Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Было время чудное,
Устремлялся в высь я,
Были изумрудные
Капли глаз, как листья.
Быстро всё меняется,
Даже цвет и форма –
То ли уменьшается
Норма хлороформа,
Или, с точки зрения
Цикла годового,
И листочки зрения
Облететь готовы.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Интеллигент не должен быть брюзглив.
Интеллигент обязан быть брезглив,
И именно поэтому, по-моему,
Не должен лопать из ведра с помоями,
А лопая, не должен, тем не менее,
Слюною исходить от умиления.

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Ах, такого ль я ждал новогоднего светлого дня –
с валидолом, сустаком, нитроглицерином и
но-шпой?
Новый год наступил.
Новый год наступил на меня.
На меня наступил неумытой шершавой подошвой.
Ах, чудесная дата, осенний ты наш Новый год,
праздник Рош-Гашана под сплошной самогон без закуски!
Говоришь ей: “Мон анж!” –
а она отвечает: “Майн Гот!
Не могли бы Вы шпрехать по-нашему,
то есть по-русски?”
Я раздавлен и смят, потому что раздавлен и смят.
Здесь афинские ночи
звучат в переводе как “замуж”.
“Свят-свят-свят” говорят не о том,
кто действительно свят,
а когда бесовщина, какой-нибудь Броккен и шабаш...
Старый год был таким, что запомнится нам на года:
скольких он оболгал, оплевал, обесчестил и выпер!
Едем, что ли, в Израиль?
А впрочем, на кой мне туда?
Здесь ещё предстоят
симхат-тора,
пурим,
йом-кипур!

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берёт».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнёс, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой светик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да ещё отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А ещё, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний ещё не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это детали.
Вот и всё, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Есть у нас кроме свежих новаций
Ритуал, перешедший в канон:
Выть на Волгу и вслух удивляться:
Чей же это мучительный стон?

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Верую, Господи, верую –
но, интроверт по судьбе,
с этой навязчивой верою
в душу не лезу к тебе;
тихо, приватно, по-скромному,
не отверзая уста,
не избегая скоромного
даже во время поста,
пьянство с гордыней суммируя,
всуе шумя и галдя,
разве что только с кумирами
букву Закона блюдя,
гневаясь полною мерою,
всехних желая невест, –
верую, Господи, верую,
вот тебе истинный крест.

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленэр.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплёванный кабак.
А шёл ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов.
С кистями шёл и маслом –
И вот вам результат:
Селёдка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Видны сквозь листья лица
Склонённые к борщу,
И на берёзе птица
Щебечет: «Не пущу!».
Вновь жанровая сценка
И нравы так грубы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

Утро. Ясная погода.
Тихий солнечный денёк.
Семьдесят восьмого года
Март почти уже истёк.

Едет барин в фаэтоне
С пахитоскою во рту.
Не узнали? Это ж Кони
На Аничковом мосту!
Катит он, и в шуме улиц
Рассуждает сам с собой
О преступнице Засулич
И теракте со стрельбой.
«Факт доказан, нет сомнений.
Но возможно ли тогда
Не коснуться побуждений
Председателю суда?
Вот проблема – и из важных!»

Стоп. Приехали. Пора.

Спор сторон. Вердикт присяжных.
Слышно громкое ура –
Потому что в этом зале
Мы в кромешной темноте
Лучик света увидали,
Либерте-фраголите, –
Слышно, как скрежещут перья,
Слышно: стукнула печать,
Скрежет слышится за дверью,
И ура – опять, опять;
Политических агоний
Слышен запах за версту…

Так и видишь: дыбом кони
На Аничковом мосту!

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.