Связь времён

***

Когда ты робко в храм заходишь,
Любезен Богу или нет?
Огнём свечей сейчас низводишь
До пепла свой душевный бред.
И чётки дней перебирая,
Ты – весь испятнанный виной,
Вдруг веришь – вера золотая
Порукой будет шаровой,
Что есть за смертью жизнь иная.

***

Жизнь завтра не кончается,
Не верится? Поверь!
Всё крутится, вращается,
И некто входит в дверь.
Мерцания, блистания,
И уплывает жизнь.
Какое расстояние
От детства и до лжи!
Какое расстояние
От первой боли до…
Не знаю… упования
На тёплое гнездо.
Но всё же не кончается
Жизнь завтра, ты поверь.
Пусть всё вокруг вращается,
И некто входит в дверь.

***

Весь на эмоциях рваных,
Как тут волю в кулак?..
Дождю нет волшебников равных.
Стихия, мерцает, как…
Но все фальшивы сравненья,
Суть не выявят никогда.
Дождь – как макрорастенье.
Небесные провода….
И, пьяный, ты говоришь стихии
Про поэтовы про года:
– Мы не первые, не вторые,
Мы, нынешние, никакие,
Дорогие мои господа…

***

МАРЛЕН ДИТРИХ

Женщинам дано иное зренье.
Иль из дымки Дитрих смотрит на
Публику, которой поклоненье
Надоело, раз любовь нужна?
Ангел! Только крылья опалили,
Или демоница в ней живёт?
Острые черты лица. Забыли
Этот нежно-странный поворот.
Встреча ли в Венеции с Ремарком,
Пьянство ли, Америка, тоска –
Всё как будто мимо – в этом жарком
Вихре ежедневного греха.
Женщинам дано иное зренье –
Сколь воспользоваться им смогла?
Два ещё, четыре поколенья –
И забвенья выступит смола.

МАРЛЕН ДИТРИХ

***

Кифа Мокиевич пуст –
Или всё-таки философ?
Почему наш мир так густ?
Почему – вопрос вопросов.
Розы почему красны
И желты? Ответ найдётся?
Почему столь ярко солнце,
Ну, а мы обречены?
Кифа Мокиевич стал
Сед, а не решил вопросы.
Их решить и мир наш мал,
Что уж человек-философ.

***

Зачем проходит это время,
Анук Эме?
Во сне гулял сегодня в Риме
Я по зиме.

Проснулся – а лицо помято,
И сам я стар.
Сера воспоминаний вата –
Мой дом…бульвар…

Зачем проходит это время
Сказать боюсь.
Коль всё склоняет к смертной теме,
Логична грусть.

Пустеет кинозал. И фильма
Финал смешон.
А в город выйдешь – банки, фирмы.
Зимой снежок.

Наелся сладкого варенья –
Ни бэ, ни мэ.
Зачем проходит это время,
Анук Эме?

***

Роман Бар-Ор

БАР-ОР, Роман, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Поэт. Родился в Сибири в 1953 году. Окончил Ленинградский государственный университет. Стихи начал писать в 12 лет. В 1978 году эмигрировал в США. Печатался в журналах «Время и Мы», «Стрелец», «Новый Журнал», «Poetry in Performance», в Антологии Новейшей Русской Поэзии «У Голубой Лагуны» (The Blue Lagoon Anthology), в Антологии «Русские поэты на Западе». Автор сборников стихотворений «Приходят века и уходят века», 1990; «Баллада Обводного Канала», 2000; «For Their Souls’ Beauty», 2010.

Роман Бар-Ор

АЛЬПИЙСКОЕ ОЗЕРО

Озеро в светлом окладе льда в середине июля

Смотрит вверх не мигая, но отражая весь

Взявший под стражу скалы, у неба на карауле,

Бровью поднятый лес.

ВЗГЛЯД НА СВЯТИЛИЩЕ АПОЛЛОНА В ДЕЛЬФАХ

Две пропасти, чью ветреную масть

Голубит твердь. Мелькающая в пене

Тень облака, вплывающая в пасть

Безбрежности, не ведающей тени.

Две пропасти, парящие средь вод,

Орлиных круч и огненного звона,

В раскинувшийся птичий небосвод,

Как Оса на плечах у Пелиона,

Глядят из-под ладони синевы.

Там, в несезон, с горящего отвеса

Дельфиний бог ногами головы

Спускается в виду Пелопоннеса.

ПАЛАЦЦО ДУКАЛЕ

Возможно ли под грубым острием

Иглы, ведущей нас сквозь медленное время,

Под свист плебейского чиновничьего Рима,

Рожденье музыки поющего крыла?

Из камня крепости – вихрь каменного свода?

Романской готики несбыточную небыль

В палаццо Мантовы впорхнувший миннезингер, Рапсод просодии двадцатитысячного года –

Пел... Время кончится, и у его руин,

Из камня крепости – свободу небосвода,

Урок назначит господин.

Пьяцца ди Вергилио, 1981

МОРЯ

Великое Море Заката – Средиземное – у финикийцев.

Песчаное Море – Сахара – у португальцев.

Зеленое Море Мрака – Атлантика – у Птолемея.

Зная цвета и нравы стольких морей и

Любя зеленую воду Черного, цвета маминых глаз,

Помню нашу с ним первую встречу: в повороте аллеи –

Приворотное зелье жизни, влюбленной в нас.

