Аркадий Моисеевич ШТЫПЕЛЬ, Москва. Родился в 1944 году в городе Каттакургане Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. В 1965 году был исключен с 5-го курса Днепропетровского университета за попытку выпуска самиздатского литературного журнала. После службы в армии окончил университет по специальности «теоретическая физика». С 1968 г. живет в Москве. Поэт, переводчик с английского (сонеты Шекспира, Дилан Томас) и украинского языков, автор критических обзоров, неоднократный победитель турниров поэтического слэма. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Новый мир» и др. Автор книг «В гостях у Евклида», 2002; «Стихи для голоса», 2007; «Вот слова», 2011.

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.

Марина Гарбер. Сб. стихотворений: «Между тобой и морем», Нью-Йорк, 2008, 110 стр.

Марина Гарбер – поэт, родилась в Киеве в 1968 году. С 1989 года в эмиграции. В США получила высшее образование, окончила аспирантуру Денверского университета при факультете иностранных языков. Некоторое время проживала в Европе, в частности, в Италии и Люксембурге. Много путешествовала, что, несомненно, отразилось на её творчестве. Преподаёт итальянский, английский и русский языки. Публикуется в различных изданиях США, России и Украины. Два предыдущих сборника, «Дом дождя» и «Час одиночества», вышли в издательстве «Побережье» (Филадельфия). Участница многих поэтических антологий.

Сборник «Между тобой и морем» состоит из трёх разделов. Первый назван «Белым по белому» и посвящён творчеству, поэзии и поэтам. Начинается он со стихотворения «Слово». Ведь библейское выражение «В начале было Слово» относится не только к сотворению мира, но и ко всем, кто строит свой собственный творческий мир, является творцом. Литература и поэзия – части такого мира. Истинный поэт продолжает жить в своих произведениях после смерти, его знают, помнят, любят поколения потомков. И Марина Гарбер пишет об этом:

Погиб поэт. Не будем о причине,
она от следствия давно неотличима.

...............................................................

Поэт, не претендуя в «человеки»,
Не насовсем ушёл, он отлучился.

Другое стихотворение в том же разделе будто освещает иную сторону жизни творческих людей, в реальности, зачастую творящих в нищете и безвестности. Марина Гарбер с грустью констатирует:

Неспроста простота: просто ивы под ливнями плачутся,
Просто век, просто май, просто в рифму сплетение слов.
А поэт от толпы отойдёт, да в толпе обозначится,
Перед тем, как беде отпереть наконец-то засов...

Нельзя не отметить, что Марина Гарбер находит точные, словно «отточенные в камне», слова, с помощью которых создаёт неожиданные и не типичные образы. Например: «...Гетто поэтово – Не-до-поэзия!». Точность и глубина её поэтической мысли поражают. Автору удаётся описать судьбы поэтов и, в какой-то степени, дух целой эпохи: «с лагерем Осипа, с пулей Владимира», «петли Цветаевой, траур Ахматовой»...

Иногда в поэзии Гарбер улавливаются ритмы и мелодии других поэтов, в частности, Блока и Есенина. Однако поэт наполняет существующие «формы» новым, своим содержанием, таким образом, создавая особый стиль, самобытный способ выражения мыслей и чувств.

Нельзя не отметить способность Марины Гарбер передать словом высокое, даже Божественное начало творчества. Художник (в широком смысле этого слова) часто сталкивается с проблемой непонимания со стороны окружающих. Многие стихотворения раздела предстают поэтическим оформлением известного высказывания: «Нет пророка в своём отечестве».

Он жил одиноко, отшельно, вяло,
Курил у окна весь день.
Казалось, устало жил, вполнакала,
Не человек, а тень.

.....................................................

Соседи смеялись: «Твоя богиня,
Поэзия, кой в ней прок?»
Окурок пальцами сжав сухими,
Он поправлял их: «Бог».

В восьми строчках автор представляет проблему гигантского масштаба. Разве не просматриваются в них трагические судьбы поэтов – Ахматовой, Цветаевой, Гумилёва, Галича, Бродского и многих других, пожертвовавших ради творчества жизнью, благополучием, покоем?.. В то же время Гарбер с грустью отмечает, что кто-то случайно оказался в творческом мире. Бездарность, которая использует демагогию и даже претендует быть мэтром, вызывает у неё горечь.

... С осанкой барина, с воззреньями скитальца,
Мэтр дарит книжечку, где чётко – от кого.
Но, уходя, я разжимаю пальцы,
И на ладони – всё и ничего.

Название главы «Белым по белому», как, впрочем, вся поэзия автора, несёт в себе глубокий смысл. Вспомним картину Клода Моне «Туман над Темзой», изображающую город, мост через реку, прохожих, здания и другие объекты, проступающие сквозь густой белый туман, чтобы понять особый смысл, вложенный в упомянутое словосочетание. Фактически, это многоцветная картина, написанная белой краской на белом фоне. Иными словами, «белым по белому»... Этот раздел сборника Гарбер посвящён поэзии, творчеству, времени, наконец, коллегам-поэтам – Валентине Синкевич, Игорю Михалевичу-Каплану, Ине Близнецовой, Яну Торчинскому... Речь идёт о чистой, белой канве творчества, на которой проявляются светлые личности, непохожие друг на друга, с самобытными чертами поэтического таланта.

Вторая глава сборника «Между тобой и морем» состоит из лирических стихотворений, и в ней нередко звучат минорные ноты. Автор обращается то к абстрагированному, то к конкретному, любимому, пишет о неком временном промежутке между прошлым и будущим. Порой создаётся впечатление, будто речь идёт о чувствах невостребованных или безответных, но, возможно, не имеющих ничего общего с настоящей тоской. Это лишь минорные промежутки в ярком, мажорном звучании чувств.

