере упоминал и его.
О стилистической ткани прозы ККК очень точно сказал в свое время Вадим Крейд:
«Проза поэта держится на трех китах. Во-первых, близкое личное знание литературной жизни Ленинграда – знание рекордное по обилию и подробностям, по числу поэтов и количеству свидетельств. Во-вторых, просторная, хотя и хаотическая эрудиция, позволяющая видеть поэзию 1950-х – 1970-х гг. в контексте, в реальных взаимных связях, в процессе, вширь. В третьих, живая, меркурианская ассоциативность поэтического мышления, где последующая мысль приходит спонтанно, как последующая строка стиха»*15 . Это наблюдение относится не только к «Антологии», но и к последующим произведениям, включая роман «Hotel Zum Тюркен». Объективности ради отметим, что свои так называемые антипроекты Кузьминский начал выстраивать еще на Родине. О чем образно пишет тот же Юрий Новиков: «…Кузьминский – полунищий аристократ духа, находящийся под полицейским надзором, – всем своим поведением и видом персонифицировал патрицианские нормы социального поведения. И они были восприняты нашей средой – отверженность стала приметой избранности»*16.
В чем же главный феномен ККК? Мыслителя, поэта, энциклопедиста, бунтаря и вечного ребенка?
Сошлюсь на Владислава Кулакова, напомнившего, что поэт Дмитрий Бобышев «задолго до того, как разругаться с Кузьминским, как-то назвал его «рыцарем поэзии» за то, что тот вставил по памяти в редактируемую им самиздатскую публикацию стихов Д. Бобышева забытое самим автором четверостишье»*17 . Рыцарь поэзии. Точное определение сути личности и миссии этого неординарного человека.
Москва
1. В. Агафонов. Апостол Нью-Йоркской богемы // Новое русское слово, 21 марта 1991.
2.Susanne Massie. The Living Mirror. Five Young Poets from Leningrad. Doubleday and Company Inc. and Victor Golladze, 1972. P. 303.
3.Ольга Исаева. Памятник нерукотворный // Новый журнал. – №279, июнь 2015.
URL: http://www.newreviewinc.com/?p=2469
4. В. Агафонов. Апостол Нью-Йоркской богемы // Новое русское слово, 21.3. 1991
5. Владислав Кулаков. А профессоров, полагаю, надо вешать // Поэзия как факт: статьи о стихах. – М.: Новое литературное обозрение, 1999. С.209
6. В. Агафонов. Апостол Нью-Йоркской богемы // Новое русское слово, 21.3. 1991 г.
7. «Подмосковные известия». 10 июня 1993 г.
8. См. рукопись Вадима Крейда «Крупнейшая русская Антология». Архив К.Кузьминского. Копия – в архиве Ю. Горячевой.
9. Slavic and East European Journal, Vol.25 №3, p. 130 Gerald Janecek, University of Kentucky
10. Антология новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны». Авторы: Константин Кузьминский, Григорий Л.Ковалев. Издательство: издатель В.И.Орлов, 2006, С. 538
11. Первоначально действовал при Техасском университете, сейчас – при Университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе.
12. Ю. Новиков. Строитель Вавилонской башни портрету Константина Кузьминского) // Журнал «НЛО», 1998 №31, C. 333
13. URL: http://limonov_eduard.livejournal.com/641932.html
14. Из интервью Юлии Горячевой специально для этой статьи.
15. См. рукопись Вадима Крейда «Крупнейшая русская Антология». Архив К. Кузьминского. Копия – в архиве Ю. Горячевой.
16. URL: http://belyprize.ru/?pid=153
17. Владислав Кулаков. А профессоров, полагаю, надо вешать// Поэзия как факт. Статьи о стихах. – М.: Новое литературное обозрение, 1999. C. 216.
|
|
2015-Юлия ГОРЯЧЕВА. Уроки Леонида РЖЕВСКОГО
ГОРЯЧЕВА, Юлия Юрьевна, Москва. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова и магистратуру Норвичского университета (США). Работала в журнале «Иностранная литература» и в «Независимой газете». Член Союза журналистов Москвы. Автор книг по истории Русского Зарубежья: «Афон. Форт-Росс. Русское дело» (Этносфера, 2011) и «Новая Россия – Соотечественники Зарубежья: единое культурное пространство» (Этносфера, 2012). Сотрудничает с отечественными и зарубежными изданиями.
УРОКИ ЛЕОНИДА РЖЕВСКОГО
К 110-летию со дня рождения
Взгляд из России
Летопись культурной жизни русского зарубежья была бы абсолютно невозможна без Леонида Ржевского[1]. Несмотря на тридцать лет, прошедшие со дня смерти яркого прозаика второй волны эмиграции и одного из авторитетнейших профессоров русской литературы в США в XX веке, коллеги вспоминают этого неординарного человека с огромной теплотой и уважением. Поэт Наум Коржавин, метафорически называемый совестью русской диаспоры, признавался, что ему очень не хватает Леонида Денисовича, в личности которого его «привлекала точность и умеренность в суждениях». По мнению Коржавина, «Ржевский был хорошим, талантливым и культурным писателем, проза которого была очень выразительна, точна и лишена всяких крайностей»[2] . А исследователь русской словесности Вероника Туркина-Штейн, старейшина Русской Школы Норвичского университета (Вермонт, США), отмечая масштабность дарований Леонида Ржевского, ставит ему в заслугу то, что он был не только настоящим носителем русской культуры, но и кропотливым исследователем и талантливым преподавателем русской литературы. «Его семинары, – уточняет она, – отличались продуманностью, системностью и в то же время мастерством передачи наиболее полной – из возможных – картин современной русской литературы (включая и словесность метрополии). Очень многое Леонид Денисович сделал для укрепления диалога славистов русского зарубежья. Ему принадлежит идея проведения знаменитых норвичских симпозиумов, на которые слетались коллеги со всех уголков США и о которых до сих пор вспоминают с благоговением». Известный критик русского зарубежья Роман Гуль отмечал: «он один из очень немногих русских писателей за рубежом, кто пишет настоящую, интересную художественную прозу. И у него есть – по-моему – свое место среди русских писателей зарубежья. Живи он у себя на родине, он и там занял бы свое место, хотя бы уж потому, что даже чисто формально проза Л.Д. Ржевского – это проза большого художественного мастерства»[3] .
Среди светил русского зарубежья, писавших о творчестве Леонида Денисовича – Георгий Адамович, Сергей Голлербах, Роман Гуль, Вячеслав Завалишин, Наум Коржавин, Федор Степун, Валентина Синкевич, Борис Филиппов… С уважением – «мэтр» – о литераторе отзывался православный богослов и ректор Свято-Владимирской духовной семинарии (Нью-Йорк, США) Александр Шмеман[4] .
При этом творчество Леонида Ржевского в России широкому читателю мало известно. И это объяснимо: процесс возвращения на Родину произведений писателей «дипийцев», т.е. писателей, оказавшихся после 1945 года лицами без гражданства, так называемыми «перемещёнными лицами» (Displaced Person), начался сравнительно недавно[5] .
В 2000 году при поддержке Русского исследовательского фонда (Russian Research Foundation) и издательства «Посев» в Москве был издан роман Леонида Ржевского «Между двух звезд» о судьбах военнопленных. Предисловие к сборнику, включавшему помимо романа также повести и рассказы, написала Валентина Синкевич, исследователь Русского Зарубежья, давний друг литератора и тоже «дипиец». Ей принадлежит определение жанра произведений Ржевского – «психологический реализм»: «автобиографические эпизоды предвоенного, военного и послевоенного времени, невозвращение на родину и острое ощущение ее потери, прямо или косвенно, присутствуют почти в каждом произведении писателя…»[6] .