ПТЕРОДАКТИЛЬ

Птеродактиль над островом медленно расчленяется ветром.

Первой от длинной шеи отчаливает голова.

Линия горизонта, подернутая корветом

В синеватой дымке, делит весь мир на два.

Вот, на лопасти мельниц деленья воду пролив, пра-птицы

Крылья, тело покинув, плавно уходят вверх.

Стайка летучих рыбок, выпархивая, резвится

Как серебристыми перлами заряженный фейерверк.

Полный любви зрачок голубого ока

В нежное лоно аквы льет сияние. Свет,

Заключая смотрящего в тонкий янтарный кокон,

Пребывает вне времени и везде.

Время, отодвигающее туловище на запад,

Завершает урок гармонии – равенства скоростей

Зренья и звука: летающий динозавр,

Устаревшая версия летающих крепостей.

БРУК СТРИТ

В такую тишь, в такую мглу,

сквозь образ двойственный в окне –

как бы в мольбе сведенных рук –

следить, как дышит в глубине

ночного газа полукруг.

ДУША

Перспектива вечности между портьерой и пыльной оконной рамой,

Ведущая родословную от Фра Филиппо и Боттичелли

К сердцу, ставшему воздухом, шорохом шин, рекламой,

Вздрагивающей в ветвях, как в межреберной щели.

Мертвой хваткой вцепились в воздух черные тополя.

Корни залила нефтью соседняя бензоколонка.

На восточном углу Бродвея канючит за три рубля

Кого-то напоминающая болонка.

И вся жизнь умещается на холсте

Небольшого формата, расписанного умелой

Кистью верхнего света, где он по основе белой

Лепит небо и осень, и смерть во сне.

Там тусуются тени и сеется тьма из сита.

Загибаясь от боли, поскольку любовь разбита,

Человек постигает свою природу быстрей, чем свиток

Расшифровывает египтолог.

И как боль, прислушиваясь к себе,

Забывает о свете, пускай и белый,

Так душа, проснувшаяся в судьбе,

Обращает взор за ее пределы.

Вашингтон Хайтс, 1988

ПТИЦА И ДЕРЕВО В ДОЖДЬ

Клинопись резких взмахов на выцветшей мешковине

зимнего неба, поведав о середине, потерявшей в себе начало,

себя – в конце, пропадает из виду. Зазубренный тьмой ланцет

горизонта – вырезает из западной полусферы очертания дерева.

Как сумерками – химеры, дождь скрадывается стеклом.

Слюдяная рябь затопляет дом, как второй Титаник.

И волны неба смыкаются над бортом.

СИБИРЬ

Памяти Анны Яковлевны Пинес (1892-1975)

Там входил «деликатный», мышей не ловивший, кот

В комнату, где мирозданье, вывернутое наоборот,

Дабы взглянуть на себя снаружи, оттаивало стекло

Носом или губами. Там было зимой тепло

От железной черной буржуйки, раскалявшейся добела,

И старушка с лицом Фемиды по выходным пекла

Столько хрустких слоев заключавший в себе пирог,

Сколько лет, за милую душу, ей «намотал курок».

Ни пения, ни инея словес –

Так в скинии дождя стоят селенья,

Набравши в рот воды небесной или

Под ливнем гласных всхлипов онемев.

Уходя в столетия косяками,

Фоссилами врастая в пески,

Медными, тяжкими языками

Бьются о край тоски...

До горла, до запястья, до судьбы,

Как олово вливаемой сквозь зубы,

Дотянешься «под звон воспоминаний».

Как самурайский меч, остра печаль

И свист ее с плеча!

Забредет Кондуктор в вагон телячий,

Поглядит сурово, потом заплачет.

А в небе так же много звезд

И Млечный Путь высоко реет...

Те, кто подсиживают,

В революции – сажают и ставят.

Сволочь волокет, просекает, волочит.

Сволочь – влачит.

НАД НАМИ НОЧЬ

Над нами ночь. В ней несть числа звездам.

Весь небосвод, как гобелен, прострочен

Златыми нитями. Небесный Карастан!

Золоторунный Геркуланум ночи!

Над нами ночь. Но истовой волшбы!

Мгновение, и поплывут во мраке

По матовому зеркалу судьбы

Неразбираемые знаки.

КАРМЕНСИТА

Из грубого джута судеб годы плетут макрамэ

И вплетают в узоры нас, нежных атласных птах.

А из-за их плеча, щечку рукой подперев, смотрит Кармен,

Танцовщица-жизнь, ах, Карменсита, ах!

ГОДЫ СОЧИНЯЮТ ОДЫ

Годы сочиняют оды зимнему былому свету.

Все давно сверсталось, заплелось в кольцо.

Никого тебя прекрасней в этом мире нету,

Стираное платьице, старенькое пальтецо.

Бог показывает белу свету – снег.

Тьмы ему показывает великое лицо.

И до смерти смотрит на тебя

из-под безбрежных век,

тьмы не смаргивая и света не слепя.

АЛЬПИЙСКОЕ ОЗЕРО

Озеро в светлом окладе льда в середине июля

Смотрит вверх не мигая, но отражая весь

Взявший под стражу скалы, у неба на карауле,

Бровью поднятый лес.