Между тобой и морем – мои пророчества,
Паутинка созвездий над головой, песка
Сыпучая тяжесть – мерное одиночество
Пересыпает, как гальку, моя рука...

Или:

... Ты не услышишь меня: ничего не выдали
Звуки моих – не сумевших проститься – губ.

Есть в сборнике и стихотворения, явно навеянные романтической атмосферой Италии, Люксембурга, Испании... В них встречается множество неожиданных строк, например:

А у времени в жилах стоит вода:
Тренированной, смелой рукой хирурга
Выжигает – да по сердцу! – «никогда»,
И кружит между Питер- и Люксем-бургом.

Здесь, кажется, звучат ностальгические нотки. Видимо, поэтесса не лишена ощущения оторванности от родной земли, где она родилась, училась и росла. Но и в этом случае, она находит особые слова для выражения чувств.

...Любовь и музыка равны
в твоём миру:
Рванут – и нет – меня, страны,
.it .ru...

Третья часть книги, «Последний вагон», привносит дополнительное ощущение цельности и завершённости. Поэтесса сказала всё, что хотела сказать именно сейчас, не раньше и не позже. Она выразила свои мысли и чувства – о прошлом, об отношении к творчеству и поэтам. И даже рассказала о том, что, несмотря на вполне самодостаточную и интересную жизнь в эмиграции, ей не чуждо чувство ностальгии по прошлому, которое остаётся за окнами последнего вагона, стремительно уносящего её в будущее.

...А у нас... А у них... Всё одно – и тоска, и печали,
От степей до морей – всё один неприкаянный ветер,
Мы – старухи-истории неповзрослевшие дети,
Нас в одной колыбели вселенские руки качали.

И не хочется верить, что ветер у них – настоящий –
Прижимает к земле италийской красавицу-башню:
Неужели она упадёт, словно колос на пашню?
Преходящее утро. Как всё на земле преходяще...

            Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
Порыв ветра.
В чашу для сбора дождя
Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

Полиэтиленовый мешок
Быстрее птицы.
Это северный ветер
Отбирает жизнь у живущих
И делится ею
С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

Ярче маков
Листья клёнов
На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

Все деревья голые,
Мурашки по коже
От вида свежей
Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

Пусть на один вечер
Все станут глубокими,
Глубокими стариками.
Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии.
   Дождь смывает
   Не все следы,
   А только те,
   Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

О, безумие! Снова и снова
Незнакомку искать в снегах!
И знакомое слыша слово,
Вновь на снежных гореть кострах.

Этот город рождён для метели
И для гибели многих сердец,
Страшно движутся чёрные ели,
И несут свой белый венец.

Их навершия – словно храмы,
Из древесной густой темноты
Выгоняемые стволами,
Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                             Вячеслав СПОДИК, Филадельфия
 
 

Татьяна Аист. Поэтический сборник «Япония под снегом». Филадельфия, Побережье, 2009, 64 стр.

    Сборник «Япония под снегом» представляет собой небольшую книгу в оригинальной обложке, мастерски разработанной художником Валерием Исхаковым, и содержит в себе пятьдесят пять стихотворений автора на русском и английском языках.
    Непосвящённому в тайны восточной культуры читателю может показаться, что стихи, укладывающиеся в две-три строчки, очень просты. Более того, они не имеют ничего общего с привычной формой поэзии (в нашем понимании), ибо не содержат в себе знакомых для европейца рифм и ритма. Они не укладываются даже в форму так называемого белого стиха, нерифмованного, но имеющего свою особую музыкальность.
    В основе таких поверхностных впечатлений лежит глубочайшая разница в ментальности, а следовательно, и в основах культур – европейской, восточной и азиатской цивилизаций.
    Поэзия не исключение. Европейские поэты создают свои произведения, уделяя огромное внимание их внешней форме. Это не означает однако, что в них отсутствует содержание. Более того, оно непременно присутствует, наполненное страстями, динамикой, чувствами. Они вызывают у читателей соответствующие эмоции: радость, смех, печаль, раздражение.  Депрессию, наконец.
    Восточно-азиатская поэзия не уделяет так много внимания форме. Поэтам она глубоко безразлична, и они сосредотачиваются на внутреннем содержании стихотворений, наполняя их глубоко образной восточной философией.
    В этом легко убедиться, открыв первую же страницу сборника Татьяны Аист.
              Порыв ветра.
              В чашу для сбора дождя
              Превратился мой зонтик.
    Вот и всё стихотворение. Вроде бы несложно, даже очень просто, писать такие стихи. Но не надо торопиться с выводами.

              Полиэтиленовый мешок
              Быстрее птицы.
              Это северный ветер
              Отбирает жизнь у живущих
              И делится ею
              С безжизненным.

    Читая стихи автора, невольно приходишь к выводу, что существует какой-то разлом культур, не отвергающих, а дополняющих друг друга, сосуществующих.
    Следует только присмотреться, и становится ясно, что восточно-азиатская поэзия рождает образы, которые сами просятся на полотно художника. Три строчки, и перед вами картина, изображение. Это почти волшебство может выражаться совершенно непривычным для европейцев выражением: видеть стихотворение.
    Но тот, кто хочет видеть – видит, а не только слышит.

              Ярче маков
              Листья клёнов
              На зелёной траве.

    Живая картинка. Яркая вспышка восприятия, и перед нами мгновенная цветная фотография. Имеющий талант рисовальщика нарисует, фотограф воспроизведёт в чёрно-белом или цветном изображении.