Ржевский был свидетелем почти всех основных катаклизмов XX столетия: Октябрьской революции, разрухи, НЭПа, репрессий тридцатых готов, Второй мировой войны, «холодной войны». Большинство его произведений посвящены испытаниям во время войны и плена, а также исцеляющей любви.
Все творчество Ржевского имеет русские корни, почти везде действие связано с Россией. В начале 80-х годов в дискуссии об эмигрантах-литераторах Коржавин своеобразно отозвался о «русскости» Ржевского: «К этому примыкает возмутительная уверенность некоторых эмигрантов, что СССР – не Россия, убеждение, вызванное самодовольством и равнодушием, а то и просто глупостью. Что делать писателю на земле, если «там» так-таки и нет никакой России?.. Приятно, видимо, думать, что раз нас там уже нет, там теперь пустыня. А Леониду Ржевскому и его героям – так думать никогда не было приятно»[7] . В написанной в 1954 году и одобренной Марком Алдановым и Алексеем Ремизовым «Сентиментальной повести» есть строчки: «Свою родину я уже не мог изображать только черно-белым, с осью, рассекающей ее на «после» и «до». Да и не хотел. Я любил ее и «до», и «после», а «после», пожалуй, больше любил, потому что сам был частью этого «после» («Звездопад», 1984). Следует помнить, что Ржевский лишь в силу трагических обстоятельств очутился за пределами России: при переправе в составе 93 пехотной дивизии через Десну он подорвался на мине и очнулся в плену. За колючей проволокой провел около двух лет.
Совершим небольшой экскурс в историю поколения «Ди-Пи». Согласно рассекреченной документации Управления уполномоченного Совета Народных Комиссаров (Совета Министров) СССР по делам репатриации, установлено, что к концу войны за пределами страны оказалось около пяти миллионов советских граждан. Из них около двух миллионов – в зарубежной, преимущественно европейской зоне действия Красной Армии. Свыше трех миллионов находились в зоне действия союзников на территориях Германии, Франции, Италии и др. Большинство из них составляли «восточные рабочие» – «остарбайтеры» – люди, перемещенные принудительно на работы в Германию и оккупированные ею соседние страны, около 1,7 миллионов – военнопленные. Общее же число беженцев и перемещенных лиц из разных стран, оказавшихся в условиях неволи и концлагерях составляло многие миллионы[8] . Печальна статистика судеб бывших «дипийцев» – в Германии и Англии обосновались на постоянное жительство 13 тысяч. К 1951 году 77,4 тысяч беженцев оказалось в США; 25,2 – в Австралии; 23,2 – в Канаде; 4,4 – в Аргентине; 6,4 – в Бразилии: 8,3 – в других странах. Можно согласиться с утверждением исследователей о причинах второй волны эмиграции: не будь сталинского приказа, «объявившего оказавшегося в плену советского солдата предателем, а также репрессивного механизма обращения с вернувшимися гражданами, сведения о чем доходили до лагерей Ди-Пи, не было бы и второй эмиграции…»[9] .
Драматические изломы судьбы Ржевского во время Второй мировой волны – военный переводчик, военнопленный, бесправный «дипиец» – проявились в его антитоталитарных взглядах и, естественно, в художественном творчестве.
Он отчетливо показывает их в ряде программных работ того периода, к примеру, «Язык и тоталитаризм», изданной в 1951 году Мюнхенским институтом по изучению СССР. Позднее, в 1979 году, он с не характерным для него гневом напишет в романе «Дина»: «Террор охватил нации голову; тулово продолжает носить себя на ногах и выкусывать блох из шерсти, но функцию головы целиком перенять не в силах. Справляется вроде бы, с грехом пополам, но преемственность мысли и слова утрачена, а с нею, пожалуй, и сама культура». И там же: «Диссиденты? Им, конечно, слава и честь. Они смывают с нас стыд покорности, но это последние могикане нашей интеллигенции, добиваемые травлей и ссылкой»[10] .
Примечательно, что писатель вполне трезво относился и к «капиталистической демократии». (Так, Бим, герой рассказа «Малиновое варенье» рассуждает: – «Будущее мира тоталитарно… – Спор идёт не о том, победит ли так называемая «народная» или капиталистическая демократия, а о том, какая именно тоталитарная сила укрепится на ее развалинах. Да потому что демократия обречена. Ее агония начинается с отрицания ее первейшего и порочнейшего принципа: равенства! Равенства не будет, потому что все двигать предоставится только ведущим»[11] ).
Ржевский жил и работал в Мюнхене (Германия), Лунде (Швеция), Нормане (Оклахома, США), Нью-Йорке. Его деятельность была разносторонней: он успешно совмещал литературную и преподавательскую работу с журналистской. В 1950 году начал сотрудничать с журналом «Грани» (Франкфурт-на-Майне), в 1956 году – временный главный редактор русского отдела радиостанции «Освобождение»[12] .
В автобиографическом очерке «Про самого себя», говоря о немецком периоде эмиграции, литератор признается: «Было много прекрасных русских людей в моем окружении, но я не принадлежал к так называемым «солидаристам»[13] , как и вообще никогда не принадлежал к какой бы то ни было партийной группировке, и даже малейшая примесь «партийности» в воздухе меня угнетала»[14] .
Он много думал о судьбах эмиграции и взаимосвязи ее волн. Его взгляды высказывают разные герои-эмигранты: это Алексей Филатович («Сентиментальная повесть»), Шустер («Полдюжины талантов»), безымянные персонажи повестей «Звездопад», «Паренек из Москвы», «Сольфа Миредо». Практически все его творчество было связано с темой острого ощущения потери родины: «В бесчеловечной нашей отрезанности, когда и двух строчек отправить домой нельзя, не повредив близким, мои писания здесь всегда казались мне призрачной тропкой т у д а: а вдруг и дойдут и прочтут там…», – с надеждой и горечью сетовал писатель[15] . В том же сборнике «Звездопад» главный герой художник Пэр, он же Питер Панкин, с горечью рассуждает: «Нет героя в отечестве своем», говорят. Верно, нет. Но у самого-то пророка отечество есть непременно. Отними его, останется только творить в пустоту!.. Нет, все мы, эмигранты, – приживалы в этой стране рекламы, президентских выборов и футбола, приживалы и золушки, которые никогда не дождутся своего принца…»[16] .
В переписке с Валентиной Синкевич писатель говорит о процессе создания последнего романа «Бунт подсолнечника» (1981) следующее: «Встреча двух эмиграций 40-х и 70-х годов – В.С.) – сюжетная тема, фон. Она переплетается с другой важной темой, которая, если ее назвать, звучит как противоположность с темой р а з л у к и (разрядка Ржевского – В.С.). Да, с той, про которую поётся: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Имеется в виду, что не ностальгия, но отрыв от земли, где вырос, работал, творил и которая теперь на «расстояньи», по-особому видится обеим «волнам» эмиграции. Как тебе здесь, на чужой стороне, дышится, как пишется, если ты привез с собой жар творческого слова? Творческого воздуха хватает ли?» (письмо от 2 июля 1981 года)[17] . Тема разлуки пронзительно-щемяще передана автором и в рассказе «Годы пятидесятые: разлученные»[18] .