ВЗГЛЯД НА СВЯТИЛИЩЕ АПОЛЛОНА В ДЕЛЬФАХ

Две пропасти, чью ветреную масть

Голубит твердь. Мелькающая в пене

Тень облака, вплывающая в пасть

Безбрежности, не ведающей тени.

Две пропасти, парящие средь вод,

Орлиных круч и огненного звона,

В раскинувшийся птичий небосвод,

Как Оса на плечах у Пелиона,

Глядят из-под ладони синевы.

Там, в несезон, с горящего отвеса

Дельфиний бог ногами головы

Спускается в виду Пелопоннеса.

ПАЛАЦЦО ДУКАЛЕ

Возможно ли под грубым острием

Иглы, ведущей нас сквозь медленное время,

Под свист плебейского чиновничьего Рима,

Рожденье музыки поющего крыла?

Из камня крепости – вихрь каменного свода?

Романской готики несбыточную небыль

В палаццо Мантовы впорхнувший миннезингер, Рапсод просодии двадцатитысячного года –

Пел... Время кончится, и у его руин,

Из камня крепости – свободу небосвода,

Урок назначит господин.

Пьяцца ди Вергилио, 1981

МОРЯ

Великое Море Заката – Средиземное – у финикийцев.

Песчаное Море – Сахара – у португальцев.

Зеленое Море Мрака – Атлантика – у Птолемея.

Зная цвета и нравы стольких морей и

Любя зеленую воду Черного, цвета маминых глаз,

Помню нашу с ним первую встречу: в повороте аллеи –

Приворотное зелье жизни, влюбленной в нас.

ПТЕРОДАКТИЛЬ

Птеродактиль над островом медленно расчленяется ветром.

Первой от длинной шеи отчаливает голова.

Линия горизонта, подернутая корветом

В синеватой дымке, делит весь мир на два.

Вот, на лопасти мельниц деленья воду пролив, пра-птицы

Крылья, тело покинув, плавно уходят вверх.

Стайка летучих рыбок, выпархивая, резвится

Как серебристыми перлами заряженный фейерверк.

Полный любви зрачок голубого ока

В нежное лоно аквы льет сияние. Свет,

Заключая смотрящего в тонкий янтарный кокон,

Пребывает вне времени и везде.

Время, отодвигающее туловище на запад,

Завершает урок гармонии – равенства скоростей

Зренья и звука: летающий динозавр,

Устаревшая версия летающих крепостей.

БРУК СТРИТ

В такую тишь, в такую мглу,

сквозь образ двойственный в окне –

как бы в мольбе сведенных рук –

следить, как дышит в глубине

ночного газа полукруг.

ДУША

Перспектива вечности между портьерой и пыльной оконной рамой,

Ведущая родословную от Фра Филиппо и Боттичелли

К сердцу, ставшему воздухом, шорохом шин, рекламой,

Вздрагивающей в ветвях, как в межреберной щели.

Мертвой хваткой вцепились в воздух черные тополя.

Корни залила нефтью соседняя бензоколонка.

На восточном углу Бродвея канючит за три рубля

Кого-то напоминающая болонка.

И вся жизнь умещается на холсте

Небольшого формата, расписанного умелой

Кистью верхнего света, где он по основе белой

Лепит небо и осень, и смерть во сне.

Там тусуются тени и сеется тьма из сита.

Загибаясь от боли, поскольку любовь разбита,

Человек постигает свою природу быстрей, чем свиток

Расшифровывает египтолог.

И как боль, прислушиваясь к себе,

Забывает о свете, пускай и белый,

Так душа, проснувшаяся в судьбе,

Обращает взор за ее пределы.

Вашингтон Хайтс, 1988

ПТИЦА И ДЕРЕВО В ДОЖДЬ

Клинопись резких взмахов на выцветшей мешковине

зимнего неба, поведав о середине, потерявшей в себе начало,

себя – в конце, пропадает из виду. Зазубренный тьмой ланцет

горизонта – вырезает из западной полусферы очертания дерева.

Как сумерками – химеры, дождь скрадывается стеклом.

Слюдяная рябь затопляет дом, как второй Титаник.

И волны неба смыкаются над бортом.

СИБИРЬ

Памяти Анны Яковлевны Пинес (1892-1975)

Там входил «деликатный», мышей не ловивший, кот

В комнату, где мирозданье, вывернутое наоборот,

Дабы взглянуть на себя снаружи, оттаивало стекло

Носом или губами. Там было зимой тепло

От железной черной буржуйки, раскалявшейся добела,

И старушка с лицом Фемиды по выходным пекла

Столько хрустких слоев заключавший в себе пирог,

Сколько лет, за милую душу, ей «намотал курок».

Ни пения, ни инея словес –

Так в скинии дождя стоят селенья,

Набравши в рот воды небесной или

Под ливнем гласных всхлипов онемев.

Уходя в столетия косяками,

Фоссилами врастая в пески,

Медными, тяжкими языками

Бьются о край тоски...

До горла, до запястья, до судьбы,

Как олово вливаемой сквозь зубы,

Дотянешься «под звон воспоминаний».

Как самурайский меч, остра печаль

И свист ее с плеча!

Забредет Кондуктор в вагон телячий,

Поглядит сурово, потом заплачет.

А в небе так же много звезд

И Млечный Путь высоко реет...

Те, кто подсиживают,

В революции – сажают и ставят.

Сволочь волокет, просекает, волочит.

Сволочь – влачит.