              Все деревья голые,
              Мурашки по коже
              От вида свежей 
              Рассады в парнике.

    Ну, разве не возникает перед глазами читателя хмурый, дождливый осенний день с его серостью и пронизывающим холодным ветром, загоняющим всё живое в укрытия. Разве не видим мы самих себя, в поисках сухого тепла случайно оказавшихся в теплице и ошеломлёнными внезапно от вида  яркой, разноцветной, молодой рассады! Конечно, видим... «и мурашки по коже»... И это ни весна, ни лето, ни зима – это осень, спутать невозможно.  А вот и зима, запорошившая снежком головы прохожих:

              Пусть на один вечер
              Все станут глубокими,
              Глубокими стариками.
              Начало зимы.

    Стихи Татьяны Аист заряжены древней философией покоя, медитации, мудрости и внутренней духовности, свойственной восточно-азиатской поэзии. 
              Дождь смывает 
              Не все следы,
              А только те, 
              Что готовы уйти.

Это почти афоризмы, которые можно использовать в живой речи, применительно к тем или иным ситуациям.    
    Всё сказанное мной вовсе не означает, что для восточной поэзии чужды европейские правила и норма стихописания. Был в ней и период, который можно назвать эпохой позднего ренессанса, когда форме и мелодичности стихотворения уделялось внимания не меньше, чем внутреннему его содержанию.
    Есть в сборнике и такие стихи, более привычные для слуха европейцев, наполненные выразительными образами, метафорами и аллегориями, в которых неожиданно рождаются новые, малоизвестные широкой публике слова.

              О, безумие! Снова и снова
              Незнакомку искать в снегах!
              И знакомое слыша слово,
              Вновь на снежных гореть кострах.

              Этот город рождён для метели
              И для гибели многих сердец,
              Страшно движутся чёрные ели,
              И несут свой белый венец.

              Их навершия – словно храмы,
              Из древесной густой темноты
              Выгоняемые стволами,
              Вместо пёстрой земной листвы.

    Вот уж, поистине, единство и борьба противоположностей. Снег и огонь (... на снежных гореть кострах), чёрное и белое (... чёрные ели... несут свой белый венец...), густая темнота и пёстрая листва, в последнем четверостишии, увенчанном необычным, редко употребляемым словом «навершия», плотно подогнанным в словесную мозаику стихотворения.
    Несомненно, книга Татьяны Аист свидетельствует о высочайшем профессионализме настоящего мастера, обладающего широким литературно-философским кругозором.

                                                          Вячеслав СПОДИК, Филадельфия

Виталий Волович. «Мастерская. Записки художника». Москва.   Издательство «Кучково Поле», 2008. 528 стр.

     Виталий Михайлович Волович родился 3 августа 1928 года в городе Спасске Приморского края. В 1932 году семья переехала в Свердловск  (Екатеринбург). Там он окончил Художественное училище.  Виталий Волович – автор графических шедевров: «Средневековые мистерии»; серий «Цирк», «Женщины и монстры», «Моя мастерская» и других работ. Виталий Волович – Заслуженный художник России, Член-корреспондент Российской академии художеств, обладатель российских и зарубежных наград, участник  всесоюзных и международных выставок и конкурсов книги. 

    Работает в книжной и станковой графике: офорт, литография, акварель, гуашь, темпера. Работы Воловича находятся в Государственных музеях  –  в Третьяковской галерее, музее имени     Пушкина,  в Русском музее, во многих музеях Европы – Чехии, Германии, Англии.

    Офорты Виталия Воловича говорят сами за себя, перед нами предстаёт  одарённый  художник:  работы  «Тристан и Изольда», «Слово о полку Игореве», Эжена Ионеску, «Вересковый мёд» Стивенсона. И ещё, и ещё...
    Два офорта Виталия Воловича, предлагаемые читателям, посвящены двум городам, которые особенно дороги мне.

                         
      Екатеринбург и окрестности                                     Иерусалим 2
           
   
 Размышляя о книге Виталия Воловича «Мастерская. Записки художника», можно сказать, что он посвятил свой талант книге воспоминаний, хотя сила его искусства  – над сюжетом и над словом, ибо только ему доступны тайны мастерства, и он щедро делится с нами  своими секретами. Прочитав книгу, я написала Виталию  письмо. Часть текста предлагаю как обращение к автору и как своеобразную небольшую рецензию:
    «Дорогой  Виталий! Нет у меня точных слов для этой необыкновенной, умной и невероятно сердечной книги, такой жизнеутверждающей, хотя и годы, в ней описанные, и судьбы, и обстоятельства трагичны.
    У тебя много героев, в твоём описании, они все прекрасны и человечны. Суть как раз в этом  –  как мы смотрим на человека. У каждого взгляда есть радиус понимания, проникновения. Ты смотришь добрыми глазами. То же самое в твоих картинах.
    Ты видишь что-то, чего мы не видим...  И это всегда такая невероятная сила и энергия – всегда созидательная. Я поняла, что твоя книга полна такого же душевного материала, из которого сделаны и твои картины.  В них такая же энергия, те же поиски разгадок жизни.
    Серебряная книга твоей жизни написана серебряным пером. В чём же волшебство её?  Я думаю, прежде всего, это твоё трепетное, славянское, беспредельное сострадание. К любимой женщине, детям, маме, друзьям, бесконечным знакомым и незнакомым, бродягам, нищим... Ты всех помнишь, ты всё помнишь. Их слова, их беды и радости, их достоинства...  Забавно – недостатков ни у кого нет – ведь как это мудро и благородно видеть у всех, во всех – хорошее. Мне кажется, такой взгляд художника и создаёт добро. Вдруг вспомнила своё давнее стихотворение: «Я добрым мир хочу назвать, и, может, станет он добрее...». 
    Я открыла эту книгу не с самого начала, а наугад. Это была глава о Лёше Казанцеве. И замерла.  И на таком моём замирании – не потревожить бы – прочла я всю главу. Я и сейчас не пойму, что ты такое сделал, сколько в тебе любви к твоему другу, что он получился живым и прекрасным, наивным и безоглядным, верным и талантливым...  И ведь ни слова о чувстве, об отношениях, но всё таится, вернее, открывается между строк. И всё пронизано этим.  Такое подробное и сочуственное внимание к другому человеку. Да ведь нет этого сейчас почти нигде, ни в жизни, ни в литературе, ибо обычно человек так занят собой, что и не видит другого...
    Я задаю себе вопрос, откуда это в тебе.  И отвечаю: – мама твоя, от мамы. Ты знаешь, страницы о ней читать было почти невозможно. Так это оказалось больно, близко и безысходно. Но своим рассказом о ней ты сделал то, что подвластно большим художникам в живописи. Я почти вижу твою маму – хрупкая совсем, и ясный-ясный взгляд, прямой, внимательный и, несмотря на боль, возвышенный. И ни голоду, ни холоду, ни страху за единственного сына не позволила она в себе нарушить ею же установленные нравственные правила. То брёвнышко, которое ты взял где-то и принёс домой, чтобы согреть больную маму, а она, закоченевшая от холода, велела тебе тут же его вернуть. Ох, уж эти наши уральские холода...  Снег лежал внутри на стенах. Даже мыши вылезали из подполья, чтобы согреться. Ведь сказочный папа Карло стругал из такого же брёвнышка нашего любимца Буратино, Но не получилось из того брёвнышка ни маму согреть, ни Буратино выстругать. А получилось то, что мне, смиренному твоему читателю, вдруг стало необходимо оглянуться на свою прошлую  жизнь и понять, что эта – в холоде и голоде – нравственная высота твоей мамы будет мне теперь согревающим светом.
    Эта книга наполнена добрыми волшебниками – твоя Тома, Миша Брусиловский, Таня и почти все, кто живёт в этой книге, и она стала нашим домом... Сюда можно зайти, когда грустно, встретить чудесных людей – знакомых и незнакомых... Я встретила здесь своего Сашу. Он любил тебя. А для меня он был тем, чем Тома была для тебя. И мне тоже горько от позднего прозрения и чувства вины, и невозможности увидеть любимого,  хотя бы ещё на одну секунду, чтобы в этот раз успеть сказать: «Я тебя люблю!»
    И ещё об одном я бы хотела сказать, о меланхолии...  Никто не знает, что с этим делать, как нас утешить. И тогда обращаешься к Слову, своему, и тому, что в книгах.
    Как головокружительно ты свободен в своих картинах и в книге! Эта свобода – она так естественна для тебя, и ещё раз я убеждаюсь, что чувство подлинной свободы есть только у самых необыкновенных людей, – и ты имеешь, Виталий, право на грусть и на боль.
   Твоя книга прибавила мне сил. И тут ещё один её секрет. Она заряжена такой энергией, такой духовной верой в Творчество и Человека, несмотря на реальность жизни твоей, в которой всё так непросто. Она полна света и доброты. Знаешь, Виталий, вчера я попросила Б-га, чтобы появился ангел, над тобой и надо мной. И вот пока я писала тебе это письмо, я поняла что ангелы над нами существуют.  Они с тобой, они со мной, вокруг меня, протягивают мне крылья. Они верят в меня, они были всегда.  И я их услышала, когда читала твою книгу...».

                                                          Рина ЛЕВИНЗОН, Израиль

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Амурский. «Земными путями». Стихи разных лет. Санкт-Петербург, изд. Алетейя, 2010. 296 стр.

ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ГУБАНОВ (1946, Москва - 1983, Москва)  – русский поэт, создатель неофициального литературного кружка СМОГ.

 Эпиграфом к этим заметкам, может быть, следовало бы взять строки из стихотворения Леонида Губанова:

                Прошлое!
                Пусти меня, пожалуйста, на ночь.
                Это я бьюсь бронзовой головой 
                                                          в твои морозные ставни!
                И закрой меня от будущего напрочь!
                Умаляй, уламывай... может, лучше станет?
                Я помню себя, когда ещё был жив Сталин,
                пыльную Потылиху, 
                                               торт Новодевичьего монастыря,
                радость мою, – детство с тонкой талией,
                в колокольном звоне – учителя...

 Попытка пробиться к прошлому, разобраться в нём у каждого писателя, поэта, художника мотивируется, конечно, отчасти представлением о неких ценностях истории, но даже если такие, в самом деле, существуют, они не могут идти ни в какое сравнение с тем, к чему неосознанно подталкивает элементарное в основе желание к расстановке своих оценок того, что и как было с его личной точки зрения.

 Книги – я о Настоящих ( с большой буквы ) – пишутся не в абстрактных пространствах. Они впитывают в себя время, когда создаются, и время, в котором существуют внутри самих себя. Та, о которой сегодня пойдёт речь, из их числа. Но – первым делом – фон. 
                                                         *  *  *
 
 Шестидесятые. Ранние. Хрущёвская оттепель, высшей точкой которой явился ХХ-й (антисталинский, как его называли) съезд партии, постепенно идёт на убыль. Похолодание заметно не сразу, но очевидно. В первую очередь, в области культуры, искусства. Одним из наиболее, как сейчас говорят, «знаковых» моментов, перемен не в лучшую сторону считается посещение в декабре 1962-го года Хрущёвым выставки в столичном Манеже по случаю 30-летия МОСХа. Скандальный погром, публичные, при помощи официальной печати, порки, порицания, предупреждения. О том, кем и почему необразованный культурно глава советского государства оказался привезён в выставочный зал, как умело было организовано столкновение его с мастерами кисти и резца – написано немало эпизодических воспоминаний, а относительно недавно в московском издательстве НЛО, в серии «Очерки визуальности», вышла в свет прекрасно документированная, читающаяся на одном дыхании, книга искусствоведа Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ». Не забыл о «том» Манеже, равно как не забыл о многом другом той эпохи, и Василий Аксёнов в посмертно уже опубликованном своём романе ( в московском издательстве «Семь дней» ) «Таинственная страсть» – романе о шестидесятниках: Окуджаве и Евтушенко, Ахмадулиной и Тарковском, Роберте Рождественском и Высоцком, Эрнсте Неизвестном и Андрее Вознесенском... Правда, повествуя о том, как жили, как сочиняли, в какие анекдотические или весьма серьёзные переплёты они попадали подчас ( обозначил Аксёнов своих друзей, равно как себя самого, под прозрачными псведонимами ), изобразил писатель многое довольно лирически, тепло... Я бы сказал, местами слишком уж по-стариковски тепло.

                                                         *  *  *

 К числу недавно вышедших книг, в которых советские 60-е воспроизводятся  с соблюдением жестковатой документальной основы, можно отнести и опубликованные в США, в издательстве Franc-Tireur, мемуары Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами». Речь идёт о поэтах, художниках, разных талантливых людях, объединившихся вокруг изумительного молодого московского поэта Леонида Губанова, вместе с ним искавших пути к признанию своего творчества, возможности публикаций... Не желавших при этом, конечно, следовать рецептам официальных художественно-литературных установок, отказывавшихся от шор идеологических догм...
    История СМОГа, имеющего две расшифровки: Самое Молодое Общество Гениев и Смелость, Мысль, Образ, Глубина, – это, конечно, не только история независимого творческого объединения в несвободной стране, это также – история внутренних споров, разногласий, предательства... Ближайший друг Губанова, в ту пору сам молодой поэт и бунтарь, Владимир Батшев, фиксирует на страницах своей книги конкретные имена и даты разных событий, цитирует «смоговцев», и – в итоге – открывает современному читателю многие малоизвестные пласты русского культурного полуподполья начала второй половины минувшего века. Но такой исторический срез книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» отнюдь не нейтрален. Автор её не скрывает доброе отношение, вспоминая многих знакомых прошлых лет, но он также не прячет откровенное презрение к одному из смоговцев – поэту Владимиру Алейникову, который, как он утверждает ( в данном случае Батшев опирается на косвенное, на мой взгляд, не очень определённое свидетельство руководителя общества «Мемориал»  Арсения  Рогинского ), работал на КГБ... Надо сказать, впрочем, что, даже показывая Алейникова в столь неприглядном облике, мемуарист всё-таки не оспаривает его талант сочинителя стихов. Категорически лишь отрицает утверждения последнего в том, будто именно он явился вдохновителем и создателем СМОГа... В том, что он играл именно такую роль, был одной из заметных фигур в советском неофициальном литературном пространстве той эпохи, сам Алейников, между тем, старался убедить читателей в опубликованной в 2004 году в издательском московском доме «Звонница-МГ», книге «Голос и свет»...

 Да, о СМОГе уже написаны многие страницы, среди которых яркие мемуары Натальи Шмельковой «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» ( Лимбус-Пресс, СПб, 1999 г .), «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГ» Саши Соколова, включённые им в сборник «Тревожная куколка» (Азбука-Классика, СПб, 2007 г.)... Это – свидетельства об одном и том же, но очень разные, потому что, несмотря на единство, СМОГ всё же не являлся монолитным, в нём были не только «гении», но и среднячки... В мемуарах Батшева, написанных просто и убедительно, разумеется, признаётся ведущая роль в сообществе Губанова, отмечается его незаурядный талант, однако, при этом автор тонко уточняет:  «... он был лидером, – не организатором, не руководителем, а именно лидером, здесь ни убавить, ни прибавить, но, в то же время, и в ТО время был инфантильным – как мы все! эгоистичным, капризным, но – поэтом от Бога, когда мы все были поэтами от культуры».

 От Бога или от культуры вся наша современная поэзия, проза, может быть, всё вообще наше искусство? – спрашивал я себя, читая эти строки. И Бродский, конечно, вспомнился, тот – в знаменитом диалоге с судьёй Савельевой:
 – А вообще, какая ваша специальность?
 – Поэт. Поэт-переводчик.
 – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислял вас к поэтам?
 – Никто. А кто причислял меня к роду человеческому?
 – А вы учились этому?
 – Чему?
– Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
 – Я не думал, что это даётся образованием.
 – А чем же?
 – Я думаю, это... от Бога...

 Губанов, вероятно, мог бы ответить так же.