Своим лучшим романом писатель считал «…показавшему нам свет» – автобиографическое произведение с подзаголовком «Оптимистическая повесть» (1960). «Оптимистическая» потому, что главный герой выживает, несмотря на неизлечимую болезнь. Вплетая в канву повествования эпизоды своей жизни, автор столь тонко работает со словом и композицией повествования, что приводит в восторг самого Федора Степуна, русского философа, литературного критика и писателя. В рецензии тот акцентирует внимание на мастерстве приемов автора: «Казалось бы, что стилистика Ржевского, явно чуждая эпическому началу, не могла бы осилить того жуткого содержания, которым исполнена его повесть. Но надо признаться, она это содержание осилила и с таким совершенством, что как-то не представляешь себе иной формы, в которой точнее и проникновеннее можно было рассказать то, о чем рассказывает Ржевский»[19] . Уместно также вспомнить оценку творчества Ржевского поэтом, редактором и преподавателем Борисом Филипповым (Борисом Филистинским), согласно которой тот является представителем классического фабульного романа, построенного на вечной и никогда не умирающей основе – любви. Такие характерные для писателя приёмы как диалог с совестью, беседы о Всевышнем и главных задачах бытия, мы найдем и в этом произведении[20] . Именно вера в Бога помогает его героям обрести силы и выжить. О Боге и бессмертии рассуждает и герой рассказа «За околицей» Батулин. «Возвращение к Богу и выбор будущего в пользу монастырской жизни и молитвы преображает Пэра из «Звездопада». «Бог и есть гармония», – высказывает важное суждение писателя герой романа «Две строчки времени» (1976).
Часто в произведениях Ржевского, включая литературоведческие, присутствует борьба правды и лжи. Этот мотив подмечен В. Синкевич в работе «Пилатов грех. О тайнописи в романе «Мастер и Маргарита». Главная мысль в литературоведческой работе Ржевского, по ее мнению, зашифрованный Булгаковым образ прокуратора Иудеи Понтия Пилата, «чувствовавшего вину за несопротивление злу, за умовение рук. Понтий Пилат, в прочтении Ржевского, уточняет Синкевич, символизирует русскую интеллигенцию, в большинстве своем не решившуюся на сопротивление. «Пилатов грех, – в ее прочтении, – грех трусости»[21] . «…трусости не на поле брани, а экзистенциальной, социально-бытовой», – чуть ранее подчеркивает она, анализируя повесть «… показавшему нам свет»[22] .
Впервые я услышала о Леониде Денисовиче от его ангела-хранителя и вдовы Агнии Сергеевны Ржевской, любезно подарившей мне в 1992 году в Нью-Йорке роман «Между двух звезд»[23] . Он вышел сначала в журнальном варианте в «Гранях», затем, в 1953 году, отдельной книгой. Прочитав это полу- автобиографическое повествование, я была потрясена, узнав о людях, вопрос судьбы которых – жить или не жить – зависел от двух пятиконечных звёзд: красной – советской и белой – американской. Роман был откровением и для времени его создания: немногие до этого знали о трагических подробностях буден и дальнейших судьбах российских военнопленных Второй мировой войны. Сам Иван Бунин отметил эту работу Ржевского так: «В «Гранях» с большим интересом, а иногда и с волнением прочёл «Между двух звёзд»: «ново по теме, и есть горячие места…»[24] .
Известно, что Л. Ржевский, помимо дружеских отношений с Буниным поддерживал связи со многими писателями русского зарубежья, и его творчество вобрало в себя эмигрантскую культуру Европы и Америки. Для более глубокого понимания Ржевского важно наблюдение В.В. Агеносова, автора ряда статей о Ржевском в отечественных словарях и вузовских изданиях, отметившего, что «литературное образование придало особый оттенок интеллигентности всем произведениям писателя. Ржевский нередко использует эпиграфы (цитаты из Овидия, Пушкина, Батюшкова, Бунина и Волошина, из современных авторов). Его персонажи часто вспоминают те или иные произведения русской классической литературы. В тексты вводятся скрытые или прямые цитаты, в том числе поэтические. Иногда стихи принадлежат самому писателю, чаще другим авторам. При этом щепетильность литературоведа заставляет Ржевского всякий раз указывать автора тех или иных строк»[25] .
В литературоведческих статьях Ржевского, как и в его книгах, ощутима его нравственная позиция. Следует вспомнить время, когда написаны эти статьи: Восток и Запад, метрополия и эмиграция противостояли друг другу. Ржевский же – в убедительной и миролюбивой манере – повествует о литературных достоинствах коллег из России – Эренбурга, Паустовского, Пастернака, Солженицына, Бабеля, Булгакова, Ахмадулиной. И в то же время он детально и честно разбирает работы поэтов русского зарубежья – Дмитрия Кленовского, Ивана Елагина, Игоря Чиннова, Николая Моршена, Валентины Синкевич, размещая их в той же системе координат «русская литература», что и поэтов, живущих в России. Он является своего рода собирателем, объединителем не только в человеческом, но и в литературоведческом планах. В своих статьях и, в частности, в статье, посвящённой роману Пастернака «Доктор Живаго», он органично соединяет методы литературоведения и лингвистики. А ведь уже долгое время литературоведы и лингвисты спорят о том, каково место каждой из этих дисциплин в филологической системе.
Однако проявления литературной эрудиции Ржевского не сводятся лишь к мастерскому цитированию: его репутация авторитетного литературоведа и критика подкреплена работами «Язык и стиль романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» (издательство Института по изучению СССР. Мюнхен, 1962); «Прочтенье творческого слова. Литературоведческие проблемы и анализы» (New York University Press, 1970); «Творец и подвиг» (издательство «Посев», 1972) с анализом творчества А. Солженицына; «Три темы по Достоевскому» (издательство «Посев», 1972), «К вершинам творческого слова» (Norwich University Press, 1990).
Значительное место в мире Ржевского занимает творчество Достоевского[26] . Сквозным мотивом произведений писателя он считает мотив жалости, сострадания «как «может быть, единственного закона бытия всего человечества», без которого жизнь немыслима»[27] . И это можно с уверенностью сказать и о самом Леониде Денисовиче.
Объединителем Леонид Денисович был и в своей повседневной жизни. К примеру, вместе с Г. А. Андреевым (Г.А. Хомяковым) и Ф.А. Степуном основал при ЦОПЭ (Центральное объединение политических эмигрантов) ставшее весьма популярным издательство «Товарищество зарубежных писателей».
…В течение многих лет в нью-йоркской квартире Гринвич-Вилледжа Ржевские устраивали встречи, на которых обсуждались новости культуры и книжные новинки, гости и хозяева читали свои новые произведения. По свидетельству Валентины Синкевич, на этих встречах, помимо нее, постоянно бывали писатели Владимир Юрасов, Геннадий Андреев, Петр Муравьев. А из художников – Сергей Голлербах, автор обложек всех изданий Леонида Ржевского, вышедших в США, и Владимир Шаталов, картины которого Ржевские очень ценили. Приезжали и дальние русские американцы: Наум Коржавин, Иван Елагин, Игорь Чиннов. И знаменитые «парижане» – Георгий Адамович, Ирина Одоевцева и Владимир Максимов. Летом особо близкие друзья Ржевских продолжали интеллектуальное общение на уютной даче Ржевских на берегу прекрасного озера в Нью-Гэмшире (дачный поселок Мередит)[28] . Сергей Голлербах, академик Национальной академии дизайна США, в воспоминаниях «Нью-Йоркский блокнот», отзываясь о гостеприимстве Ржевских с любовью подмечает, что те «обладали одним ценнейшим качеством: они умели создать в своём доме дружескую, влекущую атмосферу. У них любили бывать, потому что “легко дышалось”, было тепло и, конечно, всегда интересно»[29] .
Известно, что Леонид Ржевский был необыкновенно верным другом. «На ты» при этом он был с очень немногими людьми, например с Иваном Елагиным – ярким поэтом второй волны эмиграции. Ржевский уделил много времени составлению и редактированию последнего сборника умиравшего от рака друга, стараясь, чтобы поэт, чей голос был особо значим для нравственного чувства «дипийцев», – успел увидеть свои «Тяжёлые звезды».
В качестве редактора Ржевский плодотворно трудился в журналах «Грани» (1952 – 1955) и «Новый журнал» (1975 – 1976). Он первым осуществил попытку представить миру собратьев – «дипийцев»: произведения 18 писателей второй волны эмиграции вошли в составленную литератором антологию «Литературное зарубежье» (1958).
Бесспорно, венцом редакторской деятельности Ржевского стал альманах «Три юбилея Андрея Седых» - подарок «Новому Русскому Слову» и ее легендарному главному редактору, литературному секретарю Ивана Бунина – Андрею Седых (к его 80-летию, 60-летию творческой деятельности и 40-летию работы в "Новом Русском Слове"). В альманахе, помимо стихов самого Седых, были опубликованы статьи и произведения Ивана Бунина, Леонида Ржевского, Глеба Струве, Романа Гуля, Юрия Иваска, Бориса Филиппова, Игорь Чиннова, Ивана Елагина, Лидии Алексеевой, Ирины Одоевцевой, Нонны Белавиной, Татьяны Фесенко, Василия Аксенова, Владимира Войновича, Юза Алешковского, Дмитрия Бобышева, Михаила Моргулиса. Таким образом читатели смогли ознакомиться с произведениями видных представителей русской эмиграции трёх волн, в том или ином качестве сотрудничавших с легендой Русского Зарубежья. Сложность работы редактора-составителя отчасти была связана с тем, что отношения между разными волнами были непростые. Чтобы воплотить в жизнь идею такого сборника, нужно было воистину быть гением общения и человеком с безупречной репутацией. Леонид Ржевский был таковым… Недаром Иван Елагин, переживший своего друга всего на три месяца, после похорон Ржевского сказал: «Умер последний джентльмен…»
Жизненную позицию Леонида Денисовича точно определил Георгий Адамович – «Ржевский стоит особняком и говорит он о том, о чем другие молчат – или, во всяком случае, чего другие не смели выразить, с его приглушенной силой, c его двоящимся, то безнадёжным, то восторженным лиризмом, с его слухом ко всему, что расплывчато, за неимением иного слова, мы называем «музыкой»... Душа и сознание у него очень русские, в чистейшем, хочется сказать, «вечном» смысле этого слова»[30] .
Москва
1. Леонид Денисович Суражевский (21 августа 1905, Ржевский уезд, Тверская губерния – 13 ноября 1986, Нью-Йорк) – творческий псевдоним – Леонид Ржевский. Детство и юность провел в Москве. Филологическое образование получил в МГПИ (бывший II МГУ), защитил кандидатскую диссертацию, доцент. Соавтор учебника русского языка. Преподавал в Москве, Туле; как критик-рецензент сотрудничал с издательствами. Служил в Московской Пролетарской стрелковой дивизии. 1 июля Суражевский ушёл на фронт в звании лейтенанта.
2. Из личной переписки автора с Наумом Коржавиным. 8 февраля 2016 г.
3. Р.Б. Гуль. О прозе Л. Ржевского. //Одвуконь, -Нью-Йорк, 1973, с. 129.
4. Протоирей Александр Шмеман. «Дневники. 1973-1983»,- М.: Русский путь, 2013, c. 410.
5. См. Юлия Горячева, «Архипелаг Ди-Пи»: http://www.peremeny.ru/blog/16601
6. Леонид Ржевский. Между двух звезд. /Вст. ст. В.А. Синкевич «Леонид Ржевский – писатель и человек»// - М.: «ТЕРРА-СПОРТ», 2000, с. 6.
7. Н. Коржавин. «По главному счету». «Новое русское слово», 21 октября 1981 года.
8. Юлия Горячева. «Новая Россия – соотечественники Зарубежья: единое культурное пространство», -М.: «Этносфера», 2012, с. 103.
9. В.В. Агеносов. «Восставшие из небытия». Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.- М.: АИРО-XXI; СПб: Алетейя, 2014, с. 25.
10. Леонид Ржевский. «Дина» (записки художника). -Нью-Йорк: Новое русское слово,1979, с. 100.
11.Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, с. 35.
12. Согласно официальной истории радиостанции, «Радио „Освобождение“» (ныне радиостанция «Свобода») было создано Американским комитетом по освобождению от большевизма (англ. American Committee for Liberation from Bolshevism).
13. Имеется в виду созданный в зарубежье Народно-трудовой союз российских солидаристов (НТС).
14. Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, с. 31.
15. Л. Ржевский. «Звездопад», «Сентиментальная повесть», 1984, с. 160.
16. Л. Ржевский. «Звездопад», 1984, с. 43.
17. Валентина Синкевич. «Мои встречи: Русская литература Америки». – Владивосток: Рубеж., 2010, с.145.
18. Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, сс.175-177.
19. Ф. Степун. «Показавшему нам свет». «Мосты», 1961, т.7, с. 387.
20. Л. Ржевский. «… показавшему нам свет» (оптимистическая повесть), изд. «Посев», 1980, сс.30, 67,73,130.
21. Леонид Ржевский. «Между двух звёзд»/ Вст. статья В.Синкевич. «Леонид Ржевский – писатель и человек»// - М.: «ТЕРРА-СПОРТ», 2000, с.17.
22. Там же, с.14.
23. Супруга писателя Агния Шишкова-Ржевская (псевдоним Аглая Шишкова) – одна из девушек-слушательниц курсов народных учителей, на которых работал методистом военнопленный Суражевский. После отправки больного последней стадией туберкулеза Суражевского в Германию, она нашла его, и, выходив, спасла от смерти. В США супруги Ржевские проживали с 1963 года. О семейной жизни Ржевских см. статью В.В. Агеносова «История одной любви»: http://www.informprostranstvo.ru/N09_2008/litsa.html
24. «Бог оставит тайну – память обо мне»: Неопубликованные письма Ивана и Веры Буниных Леониду Ржевскому // Грани. – 1999. - № 191. – С. 182-195. Письмо от 21 января 1952 года. Публикация В.В. Агеносова.
25. В.В. Агеносов. Русское литературное зарубежье. Вторая волна эмиграции. // Филологические науки № 4, 1998, с. 22.
26. Статьи «Мотив жалости в поэтике Достоевского», «Мистерия соблазна у Достоевского», «Язык романа «Бесы» и образ автора», «Об одной творческой преемственности».
27. Л. Ржевский. Прочтенье творческого слова. New York University Press, 1970, с. 33.
28. Мне и моим родителям – Юрию и Тамаре Горячевым в середине 90-х годов прошлого века также посчастливилось бывать в этом прекрасном месте, наслаждаясь радушием и гостеприимством Агнии Сергеевны Ржевской.
29. Сергей Голлербах. Нью-йоркский блокнот. № 265, 2011. http://magazines.russ.ru/nj/2011/265/go25.html
30. Г.Адамович . «Повести Л. Ржевского», «Новое русское слово», 4 апреля 1961 г.
|
|
2013-Гранцева, Наталья
* * *
Не по книге, не по ящику,
Не по вымыслу пустому –
Жизнь идет по настоящему,
По живому, по святому.
Беспонтовыми кроссовками,
Дорогими сапогами
С перебежками неловкими
Пробивает каблуками
Тонкокожую, белковую,
Силу сладости проточной,
Жажду счастья бестолковую,
Волю к истине непрочной.
Жизнь, жестокая забавница,
Террористка и старлетка
Смертной плоти улыбается,
Как слепая муджахедка.
Нищетой родного разума
Свет упавший попирает
И как солнце безнаказанно
С тенью вымысла играет.
* * *
О это ломоносовское лето –
Дикорастущей молодости труд,
Гранитный атлас университета,
Естествознанья светлый изумруд!
Как полно плотоядное пространство,
Как плодоносен хаоса бедлам!
Как меч грозы вздымает христианство,
Встречая огнедышащий ислам!
Избыток сил, героика страданья,
Оживший малахит и лазурит...
