Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
***

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.


Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?


Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.
***

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.


Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?


Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.
***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Станешь тонким, мёртвым, белым
как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
с гладкой досточки сотрут.

Ты искал в правописанье
смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
лишь предчувствовал едва.
 
Но познание наощупь,
откровение вчерне,
удивительней и проще,
чем лежащее вовне.

Жизнь – конспект времён грядущих,
новой эры перегной.
А душа витает в кущах
над бессмыслицей земной.

***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
***

Если ты есть, отец,
где-то среди сердец,
живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть,


сквозь эти мрак и тишь
– сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
всё о своей судьбе.


Я посылаю весть,
что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
молча шепчу свой крик.


Я с тобой встречу жду
где-то в раю, в аду,
где обитаешь ты
в городе пустоты.


Значит, и мать жива,
слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
где круглый год – весна.
-

*   *   *
Поет скворец в апреле на заре,
потом другой – какая перекличка!
Словно стихи, восторг, любовь – привычка...
И вишни все в чеканном серебре.

Вновь тишина, вздымается рассвет.
Мои тревоги ото сна восстали
и жизнь мою до корки пролистали,
тяжелый том, в котором смысла нет.

*   *   *
Каждая жизнь, приходящая в мир ниоткуда,
ищет возможность свободу свою обрести.
Каждое сердце надеется втайне на чудо,
скорбный свой крест не желает во мраке нести.

Мечутся сущности в черном кругу алгоритма.
Страсть ударяет по выпуклой мысли, как плеть.
Но на исходе какого-то нового ритма
трудно бывает в безвестности не околеть.

Нации – звери  за место под солнцем грызутся.
В радужном облаке тополь стоит дотемна.
В поисках воли они от себя не спасутся.
Где-то над городом песня угрозы слышна.

*   *   *
Мой мозг распух, и нервы обнажились,
И как вороны, мысли закружились.
Заткнуть бы уши или принять яд,
Чтобы не слышать, как они вопят.

А рядом дождь струится тополиный,
Но нет для сердца песни соловьиной.
В моей квартире даже днем темно,
Лишь в центре пола – жаркое пятно.


*   *   *
Когда духовный схлынет вал,
вся жизнь – как белая палата.
И чем гордился, что скрывал,
осенним холодом объято.

Не надо многого душе:
желтеет редкий лес на склоне
холма. И пусто в шалаше,
и прошлое – как на ладони.

*   *   *
Повис между двумя мирами
над бархатом ночных полей.
Но прошлого в оконной раме
мне будущее не милей.

Еще не там, уже не здесь я,
постылой Родины лишен.
Но по законам поднебесья
мой дух пока не воскрешен.

Трещит по швам его темница,
виднеется волшебный сад.
А он панически боится
и смотрит жалобно назад.

*   *   * 
Это, в общем-то, очень приятно,
Что уже не болит голова.
Только вот – пустота необъятна
И бессмысленны наши слова.

Лишь душа воспарит бессловесно,
Излучая таинственный свет.
В никуда поднимаясь отвесно
И сквозь вечность скользя, как корвет.


*   *   *
Жизнь бросаю на весы,
мысли мечутся, как мухи.
Неподъемные часы
к голосу рассудка глухи.

Всё коверкают и мнут
взорванных осколки радуг:
остается пять минут –
навести в себе порядок.

Вот и треснуло – гоп-ля! –
жизни зеркало кривое,
и встает над головою
комом – русская земля.

*   *   *
Вообще говоря, я не мог бы любить этот город,
где машины, как мухи, торчат на любом пустыре.
И холодные капли с утра заползают под ворот,
и трава начинает, как в марте, расти в январе.

Я осколок страны, что покончила с временем счеты.
Обозначенный еле, ее исторический след.
И пронзительным утром бывает мне пусто, до рвоты,
если свет заблестит, угрожающий, как пистолет.

*   *   *
Крах моей души свершился,
если души – это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.

И теперь второстепенно
всё, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.

В этом новом измеренье,
где рука висит, как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.

*   *   *
Есть такая страна – Словоблудье.
Я там жил до глубоких седин.
Как на рынке, толкаются люди,
Но известно, что ты  –   не один.

А теперь я лишился гражданства,
Потому что слова не блудят,
И задавлено трезвостью пьянство,
Лишь во сне невидимки галдят.


*   *   *
Исчезли дамы, господа
И вся красивая эпоха.
Исчезла  посредине вздоха
Лихих товарищей орда.

Ислам бессмысленный идет,
Мелькает полумесяц белый.
И мусульманин оголтелый
Тротил за пазуху кладет.


*   *   *   
Том забытый пролистал,
Древних слов коснулся взглядом.
Словно ночью пролетал
Я над майским их парадом.

А они ушли, ушли,
Друг на друга не похожи.
И поют из-под земли
Хором – Господи мой боже.
-

*   *   *
Поет скворец в апреле на заре,
потом другой – какая перекличка!
Словно стихи, восторг, любовь – привычка...
И вишни все в чеканном серебре.

Вновь тишина, вздымается рассвет.
Мои тревоги ото сна восстали
и жизнь мою до корки пролистали,
тяжелый том, в котором смысла нет.

*   *   *
Каждая жизнь, приходящая в мир ниоткуда,
ищет возможность свободу свою обрести.
Каждое сердце надеется втайне на чудо,
скорбный свой крест не желает во мраке нести.

Мечутся сущности в черном кругу алгоритма.
Страсть ударяет по выпуклой мысли, как плеть.
Но на исходе какого-то нового ритма
трудно бывает в безвестности не околеть.

Нации – звери  за место под солнцем грызутся.
В радужном облаке тополь стоит дотемна.
В поисках воли они от себя не спасутся.
Где-то над городом песня угрозы слышна.

*   *   *
Мой мозг распух, и нервы обнажились,
И как вороны, мысли закружились.
Заткнуть бы уши или принять яд,
Чтобы не слышать, как они вопят.

А рядом дождь струится тополиный,
Но нет для сердца песни соловьиной.
В моей квартире даже днем темно,
Лишь в центре пола – жаркое пятно.


*   *   *
Когда духовный схлынет вал,
вся жизнь – как белая палата.
И чем гордился, что скрывал,
осенним холодом объято.

Не надо многого душе:
желтеет редкий лес на склоне
холма. И пусто в шалаше,
и прошлое – как на ладони.

*   *   *
Повис между двумя мирами
над бархатом ночных полей.
Но прошлого в оконной раме
мне будущее не милей.

Еще не там, уже не здесь я,
постылой Родины лишен.
Но по законам поднебесья
мой дух пока не воскрешен.

Трещит по швам его темница,
виднеется волшебный сад.
А он панически боится
и смотрит жалобно назад.

*   *   * 
Это, в общем-то, очень приятно,
Что уже не болит голова.
Только вот – пустота необъятна
И бессмысленны наши слова.

Лишь душа воспарит бессловесно,
Излучая таинственный свет.
В никуда поднимаясь отвесно
И сквозь вечность скользя, как корвет.


*   *   *
Жизнь бросаю на весы,
мысли мечутся, как мухи.
Неподъемные часы
к голосу рассудка глухи.

Всё коверкают и мнут
взорванных осколки радуг:
остается пять минут –
навести в себе порядок.

Вот и треснуло – гоп-ля! –
жизни зеркало кривое,
и встает над головою
комом – русская земля.

*   *   *
Вообще говоря, я не мог бы любить этот город,
где машины, как мухи, торчат на любом пустыре.
И холодные капли с утра заползают под ворот,
и трава начинает, как в марте, расти в январе.

Я осколок страны, что покончила с временем счеты.
Обозначенный еле, ее исторический след.
И пронзительным утром бывает мне пусто, до рвоты,
если свет заблестит, угрожающий, как пистолет.

*   *   *
Крах моей души свершился,
если души – это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.

И теперь второстепенно
всё, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.

В этом новом измеренье,
где рука висит, как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.

*   *   *
Есть такая страна – Словоблудье.
Я там жил до глубоких седин.
Как на рынке, толкаются люди,
Но известно, что ты  –   не один.

А теперь я лишился гражданства,
Потому что слова не блудят,
И задавлено трезвостью пьянство,
Лишь во сне невидимки галдят.


*   *   *
Исчезли дамы, господа
И вся красивая эпоха.
Исчезла  посредине вздоха
Лихих товарищей орда.

Ислам бессмысленный идет,
Мелькает полумесяц белый.
И мусульманин оголтелый
Тротил за пазуху кладет.


*   *   *   
Том забытый пролистал,
Древних слов коснулся взглядом.
Словно ночью пролетал
Я над майским их парадом.

А они ушли, ушли,
Друг на друга не похожи.
И поют из-под земли
Хором – Господи мой боже.
-

*   *   *
Поет скворец в апреле на заре,
потом другой – какая перекличка!
Словно стихи, восторг, любовь – привычка...
И вишни все в чеканном серебре.

Вновь тишина, вздымается рассвет.
Мои тревоги ото сна восстали
и жизнь мою до корки пролистали,
тяжелый том, в котором смысла нет.

*   *   *
Каждая жизнь, приходящая в мир ниоткуда,
ищет возможность свободу свою обрести.
Каждое сердце надеется втайне на чудо,
скорбный свой крест не желает во мраке нести.

Мечутся сущности в черном кругу алгоритма.
Страсть ударяет по выпуклой мысли, как плеть.
Но на исходе какого-то нового ритма
трудно бывает в безвестности не околеть.

Нации – звери  за место под солнцем грызутся.
В радужном облаке тополь стоит дотемна.
В поисках воли они от себя не спасутся.
Где-то над городом песня угрозы слышна.

*   *   *
Мой мозг распух, и нервы обнажились,
И как вороны, мысли закружились.
Заткнуть бы уши или принять яд,
Чтобы не слышать, как они вопят.

А рядом дождь струится тополиный,
Но нет для сердца песни соловьиной.
В моей квартире даже днем темно,
Лишь в центре пола – жаркое пятно.


*   *   *
Когда духовный схлынет вал,
вся жизнь – как белая палата.
И чем гордился, что скрывал,
осенним холодом объято.

Не надо многого душе:
желтеет редкий лес на склоне
холма. И пусто в шалаше,
и прошлое – как на ладони.

*   *   *
Повис между двумя мирами
над бархатом ночных полей.
Но прошлого в оконной раме
мне будущее не милей.

Еще не там, уже не здесь я,
постылой Родины лишен.
Но по законам поднебесья
мой дух пока не воскрешен.

Трещит по швам его темница,
виднеется волшебный сад.
А он панически боится
и смотрит жалобно назад.