                                                 *  *  *

 Возвращаясь же к теме стукача в СМОГе, – ничего не утверждая конкретно в отношении Алейникова ( да и по какому праву? ), – признаюсь, само по себе это «дело» вызвало у меня, человека, не имевшего никакого отношения к этой группе, но жившего в те годы в Москве, помнящего, как читались стихи на Маяковке, – печаль... Вот, думалось, – такое светлое пятно на сером фоне той поры – СМОГ!.. А оказалось, что и там, как во многих других группах русской интеллигенции – не только в самом отечестве, кстати, но за его пределами ( помню это по разным глезерам и иже с ними в Париже, в конце семидесятых, в восьмидесятые ) наследили, напакостили гэбэшники... И ещё об одном вдруг подумалось – а может быть, пакости те нужно было бы оставить, выбросить на помойку, вообще не касаться их ( если, понятное дело, не затронуты личная честь и достоинство, если не было пострадавшей стороны ), и – тем самым одержать победу над мерзавцами?! Возвращение же с болью – это, может быть, то самое, что гэбэ сеяло, взращивало, в надежде, что ядовитые всходы их трудов ещё будут иметь долгие последствия...
 Нет, нет – не об этаком всепрощении идёт речь, а о том, чтобы одержать победу над злом. Впрочем, со стороны рассуждать  всегда легче и проще...

 И опять вспомнился мне такой юный, такой неповторимый, весь открытый, как рана, Губанов:

                Смоленский шарф дороги пьяной
                И полутрезвой тропки кнут,
                Что бередит мне эти раны,
                С которых ночью кожу рвут?..

                                                       Виталий АМУРСКИЙ, Париж
 

Владимир Батшев. «Галич». Литературная биография. Изд. Franc-Tireur, USA, 2010, 730 стр.

       «Галич» – совершенно удивительная, правильнее сказать, закономерно удачная книга, написанная Владимиром Батшевым, – видится мне лучшим произведением писателя. Это познавательное литературно-документальное исследование, где речь идёт о человеке искусства, олицетворяющем  своё время.
    Несколькими годами раньше был написан  и опубликован четырёхтомник «Власов». Роман «Галич» – продолжение работы над биографиями неоднозначно оценённых современниками людей, чей  яркий след в истории очевиден. Владимир Батшев пишет о том, что его глубоко волнует, что прошло через его сердце, поэтому, наверное, и выдающиеся личности, герои его книг, никого не оставляют равнодушными.
     В обeих работах писатель использует архивные документы, их очень много, обилие документальных материалов помогает погрузить читателя в атмосферу жизни героев. На основе исторических свидетельств, Батшеву удаётся рассмотреть значительную часть культурно-политических событий двадцатого века в России, Европе и странах Запада, обнаруживая, что это «жестокое время» таит в себе высокую поэзию и музыку.   
    Но обратимся к жизни Галича. Она неотделима от театра и кино, и поэтому хорошо знакома и близка выпускнику сценарного факультета ВГИКа Владимиру Батшеву, который подробно, увлечённо прослеживает  творческий путь Александра Аркадьевича Галича. В конце книги, в приложении,  также приводятся «основные даты жизни и творчества» писателя. Он родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Детство прошло  в Крыму, в Севастополе, куда вскоре после его появления на свет переехала семья. В книге  воспроизводятся эти годы жизни героя, которого пленили  запахи моря и корабельные дали. В 1923 году ещё один переезд – в Москву, где Саша в 1926 году пошёл в школу. Впечатлительного мальчика всё волнует: красота зимнего города, обилие снега.  И чудо – встреча с артистами Московского Художественного театра, с Качаловым – чтение «Бориса Годунова» дома, в квартире Льва Самойловича Гинзбурга (брата отца), пушкиниста, одного из организаторов вечера, посвящённого столетней годовщине написания трагедии. 
    С детства в жизнь Александра вошли театр, поэзия и журналистика: в десять лет он начал писать стихи, а в четырнадцать стал корреспондентом «Пионерской правды». С самого начала своего творческого пути Галич раздваивался между желаниями – стать актёром или писателем.
    Владимир Батшев философски рассматривает продвижение Галича-Гинзбурга в «удивительный орден пишущих». Занимался поэзией в доме Эдуарда  Багрицкого, который признал его «своим» поэтом.  Окончив  девять классов средней школы, Александр поступает на поэтическое отделение Литературного института, и одновременно начинает занятия в школе-студии под руководством «самого Константина Сергеевича Станиславского», куда прошёл после большого конкурса.
    Вполне  закономерно, что детство и юность ведут Александра в мир театрального искусства. Этому немало способствовали многие благоприятные обстоятельства, не только живущая в гуще культурных событий семья, но и учёба в Москве, где были сосредоточены театры.  Наряду с этим положительную роль в развитии и формировании духовного мира талантливого молодого человека сыграли встречи с выдающимися деятелями искусства, среди которых были великие актёры: Качалов, Станиславский, Михоэлс, Леонидов. Об этих знаменитостях много написано в романе, и все они, по-разному, связаны с героем. Персонажи старательно выписаны Батшевым, с индивидуальными особенностями, у каждого только ему присущие черты характера, привычки, гардероб.
     Батшев анализирует жизнь театра и киноискусства в послереволюционной России, вспоминая историю постановок произведений классической драматургии, на конкретных примерах показывает, как сильны были  надежды на расцвет культуры  в стране и как рушились эти надежды.
     Читатель узнаёт, какое эмоциональное воздействие имело на юношу событие театральной жизни, оставшееся в памяти навсегда: судьбе было угодно, чтобы  Александр  Галич  присутствовал  на последнем  спектакле МХТ-2  28 февраля 1936 года. Вот как об этом повествуется в книге: «Он многие годы помнил какую-то абсолютно странную, необыкновенную атмосферу зрительного зала. Вероятно, актёрам было очень трудно играть, потому что все реплики, обычно вызывающие в зале смех, смеха не вызывали... Взрывом плача были встречены иронические слова одного из главных персонажей пьесы: “Но ведь могли бы они дать нам жить!” Зал ответил громким всхлипом... Долгие аплодисменты продолжались едва ли не тридцать минут (время для театрального зала и для театра необычное)... Много лет Александр помнил эту публику, наполнившую зал, этот плач и аплодисменты, этот протест».
    Обратите внимание, в этом и во многих других эпизодах писатель настойчиво повторяет, что его герой «помнил,  не забыл». И только много лет спустя Александр Галич сумеет сделать выводы. И выбрать свободу.
    А пока «жестокое время» было его жизнью, осознавал он глубину происходящего или нет. Об этом говорит Владимир Батшев, рассказывая о Галиче, всецело поглощённом учёбой в студии Станиславского: «Покорённые великим талантом великого учителя, заворожённые его неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, будущие актёры тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у них были комсомольские собрания, они читали газеты, – Константин Сергеевич газет не читал – слушали радио и смотрели кино. Но всё это делалось как-то мельком, мимоходом, всё это было не главным. Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к студийцам ни малейшего отношения. Многие из них – если не большинство – жестоко поплатятся за эти словно лишённые зрения и слуха годы юности. Поплатятся разочарованием и утратой таланта, неверием в собственные силы...». А молодой и красивый Александр бурлил творческой энергией, «обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался», пишет стихи и музыку, становится драматургом. «Через десяток лет Галич поймёт, что в то время они были под влиянием чистейшего самообмана: им только казалось, что они живут современностью, но вовсе и не жили ею, а только конструировали, точно разыгрывали в лицах разбитые на реплики и ремарки передовицы из «Комсомольской правды».    
    Но дальнейшие события оказались  куда сокрушительней: наступило 22  июня 1941 года. В армию Галича не взяли по здоровью. Годы войны  прошли для него насыщенно, творчески активно, и оставили много воспоминаний о работе в трудных условиях военного времени в грозненском театре, на концертах перед бойцами в госпиталях и санитарных поездах. Летом 1945 года Александр встретил Ангелину Прохорову, с которой прожил до самой смерти.
    Владимир Батшев рассказывает о судьбе своего героя на фоне настроений и «подводных течений» советского общества. Ожиданиям послевоенного времени не суждено было осуществиться. Думали, – как писал Алексей Толстой – «народ, вернувшийся с войны, ничего не будет бояться».  Но Галич...  «Мог ли он знать в ту удивительную и прекрасную весну сорок пятого года, какой кровавый шабаш, какая непристойность безумия и преступлений ожидает в ближайшие годы?»
    Когда не приняли его заявление в Высшую дипломатическую школу, ни он, ни его друзья в это не поверили. Но их сомнения были недолги:  смерть Михоэлса,  процессы против «космополитов», подготовка евреев к выселению – говорили об официальной внутренней политике СССР.     Батшев неустанно сопровождает события документами, неопровержимыми доказательствами происходившего. – «Михоэлс не думал тогда о той страшной смерти, которая постигнет его и соратников по Еврейскому театру. ...Его мечты очень ярко и точно отражали умонастроения определённой части советской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими даже... по характеру».
    Пьеса Галича «Матросская тишина» как раз и написана с этих позиций. «Матросская тишина» – это та последняя иллюзия, от которой Галичу пришлось отказаться через десять лет».
    Он пишет пьесы, сценарии к фильмам, приходит материальный успех, разрешены поездки за рубеж. «Через много лет Галич попытается разобраться в том, почему так странно и нелепо сложилась жизнь, почему поздно пришло к нему – не прозрение, нет, (прозрение – это слишком высокое и ответственное слово)  – а простое понимание элементарнейших истин, и почему понимание это далось ему с таким трудом и такой большой ценой, в то время как более молодые друзья обрели мужество и зрелость – естественно, как дыхание».
    Владимир Батшев передаёт атмосферу литературной оттепели: партийные постановления регламентировали творческую деятельность работников культуры, всё это имело самое непосредственное отношение к Галичу. Приближалось событие 1962 года, когда «23 ноября на заседании ЦК Хрущев произнёс речь, без дипломатических обиняков использовав в ней повесть Солженицына и «Наследников Сталина» Евтушенко как оружие в борьбе со своими противниками в высшем партийном руководстве».
    Галич – внешне преуспевающий драматург. «От серьёзных разговоров он уходил» – пишет Батшев о своём герое. Но однажды фамилию Галича убрали с афиши, потом запретили пьесу...
    Нарастающая непримиримость ко лжи и несправедливости прорывается в нём песнями, озорными, смелыми, отчаянными. Он, наконец, осознал, что молчать нельзя. «Кинокритик Татьяна Хлоплянкина рассуждает так: ... Мы, наверное, и сейчас ещё не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении. О нелепых уродствах той жизни, где шизофреники вяжут веники, а полстраны сидит в кабаках... О недавнем прошлом и о достаточно мрачном будущем, которое наваливалось на нас, как тот колючий ноябрьский снег. Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино. ... песню не поймаешь и не запретишь».
    «Галич первым прорвал барьер «эзопова языка», первым назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать, первым дал чёткое моральное кредо своим современникам».   Сила воздействия его песен  на слушателя очевидна, строчка  –  «Но бойся единственно только того, кто скажет – я знаю, как надо» – мысль Галича, которая звучит в книге рефреном, просится в эпиграфы времени.
    За участие и успех на фестивале бардов Галич подвергся партийной критике.  29 декабря 1971 года его  исключат из Союза писателей
и 17 февраля 1972 года – из Союза кинематографистов.
    Воспоминания, документы, письма самого Галича с  объяснением случившегося свидетельствуют о том, что Галича не оставляла мысль «о всеобщей вине. Не о конкретной вине каждого, а о всеобщей». Оккупация Чехословакии, разгром «Нового мира», процессы над диссидентами только усиливали это чувство.   
    В книге уделяется внимание вопросу о принятии Галичем христианства. Владимир Батшев объясняет это тем, что Галича мучила неуверенность в себе, он заинтересовался  философско-религиозной литературой, среди которой была и поразившая его книга Александра Меня. Галич пришёл на проповедь к отцу Александру, приветствовавшему и в дальнейшем всячески укреплявшему новые религиозные воззрения знаменитого прихожанина. Летом 1972 года Галич крестился. «В крещении была ещё и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и её народу. Когда принимаешь главное страны – её Веру, ты, столь страдающий за судьбу народа, свою судьбу соединяешь с народной. К тому же, я уверен, что человек принадлежит к той нации, на языке которой он думает.  А  ведь мало кто в наше время больше и глубже Галича думал о России» – пишет Батшев. 
    Летом 1974 года Галич с женой эмигрировал на Запад. Через 3 года его не стало. Сколько вместило в себя это время!       
    Драматург Вадим Коростылёв вспоминает прощальный вечер: «Я впервые не видел, а чувствовал, как человек прощается. Он хотел оставить голос, глаза, взгляд, переполнявшую его в тот вечер нежность. Обычно прощаются, стараясь забрать, унести с собой. А он оставлял. И не на память, а на жизнь. Ох, как ему не хотелось уезжать!»
    Читатель встретит на страницах книги тех, кто «и глубоко», и не меньше Галича думали о России. В эмиграции Галич сам поймёт многое.  И многое переосмыслит.
    Очень интересно описание жизни в эмиграции. И, как всегда, Батшев не забывает передать  чувства и ощущения героя. Читатель присутствует у истоков создания радио «Свобода». Отношения между сотрудниками, по воспоминаниям очевидцев, отвратительные: процветают вражда и зависть, обернувшиеся в войну редакторов и дикторов. На административной работе, по доброте своей, Галич нажил много врагов. Но было немало радости, встреч, строились творческие планы. Его концерты в Лондоне, Париже, Брюсселе прошли с триумфом. В Израиле восемнадцать выступлений в тринадцати городах страны. Поездки в Скандинавские страны, в США, Италию, Германию. Его знали, его ждали.
    6 мая 1976 года Галич начал новый цикл радиопередач «Благодарение». В конце  выступления читает одноимённое стихотворение с эпиграфом, строчкой из Мандельштама: «Лунный луч, как соль на топоре...».                                                              
                                                                                               
          Облетают листья в ноябре.
          Треснет ветка, оборвётся жила.
          Но твержу, как прежде на заре:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».
          Эк меня навек приворожило!
          Что земля сурова и проста,
          Что теплы кровавые рогожи,
          И о тайне чайного листа,
          И о правде свежего холста
          Я, быть может, догадался б тоже.

          Но когда проснёшься на заре,
          Вспомнится – и сразу нет покоя:
          «Лунный луч, как соль на топоре...».

          Это ж надо, Господи, такое!

    «... это одно из самых блестящих стихотворений Галича, написанных в эмиграции. Может, даже  лучшее» – по мнению Батшева.
    Не умолчал писатель о человеческих недостатках своего героя. Например, любовная история, вылившаяся в скандал с отголосками в СССР в «пропагандистских целях». Галич щедро тратил деньги на женщин, любил сам красиво одеваться, и большого оклада ему стало не хватать. «И вот тут-то нашёлся некий «доброхот», который присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он ещё жил в Советском Союзе» – вспоминает Юлия Вишневская.  «В результате Галича заставили отозвать свой злоcчастный иск и переехать из Мюнхена в Париж».
    Внутренне он противился переезду, может, что-то чувствовал. Его мама в Москве получила странное письмо: «принято решение убить вашего сына». Писатель не уверен, знал ли об этом Галич.
    Владимир Батшев буквально по минутам воссоздаёт последний день жизни Александра Галича. И возникающие у читателя подозрения, что смерть Галича не была случайностью, подтверждает большим количеством высказываний соратников и специалистов.
    Владимир Батшев выполнил свой гражданский долг, первым из современных писателей создал литературный памятник Александру Галичу, не из бронзы-бетона-мрамора, а из  слов, сцен, кадров, из голоса – живой тоски по недосягаемому. 
    Воспоминания очевидцев донесли до нас такой рассказ:  oднажды Галич не мог присутствовать на встрече редколлегии журнала «Континент», и послал им своё выступление на магнитофонной ленте. Короткая речь завершалась афоризмом. Когда-то древнееврейский мудрец  Гилель  сказал замечательные слова:  «Если не я – то кто? Если не сейчас – то когда?».  Эти слова можно отнести и к Владимиру Батшеву, очень своевременно написавшему книгу об  Александре  Галиче.

                                                                 
                                                                       Берта ФРАШ, Германия

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

БЛИЗНЕЦОВА, Ина, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Родилась в 1958 году в Оренбурге. На  Западе с 1979 года. Сборники стихов: «Долина тенет», 1988; «Вид на небо», 1991; «Жизнь огня», 1995; «Solea», 1998. Публикации в «Новом журнале».

на Calle de Alfileritos

на Calle de Alfileritos

на Calle de Alfileritos

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн-Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк, 1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992), «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар–Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва, 2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Автор-составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003) и «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008). Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.