Стихия всемогущего созданья
Не ведает, что мыслит и творит.
Пред нею дух взлетающий трепещет,
Стооким беспилотником паря.
Театр военных действий рукоплещет
Трагедии народа и царя.
Не верит ни тоске, ни утешенью –
А только солнцу, смерти и судьбе,
Как будто вслед за выбором решенья
И чудо выбирает по себе.
* * *
Лето – сокровище, буйное царство!
Фрукты, пломбир, сигареты, напитки...
В белых рубахах речные кибитки
Плавают в венах речных, как лекарства.
Розово-серый плитняк государства
Вывесил видов цветные открытки.
Лето – любви театральное действо,
Страсти, наркотики, жажда соитий,
Встреч, путешествий, опасных событий,
Птиц перелетных святые семейства,
Гимны поющие эпикурейству.
Лето безумств, заблуждений, наитий.
Жизни нашествие – вспышки и снасти
Вечнозеленых иллюзий кудрявых,
Поступь дождей в мокроступах дырявых,
Жидкое золото солнечной власти,
Лето – атлет, всемогущее счастье,
Молодость вещая, слово и слава!
Дай же и мне поцвести хоть немного,
Помыслы жадно вспоить хлорофиллом,
Кроной шатровой, растительной силой
Спрятать любви золотую дорогу,
Речку зеркальную, тракт длинноногий,
Вольности рой мотыльков белокрылый.
Дай же и мне раствориться в незнанье,
Плоть опечатать сургучным загаром,
Сердцебиениям и бас-гитарам
Смехом ответить и эхом дерзанья,
Дай же и мне позабыть о сиянье
Века, отдавшего жизнь мемуарам,
Лето всесильное! Шар и корзину,
Воздухоплаванья Бога и веру
В искристых квантах, в слоях стратосферы,
Дай разглядеть в вышине негасимой,
Или на миг посветлеть парусиной,
Вытканной жизнью на ветхой шпалере.
Дай же и мне отменить циферблаты,
Календари и архивы забвенья,
Стать первородным ключом вдохновенья,
Речью мгновенья, воздушной цитатой,
Облаком перистым, сахарной ватой,
Белою ночью и белой сиренью!
* * *
Не виновато время в том,
Что ты любил его фантом,
Что жил с набитым ложью ртом
И вечно грезил о пустом
В густом чаду воображенья,
С тенями века вел сраженья,
Полемизировал с Христом.
И ты, и ты не виноват,
Что был тебе не сват, не брат
Родного времени солдат –
Смешавший песню, плач и мат,
Ползущий к смерти без названья,
Когда лежала без сознанья
Земля, похожая на ад.
Никто грядущего не знал.
Лишь свет дрожал, как аммонал,
Пока в бессилии стонал
И душу Сына распинал
Отец, спасающий незрячих,
Немых, увечных и бродячих –
Земной интернационал.
* * *
В этом городе больше не живет Ленинград,
Он рассеялся будто болотный смог,
Он не знал, что станет забвенью брат,
Намывной истории островок.
Сын утопии дряхлой, он вел в поводу
Жеребца красногривого календаря
Коммунальный рай в золотом аду,
Классицизм увядающего октября.
Он ковал воинственных гроз фронты,
В исступлении мужественных знамен
Трудовые армии нищеты,
Робеспьеров гипсовых легион.
Искупительной жертвой неправых отцов
Отпадал от души, небесный изгой.
Он гордыней аскезы терзал мертвецов,
Слепотой, дислексией, цингой.
В несчастливое имя угодил под замок,
Проржавел, как в море забитый гвоздь,
Врос как столп, минувшего поперек,
В европейском горле застрял, как кость.
Ленинград испарился, и теперь он нигде,
Он покинул время бытийных пут,
Утонул в полынно-свинцовой воде,
Превратясь в искусственный изумруд.
Он лежит во мне как придонный хлам,
Притворяется, что чужой.
Полигон отходов, столетья спам –
Рядом с матерью и душой.
* * *
Один давно лежит в земле сырой,
Другой – тоскует в Иерусалиме,
А третий словно туча над страной,
Забывшей даже собственное имя.
Зачем мне знать их было суждено?
И суждено ль? – Теперь не понимаю.
Как будто черно-белое кино,
Припомнив их, плечами пожимаю.
Мне всё равно. Не стоит память свеч
Перед лицом исчезнувших мгновений.
И хоть убей, из сердца не извлечь
Хотя бы эха слез и сожалений.
И даже дорогие имена –
Как будто полустертые монеты,
Вбирает в ил речная глубина:
Кубань, Хеврон, Москва-река и Лета...
* * *
У великих своей биографии нет –
Два-три мифа, любви разрушительной след,
Немота современников, смерти загадка,
Артефактов смешливых рассеянный свет,
Слепок мертвой руки иль перчатка.
Для великих потомки не строят гробниц,
Лишь возводят святыни без дат и без лиц
В монастырских углах и дубравах –
На сетях корневищ и на бреднях грибниц
Чтоб покоились грешники славы.
Не входи в этот мир, не ищи этот край,
Обходи эту тьму, эту дверь затворяй!
Ты – кузнечик неведений кротких,
Травостойный июль озаряй и играй
На своих невеликих трещотках.
Наталья Анатольевна ГРАНЦЕВА. Родилась в Ленинграде. Окончила Литературный институт им. М.Горького в Москве. Поэт, эссеист, волонтер шекспироведения. Автор четырех поэтических книг и семи книг исторической эссеистики. Главный редактор журнала «Нева», член редколлегии альманаха «День поэзии» (2009, 2010, 2011, 2012, 2013). Лауреат литературных премий: Независимой премии «Навстречу дня!» им. Бориса Корнилова (2009), Международной Лермонтовской премии (2013), премии «Югра» (2013). Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей.
|
|
2013-Гранцева, Наталья
* * *
Не по книге, не по ящику,
Не по вымыслу пустому –
Жизнь идет по настоящему,
По живому, по святому.
Беспонтовыми кроссовками,
Дорогими сапогами
С перебежками неловкими
Пробивает каблуками
Тонкокожую, белковую,
Силу сладости проточной,
Жажду счастья бестолковую,
Волю к истине непрочной.
Жизнь, жестокая забавница,
Террористка и старлетка
Смертной плоти улыбается,
Как слепая муджахедка.
Нищетой родного разума
Свет упавший попирает
И как солнце безнаказанно
С тенью вымысла играет.
* * *
О это ломоносовское лето –
Дикорастущей молодости труд,
Гранитный атлас университета,
Естествознанья светлый изумруд!
Как полно плотоядное пространство,
Как плодоносен хаоса бедлам!
Как меч грозы вздымает христианство,
Встречая огнедышащий ислам!
Избыток сил, героика страданья,
Оживший малахит и лазурит...
Стихия всемогущего созданья
Не ведает, что мыслит и творит.
Пред нею дух взлетающий трепещет,
Стооким беспилотником паря.
Театр военных действий рукоплещет
Трагедии народа и царя.
Не верит ни тоске, ни утешенью –
А только солнцу, смерти и судьбе,
Как будто вслед за выбором решенья
И чудо выбирает по себе.
* * *
Лето – сокровище, буйное царство!
Фрукты, пломбир, сигареты, напитки...
В белых рубахах речные кибитки
Плавают в венах речных, как лекарства.
Розово-серый плитняк государства
Вывесил видов цветные открытки.
Лето – любви театральное действо,
Страсти, наркотики, жажда соитий,
Встреч, путешествий, опасных событий,
Птиц перелетных святые семейства,
Гимны поющие эпикурейству.
Лето безумств, заблуждений, наитий.
Жизни нашествие – вспышки и снасти
Вечнозеленых иллюзий кудрявых,
Поступь дождей в мокроступах дырявых,
Жидкое золото солнечной власти,
Лето – атлет, всемогущее счастье,
Молодость вещая, слово и слава!
Дай же и мне поцвести хоть немного,
Помыслы жадно вспоить хлорофиллом,
Кроной шатровой, растительной силой
Спрятать любви золотую дорогу,
Речку зеркальную, тракт длинноногий,
Вольности рой мотыльков белокрылый.
Дай же и мне раствориться в незнанье,
Плоть опечатать сургучным загаром,
Сердцебиениям и бас-гитарам
Смехом ответить и эхом дерзанья,
Дай же и мне позабыть о сиянье
Века, отдавшего жизнь мемуарам,
Лето всесильное! Шар и корзину,
Воздухоплаванья Бога и веру
В искристых квантах, в слоях стратосферы,
Дай разглядеть в вышине негасимой,
Или на миг посветлеть парусиной,
Вытканной жизнью на ветхой шпалере.
Дай же и мне отменить циферблаты,
Календари и архивы забвенья,
Стать первородным ключом вдохновенья,
Речью мгновенья, воздушной цитатой,
Облаком перистым, сахарной ватой,
Белою ночью и белой сиренью!
* * *
Не виновато время в том,
Что ты любил его фантом,
Что жил с набитым ложью ртом
И вечно грезил о пустом
В густом чаду воображенья,
С тенями века вел сраженья,
Полемизировал с Христом.
И ты, и ты не виноват,
Что был тебе не сват, не брат
Родного времени солдат –
Смешавший песню, плач и мат,
Ползущий к смерти без названья,
Когда лежала без сознанья
Земля, похожая на ад.
Никто грядущего не знал.
Лишь свет дрожал, как аммонал,
Пока в бессилии стонал
И душу Сына распинал
Отец, спасающий незрячих,
Немых, увечных и бродячих –
Земной интернационал.
* * *
В этом городе больше не живет Ленинград,
Он рассеялся будто болотный смог,
Он не знал, что станет забвенью брат,
Намывной истории островок.
Сын утопии дряхлой, он вел в поводу
Жеребца красногривого календаря
Коммунальный рай в золотом аду,
Классицизм увядающего октября.
Он ковал воинственных гроз фронты,
В исступлении мужественных знамен
Трудовые армии нищеты,
Робеспьеров гипсовых легион.
Искупительной жертвой неправых отцов
Отпадал от души, небесный изгой.
Он гордыней аскезы терзал мертвецов,
Слепотой, дислексией, цингой.
В несчастливое имя угодил под замок,
Проржавел, как в море забитый гвоздь,
Врос как столп, минувшего поперек,
В европейском горле застрял, как кость.
Ленинград испарился, и теперь он нигде,
Он покинул время бытийных пут,
Утонул в полынно-свинцовой воде,
Превратясь в искусственный изумруд.
Он лежит во мне как придонный хлам,
Притворяется, что чужой.
Полигон отходов, столетья спам –
Рядом с матерью и душой.
* * *
Один давно лежит в земле сырой,
Другой – тоскует в Иерусалиме,
А третий словно туча над страной,
Забывшей даже собственное имя.
Зачем мне знать их было суждено?
И суждено ль? – Теперь не понимаю.
Как будто черно-белое кино,
Припомнив их, плечами пожимаю.
Мне всё равно. Не стоит память свеч
Перед лицом исчезнувших мгновений.
И хоть убей, из сердца не извлечь
Хотя бы эха слез и сожалений.
И даже дорогие имена –
Как будто полустертые монеты,
Вбирает в ил речная глубина:
Кубань, Хеврон, Москва-река и Лета...
* * *
У великих своей биографии нет –
Два-три мифа, любви разрушительной след,
Немота современников, смерти загадка,
Артефактов смешливых рассеянный свет,
Слепок мертвой руки иль перчатка.
Для великих потомки не строят гробниц,
Лишь возводят святыни без дат и без лиц
В монастырских углах и дубравах –
На сетях корневищ и на бреднях грибниц
Чтоб покоились грешники славы.
Не входи в этот мир, не ищи этот край,
Обходи эту тьму, эту дверь затворяй!
Ты – кузнечик неведений кротких,
Травостойный июль озаряй и играй
На своих невеликих трещотках.
Наталья Анатольевна ГРАНЦЕВА. Родилась в Ленинграде. Окончила Литературный институт им. М.Горького в Москве. Поэт, эссеист, волонтер шекспироведения. Автор четырех поэтических книг и семи книг исторической эссеистики. Главный редактор журнала «Нева», член редколлегии альманаха «День поэзии» (2009, 2010, 2011, 2012, 2013). Лауреат литературных премий: Независимой премии «Навстречу дня!» им. Бориса Корнилова (2009), Международной Лермонтовской премии (2013), премии «Югра» (2013). Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей.
|
|
2013-Гранцева, Наталья
* * *
Не по книге, не по ящику,
Не по вымыслу пустому –
Жизнь идет по настоящему,
По живому, по святому.
Беспонтовыми кроссовками,
Дорогими сапогами
С перебежками неловкими
Пробивает каблуками
Тонкокожую, белковую,
Силу сладости проточной,
Жажду счастья бестолковую,
Волю к истине непрочной.
Жизнь, жестокая забавница,
Террористка и старлетка
Смертной плоти улыбается,
Как слепая муджахедка.
Нищетой родного разума
Свет упавший попирает
И как солнце безнаказанно
С тенью вымысла играет.
* * *
О это ломоносовское лето –
Дикорастущей молодости труд,
Гранитный атлас университета,
Естествознанья светлый изумруд!
Как полно плотоядное пространство,
Как плодоносен хаоса бедлам!
Как меч грозы вздымает христианство,
Встречая огнедышащий ислам!
Избыток сил, героика страданья,
Оживший малахит и лазурит...
Стихия всемогущего созданья
Не ведает, что мыслит и творит.
Пред нею дух взлетающий трепещет,
Стооким беспилотником паря.
Театр военных действий рукоплещет
Трагедии народа и царя.
Не верит ни тоске, ни утешенью –
А только солнцу, смерти и судьбе,
Как будто вслед за выбором решенья
И чудо выбирает по себе.
* * *
Лето – сокровище, буйное царство!
Фрукты, пломбир, сигареты, напитки...
В белых рубахах речные кибитки
Плавают в венах речных, как лекарства.
Розово-серый плитняк государства
Вывесил видов цветные открытки.
Лето – любви театральное действо,
Страсти, наркотики, жажда соитий,
Встреч, путешествий, опасных событий,
Птиц перелетных святые семейства,
Гимны поющие эпикурейству.
Лето безумств, заблуждений, наитий.
Жизни нашествие – вспышки и снасти
Вечнозеленых иллюзий кудрявых,
Поступь дождей в мокроступах дырявых,
Жидкое золото солнечной власти,
Лето – атлет, всемогущее счастье,
Молодость вещая, слово и слава!
Дай же и мне поцвести хоть немного,
Помыслы жадно вспоить хлорофиллом,
Кроной шатровой, растительной силой
Спрятать любви золотую дорогу,
Речку зеркальную, тракт длинноногий,
Вольности рой мотыльков белокрылый.
Дай же и мне раствориться в незнанье,
Плоть опечатать сургучным загаром,
Сердцебиениям и бас-гитарам
Смехом ответить и эхом дерзанья,
Дай же и мне позабыть о сиянье
Века, отдавшего жизнь мемуарам,
Лето всесильное! Шар и корзину,
Воздухоплаванья Бога и веру
В искристых квантах, в слоях стратосферы,
Дай разглядеть в вышине негасимой,
Или на миг посветлеть парусиной,
Вытканной жизнью на ветхой шпалере.