*   *   * 
Это, в общем-то, очень приятно,
Что уже не болит голова.
Только вот – пустота необъятна
И бессмысленны наши слова.

Лишь душа воспарит бессловесно,
Излучая таинственный свет.
В никуда поднимаясь отвесно
И сквозь вечность скользя, как корвет.


*   *   *
Жизнь бросаю на весы,
мысли мечутся, как мухи.
Неподъемные часы
к голосу рассудка глухи.

Всё коверкают и мнут
взорванных осколки радуг:
остается пять минут –
навести в себе порядок.

Вот и треснуло – гоп-ля! –
жизни зеркало кривое,
и встает над головою
комом – русская земля.

*   *   *
Вообще говоря, я не мог бы любить этот город,
где машины, как мухи, торчат на любом пустыре.
И холодные капли с утра заползают под ворот,
и трава начинает, как в марте, расти в январе.

Я осколок страны, что покончила с временем счеты.
Обозначенный еле, ее исторический след.
И пронзительным утром бывает мне пусто, до рвоты,
если свет заблестит, угрожающий, как пистолет.

*   *   *
Крах моей души свершился,
если души – это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.

И теперь второстепенно
всё, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.

В этом новом измеренье,
где рука висит, как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.

*   *   *
Есть такая страна – Словоблудье.
Я там жил до глубоких седин.
Как на рынке, толкаются люди,
Но известно, что ты  –   не один.

А теперь я лишился гражданства,
Потому что слова не блудят,
И задавлено трезвостью пьянство,
Лишь во сне невидимки галдят.


*   *   *
Исчезли дамы, господа
И вся красивая эпоха.
Исчезла  посредине вздоха
Лихих товарищей орда.

Ислам бессмысленный идет,
Мелькает полумесяц белый.
И мусульманин оголтелый
Тротил за пазуху кладет.


*   *   *   
Том забытый пролистал,
Древних слов коснулся взглядом.
Словно ночью пролетал
Я над майским их парадом.

А они ушли, ушли,
Друг на друга не похожи.
И поют из-под земли
Хором – Господи мой боже.
2013-Голков, Виктор
                    *   *   *
Четыре женщины в халатах темно-алых,
в косынках ситцевых влекли меня вперед.
И так мертво и немо плоть моя лежала,
что было странно думать – сердце не умрет.

На клетке лестничной стоял я безучастно,
где над перилами клубился серый смог,
и самого себя, должно быть не напрасно,
я по ступенькам вниз перенести помог.

Так речь молдавскую перемежая русской
и пересмеиваясь, мы несли меня,
когда уже в конце замедленного спуска
с моих носилок соскользнула простыня.

И я узнал себя, и всё, что окружало,
пустилось в плаванье, качаясь взад-вперед
И  в прах поверженная, плоть моя лежала,
но было ясно это – сердце не умрет.


               *   *   *
Ко мне пришел человек-стена
И заставил меня уступить.
Он сказал, что известна моя вина
И я должен его любить.

Без рук, без ног, без ушей и без глаз.
Как утро осеннее сер.
И был он весь, как большой приказ,
Из каких-то высоких сфер.

Человек-стена, человек-стена
Говорил: мы – одна семья.
Но такие, как он, во все времена
Ненавидят таких, как я.



              *   *   *
Вот и стукнуло уже сорок два,
как кастетом за углом по виску.
И поэтому болит голова,
и кольнуло где-то в левом боку.

Там бессонницей бессрочной грозя
за столом сидит, а локти вразброс,
то, в котором усомниться нельзя,
мое прошлое в дыму папирос.

И опять я в опустевшем саду,
где на листьях красно-желтых вода,
может быть в семидесятом году
слышу робкое и нежное "да".



          *   *   *
Не будет более Союза,
прошедшей жизни не вернуть.
И ночь, как дохлая медуза,
мне тупо валится на грудь.

И в пустоте моей бессонной
со дна коробки черепной
воспоминания колонной
выходят, чтоб побыть со мной.

Смотрю на лица восковые,
во тьме плывущие, как дым.
О чем-то говорю впервые
с самим собою – молодым.





               *   *   *
Черные бороды, белые кипы,
Узеньких улочек вязь.
Только машин проползающих скрипы,
Средневековая грязь.

Время зависло, уснуло, застыло,
Кануло в серую тьму.
Есть только древняя, странная сила –
Богу служить одному.

Цели иной не имеют на свете,
Скопом застыв у стены.
Грустные взрослые, скорбные дети,
Пасынки древней  страны.

              *   *   *
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.

И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.

Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.

И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.

И не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.


          *   *   *
Сердце спать не хочет,
Если ночью темной
Голову морочит
Твой стишок бездомный.

Сложная наука –
Верить терпеливо.
Смерть войдет без стука,
Улыбаясь криво.

Дышит перегаром
И срывает маску.
И одним ударом
завершает сказку.


             *   *   *
Люди мы – общеизвестно.
Люди – больше ничего.
Вверх и вниз растет отвесно,
Дико, почвенно, древесно
Наше странное родство.

Я устал вмещаться в тело – 
Говорю начистоту.
Потому что надоело
Вклиниваться оголтело
В глубину и в пустоту.

Мы божественные строчки –
Ощущаю всем нутром.
Норовим дойти до точки,
Вырваться из оболочки,
Догореть поодиночке
В ночь над праздничным костром.


ГОЛКОВ, Виктор, Тель-Авив. Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишиневе в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Публикации в  журналах "22", "Алеф", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др., в альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии", "Всемирный день поэзии". Автор  шести поэтических сборников.
 
2013-Голков, Виктор
                    *   *   *
Четыре женщины в халатах темно-алых,
в косынках ситцевых влекли меня вперед.
И так мертво и немо плоть моя лежала,
что было странно думать – сердце не умрет.

На клетке лестничной стоял я безучастно,
где над перилами клубился серый смог,
и самого себя, должно быть не напрасно,
я по ступенькам вниз перенести помог.

Так речь молдавскую перемежая русской
и пересмеиваясь, мы несли меня,
когда уже в конце замедленного спуска
с моих носилок соскользнула простыня.

И я узнал себя, и всё, что окружало,
пустилось в плаванье, качаясь взад-вперед
И  в прах поверженная, плоть моя лежала,
но было ясно это – сердце не умрет.


               *   *   *
Ко мне пришел человек-стена
И заставил меня уступить.
Он сказал, что известна моя вина
И я должен его любить.

Без рук, без ног, без ушей и без глаз.
Как утро осеннее сер.
И был он весь, как большой приказ,
Из каких-то высоких сфер.

Человек-стена, человек-стена
Говорил: мы – одна семья.
Но такие, как он, во все времена
Ненавидят таких, как я.



              *   *   *
Вот и стукнуло уже сорок два,
как кастетом за углом по виску.
И поэтому болит голова,
и кольнуло где-то в левом боку.

Там бессонницей бессрочной грозя
за столом сидит, а локти вразброс,
то, в котором усомниться нельзя,
мое прошлое в дыму папирос.

И опять я в опустевшем саду,
где на листьях красно-желтых вода,
может быть в семидесятом году
слышу робкое и нежное "да".



          *   *   *
Не будет более Союза,
прошедшей жизни не вернуть.
И ночь, как дохлая медуза,
мне тупо валится на грудь.

И в пустоте моей бессонной
со дна коробки черепной
воспоминания колонной
выходят, чтоб побыть со мной.

Смотрю на лица восковые,
во тьме плывущие, как дым.
О чем-то говорю впервые
с самим собою – молодым.





               *   *   *
Черные бороды, белые кипы,
Узеньких улочек вязь.
Только машин проползающих скрипы,
Средневековая грязь.

Время зависло, уснуло, застыло,
Кануло в серую тьму.
Есть только древняя, странная сила –
Богу служить одному.

Цели иной не имеют на свете,
Скопом застыв у стены.
Грустные взрослые, скорбные дети,
Пасынки древней  страны.

              *   *   *
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.

И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.

Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.

И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.

И не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.


          *   *   *
Сердце спать не хочет,
Если ночью темной
Голову морочит
Твой стишок бездомный.

Сложная наука –
Верить терпеливо.
Смерть войдет без стука,
Улыбаясь криво.

Дышит перегаром
И срывает маску.
И одним ударом
завершает сказку.


             *   *   *
Люди мы – общеизвестно.
Люди – больше ничего.
Вверх и вниз растет отвесно,
Дико, почвенно, древесно
Наше странное родство.

Я устал вмещаться в тело – 
Говорю начистоту.
Потому что надоело
Вклиниваться оголтело
В глубину и в пустоту.

Мы божественные строчки –
Ощущаю всем нутром.
Норовим дойти до точки,
Вырваться из оболочки,
Догореть поодиночке
В ночь над праздничным костром.


ГОЛКОВ, Виктор, Тель-Авив. Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишиневе в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Публикации в  журналах "22", "Алеф", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др., в альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии", "Всемирный день поэзии". Автор  шести поэтических сборников.
 
2013-Голков, Виктор
                    *   *   *
Четыре женщины в халатах темно-алых,
в косынках ситцевых влекли меня вперед.
И так мертво и немо плоть моя лежала,
что было странно думать – сердце не умрет.

На клетке лестничной стоял я безучастно,
где над перилами клубился серый смог,
и самого себя, должно быть не напрасно,
я по ступенькам вниз перенести помог.

Так речь молдавскую перемежая русской
и пересмеиваясь, мы несли меня,
когда уже в конце замедленного спуска
с моих носилок соскользнула простыня.

И я узнал себя, и всё, что окружало,
пустилось в плаванье, качаясь взад-вперед
И  в прах поверженная, плоть моя лежала,
но было ясно это – сердце не умрет.


               *   *   *
Ко мне пришел человек-стена
И заставил меня уступить.
Он сказал, что известна моя вина
И я должен его любить.

Без рук, без ног, без ушей и без глаз.
Как утро осеннее сер.
И был он весь, как большой приказ,
Из каких-то высоких сфер.

Человек-стена, человек-стена
Говорил: мы – одна семья.
Но такие, как он, во все времена
Ненавидят таких, как я.



              *   *   *
Вот и стукнуло уже сорок два,
как кастетом за углом по виску.
И поэтому болит голова,
и кольнуло где-то в левом боку.

Там бессонницей бессрочной грозя
за столом сидит, а локти вразброс,
то, в котором усомниться нельзя,
мое прошлое в дыму папирос.

И опять я в опустевшем саду,
где на листьях красно-желтых вода,
может быть в семидесятом году
слышу робкое и нежное "да".



          *   *   *
Не будет более Союза,
прошедшей жизни не вернуть.
И ночь, как дохлая медуза,
мне тупо валится на грудь.