НАД НАМИ НОЧЬ

Над нами ночь. В ней несть числа звездам.

Весь небосвод, как гобелен, прострочен

Златыми нитями. Небесный Карастан!

Золоторунный Геркуланум ночи!

Над нами ночь. Но истовой волшбы!

Мгновение, и поплывут во мраке

По матовому зеркалу судьбы

Неразбираемые знаки.

КАРМЕНСИТА

Из грубого джута судеб годы плетут макрамэ

И вплетают в узоры нас, нежных атласных птах.

А из-за их плеча, щечку рукой подперев, смотрит Кармен,

Танцовщица-жизнь, ах, Карменсита, ах!

ГОДЫ СОЧИНЯЮТ ОДЫ

Годы сочиняют оды зимнему былому свету.

Все давно сверсталось, заплелось в кольцо.

Никого тебя прекрасней в этом мире нету,

Стираное платьице, старенькое пальтецо.

Бог показывает белу свету – снег.

Тьмы ему показывает великое лицо.

И до смерти смотрит на тебя

из-под безбрежных век,

тьмы не смаргивая и света не слепя.

АЛЬПИЙСКОЕ ОЗЕРО

Озеро в светлом окладе льда в середине июля

Смотрит вверх не мигая, но отражая весь

Взявший под стражу скалы, у неба на карауле,

Бровью поднятый лес.

ВЗГЛЯД НА СВЯТИЛИЩЕ АПОЛЛОНА В ДЕЛЬФАХ

Две пропасти, чью ветреную масть

Голубит твердь. Мелькающая в пене

Тень облака, вплывающая в пасть

Безбрежности, не ведающей тени.

Две пропасти, парящие средь вод,

Орлиных круч и огненного звона,

В раскинувшийся птичий небосвод,

Как Оса на плечах у Пелиона,

Глядят из-под ладони синевы.

Там, в несезон, с горящего отвеса

Дельфиний бог ногами головы

Спускается в виду Пелопоннеса.

ПАЛАЦЦО ДУКАЛЕ

Возможно ли под грубым острием

Иглы, ведущей нас сквозь медленное время,

Под свист плебейского чиновничьего Рима,

Рожденье музыки поющего крыла?

Из камня крепости – вихрь каменного свода?

Романской готики несбыточную небыль

В палаццо Мантовы впорхнувший миннезингер, Рапсод просодии двадцатитысячного года –

Пел... Время кончится, и у его руин,

Из камня крепости – свободу небосвода,

Урок назначит господин.

Пьяцца ди Вергилио, 1981

МОРЯ

Великое Море Заката – Средиземное – у финикийцев.

Песчаное Море – Сахара – у португальцев.

Зеленое Море Мрака – Атлантика – у Птолемея.

Зная цвета и нравы стольких морей и

Любя зеленую воду Черного, цвета маминых глаз,

Помню нашу с ним первую встречу: в повороте аллеи –

Приворотное зелье жизни, влюбленной в нас.

ПТЕРОДАКТИЛЬ

Птеродактиль над островом медленно расчленяется ветром.

Первой от длинной шеи отчаливает голова.

Линия горизонта, подернутая корветом

В синеватой дымке, делит весь мир на два.

Вот, на лопасти мельниц деленья воду пролив, пра-птицы

Крылья, тело покинув, плавно уходят вверх.

Стайка летучих рыбок, выпархивая, резвится

Как серебристыми перлами заряженный фейерверк.

Полный любви зрачок голубого ока

В нежное лоно аквы льет сияние. Свет,

Заключая смотрящего в тонкий янтарный кокон,

Пребывает вне времени и везде.

Время, отодвигающее туловище на запад,

Завершает урок гармонии – равенства скоростей

Зренья и звука: летающий динозавр,

Устаревшая версия летающих крепостей.

БРУК СТРИТ

В такую тишь, в такую мглу,

сквозь образ двойственный в окне –

как бы в мольбе сведенных рук –

следить, как дышит в глубине

ночного газа полукруг.

ДУША

Перспектива вечности между портьерой и пыльной оконной рамой,

Ведущая родословную от Фра Филиппо и Боттичелли

К сердцу, ставшему воздухом, шорохом шин, рекламой,

Вздрагивающей в ветвях, как в межреберной щели.

Мертвой хваткой вцепились в воздух черные тополя.

Корни залила нефтью соседняя бензоколонка.

На восточном углу Бродвея канючит за три рубля

Кого-то напоминающая болонка.

И вся жизнь умещается на холсте

Небольшого формата, расписанного умелой

Кистью верхнего света, где он по основе белой

Лепит небо и осень, и смерть во сне.

Там тусуются тени и сеется тьма из сита.

Загибаясь от боли, поскольку любовь разбита,

Человек постигает свою природу быстрей, чем свиток

Расшифровывает египтолог.

И как боль, прислушиваясь к себе,

Забывает о свете, пускай и белый,

Так душа, проснувшаяся в судьбе,

Обращает взор за ее пределы.

Вашингтон Хайтс, 1988

ПТИЦА И ДЕРЕВО В ДОЖДЬ

Клинопись резких взмахов на выцветшей мешковине

зимнего неба, поведав о середине, потерявшей в себе начало,

себя – в конце, пропадает из виду. Зазубренный тьмой ланцет

горизонта – вырезает из западной полусферы очертания дерева.

Как сумерками – химеры, дождь скрадывается стеклом.