Дай же и мне отменить циферблаты,
Календари и архивы забвенья,
Стать первородным ключом вдохновенья,
Речью мгновенья, воздушной цитатой,
Облаком перистым, сахарной ватой,
Белою ночью и белой сиренью!
* * *
Не виновато время в том,
Что ты любил его фантом,
Что жил с набитым ложью ртом
И вечно грезил о пустом
В густом чаду воображенья,
С тенями века вел сраженья,
Полемизировал с Христом.
И ты, и ты не виноват,
Что был тебе не сват, не брат
Родного времени солдат –
Смешавший песню, плач и мат,
Ползущий к смерти без названья,
Когда лежала без сознанья
Земля, похожая на ад.
Никто грядущего не знал.
Лишь свет дрожал, как аммонал,
Пока в бессилии стонал
И душу Сына распинал
Отец, спасающий незрячих,
Немых, увечных и бродячих –
Земной интернационал.
* * *
В этом городе больше не живет Ленинград,
Он рассеялся будто болотный смог,
Он не знал, что станет забвенью брат,
Намывной истории островок.
Сын утопии дряхлой, он вел в поводу
Жеребца красногривого календаря
Коммунальный рай в золотом аду,
Классицизм увядающего октября.
Он ковал воинственных гроз фронты,
В исступлении мужественных знамен
Трудовые армии нищеты,
Робеспьеров гипсовых легион.
Искупительной жертвой неправых отцов
Отпадал от души, небесный изгой.
Он гордыней аскезы терзал мертвецов,
Слепотой, дислексией, цингой.
В несчастливое имя угодил под замок,
Проржавел, как в море забитый гвоздь,
Врос как столп, минувшего поперек,
В европейском горле застрял, как кость.
Ленинград испарился, и теперь он нигде,
Он покинул время бытийных пут,
Утонул в полынно-свинцовой воде,
Превратясь в искусственный изумруд.
Он лежит во мне как придонный хлам,
Притворяется, что чужой.
Полигон отходов, столетья спам –
Рядом с матерью и душой.
* * *
Один давно лежит в земле сырой,
Другой – тоскует в Иерусалиме,
А третий словно туча над страной,
Забывшей даже собственное имя.
Зачем мне знать их было суждено?
И суждено ль? – Теперь не понимаю.
Как будто черно-белое кино,
Припомнив их, плечами пожимаю.
Мне всё равно. Не стоит память свеч
Перед лицом исчезнувших мгновений.
И хоть убей, из сердца не извлечь
Хотя бы эха слез и сожалений.
И даже дорогие имена –
Как будто полустертые монеты,
Вбирает в ил речная глубина:
Кубань, Хеврон, Москва-река и Лета...
* * *
У великих своей биографии нет –
Два-три мифа, любви разрушительной след,
Немота современников, смерти загадка,
Артефактов смешливых рассеянный свет,
Слепок мертвой руки иль перчатка.
Для великих потомки не строят гробниц,
Лишь возводят святыни без дат и без лиц
В монастырских углах и дубравах –
На сетях корневищ и на бреднях грибниц
Чтоб покоились грешники славы.
Не входи в этот мир, не ищи этот край,
Обходи эту тьму, эту дверь затворяй!
Ты – кузнечик неведений кротких,
Травостойный июль озаряй и играй
На своих невеликих трещотках.
Наталья Анатольевна ГРАНЦЕВА. Родилась в Ленинграде. Окончила Литературный институт им. М.Горького в Москве. Поэт, эссеист, волонтер шекспироведения. Автор четырех поэтических книг и семи книг исторической эссеистики. Главный редактор журнала «Нева», член редколлегии альманаха «День поэзии» (2009, 2010, 2011, 2012, 2013). Лауреат литературных премий: Независимой премии «Навстречу дня!» им. Бориса Корнилова (2009), Международной Лермонтовской премии (2013), премии «Югра» (2013). Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей.
|
|
Виталий Волович, Екатеринбург
Виталий Михайлович Волович родился 3 августа 1928 года в городе Спасске Приморского края. В 1932 году семья переехала в Свердловск (Екатеринбург). Там он окончил Художественное училище. Виталий Волович – автор графических шедевров: «Средневековые мистерии»; серий «Цирк», «Женщины и монстры», «Моя мастерская» и других работ. Виталий Волович – Заслуженный художник России, Член-корреспондент Российской академии художеств, обладатель российских и зарубежных наград, участник всесоюзных и международных выставок и конкурсов книги.
|
|
Виталий Волович, Екатеринбург
Виталий Михайлович Волович родился 3 августа 1928 года в городе Спасске Приморского края. В 1932 году семья переехала в Свердловск (Екатеринбург). Там он окончил Художественное училище. Виталий Волович – автор графических шедевров: «Средневековые мистерии»; серий «Цирк», «Женщины и монстры», «Моя мастерская» и других работ. Виталий Волович – Заслуженный художник России, Член-корреспондент Российской академии художеств, обладатель российских и зарубежных наград, участник всесоюзных и международных выставок и конкурсов книги.
|
|
Михаил ВОРОНСКИЙ, Хадера, Израиль
Художник. Родился в 1914 г. в с. Рашков, Украина (позже - Молдавия). Жил в Ташкенте. В Израиле с 1989 года. Участвовал в создании музеев в Узбекистане. Автор иллюстраций серии книг «Избранная лирика Востока».
|
|
Михаил ВОРОНСКИЙ, Хадера, Израиль
Художник. Родился в 1914 г. в с. Рашков, Украина (позже - Молдавия). Жил в Ташкенте. В Израиле с 1989 года. Участвовал в создании музеев в Узбекистане. Автор иллюстраций серии книг «Избранная лирика Востока».
|
|
Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк
Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г. Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.
|
|
Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк
Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г. Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.
|
|
Николай ДРОННИКОВ, Париж
Художник, скульптор, график, издатель. Родился в 1930 г. в Туле. Жил в Москве. На Западе с 1972 г. Работы – живопись и скульптура, графика – представлены в выставочных залах Западных стран и России. Автор альбомов живописи и графики, книг на искусствоведческую тему.
|
|
Николай ДРОННИКОВ, Париж
Художник, скульптор, график, издатель. Родился в 1930 г. в Туле. Жил в Москве. На Западе с 1972 г. Работы – живопись и скульптура, графика – представлены в выставочных залах Западных стран и России. Автор альбомов живописи и графики, книг на искусствоведческую тему.
|
|
Николай Дронников
На фото Николай Дронников у себя дома, в Иври-сюр-Сен.
Фото Эрика Амурского
Русский парижанин Николай Дронников
Николай Дронников ( род. в 1930 г. ) – коренной тульчанин, однако много лет жил в Москве, помнит её хорошо со времён военных, когда вместе со взрослыми рыл траншеи, испытывал голод... Первым учителем своим в искусстве считает брата, который из Художественного училища им. 1905-го года ушёл на фронт и не вернулся.
Сам Николай начинал как скульптор. В 1941 году, мальчиком, выставил работу «Весна» на общегородской выставке Дома пионеров столицы. Именно её считает он «началом всех своих начал». В 1947-м поступил в то же самое училище, где был брат...
Позднее учился в институте им. Сурикова, на Таганке, который закончил в 1963-м году.
Сильное влияние испытал при знакомстве с японской и китайской художественными системами, а также «сквозь призму» Бурлюка, Маяковского и, частично, Ремизова.
Во Францию эмигрировал в 1972 году, уничтожив перед этим значительную часть сделанных на родине работ. Живя в пригороде Парижа, Иври-сюр-Сен, создал за три с лишним десятилетия в своем доме подлинный музей русского искусства. Малыми тиражами, частично с оригинальными графическими работами, издал десятки сборников и альбомов, в которых запечатлены – причём, всегда только с натуры! – писатели-эмигранты и приезжавшие в Париж земляки. Часть работ Николая составляет серию «Серебряная гитара». Это: Галич, Высоцкий, Бродский, Айги и другие.
Одна из лучших его книг ( фрагментов воспоминаний и литературных набросков, чередующихся с рисунками ) – «Русский в Париже», изд. в 1980 году в Syntaxis.
Работы Николая Дронникова – живопись и скульптура, графика – нередко бывают в разных выставочных залах. В постсоветское время выставки его проходили и на родине.
|
|
Александр Галич
Портрет поэта, драматурга Александра Галича
( 19.10.1918 — 15.12.1977 ) в Париже 6 мая 1975 года.
Карандаш
|
|
Иосиф Бродский
Портрет Иосифа Бродского.
( 24. 05. 1940 — 28 .01. 1996 )
Париж, 1984 год.
Шариковая ручка.
|
|
Геннадий Айги
Портрет русского и чувашского поэта Геннадия Айги
( 21. 08 1934 — 21 . 02. 2006 ) во время одного из его приездов в Париж в 90-е годы.
Литографский карандаш
|
|
Алексей Хвостенко
Портрет поэта, художника, скульптора, исполнителя собственных
песен Алексея Хвостенко (14.11.1940 — 30.11.2004) в Париже 3 декабря 1998 года.
Литографский карандаш
|
|
ХУДОЖНИК ПО ПРИЗВАНИЮ
О Михаиле Воронском
Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра. С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём? Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне, летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт. И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу. «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
Ну, а по выходным – посещение музеев, театров... В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя Гератской).
Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.
Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния
|
|
Портрет Джами (1414-1492)
Фронтопис сборника стихов поэта из серии «Избранная лирика Востока». 1984. Темпера.
|
|
Джами и Навои
Поэтическая беседа 1980-е. Темпера.
|
|
Алишер Навои (1441-1501)
1968. Темпера.
|
|
Поэты в гостях у Бабура (1483-1530)
1980-е. Темпера.
|
|
Бабур со своими детьми
Урок поэзии. 1989. Темпера.
|
|
Графика
В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.
Бездомная
|
|
-
Двое
|
|
-
Композиция
|
|
-
Гимнастика
|
|
-
Сценка в Нью-Йорке
|
|
Цирк 20.
Цирк 20. Офорт.
|
|
Екатеринбург и окрестности
Екатеринбург и окрестности.
|
|
Иерусалим 2
Иерусалим 2.
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
Елена ГУЛЯЕВА, Лиепая
Поэт, работает врачом. Родилась в Хаапсалу (Эстония). В 1984 окончила Рижский медицинский институт. Победитель в одной из номинаций литературного конкурса "Бекар" (2002), дипломант сетевых конкурсов. Стихи публиковались в журналах "Чайка", "Сетевая поэзия", "Арион", представлены в различных альманахах. Автор книги стихов "Я собираю воду" (2003г., Новосибирск).
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
БЕРЕГ ДЫРЯВЫХ РАКУШЕК
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
КАМАРИНА
радиоголосом справа стрекочут немцы
море грохочет
горечь щекочет ноздри
это совсем не фиалковый рай флоренций
берег дырявых ракушек и коза ностры
белый булыжник оград
виноград под плёнкой
белое стадо
щиплет маслины с веток
так и прильнуть бы невылинявшим зайчонком
к тёплому боку
в молочных потёках света
или зелёной хвостатой сверкучей брошью
чуть поморочив взгляд
при малейшем хрусте
порскнуть с горячей плитки в разлом дорожный
только когда ещё
случай туда отпустит
...пэчворк полей
отшлифованный камень улиц
пряная речь
аромат голубых стрелиций...
в облачко, что над Этной клубком свернулось
из-под ладони
до рези в глазах влюбиться
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
***
мой одинокий читатель
из Монтенегро,
в наших низинах
иней сменил туман
щупальца прутьев царапают вектор ветра
лужи шипят и плюются от свежих ран
но расцветает воздух от перебранки
грачьей короны парка
и мокрых крыш
миг
и трамвай, накренясь, разольёт бельканто
и, запинаясь, сдел ает шаг малыш
и наконец-то майской грозы аллегро
хлынет
и закипит сирень
и вздохнёт жасмин
веришь ли ты
мой читатель из Монтенегро
в сказки о лете
в марте, когда камин
хочется даже не чувствовать
просто видеть
взглядом вплетаясь в причудливый пульс огня?
веришь?
тогда
на террасе закажем мидий?
...только от мокрого снега
прикрой меня.
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
ТАФТ: ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
глянец кленовый
рвёт в клочья промозглый норд
облачно
словно и не было солнечной тайны
ложечки мёда и лужицы молока
вспомнишь навскидку ли
вкус моего языка
слаще вина и гранатовых яблок, дарлинг?..
ветрено
липовых листьев летучий рой –
вьются, сверкая, как бабочки над купальней
шорох дождя
горечь масла и плач воды
помнишь, как в такт осыпались на нас цветы
с каждым ударом
молота
по наковальне?..
холодно
льются последние пять минут
вспышка тепла твоих губ
в суете вокзальной
выпит до капли взгляд
вот и всё, домой
цепи?.. чугунные, дарлинг,
а гроб – ледяной:
сказочники приврали, что он хрустальный...
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
Елена ГУТМАН, Киев
Поэт, бард, дизайнер. Родилась в 1963 г. в Киеве. Член СП. Стихи и песни начала писать в КСП "Костёр", руководителем которого был Леонид Духовный. Автор трёх сборников стихов: «Мой Бог, спасибо за стихи», 1997; «P.S.», 2002; «Маятник», 2008; Публикации в «Альманахе Поэзии» (США), в украинской и зарубежной периодике. Лауреат музыкальной премии им. С. Гулака-Артемовского.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Мне навязали чью-то роль.
С трудом несу чужое бремя,
Но ничего не лечит время,
А только притупляет боль.
Оно проходит сквозь меня
Смешеньем образов и стилей,
Но после прожитого дня
Мне жаль затраченных усилий.
Очередная сотня лет
Исчезнет в этой почве зыбкой,
Где появление на свет
Уже считается ошибкой.
Где на границе «нет» и «да»,
Дивясь невиданному рвенью,
Течёт событий череда
И тяготеет к повторенью,
Вернувшись на круги своя.
Так по накатанному кругу
Скользят две тени: ты и я –
И приближаются друг к другу.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Скроет белая мгла
Всё, что мы исковеркали:
Чувства, судьбы, дела,
Отражение в зеркале.
Среди моря теней,
В лодке, терпящей бедствие,
Вместо будущих дней
Наступают последствия.
Мы спешим невпопад
Жить без роду, без племени,
Нас не годы страшат,
Нас пугает безвременье.
Присмирев от обид,
Мир устало вращается.
Свет в туннеле горит,
Но туннель не кончается.
|
|
***
Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.
Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.
Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.
Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.
Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.
|
|
***
Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.
Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.
Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.
Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.
Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.
|
|
***
Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.
Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.
Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.
Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.
Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.
|
|
***
Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.
Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.
Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.
Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.
Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.
|
|
***
Вечер входит в мой дом украдкой,
На дворе подсыхают лужи,
Спит сынишка в своей кроватке,
Я сейчас приготовлю ужин.
Время тянется долго, долго,
Перепутались дни недели,
Как, пора уже ставить ёлку?
Да... А знаешь, мы постарели.
Перемены едва заметны,
И не слишком тревожит бремя,
Лишь морщинки, штрихи к портрету,
На лице оставляет время.
Всё привычно и всё знакомо,
Поплотнее задернув шторы,
Мы остались сегодня дома
И затеяли разговоры.
Свет приглушен, слова не резки,
Только стёкла в оконной раме
Из-за клетчатой занавески
Вновь подсматривают за нами.
|
|