И в пустоте моей бессонной
со дна коробки черепной
воспоминания колонной
выходят, чтоб побыть со мной.

Смотрю на лица восковые,
во тьме плывущие, как дым.
О чем-то говорю впервые
с самим собою – молодым.





               *   *   *
Черные бороды, белые кипы,
Узеньких улочек вязь.
Только машин проползающих скрипы,
Средневековая грязь.

Время зависло, уснуло, застыло,
Кануло в серую тьму.
Есть только древняя, странная сила –
Богу служить одному.

Цели иной не имеют на свете,
Скопом застыв у стены.
Грустные взрослые, скорбные дети,
Пасынки древней  страны.

              *   *   *
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.

И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.

Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.

И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.

И не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.


          *   *   *
Сердце спать не хочет,
Если ночью темной
Голову морочит
Твой стишок бездомный.

Сложная наука –
Верить терпеливо.
Смерть войдет без стука,
Улыбаясь криво.

Дышит перегаром
И срывает маску.
И одним ударом
завершает сказку.


             *   *   *
Люди мы – общеизвестно.
Люди – больше ничего.
Вверх и вниз растет отвесно,
Дико, почвенно, древесно
Наше странное родство.

Я устал вмещаться в тело – 
Говорю начистоту.
Потому что надоело
Вклиниваться оголтело
В глубину и в пустоту.

Мы божественные строчки –
Ощущаю всем нутром.
Норовим дойти до точки,
Вырваться из оболочки,
Догореть поодиночке
В ночь над праздничным костром.


ГОЛКОВ, Виктор, Тель-Авив. Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишиневе в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Публикации в  журналах "22", "Алеф", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др., в альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии", "Всемирный день поэзии". Автор  шести поэтических сборников.
 
2014-Виктор ГОЛКОВ
К 60-летию со дня рождения

*  *  *

Где   когда-то шел Христос,
Больше нет пустыни.
Гроздья виноградных лоз
И озера сини.

Где скрипел сухой песок,
И вилась дорога,
Лишь шоссе наискосок,
И не верят в бога.

Только вот душе больней
От твоих расчетов,
Жадный век, не надо ей
Кривды звездочетов.

Не горит она в огне,
Только жаждет чуда.
И не верит в глубине,
Что предаст Иуда.

*  *  *
Кипарисовая роща,
Ты усталая вполне.
На песке сухом и тощем
Ты покоишься во сне.

Ни пустыни и ни леса,
Лишь сплошная тишина.
И песчаная завеса
В желтый зной превращена.

Где молился древний предок
И глотал сухой кусок,
Я присяду напоследок
И закутаюсь в песок.



*  *  *
Шевельнулся в тебе абсолют,
Сквозь тебя поглядел по-иному,
Проскользнул по пространству сквозному
И рассыпался, словно салют.
Темных клеток таинственный люд
Не сумел починить хромосому.
И тебе, проходимцу босому,
О судьбе телеграмму пришлют.



*  *  *
В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.
Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и панёнок.
И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.

Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.
Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.
Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.

И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.
И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.
А жадные губы, казалось, готовы.
шепнуть мне одно ядовитое слово.



*  *  *


Философия дна – ни излишеств,
Ни красот не приемлет она.
Чуждо напрочь знамение свыше
Философии дна.

Тяжело поводя плавниками,
Молчаливо глядят из окна
И беззубо сверкают очками
Обитатели дна.

Тишина.Только хрипы глухие,
Обжигающий свет.
Философия дна, ты – стихия
И последний ответ.


*  *  * 
Кончается прогулка в Никуда,
Дряхлеет оболочка понемногу.
А ты глядишь  на черную дорогу
И на тупик по имени «беда».

Вела тебя бездумная звезда,
И вот – ты приволакиваешь ногу.
Ты рад любому мелкому предлогу
Забыть о прошлом. Если можно – да.



*  *  *
Спасибо времени за то, что автоматной
строкой прошитый по-немецки аккуратно
в траву не падал я, убитый наповал.
За то спасибо, что я сам не убивал,

за то, что в руки мне никто оружья не дал,
в минуту слабости за то, что я не предал.
Спасибо времени за то, что лебеду
не ел я с голоду и не хрипел в бреду.

За то, что в камере под пыткой не скончался,
за то, что в полночь на осине не качался,
за то, что газовой отравы не глотал,
за то, что Родине изменником не стал.

Спасибо, мертвые, лежащие в могиле,
все те, кто сгинули, исчезли, не дожили,
перезабытые, зарытые во рву,
за то, что вижу я вот эту синеву.

За то, что та судьба, какая вас пытала,
меня колес четверкой в глину не втоптала.




*  *  *

Если ты обитаешь от Азии невдалеке,
Указательный палец почаще держи на курке,
Чтоб верней был прицел, хотя отроду ты - филантроп.
Здесь давно не работает метод ошибок и проб.

Здесь, как в джунглях, приемлют один только древний обряд,
И глаза налитые бессмысленной злобой горят,
Чтобы, тихо подкравшись, вонзить тебе в горло клыки.
И дрожат, как пружины, на черных щеках желваки.

Потому-то, приятель, скорей передерни затвор –
Это первое, дальше, ни с кем не вступай в разговор.
Так как нет в этом смысла, одни только глупость и вздор.
И внимателен будь, когда в черный войдешь коридор.



*  *  *

Мой организм, моя страна,
Где темные блуждают силы .
Гудит мотор и вьются жилы,
И сердца тенькает струна.

Моя страна, мой организм,
Хрипящий глухо, как пластинка...
Кто заведет твой механизм,
Когда сломается пружинка?

Никто. И если есть предел,
Тебе положенный судьбою,
И если вдруг водораздел
Пролег меж всеми и тобою.

Хоть сотню ангелов зови
С таблетками и кислородом,
Как кесарь, поплывешь в крови,
низложен собственным народом.



*  *  *
Сдавило землю костяком,
Она промерзла до средины.
И веток сморщенным венком
Обезображены седины.

Кусты, кусты, кусты, кусты
И сучья, острые как гвозди.
И нависают с высоты
Ворон чернеющие гроздья.

На стеклах ледяная пыль,
Как голубая поволока.
И выпучил автомобиль
Свое серебряное око.


*  *  *
Вернулись средние века,
вернулось время эпидемий.
И снова черная рука
Секиру занесла над всеми.

Секира, ты блестишь, остра,
Тебя затачивали боги.
И безнадежная пора
Застыла молча на пороге.

Природа борется со мной,
Меня болезнями пытает.
А я – я выкормыш земной,
Как всё, что в мире обитает.

Какой-то маленький штришок
Однажды выжить не позволит.
И бред про черный порошок
Мой раскаленный мозг расколет.

ГОЛКОВ, Виктор, Тель-Авив. Поэт, писатель, литературный критик. Родился в Кишиневе в 1954 году. В эмиграции с 1992 года. Публикации в  журналах "22", "Алеф", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др., в альманахах "Евреи и Россия в современной поэзии", "Всемирный день поэзии". Автор  шести поэтических сборников.   
2015-Виктор ГОЛКОВ
                             Мих. Зиву                          

                     1
К песку прижатая мимоза,
Домов приземистый кортеж.
Террора вечная угроза,
Жара и плитки, цвета беж.

Кусты топорщатся упрямо,
Как всё, что выживает тут.
И голубая криптограмма
На вывеске – нетленный труд.

                      2
Вряд ли стоит удивляться,
Друг, когда за шестьдесят,
Что не вызовут стреляться,
А святым провозгласят.

Этот жаркий вечер летний…
Ты ещё не знаешь, друг.
Он – фактически, последний,
Уплывающий из рук.

А когда очнёшься вчуже,
После главного суда,
Никакой летейской стужи –
свет и райская вода.

                         *  *  *
Я мог бы родиться арабом из Газы,
Бормочущим суры протяжно
В каморке, где нет ни ковра, и ни вазы,
Нет радио, впрочем, не важно.

Но я появился в Советском Союзе,
Кряхтящем под властью народа,
Мусолящем красную тряпку иллюзий
Бог знает с которого года.

И вот наконец-то в Израиле тесном
Я втиснут в железную рамку.
Манером, до тонкости в общем известным,
Я должен тянуть свою лямку.

Зачем же лукавить, какого, мол, чёрта,
Я не был китайцем и греком.
Не ел натощак шоколадного торта
В стране, истекающей млеком?


                               *  *  *
Нельзя утверждать, что меня далеко унесло:
Уключины целы, волной не разбито весло.

И ветром солёным ещё не продуло насквозь,
Как если бы море всерьёз за меня не бралось.

За что-то жалея, меня утопить не хотело
И так притворялось, как только оно и умело.

Неужто и солнце хоронится этой водой?
Я видел, как пеной туман становился седой.

И в фосфоре море от всех затонувших сокровищ.
Я чувствовал шорох по дну проползавших чудовищ.

Мог дикие бредни единственно так отвести –
Я понял – от смерти одно остаётся – грести.

Безумие страха, я вырву проклятое жало!
От соли рубаха к склонённой спине прилипала.

Спасусь, я уверен, там берег маячит   вдали.
Мне хватит, конечно,  клочка задубевшей земли.




                *  *  *
Деревья листья скинули-
Со всех убор слетел...
Как будто сердце вынули
Из деревянных тел.

И вот они колонною
Стоят в одном строю,
Как будто осуждённые,
У жизни на краю.

Не стонут и не мечутся –
Хоть в ров, хоть на костёр.
Ты помнишь, человечество,
про братьев и сестёр?

               *  *  *
Жизнь – безумная задача,
Но она проста.
Разве что-нибудь я значу,
Бхагавад-гита?

В этих джунглях непролазных
Как концы свести?
Тишине твоих согласных
говорю: прости.

Ни любовному ненастью –
Горю, мятежу.
Ни сияющему счастью
Не принадлежу.

               *  *  *
Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые, гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.

Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье, как плот.

Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл, а не правил,
всё же я жил на земле.

Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто-нибудь лучше построит,
если уйду без следа.

                     *  *  *
Случается так ночной порою,
Что ждёшь и не можешь дождаться сна.
В моей просторной квартире трое –
Я, мой сын и моя жена.

Да еле слышно тяжёлой тканью
Шуршащие ленты оконных гардин.
И я прислушиваюсь к живому дыханью,
Чтобы убедиться, что я не один.

Я не один! Не в снегу, не в яме,
Зарытый заживо средь бела дня.
И чувствую нервами, мозгом, костями,
Как чисто и нежно хрустит простыня.

А тени бледнеют, перемещаясь
По подоконнику, дальше к стене.
И страх, как видно в меня не вмещаясь,
Готов, как снаряд, разорваться во мне.

Уже светает, сейчас проснутся
Огни, любой словно сто свечей.
Но не хотелось бы вновь столкнуться
с прелестями бессонных ночей.

                   *  *  *
А сон струился сквозь туман,
Ползли малиновые тени.
Как будто был единый план
Для всех – животных и растений.

В одно творение сложить
Все виды, все дела, все звуки.
И сладостное слово – жить –
Взойдёт из божеской науки.

Всё то, что смог произвести
Враз, а закат был фиолетов.
И удалось произнести
Все имена для всех предметов.

             *  *  *
Хотелось бы верить – 
ещё пишу,
Но чувствую –
мне не хватает слов.

Ведь я –
стареющий человек,
Идущий, сгорбившись,
в никуда.

По выжженной
и слепой стране,
Где пальмы растут,
завернувшись в мох.

И полувысохший
эвкалипт
Бормочет мне –
ничего не жди.

 
 
Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Сергей ГОЛЛЕРБАХ, Нью-Йорк

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

ЧЕЛОВЕК – ОСНОВНАЯ ТЕМА

О Сергее Голлербахе


За более чем полувековой период своей активной деятельности, как художник и писатель, Сергей Львович создал большое количество работ, отражающих неповторимый взгляд автора на окружающий мир: отличающийся оригинальностью тем, своеобразным подходом к ним и их раскрытием.
Яркий представитель русской творческой интеллигенции второй, послевоенной волны эмиграции, Сергей Голлербах по своей сути является американским художником. Не потому, что он сумел адаптироваться на новом месте, а потому что высокого мастерства достиг именно в Америке. Начальное художественное образование, полученное в ленинградской школе в довоенные годы, получило своё развитие в Мюнхенской Академии изящных искусств и завершилось в 50-х годах в Соединенных Штатах, где Голлербах окончательно сформировался как художник.
    Годы спустя, в январе 1981, Теодор Вольфф, давая характеристику творчеству Голлербаха на страницах солидной газеты “The Christian Science Monitor”, справедливо заметил, что если ранний Арчил Горький и Виллем де Кунинг своими работами стремительно развивали абстрактный экспрессионизм, то творчество Сергея Голлербаха возникло из этого течения. Это было закономерным. Ошибочно было бы считать, что абстракционизм и экспрессионизм, а впоследствии абстрактный экспрессионизм, зародились в стенах Мюнхенской Академии изящных искусств, в этой колыбели европейского авангарда. Можно с полной уверенностью утвеждать, что в появлении и развитии этих течений решающую роль сыграли воспитанники академии, среди которых были: Василий Кандинский, Франц Марк, Давид Бурлюк, Пол Кли, Эдуард Мунк и другие одарённые художники. Экспортированные в Америку, абстракционизм и экспрессионизм нашли своих последователей и продолжателей, таких как вышеупомянутые Арчил Горький и Виллем де Кунинг. Вышедшее из абстрактного экспрессионизма искусство Сергея Голлербаха, «населённое» массой людей, представляет собой, по большому счёту, композиции из линий, объёмов, цветовых пятен, во многом воспринимающихся как абстрактные формы. Но за всем этим, едва уловимо ощущается влияние русских передвижников, которое проявляется в неподдельной искренности и тематике картин Голлербаха.
    Человек – основная тема художника, главный герой его работ. В центре внимания Сергея Львовича простые люди всех цветов кожи, частью которых являемся и мы с вами. Мы, с кем Голлербах делит одно жизненное пространство, кто ежедневно сотни раз встречается друг с другом на улицах, в транспорте, кафе, и переставшие нередко обращать внимание друг на друга, замечать радости и печали живущих рядом людей. Художник с любовью относится к каждому персонажу, образ которого он запечатлевает на бумаге. Удивляет профессиональная наблюдательность Сергея Голлербаха, умение уловить главное, выделить его и зафиксировать быстрыми и точными штрихами. Картины художника лаконичны по форме и цвету, при этом полны доброты, тепла и мягкого юмора.
    Парадоксально, но как много говорят молчаливые образы Голлербаха. В несколько линий художник укладывает изображение человека, и всей его жизни. Работы Сергея Львовича невольно сравниваешь с рассказами Чехова, вспоминаешь некрасовское «словам тесно, мыслям – просторно». Лёгкая, непосредственная, летящая линия Голлербаха вязью описывает фигуру, одежду, состояние души, настроение, чувства. Великий человеколюб, Сергей Голлербах не может оставить без внимания людей, находящихся на нижней грани существования, именно поэтому тема бедности занимает в творчестве мастера одно из ведущих мест. Его работы, отражающие бедность, не являются манифестом, призывающим к беспощадной борьбе с нищетой, не указывают радикальных путей решения проблемы. Они, скорее – художественная констатация факта, стремление автора облечь этот факт в эстетичную форму, и подать его на рассмотрение публике, с целью пробудить в сердцах у зрителей сострадание. Внимание художника постоянно концентрируется на людях, человеческая фигура – предмет его изучения. Сергей Голлербах достиг совершенства, изображая человека в привычном для всех виде, но, не удовлетворяясь достигнутым, начинает экспериментировать. Художник изображает фигурки людей, выполненных из различных материалов, например из жести, и добивается поразительных результатов. Голлербаховские «люди из жести» оживают. Художник наделяет их качествами, присущими живым людям. Жестяные человечки в порыве страсти признаются друг другу в любви, возносят молитвы, общаются между собой, выполняют гимнастические упражнения, созерцают окружающий мир, читают, загорают на пляже. У каждой фигурки отдельная жизнь, свой неповторимый характер, подчёркнутый позой или жестом.
    Параллельно с занятиями рисунком и живописью, педагогической деятельностью Сергей Львович много внимания уделяет литературной работе. Статьи, эссе, воспоминания, размышления складываются в увлекательные книги, отмеченные присущими автору теплотой и любовью. Литературное творчество Сергея Львовича Голлербаха нельзя рассматривать в отрыве от художественного. Их тесно объединяет подход к рассматриваемой теме, основанный на детальном наблюдении и философском осмыслении. Поразительная наблюдательность позволяет ему погружаться в натуру или в исследуемое явление на небывалую глубину, извлекая оттуда нечто новое, доселе неведомое. Исследуя, Сергей Голлербах делает интереснейшие открытия, а его рассуждения выливаются в увлекательные философские трактаты. Художественные и литературные работы Голлербаха, при всей своей самостоятельности, уживаются вместе на страницах его книг, органично дополняя друг друга. Книги Сергея Львовича, как блюда искусного кулинара, с умело подобранными ингредиентами и в меру приправленные, имеют свой особый, неповторимый вкус.
    Многогранность личности Голлербаха бесконечна, и проявляется в самых различных областях творческой деятельности. Сергей Львович преисполнен неподдельного интереса к окружающему миру. Обладая глубиной знаний и широтой кругозора, он полон энергии, стремления к интелектуальному труду. Удивляет сила этой личности, её духовная составляющая, та, что наполняет жизнь смыслом, помогает пройти серьёзные испытания. Неокрепший росток, сорванный смерчем войны, пронесённый над миром, сумел не просто выжить, сохранить и многократно преумножить то, что было в нём заложено, но и дать обильные плоды на земле, принявшей его.


                                                                                            Юрий КРУПА, Филадельфия
ЧЕЛОВЕК – ОСНОВНАЯ ТЕМА

О Сергее Голлербахе


За более чем полувековой период своей активной деятельности, как художник и писатель, Сергей Львович создал большое количество работ, отражающих неповторимый взгляд автора на окружающий мир: отличающийся оригинальностью тем, своеобразным подходом к ним и их раскрытием.
Яркий представитель русской творческой интеллигенции второй, послевоенной волны эмиграции, Сергей Голлербах по своей сути является американским художником. Не потому, что он сумел адаптироваться на новом месте, а потому что высокого мастерства достиг именно в Америке. Начальное художественное образование, полученное в ленинградской школе в довоенные годы, получило своё развитие в Мюнхенской Академии изящных искусств и завершилось в 50-х годах в Соединенных Штатах, где Голлербах окончательно сформировался как художник.
    Годы спустя, в январе 1981, Теодор Вольфф, давая характеристику творчеству Голлербаха на страницах солидной газеты “The Christian Science Monitor”, справедливо заметил, что если ранний Арчил Горький и Виллем де Кунинг своими работами стремительно развивали абстрактный экспрессионизм, то творчество Сергея Голлербаха возникло из этого течения. Это было закономерным. Ошибочно было бы считать, что абстракционизм и экспрессионизм, а впоследствии абстрактный экспрессионизм, зародились в стенах Мюнхенской Академии изящных искусств, в этой колыбели европейского авангарда. Можно с полной уверенностью утвеждать, что в появлении и развитии этих течений решающую роль сыграли воспитанники академии, среди которых были: Василий Кандинский, Франц Марк, Давид Бурлюк, Пол Кли, Эдуард Мунк и другие одарённые художники. Экспортированные в Америку, абстракционизм и экспрессионизм нашли своих последователей и продолжателей, таких как вышеупомянутые Арчил Горький и Виллем де Кунинг. Вышедшее из абстрактного экспрессионизма искусство Сергея Голлербаха, «населённое» массой людей, представляет собой, по большому счёту, композиции из линий, объёмов, цветовых пятен, во многом воспринимающихся как абстрактные формы. Но за всем этим, едва уловимо ощущается влияние русских передвижников, которое проявляется в неподдельной искренности и тематике картин Голлербаха.
    Человек – основная тема художника, главный герой его работ. В центре внимания Сергея Львовича простые люди всех цветов кожи, частью которых являемся и мы с вами. Мы, с кем Голлербах делит одно жизненное пространство, кто ежедневно сотни раз встречается друг с другом на улицах, в транспорте, кафе, и переставшие нередко обращать внимание друг на друга, замечать радости и печали живущих рядом людей. Художник с любовью относится к каждому персонажу, образ которого он запечатлевает на бумаге. Удивляет профессиональная наблюдательность Сергея Голлербаха, умение уловить главное, выделить его и зафиксировать быстрыми и точными штрихами. Картины художника лаконичны по форме и цвету, при этом полны доброты, тепла и мягкого юмора.
    Парадоксально, но как много говорят молчаливые образы Голлербаха. В несколько линий художник укладывает изображение человека, и всей его жизни. Работы Сергея Львовича невольно сравниваешь с рассказами Чехова, вспоминаешь некрасовское «словам тесно, мыслям – просторно». Лёгкая, непосредственная, летящая линия Голлербаха вязью описывает фигуру, одежду, состояние души, настроение, чувства. Великий человеколюб, Сергей Голлербах не может оставить без внимания людей, находящихся на нижней грани существования, именно поэтому тема бедности занимает в творчестве мастера одно из ведущих мест. Его работы, отражающие бедность, не являются манифестом, призывающим к беспощадной борьбе с нищетой, не указывают радикальных путей решения проблемы. Они, скорее – художественная констатация факта, стремление автора облечь этот факт в эстетичную форму, и подать его на рассмотрение публике, с целью пробудить в сердцах у зрителей сострадание. Внимание художника постоянно концентрируется на людях, человеческая фигура – предмет его изучения. Сергей Голлербах достиг совершенства, изображая человека в привычном для всех виде, но, не удовлетворяясь достигнутым, начинает экспериментировать. Художник изображает фигурки людей, выполненных из различных материалов, например из жести, и добивается поразительных результатов. Голлербаховские «люди из жести» оживают. Художник наделяет их качествами, присущими живым людям. Жестяные человечки в порыве страсти признаются друг другу в любви, возносят молитвы, общаются между собой, выполняют гимнастические упражнения, созерцают окружающий мир, читают, загорают на пляже. У каждой фигурки отдельная жизнь, свой неповторимый характер, подчёркнутый позой или жестом.
    Параллельно с занятиями рисунком и живописью, педагогической деятельностью Сергей Львович много внимания уделяет литературной работе. Статьи, эссе, воспоминания, размышления складываются в увлекательные книги, отмеченные присущими автору теплотой и любовью. Литературное творчество Сергея Львовича Голлербаха нельзя рассматривать в отрыве от художественного. Их тесно объединяет подход к рассматриваемой теме, основанный на детальном наблюдении и философском осмыслении. Поразительная наблюдательность позволяет ему погружаться в натуру или в исследуемое явление на небывалую глубину, извлекая оттуда нечто новое, доселе неведомое. Исследуя, Сергей Голлербах делает интереснейшие открытия, а его рассуждения выливаются в увлекательные философские трактаты. Художественные и литературные работы Голлербаха, при всей своей самостоятельности, уживаются вместе на страницах его книг, органично дополняя друг друга. Книги Сергея Львовича, как блюда искусного кулинара, с умело подобранными ингредиентами и в меру приправленные, имеют свой особый, неповторимый вкус.
    Многогранность личности Голлербаха бесконечна, и проявляется в самых различных областях творческой деятельности. Сергей Львович преисполнен неподдельного интереса к окружающему миру. Обладая глубиной знаний и широтой кругозора, он полон энергии, стремления к интелектуальному труду. Удивляет сила этой личности, её духовная составляющая, та, что наполняет жизнь смыслом, помогает пройти серьёзные испытания. Неокрепший росток, сорванный смерчем войны, пронесённый над миром, сумел не просто выжить, сохранить и многократно преумножить то, что было в нём заложено, но и дать обильные плоды на земле, принявшей его.


                                                                                            Юрий КРУПА, Филадельфия
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
Графика

В настоящем выпуске альманаха “Связь времён” (№ 2) использованы рисунки Сергея Львовича Голлербаха, взятые из его рабочего альбома, датированного: “Winter 1997”.





Бездомная
-





Двое
-





Двое
-





Двое
-





Двое
-





Двое
-





Двое
-





Двое
-





Композиция
-





Композиция
-





Композиция
-





Композиция
-





Композиция
-





Композиция
-





Композиция
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Гимнастика
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-





Сценка в Нью-Йорке
-
*   *   *
Мастерская, мольберт, кровать,
за окном – глубокая ночь.
Мне мысли мешают спать,
хоть я и гоню их прочь.

В мысли всё об одном:
за что мне держать ответ?
За то, что мало со злом
боролся в расцвете лет?

За то, что мало любил
и не был способен дерзать?
За то, что всю жизнь творил,
чтоб что-то себе доказать?

Мастерская, мольберт, кровать,
а в окне уже стало светлее...
Вот теперь я могу поспать – 
утро вчера мудренее.


*   *   *
(Вокруг Пулково осенью 2002 года горел торф)

Ты встретил меня горьким запахом гари,
о, Ленинград-Петербург,
ранней осенью этого странного года.
Ты – старый супруг, стара и супруга твоя,
имя которой – Нева...
Триста лет вы прожили вместе –
от блеска имперской столицы
до коммунальных квартир,
от пышных балов – до блокады, голода, смерти –
всё вы прошли вдвоем, всё стерпели, всё победили.
Но грусти налет лежит на тебе,
о, Ленинград-Петербург.
В печальной красе встретишь ты
свой юбилей...
Слава тебе, город роскоши и нищеты,
город побед и страданий,
город белых ночей и любви!


*   *   * 
                                          Петербургу
                        І
Ты встретил меня холодным дождем,
но ты прошептал: давай подождем.
К утру, наконец, моросить перестало,
сквозь тучи солнце вдруг засияло
и город печальный ему улыбнулся,
как будто от тяжкой дремоты очнулся.
Город прекрасный с тяжелой судьбою,
где бы я ни жил – ты рядом со мною.

                               ІІ
Ты посетил многие страны,
ты видел моря, пляжи и пальмы,
горы, озера и океаны,
но все они для тебя театральны.
Петербургский же холод и слякоть,
они – твоей русской души кусочек,
они – как черного хлеба мякоть
как крепкого русского чая глоточек.


*   *   *
Москва в начале ноября –
уж выпал снег и он не тает,
одеждой чистой покрывает
он город, как бы говоря:
времен лихих бесчеловечность
я скрою, восхвалив красу,
в объятьях снежных я несу
и день сегодняшний. И вечность.


*   *   *
Когда выпадает снег
на земле наступает покой,
будто жизни стремительный бег
остановлен снежной рукой.

Снег и собачий лай
тишину нарушают порой,
и с улыбкой святой Николай
любуется русской зимой.
 

*   *   *
                                И беден тот, кто сам полуживой 
                   У тени милостыни просит.                                                                                            
                                                             О. Мандельштам
Я под ноги себе смотрю
и вижу свою тень,
мы с ней вдвоем, как парочка гуляем.
Куда бы я ни шел, она всегда со мною.
Я руку подниму – она мне вторит.
Иногда
я с ней играю: вдруг
я круто провернусь и двигаюсь назад.
Ее как будто нет, но я-то знаю:
она идет за мной и надо мной смеется.
Мы входим в дом, на лестнице темно,
ее опять не видно.
Я захожу в квартиру, зажигаю свет –
и вдруг она со мною!
Долго сидим мы молча.
Час уж поздний, пора ложиться спать.
Я лампу потушил, мы в полной темноте.
Но, лежа на боку, я знаю:
она, лицом ко мне, лежит со мною рядом.
Как это хорошо: я не один.
Она – вот чудеса – меня немножко греет!



*   *   *
Жаль будет Багдада – красивый город.
 Князь Алексей Павлович Щербатов в беседе, 2002 год

Багдад – этот город
судьбе не рад.
Багдад, где бомбы и взрывы
покрыли его, как нарывы,
где с кровью смешан песок,
где пуля ищет висок,
где в развалинах воют старухи
и над трупами кружатся 
И горько рыдает пустыня:
«О, люди, и их гордыня!»
                                                        2004


*   *   *
Я ухожу их мира четких форм
в мир смутных очертаний,
где нет ни ясных норм,
ни творческих дерзаний.
Но я безмерно рад,
что был когда-то зрячим,
что видел и творил
по мере моих малых сил,
пока Господь меня не попросил
уйти в мир смутных очертаний,
где всё двоится и плывет,
но, как и раньше, манит и зовет.   



*   *   *
Мы – "вторая волна", 
мы испытали сполна 
все тяжести нашей эпохи,
 мы слышали стоны и вздохи, 
мы знали геройства, падения, 
страх гибели, жажду спасения.
А теперь кистью и словом
мы пишем о вечном и новом, 
о будущем и о далеком, 
глядя прозревшим оком.
Но это не наша заслуга, 
это судьбы услуга,
ведь мы ее дети,
в ее попавшие сети.
   2012
 
 
-
*   *   *
Мастерская, мольберт, кровать,
за окном – глубокая ночь.
Мне мысли мешают спать,
хоть я и гоню их прочь.

В мысли всё об одном:
за что мне держать ответ?
За то, что мало со злом
боролся в расцвете лет?

За то, что мало любил
и не был способен дерзать?
За то, что всю жизнь творил,
чтоб что-то себе доказать?

Мастерская, мольберт, кровать,
а в окне уже стало светлее...
Вот теперь я могу поспать – 
утро вчера мудренее.


*   *   *
(Вокруг Пулково осенью 2002 года горел торф)

Ты встретил меня горьким запахом гари,
о, Ленинград-Петербург,
ранней осенью этого странного года.
Ты – старый супруг, стара и супруга твоя,
имя которой – Нева...
Триста лет вы прожили вместе –
от блеска имперской столицы
до коммунальных квартир,
от пышных балов – до блокады, голода, смерти –
всё вы прошли вдвоем, всё стерпели, всё победили.
Но грусти налет лежит на тебе,
о, Ленинград-Петербург.
В печальной красе встретишь ты
свой юбилей...
Слава тебе, город роскоши и нищеты,
город побед и страданий,
город белых ночей и любви!


*   *   * 
                                          Петербургу
                        І
Ты встретил меня холодным дождем,
но ты прошептал: давай подождем.
К утру, наконец, моросить перестало,
сквозь тучи солнце вдруг засияло
и город печальный ему улыбнулся,
как будто от тяжкой дремоты очнулся.
Город прекрасный с тяжелой судьбою,
где бы я ни жил – ты рядом со мною.

                               ІІ
Ты посетил многие страны,
ты видел моря, пляжи и пальмы,
горы, озера и океаны,
но все они для тебя театральны.
Петербургский же холод и слякоть,
они – твоей русской души кусочек,
они – как черного хлеба мякоть
как крепкого русского чая глоточек.


*   *   *
Москва в начале ноября –
уж выпал снег и он не тает,
одеждой чистой покрывает
он город, как бы говоря:
времен лихих бесчеловечность
я скрою, восхвалив красу,
в объятьях снежных я несу
и день сегодняшний. И вечность.


*   *   *
Когда выпадает снег
на земле наступает покой,
будто жизни стремительный бег
остановлен снежной рукой.

Снег и собачий лай
тишину нарушают порой,
и с улыбкой святой Николай
любуется русской зимой.
 

*   *   *
                                И беден тот, кто сам полуживой 
                   У тени милостыни просит.                                                                                            
                                                             О. Мандельштам
Я под ноги себе смотрю
и вижу свою тень,
мы с ней вдвоем, как парочка гуляем.
Куда бы я ни шел, она всегда со мною.
Я руку подниму – она мне вторит.
Иногда
я с ней играю: вдруг
я круто провернусь и двигаюсь назад.
Ее как будто нет, но я-то знаю:
она идет за мной и надо мной смеется.
Мы входим в дом, на лестнице темно,
ее опять не видно.
Я захожу в квартиру, зажигаю свет –
и вдруг она со мною!
Долго сидим мы молча.
Час уж поздний, пора ложиться спать.
Я лампу потушил, мы в полной темноте.
Но, лежа на боку, я знаю:
она, лицом ко мне, лежит со мною рядом.
Как это хорошо: я не один.
Она – вот чудеса – меня немножко греет!



*   *   *
Жаль будет Багдада – красивый город.
 Князь Алексей Павлович Щербатов в беседе, 2002 год

Багдад – этот город
судьбе не рад.
Багдад, где бомбы и взрывы
покрыли его, как нарывы,
где с кровью смешан песок,
где пуля ищет висок,
где в развалинах воют старухи
и над трупами кружатся 
И горько рыдает пустыня:
«О, люди, и их гордыня!»
                                                        2004


*   *   *
Я ухожу их мира четких форм
в мир смутных очертаний,
где нет ни ясных норм,
ни творческих дерзаний.
Но я безмерно рад,
что был когда-то зрячим,
что видел и творил
по мере моих малых сил,
пока Господь меня не попросил
уйти в мир смутных очертаний,
где всё двоится и плывет,
но, как и раньше, манит и зовет.   



*   *   *
Мы – "вторая волна", 
мы испытали сполна 
все тяжести нашей эпохи,
 мы слышали стоны и вздохи, 
мы знали геройства, падения, 
страх гибели, жажду спасения.
А теперь кистью и словом
мы пишем о вечном и новом, 
о будущем и о далеком, 
глядя прозревшим оком.
Но это не наша заслуга, 
это судьбы услуга,
ведь мы ее дети,
в ее попавшие сети.
   2012
 
 
-
*   *   *
Мастерская, мольберт, кровать,
за окном – глубокая ночь.
Мне мысли мешают спать,
хоть я и гоню их прочь.

В мысли всё об одном:
за что мне держать ответ?
За то, что мало со злом
боролся в расцвете лет?

За то, что мало любил
и не был способен дерзать?
За то, что всю жизнь творил,
чтоб что-то себе доказать?

Мастерская, мольберт, кровать,
а в окне уже стало светлее...
Вот теперь я могу поспать – 
утро вчера мудренее.


*   *   *
(Вокруг Пулково осенью 2002 года горел торф)

Ты встретил меня горьким запахом гари,
о, Ленинград-Петербург,
ранней осенью этого странного года.
Ты – старый супруг, стара и супруга твоя,
имя которой – Нева...
Триста лет вы прожили вместе –
от блеска имперской столицы
до коммунальных квартир,
от пышных балов – до блокады, голода, смерти –
всё вы прошли вдвоем, всё стерпели, всё победили.
Но грусти налет лежит на тебе,
о, Ленинград-Петербург.
В печальной красе встретишь ты
свой юбилей...
Слава тебе, город роскоши и нищеты,
город побед и страданий,
город белых ночей и любви!


*   *   * 
                                          Петербургу
                        І
Ты встретил меня холодным дождем,
но ты прошептал: давай подождем.
К утру, наконец, моросить перестало,
сквозь тучи солнце вдруг засияло
и город печальный ему улыбнулся,
как будто от тяжкой дремоты очнулся.
Город прекрасный с тяжелой судьбою,
где бы я ни жил – ты рядом со мною.

                               ІІ
Ты посетил многие страны,
ты видел моря, пляжи и пальмы,
горы, озера и океаны,
но все они для тебя театральны.
Петербургский же холод и слякоть,
они – твоей русской души кусочек,
они – как черного хлеба мякоть
как крепкого русского чая глоточек.


*   *   *
Москва в начале ноября –
уж выпал снег и он не тает,
одеждой чистой покрывает
он город, как бы говоря:
времен лихих бесчеловечность
я скрою, восхвалив красу,
в объятьях снежных я несу
и день сегодняшний. И вечность.


*   *   *
Когда выпадает снег
на земле наступает покой,
будто жизни стремительный бег
остановлен снежной рукой.

Снег и собачий лай
тишину нарушают порой,
и с улыбкой святой Николай
любуется русской зимой.
 

*   *   *
                                И беден тот, кто сам полуживой 
                   У тени милостыни просит.                                                                                            
                                                             О. Мандельштам
Я под ноги себе смотрю
и вижу свою тень,
мы с ней вдвоем, как парочка гуляем.
Куда бы я ни шел, она всегда со мною.
Я руку подниму – она мне вторит.
Иногда
я с ней играю: вдруг
я круто провернусь и двигаюсь назад.
Ее как будто нет, но я-то знаю:
она идет за мной и надо мной смеется.
Мы входим в дом, на лестнице темно,
ее опять не видно.
Я захожу в квартиру, зажигаю свет –
и вдруг она со мною!
Долго сидим мы молча.
Час уж поздний, пора ложиться спать.
Я лампу потушил, мы в полной темноте.
Но, лежа на боку, я знаю:
она, лицом ко мне, лежит со мною рядом.
Как это хорошо: я не один.
Она – вот чудеса – меня немножко греет!



*   *   *
Жаль будет Багдада – красивый город.
 Князь Алексей Павлович Щербатов в беседе, 2002 год

Багдад – этот город
судьбе не рад.
Багдад, где бомбы и взрывы
покрыли его, как нарывы,
где с кровью смешан песок,
где пуля ищет висок,
где в развалинах воют старухи
и над трупами кружатся 
И горько рыдает пустыня:
«О, люди, и их гордыня!»
                                                        2004


*   *   *
Я ухожу их мира четких форм
в мир смутных очертаний,
где нет ни ясных норм,
ни творческих дерзаний.
Но я безмерно рад,
что был когда-то зрячим,
что видел и творил
по мере моих малых сил,
пока Господь меня не попросил
уйти в мир смутных очертаний,
где всё двоится и плывет,
но, как и раньше, манит и зовет.   



*   *   *
Мы – "вторая волна", 
мы испытали сполна 
все тяжести нашей эпохи,
 мы слышали стоны и вздохи, 
мы знали геройства, падения, 
страх гибели, жажду спасения.
А теперь кистью и словом
мы пишем о вечном и новом, 
о будущем и о далеком, 
глядя прозревшим оком.
Но это не наша заслуга, 
это судьбы услуга,
ведь мы ее дети,
в ее попавшие сети.
   2012
 
 
2013-Голлербах, Сергей

И  ЕЩЕ  СТИХИ,
НАВЕЯННЫЕ  ВСТРЕЧЕЙ  с  МОСКВОЙ  в  2013 году



                             *   *   *

Москва, Таганка, вечер. Посмотрев в окно,
я вижу, как прохожие  бредут куда-то. Всё равно,
спешить ведь некуда… Не лучше ль Божьей воле
отдаться в руки, только Он тебя избавит от мирской юдоли.
Поэтому, на всякий случай сумку прихватив, 
бредет раб Божий и Всевышнего благодарит за то, что жив.

           


                            *   *   *

Я помню вас, косые переулки, 
домишки в два окна и ветхие заборы,
поросшие травой глухие закоулки,
всё, что теперь так оскорбляет взоры,
но вы – свидетели той правды бытия,
в которой тяги нет к поверхностным красотам,
ведь должен был бы быть и я 
там, среди вас, за первым поворотом.
Счастливый случай мне, однако, предложил
иную жизнь, от вас далече,
я взял ее, но вас не позабыл,
как не забыл и прелесть русской речи.
С тех пор прошли десятки лет,
Но вы становитесь мне ближе и дороже,
так прошлого вас озаряет мягкий свет,
а в нем и я, на время, становлюсь моложе.


ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк. Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе с 1942 года.  Автор нескольких книг, включая: «Свет прямой и отраженный», 2003; «Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член Американской Национальной Академии Художеств, Американского Общества Акварелистов и др. Представлен во многих музеях и галереях США и Европы.
2013-Голлербах, Сергей

И  ЕЩЕ  СТИХИ,
НАВЕЯННЫЕ  ВСТРЕЧЕЙ  с  МОСКВОЙ  в  2013 году



                             *   *   *

Москва, Таганка, вечер. Посмотрев в окно,
я вижу, как прохожие  бредут куда-то. Всё равно,
спешить ведь некуда… Не лучше ль Божьей воле
отдаться в руки, только Он тебя избавит от мирской юдоли.
Поэтому, на всякий случай сумку прихватив, 
бредет раб Божий и Всевышнего благодарит за то, что жив.

           


                            *   *   *

Я помню вас, косые переулки, 
домишки в два окна и ветхие заборы,
поросшие травой глухие закоулки,
всё, что теперь так оскорбляет взоры,
но вы – свидетели той правды бытия,
в которой тяги нет к поверхностным красотам,
ведь должен был бы быть и я 
там, среди вас, за первым поворотом.
Счастливый случай мне, однако, предложил
иную жизнь, от вас далече,
я взял ее, но вас не позабыл,
как не забыл и прелесть русской речи.
С тех пор прошли десятки лет,
Но вы становитесь мне ближе и дороже,
так прошлого вас озаряет мягкий свет,
а в нем и я, на время, становлюсь моложе.


ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк. Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе с 1942 года.  Автор нескольких книг, включая: «Свет прямой и отраженный», 2003; «Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член Американской Национальной Академии Художеств, Американского Общества Акварелистов и др. Представлен во многих музеях и галереях США и Европы.
2013-Голлербах, Сергей

И  ЕЩЕ  СТИХИ,
НАВЕЯННЫЕ  ВСТРЕЧЕЙ  с  МОСКВОЙ  в  2013 году



                             *   *   *

Москва, Таганка, вечер. Посмотрев в окно,
я вижу, как прохожие  бредут куда-то. Всё равно,
спешить ведь некуда… Не лучше ль Божьей воле
отдаться в руки, только Он тебя избавит от мирской юдоли.
Поэтому, на всякий случай сумку прихватив, 
бредет раб Божий и Всевышнего благодарит за то, что жив.

           


                            *   *   *

Я помню вас, косые переулки, 
домишки в два окна и ветхие заборы,
поросшие травой глухие закоулки,
всё, что теперь так оскорбляет взоры,
но вы – свидетели той правды бытия,
в которой тяги нет к поверхностным красотам,
ведь должен был бы быть и я 
там, среди вас, за первым поворотом.
Счастливый случай мне, однако, предложил
иную жизнь, от вас далече,
я взял ее, но вас не позабыл,
как не забыл и прелесть русской речи.
С тех пор прошли десятки лет,
Но вы становитесь мне ближе и дороже,
так прошлого вас озаряет мягкий свет,
а в нем и я, на время, становлюсь моложе.


ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк. Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе с 1942 года.  Автор нескольких книг, включая: «Свет прямой и отраженный», 2003; «Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член Американской Национальной Академии Художеств, Американского Общества Акварелистов и др. Представлен во многих музеях и галереях США и Европы.
2013-Голлербах, Сергей
  

                               Автопортрет

 

                                 Художник


 

                              Двое


 

                    Бомж





                               




               Женщина с ребенком
  

 
2013-Голлербах, Сергей
  

                               Автопортрет

 

                                 Художник


 

                              Двое


 

                    Бомж





                               




               Женщина с ребенком
  

 
2013-Голлербах, Сергей
  

                               Автопортрет

 

                                 Художник


 

                              Двое


 

                    Бомж





                               




               Женщина с ребенком
  

 
2014-Сергрй ГОЛЛЕРБАХ
ТАНЕЦ ШАМИЛЯ

   
 Мне было тогда лет семь, а ей, пожалуй, около девяти.
Звали ее Галочка, со своими родителями она приехала в Детское Село, где мы жили, из Пятигорска. Я уже знал тогда, что Пятигорск находится на Кавказе, где высокие горы и где живет особенные люди. И, действительно, Галочка отличалась от нас, белобрысой, светлоглазой детворы Северо-Западной части России. Смугленькая, с карими глазами и темными волосами, она слегка прихрамывала на левую ножку, но была всегда весела, предприимчива и сразу же стала вожаком нашей маленькой группы мальчиков и девочек. «Ребята, я вам сейчас станцую танец Шамиля». Взяв цветной платочек, Галочка махнула им и стала медленно приседать. Сев на землю и плавно раскачиваясь в ту и другую сторону, она поводила платочком над головой. Такой девочки и такого танца я никогда еще не видел и сразу же влюбился в Галочку из Пятигорска. Моя влюбленность заключалась в том, что я ходил насупившись, очень робел и конфузился в ее присутствии, а она, уже маленькая женщина, знала это и со мной по-детски кокетничала. Перед нашим домом был большой сад с клумбой и деревянными скамейками. Там мы играли в жмурки или просто дурачились. Но Галочка принесла нам что-то новое: «Ребята, я сейчас зажмурюсь и отвернусь, а вы станьте в самые красивые позы, и я потом скажу, какая лучше всех». Мы взбирались на скамейки и изображали самые красивые позы. Галочка открывала глаза, смеялась и выбирала самую лучшую. «А теперь я снова зажмурюсь, а вы станьте в самые некрасивые позы». Мы снова взбирались на скамейки, корчили страшные рожи, выворачивали руки и поднимали ноги, и Галочка, со смехом, выбирала победителя. Всем было весело, и мы всегда ждали Галочку в нашем саду.  Но вот уже несколько дней подряд Галочка не появлялась, и мы узнали, что она заболела и лежит в больнице. А потом, несколько дней спустя, нам сказали, что Галочка умерла. До сих пор помню название ее болезни – скарлатинозная ангина. Моя мать взяла меня на ее похороны. 


И вот тут в моей памяти какой-то пробел. Помню, как мы зашли в больничный двор, где поодаль стояло небольшое каменное здание, 
из которого шел очень дурной запах. «Это мертвецкая», – объяснила мать. А дальше всё смутно. Теплое северное лето было 
уже на исходе, я стоял, рассматривая носки своих ботинок, видел траву, но ничего не чувствовал, находясь в каком-то отупении. Не горевал, не плакал. Осенью я поступил в школу и сразу во второй класс, так как бабушка научила меня читать, писать и четырем действиям арифметики. Началась новая жизнь, появились новые друзья, и я позабыл Галочку из Пятигорска. И вот только сейчас, на склоне лет, как это всегда бывает у стариков, детство и молодость снова всплывают в памяти, причем так ясно, так четко.  Задаю себе вопрос: как повлияла на меня смерть моей первой любви? На первый взгляд – никак. Но вот странно, что после ее смерти я очень долгое время ни в кого не влюблялся, хотя хорошеньких девочек вокруг было много. По-настоящему я снова влюбился уже в девятнадцать лет, и это было уже что-то совсем другое, зов пола, начало взрослой жизни. Понимаю сейчас, что танец Шамиля и наши игры в красивые и некрасивые позы было мое первое знакомство с эстетикой, с живой красотой. Конечно, у нас были книги с картинками, я видел, в иллюстрациях, красивых царевен и принцесс, в журнале «Нива» воспроизведены были картинки французских художников, изображавших обнаженных нимф и богинь, наконец, подростком я ходил в Русский музей, видел «Последний день Помпеи» Брюллова и «Фрину» Семирадского, но всё это было чем-то «потусторонним». Прошло много лет, я стал художником, и теперь понимаю, как много дали мне эти детские впечатления и игры. Человеческая фигура, жесты, манера двигаться точнее определяют человека, чем лицо. Говорят, что глаза – зеркало души. Неправда. Недаром в стихотворении Заболоцкого сказано, что глаза – «два обмана». Глаза лгут, а тело – никогда. Вспоминая Галочку, скажу, что я тогда не знал, кто такой Шамиль.  Но разве это важно? Незнание дает свободу воображению, а знание его убивает. И вот на старости лет я понимаю, насколько детство предопределяет дальнейшую жизнь человека, и я благодарен Галочке из Пятигорска за всё ею мне данное.





НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ


    Перебирая в памяти слышанное мной в юности, я вдруг вспомнил одну невероятную историю. Конечно, то были слухи, ходившие по городу Детское Село в конце двадцатых годов прошлого века. Однако многие люди утверждали, что такая история действительно произошла в нашем городе. За давностью лет я не могу вспомнить все ее детали, но все же постараюсь передать ее, придав моему рассказу некоторый художественный оттенок. 
   Начну с того, что в нашем городе жил тогда один молодой еще человек, назовем его Иваном Ивановичем. Наружности он был самой обыкновенной, невысокого роста, слегка скуластый, черты лица маловыразительные. По профессии счетовод, он работал в каком-то кооперативе. Жена его, назовем ее Машей, тоже простая русская женщина, служила в каком-то предприятии в качестве помощницы заведующего. Бездетная еще пара, они жили в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры и вели спокойный, скромный образ жизни законопослушных советских граждан малого достатка. 
    И вот вдруг, как гром с чистого неба, пришла Ивану Ивановичу повестка явиться в местное отделение НКВД в такой-то день и час. Супруги, естественно, не на шутку перепугались. С чего бы это?  В назначенный день Маша даже на работу не пошла, сказала, что больна. Мужа перед его уходом перекрестила, а сама уже думала – не вернется он домой, и что вообще с ними будет. 
    Целый день сидела дома, дрожа от страха. Но вот, часа в три по полудни, муж вернулся, но какой-то сам не свой. Взгляд блуждающий, на губах странная улыбка. 
– Ванечка, что с тобой? 
Но Ванечка молчит и только странно улыбается, будто немного помешался. В комнате Маша снова спрашивает, что с ним, а он молчит. Но потом заговорил, от волнения немного заикаясь. 
– Маша, я – яп-понский принц…
– Что? Ванечка, родненький, успокойся, приляг, а я врача вызову.
– Да нет, Маша, я – японский принц!
Маша в слезах, не знает, что делать. 
Иван Иванович в конце концов рассказал жене, что произошло. Пришел в отделение, приняли вежливо. Вопросы.  Имя, отчество, 

фамилия, год рождения, профессия. Кто родители? – Отца не помню. Мать – домохозяйка, умерла во время Гражданской войны. Воспитан был бабушкой, тоже ныне покойной. И вот тут следователь спросил: – А до того, как Ваша мать стала домохозяйкой, какая у нее была профессия? 
Иван Иванович замялся и ответил, что не знает. 
– А мы знаем, – сказал следователь, - танцовщицей она была.
А дальше вопрос: – В заграничные турне ездила?
– Не знаю. 
– А мы знаем, что она в Японии была!
Иван Иванович окончательно пал духом, решил, что японским шпионом объявят. 
Однако получилось совсем по-другому. Следователь сказал ему, что его мать гастролировала в Японии с группой танцоров еще до русско-японской войны и выступала перед японским кронпринцем, молодым тогда человеком. Кронпринц любил блондинок, позвал к себе молодую русскую танцовщицу, и произошел грех. Труппа вернулась в Россию, танцовщица оказалась беременной и родила мальчика, вот этого Ивана Ивановича. 
Прошли годы, и японский кронпринц готовился стать императором. Ему нужно было поэтому разыскать своих незаконных детей, коих было много, но только мальчиков. 
Каким-то образом кронпринц узнал о существовании своего отпрыска в Советском Союзе (японская разведка!) и предложил ему, как и всем другим его незаконным детям мужского пола, следующее: во-первых, отказаться от каких-либо претензий на трон японского императора, а во-вторых, поскольку в их жилах все же течет кровь японского кронпринца, им будет предоставлена небольшая пожизненная пенсия и право переселиться на жительство в Японию. 
На этом история с Японским принцем заканчивается.
Что стало с Иваном Ивановичем и Машей, никто сказать не мог. Известно стало, что они оставили свою комнатку в коммунальной квартире, но куда они переехали, – неизвестно. Может быть, в Японию, а может быть, на Колыму. 
Всё же эта невероятная история заслуживает быть упомянутой, ведь она – одна из легенд Детского Села, и жаль было бы, если бы она совсем пропала.
  
                                                                                                                                                                                                           Нью-Йорк

ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк. Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе с 1942 года.  Автор нескольких книг, включая: «Свет прямой и отраженный», 2003; «Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член Американской Национальной Академии Художеств, Американского Общества Акварелистов и др. Представлен во многих музеях и галереях США и Европы.
2014-Сергей ГОЛЛЕРБАХ
             *  *  *


Ты в старом живешь ателье,
среди пожелтевших стен,
но в этом скромном жилье
не надо тебе перемен.

Здесь прожито много лет,
написано много картин,
из окна на них падает свет
и ты среди них не один.

Потом в ночной тишине
они твой охраняют покой
и шепчут тебе во сне: 
«Ты зрячий, а не слепой». 


                             Август 2015
2014-Сергей ГОЛЛЕРБАХ

 РИСУНКИ  ИЗ  АЛЬБОМА 
ХУДОЖНИКА

 
2015-Сергей ГОЛЛЕРБАХ
           *  *  *

Согласно одной из антропологических теорий
душа человеческая, которая, несмотря на множество перевоплощений, не может очиститься, становится обезьяной. Обезьяны – наши трагические братья.

Мой мохнатый трагический брат,
не видать тебе райских врат,
твоя душа несчастливая
была в сое время игривая,
любила жить, веселиться,
а не Господу Богу молиться.

И теперь ты – обезьяна,
недоступна тебе Нирвана. 
Но, лохматый, не падай духом,
не чеши у себя за ухом,
и тебе будет спасенье,
но в каком-то другом измереньи.


            *  *  *
Жизнь наша так сильна и так слаба,
так уязвима, так бесстрашна,
умна, запутана, наивна и глупа,
порой безнравственна и часто бесшабашна.
Но мы ее приемлем целиком,
не думая о том, что дальше станет с нами
и лишь на склоне лет пытаемся с трудом
себе оценку дать прозревшими глазами.





             *  *  *
О, Париж, о, Париж,
ты сегодня от боли не спишь,
на твоих улицах вновь
невинная пролита кровь,
ты множество бед пережил,
оставаясь таким же, как был,
и в тебе, о, город любви,
никогда не угаснут огни,
твоих песен веселые звуки
сильней человеческой муки,

о, прекрасный город Париж!


   ПАМЯТИ МАТЕРИ

В эту январскую ночь
моя умирала мать,
она, генеральская дочь,
хотела еще воевать,

но сил ц нее не хватило,
и, когда наступил рассвет,
тело душу ее от пустило
туда, где времени нет.

Нам очень хочется верить,
что Добро побеждает Зло,
кто может удостоверить,
тому, говорим, повезло.


         *  *  *
Ложусь со стоном,
встаю со вздохом,
набатным звоном
гудит эпоха,

огни пожарищ,
угроза смерти,
смотри, товарищ,
как пляшут черти!

Для всех настали
лихие годы,
пока не стали
умнеть народы,

огонь потух,
сбежали черти,

поет петух,
без страха смерти.
2015-Сергей ГОЛЛЕРБАХ

                                                                              ИЗ АЛЬБОМА ХУДОЖНИКА      

                                                                     
                                                               
                                                               

ГОЛЛЕРБАХ, Сергей Львович, Нью-Йорк. Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 году в Детском Селе. На Западе с 1942 года.  Автор нескольких книг, включая: «Свет прямой и отраженный», 2003; «Нью-Йоркский блокнот», 2013. Член Американской Национальной Академии Художеств, Американского Общества Акварелистов и др. Представлен во многих музеях и галереях США и Европы.
Павел Голушко

ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года.  Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008;  "Когда я вернусь...",  2009; "Уходя за горизонт",  2009;   "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта",  2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
Павел Голушко

ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года.  Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008;  "Когда я вернусь...",  2009; "Уходя за горизонт",  2009;   "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта",  2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
Павел Голушко

ГОЛУШКО, Павел, Стокгольм. Белорусский и шведский литератор. Родился в Минске в 1967 году. В Швеции с 2009 года.  Автор книг поэзии и прозы: "Одиночество", 2008;  "Когда я вернусь...",  2009; "Уходя за горизонт",  2009;   "Шведский Дневник, или Записки путешествующего поэта",  2001; "Квартет", 2008 (соавтор). Член Союза писателей Швеции.
-
  ШВЕЦИЯ

Вьется над домами желтый крест на синем фоне,
его чуть задевает крылом пролетающая чайка.
Строй корабельных сосен гордо смотрит вдаль,
на вечную гладь моря, которую бороздят корабли.
След от корабля, привлекателен, но живет недолго,
как пушистая полоска в небе оставленная самолетом,
поэтому редко пишут о нем романтики…
Открыточный пейзаж северной страны,
радующий глаз рядового туриста.
Остальные сюжеты – это жемчужины, 
рассыпанные по земле,
из порвавшихся бус Снежной Королевы.


ЛЕТО В ГЁТЕБОРГЕ

Жизнь черпает сюжеты из липкого воздуха дня.
Жара. На улице играют музыканты
«симфонию уходящего лета».
Потный художник, сидя на земле,
рисует картины баллончиками с краской.
Тают время и деньги, и кони полицейских
медленно перебирают копытами жар
плавящегося асфальта, с тоской взирающего
на фонтаны, медленно льющие 
испаряющуюся воду в дрожащее марево,
перемешанное с волнами косметики
улыбающихся шведских дам.
Крики чаек превратились в стоны,
и пена каналов пытается изобразить 
облака на отраженном небе.


ТВОИ ЛЮБИМЫЕ КАНАЛЫ ЗАМЕРЗЛИ...

 Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
 Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
 За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
 Мне пора уходить. Ты останешься после меня...
                                               Иосиф Бродский


Твои любимые  каналы замерзли, цветы на могиле покрылись
инеем… ответь, почему это происходит и печаль в стихах называет
себя твоим именем?.. К тебе пришла русская зима, ты ведь так
и не вернулся к ней. Бездомные псы удивленные сходят с ума
в круговерти невостребованных дней. К тебе пришли бы даже горы,
услышав слова, звучащие в музыке, сквозь туманные просторы
капризного моря и с едва ощутимым привкусом дыма на языке…
туманы запомнили тебя, сохранив силуэт, мосты и улочки берегут
звук твоих шагов… Ветер уносит перины облаков, Поэт,
твоих задумчивых пепельно-серых тонов…  
а девчонка поет под гитару –
как легко ей теперь, и  звук ритмично мелькающих ладоней сквозь
суету ночных потерь, сквозь толщу всех захлопнутых дверей
в том городе, где снегопад скрывает всю влюбленность площадей,
в городе, хранящем свой секрет в златой короне. 
-
  ШВЕЦИЯ

Вьется над домами желтый крест на синем фоне,
его чуть задевает крылом пролетающая чайка.
Строй корабельных сосен гордо смотрит вдаль,
на вечную гладь моря, которую бороздят корабли.
След от корабля, привлекателен, но живет недолго,
как пушистая полоска в небе оставленная самолетом,
поэтому редко пишут о нем романтики…
Открыточный пейзаж северной страны,
радующий глаз рядового туриста.
Остальные сюжеты – это жемчужины, 
рассыпанные по земле,
из порвавшихся бус Снежной Королевы.


ЛЕТО В ГЁТЕБОРГЕ

Жизнь черпает сюжеты из липкого воздуха дня.
Жара. На улице играют музыканты
«симфонию уходящего лета».
Потный художник, сидя на земле,
рисует картины баллончиками с краской.
Тают время и деньги, и кони полицейских
медленно перебирают копытами жар
плавящегося асфальта, с тоской взирающего
на фонтаны, медленно льющие 
испаряющуюся воду в дрожащее марево,
перемешанное с волнами косметики
улыбающихся шведских дам.
Крики чаек превратились в стоны,
и пена каналов пытается изобразить 
облака на отраженном небе.


ТВОИ ЛЮБИМЫЕ КАНАЛЫ ЗАМЕРЗЛИ...

 Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
 Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
 За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
 Мне пора уходить. Ты останешься после меня...
                                               Иосиф Бродский


Твои любимые  каналы замерзли, цветы на могиле покрылись
инеем… ответь, почему это происходит и печаль в стихах называет
себя твоим именем?.. К тебе пришла русская зима, ты ведь так
и не вернулся к ней. Бездомные псы удивленные сходят с ума
в круговерти невостребованных дней. К тебе пришли бы даже горы,
услышав слова, звучащие в музыке, сквозь туманные просторы
капризного моря и с едва ощутимым привкусом дыма на языке…
туманы запомнили тебя, сохранив силуэт, мосты и улочки берегут
звук твоих шагов… Ветер уносит перины облаков, Поэт,
твоих задумчивых пепельно-серых тонов…  
а девчонка поет под гитару –
как легко ей теперь, и  звук ритмично мелькающих ладоней сквозь
суету ночных потерь, сквозь толщу всех захлопнутых дверей
в том городе, где снегопад скрывает всю влюбленность площадей,
в городе, хранящем свой секрет в златой короне. 
-
  ШВЕЦИЯ

Вьется над домами желтый крест на синем фоне,
его чуть задевает крылом пролетающая чайка.
Строй корабельных сосен гордо смотрит вдаль,
на вечную гладь моря, которую бороздят корабли.
След от корабля, привлекателен, но живет недолго,
как пушистая полоска в небе оставленная самолетом,
поэтому редко пишут о нем романтики…
Открыточный пейзаж северной страны,
радующий глаз рядового туриста.
Остальные сюжеты – это жемчужины, 
рассыпанные по земле,
из порвавшихся бус Снежной Королевы.


ЛЕТО В ГЁТЕБОРГЕ

Жизнь черпает сюжеты из липкого воздуха дня.
Жара. На улице играют музыканты
«симфонию уходящего лета».
Потный художник, сидя на земле,
рисует картины баллончиками с краской.
Тают время и деньги, и кони полицейских
медленно перебирают копытами жар
плавящегося асфальта, с тоской взирающего
на фонтаны, медленно льющие 
испаряющуюся воду в дрожащее марево,
перемешанное с волнами косметики
улыбающихся шведских дам.
Крики чаек превратились в стоны,
и пена каналов пытается изобразить 
облака на отраженном небе.


ТВОИ ЛЮБИМЫЕ КАНАЛЫ ЗАМЕРЗЛИ...

 Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
 Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
 За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
 Мне пора уходить. Ты останешься после меня...
                                               Иосиф Бродский


Твои любимые  каналы замерзли, цветы на могиле покрылись
инеем… ответь, почему это происходит и печаль в стихах называет
себя твоим именем?.. К тебе пришла русская зима, ты ведь так
и не вернулся к ней. Бездомные псы удивленные сходят с ума
в круговерти невостребованных дней. К тебе пришли бы даже горы,
услышав слова, звучащие в музыке, сквозь туманные просторы
капризного моря и с едва ощутимым привкусом дыма на языке…
туманы запомнили тебя, сохранив силуэт, мосты и улочки берегут
звук твоих шагов… Ветер уносит перины облаков, Поэт,
твоих задумчивых пепельно-серых тонов…  
а девчонка поет под гитару –
как легко ей теперь, и  звук ритмично мелькающих ладоней сквозь
суету ночных потерь, сквозь толщу всех захлопнутых дверей
в том городе, где снегопад скрывает всю влюбленность площадей,
в городе, хранящем свой секрет в златой короне. 
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург

 Николай Голь

Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.
Николай ГОЛЬ, Санкт-Петербург

 Николай Голь

Поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский Институт культуры. Автор множества книг для детей, переводов стихов и прозы (от Эдгара По до Филипа Рота). Лауреат премии журнала «Нева» (2003 г.). Член Союза Санкт-Петербургских писателей, член Союза театральных деятелей.