Слюдяная рябь затопляет дом, как второй Титаник.

И волны неба смыкаются над бортом.

СИБИРЬ

Памяти Анны Яковлевны Пинес (1892-1975)

Там входил «деликатный», мышей не ловивший, кот

В комнату, где мирозданье, вывернутое наоборот,

Дабы взглянуть на себя снаружи, оттаивало стекло

Носом или губами. Там было зимой тепло

От железной черной буржуйки, раскалявшейся добела,

И старушка с лицом Фемиды по выходным пекла

Столько хрустких слоев заключавший в себе пирог,

Сколько лет, за милую душу, ей «намотал курок».

Ни пения, ни инея словес –

Так в скинии дождя стоят селенья,

Набравши в рот воды небесной или

Под ливнем гласных всхлипов онемев.

Уходя в столетия косяками,

Фоссилами врастая в пески,

Медными, тяжкими языками

Бьются о край тоски...

До горла, до запястья, до судьбы,

Как олово вливаемой сквозь зубы,

Дотянешься «под звон воспоминаний».

Как самурайский меч, остра печаль

И свист ее с плеча!

Забредет Кондуктор в вагон телячий,

Поглядит сурово, потом заплачет.

А в небе так же много звезд

И Млечный Путь высоко реет...

Те, кто подсиживают,

В революции – сажают и ставят.

Сволочь волокет, просекает, волочит.

Сволочь – влачит.

НАД НАМИ НОЧЬ

Над нами ночь. В ней несть числа звездам.

Весь небосвод, как гобелен, прострочен

Златыми нитями. Небесный Карастан!

Золоторунный Геркуланум ночи!

Над нами ночь. Но истовой волшбы!

Мгновение, и поплывут во мраке

По матовому зеркалу судьбы

Неразбираемые знаки.

КАРМЕНСИТА

Из грубого джута судеб годы плетут макрамэ

И вплетают в узоры нас, нежных атласных птах.

А из-за их плеча, щечку рукой подперев, смотрит Кармен,

Танцовщица-жизнь, ах, Карменсита, ах!

ГОДЫ СОЧИНЯЮТ ОДЫ

Годы сочиняют оды зимнему былому свету.

Все давно сверсталось, заплелось в кольцо.

Никого тебя прекрасней в этом мире нету,

Стираное платьице, старенькое пальтецо.

Бог показывает белу свету – снег.

Тьмы ему показывает великое лицо.

И до смерти смотрит на тебя

из-под безбрежных век,

тьмы не смаргивая и света не слепя.

2013-Бар-Ор, Роман

В НОЧНОМ МОРЕ

Любовь является от первого Слова. Два

первых слова − «Да будет!» − проистекают от Любви.

Это − Творение.

В каждой крупице вещества,

в песчинке и капле влаги − Любовь.

Ибо они − сотворены.

Тело пловца, скользящее с волны на волну

в ночном море, объемлемо водой,

как рукой Творца.

Небо, пепельное, с туманной луной

и нечеткими звездами,

тихо плывет над водáми.

По окраинам видимой мглы

вспыхивают маяки.

Вода вскипает искрами под рукой.

Ты знаешь, что как бы ты ни был «один»

в этом море, ты есть у себя и у Бога,

который тебя окружил.

Как и все, кого ты любил.

Остров Св. Иоанна, октябрь 1988

КОГДА ОСЕННИМИ НОЧАМИ

Когда осенними ночами

бел и насмешлив лик луны

и тьма и тлен занесены,

как молот ведьм, за плечами,

главы дерев осенены,

на юг летящими, грачами.

1981

ВЫШИВКА

Нынче время на дворе. В переплет такой попали.

Не печалься обо мне, мамочка, за небесами!

День осенний, но снежок. Вдоль листвы зеленой

по дорожке кот-дружок крáдется, ученый.

Сколько налетело, страсть, беглых белых мошек!

Ловит в розовую пасть, а поймать – не может.

Это вышитый твоей, сорок лет тому, рукою,

разыгрался котофей с белой мошкарою.

Сник снежок, и нет его. Пух земной и пух небесный

не удержишь, всё одно; только – в сердце Бездны.

Ноябрь 1995

НЕЧТО О НИЧТО

Гордую душу твою не понимают – и что ж?

В медных изгибах ея отражается матовый Некто,

мерно плывущий по водам мерцающим Никты.

Холодно бедной? Вот ей на плечá макинтош!

Вылепить душу огня из фригийского воска,

палевый врезать орнамент в расплыв алебастра –

белые пальчики тянутся к жребию быстро.

Колется камень Каррары в руках киммерийского Босха.

Говорю: В наших бронзовых скитах устали звенеть топоры!

Глинобитной душе сиаманга пристали лилейные стены!

Глинам надобен воздух, как снам Гименея – измены.

Над планидами нашими плачут Психеи навзрыд.

И еще: – Посмотри, как смеется над нами державная высь!

Что на толику подлинника сыплется мýки небесной!

Как на звездные морды напялены ряженых бестий

карнавальные маски! Тапир. Трупиал. Гневнорысь.

1980

САДЫ ИЛЛЮЗИЙ

Во времени моей душе и музе

сложились листья и букеты снов.

Во времени стоят сады иллюзий

и нежные кусты ночных цветов

благоухают сладостно и тонко.

У Времени блестят глаза ребенка.

1980

THE GREAT BEYOND

Вечер там, где земля кончается. Рокот струн

на берег ноября набегающих рун.

Крошево кружек, лиц. Врезавшийся в волну,

пьяный Аустерлиц бьет плавником по дну.

Музыка однополо глядящего гитариста

напоминает жизнь Оливера Твиста,

за отсутствием автора, лишенную хэппи энда.

Большинство уступает судьбе, и жизнь, как аренда

незастрахованной движимости...

Музыка, злой софист, оспаривая строку,

глохнет. Кленовый лист

пятерней по стеклу подмахивает тишину.

Может быть, я живу в воздухе? Чаще – вплавь.

Может быть – дежавю, подменившее явь.

Деревянная плоть жующего тьму, как вол,

мира, куда Господь по волнам не дошел.

Дальше – пустынный стан. Запускающий дрожь

за ворот, океан, говорящий «Не трожь!»

Слишком сильный для лиц, ветер гасит слова,

но выпускает птиц в небо – из рукава.

Ньюпорт, 8 ноября 1988

ПЕТЕРБУРГ-ПОМПЕЯ

Город, гром городящий, горланящий горе, горлань!

Громом грянет ли, ниже ль гортанное тянет,

но, Голем-горицвет, но смотри же – смотри:

Время бьет в сухощавые торсы распластанных скал;

так в упругое темя, так в упрямое темя его – бьют

в гудящий, как улей разбуженный, гонг пустотелый;

черным словом таранящим – в медное тело Голема.

Ибо весь – чернозем! Ибо вишни ветшают от стужи!

Ибо град на колени встает перед страхом незрячим –

там, где мечутся сполохи в прутьях оград онемевших.

О, всегда беззащитный, как женщина, став на колени,

перед небом картавящий – ибо язык от гортани

не оторвать! (Разве олово льется на небо!

Разве медное небо гудит языком колокольным!)

О, как страшен язык его в бешеной пене плывущий,

там где небо и небо прошиты иглой колокольной! –

город, став на колени, гортанною кровью клокочет.

Гореград. Оградивший громадное тело зрачками!

Что осталось от зрения всходит в глазах горицветом.

Горе гордому городу, ибо язык его – черен;

ибо белое Время грядет в него болью подвздошной;

ибо в белых зрачках его пляшут костры колоколен;

с них ослепшее небо сползает на меркнущий остов.

1984

ИЗ ВСЕХ РАЗЛУК

Из всех разлук, одна – с собою –

нам не сулит в грядущем встречи.

Отпущенная тетивою,

в цветущий луг стрела не возвратится.

1986

ЕЛЕНА

Звонко косою тряхнув, говорит мне Елена:

Не отвращайся прошлого! Оно –

в пустынности грядущей утешенье.

И ветхой осени нагие гобелены

благоволят остаться на стенáх. 1980

СТАНСЫ ОСЕНИ

Снова осень вокруг. Я опять прижимаю к губам,

Одинокая Осень, осеннюю листьев усталость.

Снова осени сон, словно время на месте осталось,

Словно осень и сон замыкают разомкнутый круг.

Я в ладонь зачерпну очертившую круг темноту.

Приближаясь к руке опустевшими в осень глазами,

Что увидишь во тьме непрестанно ведущий черту,

Что услышишь во мне, населяющий тьму голосами?

Одинокое время! О, время летит сквозь листы,

Сквозь осеннее небо, сквозь редкие перья заката.

Осень – время отлета. Ступай, загостился и ты,

Засмотрелся в огонь, загляделся на тленное злато.

Но вращается круг, всё быстрее вращается круг.

И глядишь не дыша, не умея, не смея решиться...

Сколько листьев, душа, умирает без стона вокруг!

Сколько гаснущих листьев в темнеющем небе кружится!

Здесь, в скрещеньях теней, где листы отрывают от лет,

А звезда прорастает сквозь зыбкого неба каменья,

Совершается шаг, и дрожит, и дрожит арбалет,

Отпускающий время – творцу – на удел песнопенья.

Как печально вокруг! Я вернулся бродить меж дерев,

На пустынную землю я снова вернулся когда-то...

Что ты чертишь во мгле, сотворивший молчанием круг?

Что ты гасишь во мне, умирающих листьев анданте?

На колени упав, поднимаю лицо к небесам.

Через тысячу лет на земле не устанет свершаться

Одинокое счастье парящим во тьме голосам –

Одинокое пенье. И мертвые листья кружатся.

Ленинград, 1976

БАР-ОР, Роман, Ирвингтон, шт. Нью-Йорк. Поэт. Родился в Сибири в 1953 году. Окончил Ленинградский государственный университет. Стихи начал писать в 12 лет. В 1978 году эмигрировал в США. Печатался в журналах «Время и Мы», «Стрелец», «Новый Журнал», «Poetry in Performance», в антологиях: «У Голубой Лагуны» (The Blue Lagoon Anthology) и «Русские поэты на Западе». Автор сборников стихотворений: «Приходят века и уходят века», 1990; «Баллада Обводного Канала», 2000; «For Their Souls’ Beauty», 2010.

2013-Бар-Ор, Роман

В НОЧНОМ МОРЕ

Любовь является от первого Слова. Два

первых слова − «Да будет!» − проистекают от Любви.

Это − Творение.

В каждой крупице вещества,

в песчинке и капле влаги − Любовь.

Ибо они − сотворены.

Тело пловца, скользящее с волны на волну

в ночном море, объемлемо водой,

как рукой Творца.

Небо, пепельное, с туманной луной

и нечеткими звездами,

тихо плывет над водáми.

По окраинам видимой мглы

вспыхивают маяки.

Вода вскипает искрами под рукой.

Ты знаешь, что как бы ты ни был «один»

в этом море, ты есть у себя и у Бога,

который тебя окружил.

Как и все, кого ты любил.

Остров Св. Иоанна, октябрь 1988

КОГДА ОСЕННИМИ НОЧАМИ

Когда осенними ночами

бел и насмешлив лик луны

и тьма и тлен занесены,

как молот ведьм, за плечами,

главы дерев осенены,

на юг летящими, грачами.

1981

ВЫШИВКА

Нынче время на дворе. В переплет такой попали.

Не печалься обо мне, мамочка, за небесами!

День осенний, но снежок. Вдоль листвы зеленой

по дорожке кот-дружок крáдется, ученый.

Сколько налетело, страсть, беглых белых мошек!

Ловит в розовую пасть, а поймать – не может.

Это вышитый твоей, сорок лет тому, рукою,

разыгрался котофей с белой мошкарою.

Сник снежок, и нет его. Пух земной и пух небесный

не удержишь, всё одно; только – в сердце Бездны.

Ноябрь 1995

НЕЧТО О НИЧТО

Гордую душу твою не понимают – и что ж?

В медных изгибах ея отражается матовый Некто,

мерно плывущий по водам мерцающим Никты.

Холодно бедной? Вот ей на плечá макинтош!

Вылепить душу огня из фригийского воска,

палевый врезать орнамент в расплыв алебастра –

белые пальчики тянутся к жребию быстро.

Колется камень Каррары в руках киммерийского Босха.

Говорю: В наших бронзовых скитах устали звенеть топоры!

Глинобитной душе сиаманга пристали лилейные стены!

Глинам надобен воздух, как снам Гименея – измены.

Над планидами нашими плачут Психеи навзрыд.

И еще: – Посмотри, как смеется над нами державная высь!

Что на толику подлинника сыплется мýки небесной!

Как на звездные морды напялены ряженых бестий

карнавальные маски! Тапир. Трупиал. Гневнорысь.

1980

САДЫ ИЛЛЮЗИЙ

Во времени моей душе и музе

сложились листья и букеты снов.

Во времени стоят сады иллюзий

и нежные кусты ночных цветов

благоухают сладостно и тонко.

У Времени блестят глаза ребенка.

1980

THE GREAT BEYOND

Вечер там, где земля кончается. Рокот струн

на берег ноября набегающих рун.

Крошево кружек, лиц. Врезавшийся в волну,

пьяный Аустерлиц бьет плавником по дну.

Музыка однополо глядящего гитариста

напоминает жизнь Оливера Твиста,

за отсутствием автора, лишенную хэппи энда.

Большинство уступает судьбе, и жизнь, как аренда

незастрахованной движимости...

Музыка, злой софист, оспаривая строку,

глохнет. Кленовый лист

пятерней по стеклу подмахивает тишину.

Может быть, я живу в воздухе? Чаще – вплавь.

Может быть – дежавю, подменившее явь.

Деревянная плоть жующего тьму, как вол,

мира, куда Господь по волнам не дошел.

Дальше – пустынный стан. Запускающий дрожь

за ворот, океан, говорящий «Не трожь!»

Слишком сильный для лиц, ветер гасит слова,

но выпускает птиц в небо – из рукава.

Ньюпорт, 8 ноября 1988

ПЕТЕРБУРГ-ПОМПЕЯ

Город, гром городящий, горланящий горе, горлань!

Громом грянет ли, ниже ль гортанное тянет,

но, Голем-горицвет, но смотри же – смотри:

Время бьет в сухощавые торсы распластанных скал;

так в упругое темя, так в упрямое темя его – бьют

в гудящий, как улей разбуженный, гонг пустотелый;

черным словом таранящим – в медное тело Голема.

Ибо весь – чернозем! Ибо вишни ветшают от стужи!

Ибо град на колени встает перед страхом незрячим –

там, где мечутся сполохи в прутьях оград онемевших.

О, всегда беззащитный, как женщина, став на колени,

перед небом картавящий – ибо язык от гортани

не оторвать! (Разве олово льется на небо!

Разве медное небо гудит языком колокольным!)

О, как страшен язык его в бешеной пене плывущий,

там где небо и небо прошиты иглой колокольной! –

город, став на колени, гортанною кровью клокочет.

Гореград. Оградивший громадное тело зрачками!

Что осталось от зрения всходит в глазах горицветом.

Горе гордому городу, ибо язык его – черен;

ибо белое Время грядет в него болью подвздошной;

ибо в белых зрачках его пляшут костры колоколен;

с них ослепшее небо сползает на меркнущий остов.

1984

ИЗ ВСЕХ РАЗЛУК

Из всех разлук, одна – с собою –

нам не сулит в грядущем встречи.

Отпущенная тетивою,

в цветущий луг стрела не возвратится.

1986

ЕЛЕНА

Звонко косою тряхнув, говорит мне Елена:

Не отвращайся прошлого! Оно –

в пустынности грядущей утешенье.

И ветхой осени нагие гобелены

благоволят остаться на стенáх. 1980

СТАНСЫ ОСЕНИ

Снова осень вокруг. Я опять прижимаю к губам,

Одинокая Осень, осеннюю листьев усталость.

Снова осени сон, словно время на месте осталось,

Словно осень и сон замыкают разомкнутый круг.

Я в ладонь зачерпну очертившую круг темноту.

Приближаясь к руке опустевшими в осень глазами,

Что увидишь во тьме непрестанно ведущий черту,

Что услышишь во мне, населяющий тьму голосами?

Одинокое время! О, время летит сквозь листы,

Сквозь осеннее небо, сквозь редкие перья заката.

Осень – время отлета. Ступай, загостился и ты,

Засмотрелся в огонь, загляделся на тленное злато.

Но вращается круг, всё быстрее вращается круг.

И глядишь не дыша, не умея, не смея решиться...

Сколько листьев, душа, умирает без стона вокруг!

Сколько гаснущих листьев в темнеющем небе кружится!

Здесь, в скрещеньях теней, где листы отрывают от лет,

А звезда прорастает сквозь зыбкого неба каменья,

Совершается шаг, и дрожит, и дрожит арбалет,

Отпускающий время – творцу – на удел песнопенья.

Как печально вокруг! Я вернулся бродить меж дерев,

На пустынную землю я снова вернулся когда-то...

Что ты чертишь во мгле, сотворивший молчанием круг?

Что ты гасишь во мне, умирающих листьев анданте?

На колени упав, поднимаю лицо к небесам.

Через тысячу лет на земле не устанет свершаться

Одинокое счастье парящим во тьме голосам –

Одинокое пенье. И мертвые листья кружатся.

Ленинград, 1976

2013-Бар-Ор, Роман

В НОЧНОМ МОРЕ

Любовь является от первого Слова. Два

первых слова − «Да будет!» − проистекают от Любви.

Это − Творение.

В каждой крупице вещества,

в песчинке и капле влаги − Любовь.

Ибо они − сотворены.

Тело пловца, скользящее с волны на волну

в ночном море, объемлемо водой,

как рукой Творца.

Небо, пепельное, с туманной луной

и нечеткими звездами,

тихо плывет над водáми.

По окраинам видимой мглы

вспыхивают маяки.

Вода вскипает искрами под рукой.

Ты знаешь, что как бы ты ни был «один»

в этом море, ты есть у себя и у Бога,

который тебя окружил.

Как и все, кого ты любил.

Остров Св. Иоанна, октябрь 1988

КОГДА ОСЕННИМИ НОЧАМИ

Когда осенними ночами

бел и насмешлив лик луны

и тьма и тлен занесены,

как молот ведьм, за плечами,

главы дерев осенены,

на юг летящими, грачами.

1981

ВЫШИВКА

Нынче время на дворе. В переплет такой попали.

Не печалься обо мне, мамочка, за небесами!

День осенний, но снежок. Вдоль листвы зеленой

по дорожке кот-дружок крáдется, ученый.

Сколько налетело, страсть, беглых белых мошек!

Ловит в розовую пасть, а поймать – не может.

Это вышитый твоей, сорок лет тому, рукою,

разыгрался котофей с белой мошкарою.

Сник снежок, и нет его. Пух земной и пух небесный

не удержишь, всё одно; только – в сердце Бездны.

Ноябрь 1995

НЕЧТО О НИЧТО

Гордую душу твою не понимают – и что ж?

В медных изгибах ея отражается матовый Некто,

мерно плывущий по водам мерцающим Никты.

Холодно бедной? Вот ей на плечá макинтош!

Вылепить душу огня из фригийского воска,

палевый врезать орнамент в расплыв алебастра –

белые пальчики тянутся к жребию быстро.

Колется камень Каррары в руках киммерийского Босха.

Говорю: В наших бронзовых скитах устали звенеть топоры!

Глинобитной душе сиаманга пристали лилейные стены!

Глинам надобен воздух, как снам Гименея – измены.

Над планидами нашими плачут Психеи навзрыд.

И еще: – Посмотри, как смеется над нами державная высь!

Что на толику подлинника сыплется мýки небесной!

Как на звездные морды напялены ряженых бестий

карнавальные маски! Тапир. Трупиал. Гневнорысь.

1980

САДЫ ИЛЛЮЗИЙ

Во времени моей душе и музе

сложились листья и букеты снов.

Во времени стоят сады иллюзий

и нежные кусты ночных цветов

благоухают сладостно и тонко.

У Времени блестят глаза ребенка.

1980

THE GREAT BEYOND

Вечер там, где земля кончается. Рокот струн

на берег ноября набегающих рун.

Крошево кружек, лиц. Врезавшийся в волну,

пьяный Аустерлиц бьет плавником по дну.

Музыка однополо глядящего гитариста

напоминает жизнь Оливера Твиста,

за отсутствием автора, лишенную хэппи энда.

Большинство уступает судьбе, и жизнь, как аренда

незастрахованной движимости...

Музыка, злой софист, оспаривая строку,

глохнет. Кленовый лист

пятерней по стеклу подмахивает тишину.

Может быть, я живу в воздухе? Чаще – вплавь.

Может быть – дежавю, подменившее явь.

Деревянная плоть жующего тьму, как вол,

мира, куда Господь по волнам не дошел.

Дальше – пустынный стан. