Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса, у памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса, у памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
В железной её стерильности неуместны истерики,
И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
Пулю поймать залётную по дороге домой.
Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
Трава там почти до пояса, у памятника беседуя,
Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

Сюда навек заключены –
вражда со всех сторон.
И отбиваться мы должны
от варварских племён.

Горящий, алчущий Восток,
вселенская тоска.
И мозг, как высохший листок,
от солнца и песка.

Какой-то исполинский гнёт
прессует хлеб в мацу,
и пеплом ностальгия льнёт
и к сердцу, и к лицу.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

В этом тихом движении вбок
Моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.

Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.

Разорвёшь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце чёрно-белых мук
на другом краю живого.

Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Лампочка коптит, как папироса.
Кашляя и бормоча под нос,
Явится ко мне тоска без спроса,
Как свидетель важный на допрос.

И она же главная истица,
Тычет пальцем сморщенным, худым –
Отчего посмел я насладиться
Счастьем, когда был я молодым.

Мать-тоска, неправедно ты судишь,
Тонкую плетя интриги сеть.
Радость сердца больше не разбудишь,
Даже если очень захотеть.

Не забьется жарко и влюблённо
На рассвете праздничного дня.
Заявляю – это незаконно –
В радости подозревать меня.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они поистине верны.

Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Долгий, извилистый путь –
может, лишь первый напев.
Необозримый рельеф
краем означился чуть.

Белую цепь облаков
взглядом прорвал телескоп.
Бешеный виден галоп
странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь
сбилась в комок небольшой.
Между звездой и душой
есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,
я родился, как и ты,
из темноты, пустоты
и безымянных частиц.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Цепью воронья процессия тянется
  И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
  Слово старинное – «тьма».

Длинные, узкие, снежные полосы
 У искорёженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
     Там, где кончается скат.

  Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
  Сердце, как тучи, на север идущие,
      Хочет в холодную даль.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

Кричат подвыпившие шлюхи,
 разносится кабацкий смрад.
   И, как назойливые мухи,
 «Подайте», – нищие хрипят.

  Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
    уходит под сивушный бред.
   И вечер сладковатой хмарью
  окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
   от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
   висит он, руки распластав.

     И видит гордая элита
     и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
    по капле вытекает боль.

   И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит.
    И в мёртвое лицо летит
    и глухо ударяет камень.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

 В шелестах и шорохах, и скрипах,
 в том, что с виду туcкло и мертво,
в тёмной влаге на столетних липах
  жизнь своё скрывает естество.

   И когда нечаянно коснёшься
  или тронешь краешком стиха,
то в поту холодном ты проснёшься
  с ощущеньем смертного греха.

Всплеск духовный, жажду обладанья,
    вырвали, как сорную траву.
   Но не гаснет огонёк страданья:
     если я страдаю – я живу.

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Тёмная комната, смятое платье –
                  объятье.
 Но расплетаются руки и ноги
                  в итоге.

Может быть, мысль зарождается тоже
                  похоже
 из двух начал в их едином желанье –
                  слиянье.

   Новорождённую мысль от себя
                  отторгаю.
    Месиво слов я выталкиваю,
                  а не слагаю.

   И, как за близостью следом идёт
                  отчужденье,
мысль мне враждебна, прошедшая через
                   рожденье.
                 

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

Хочу я быть травой зелёной,
   Растущей из самой земли.
  Упрямо, слепо, исступлённо,
  Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,
   Ни истин, отроду пустых.
   Хочу я не иметь желаний,
 А быть простым среди простых.

  Пусть человек свою кривую
   Дорогу назовёт судьбой.
  Я полновесно существую,
 Не видя бездны под собой.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

 Сто тысяч лет за годом год
  в стремленье неуклонном
 в нас клетка каждая живёт
   единственным законом.

  И длится танец хромосом,
 чей смысл для сердца тёмен,
 и клетки маленькой фантом
    в самом себе огромен.

 Но миллиардов жизней сплав,
     цепочка, вереница,
  сам человек, себя познав,
    своих глубин боится.

  Чтобы живое вещество –
 любовь, надежда, жалость,
под взглядом пристальным его
    на части не распалось.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Шорох Родины влажный
и акации в ряд.
Город пятиэтажный,
где огни не горят.

Только лица другие
и повадка не та.
И дымок ностальгии
проплывает у рта.

Я сюда приезжаю
по причине одной,
чтоб судьба мне чужая
прикоснулась к родной.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.

Я на старости лет перестал говорить,
мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щёлку,
на земле существуя без толку.

Это дело нелёгкое – жить налегке,
без стихов сокровенных в твоём узелке,
и смотреть безучастно наружу –
мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,
от природы, от пекла её и дождя,
вспоминать о себе перестану,
потому что в бессмертие кану.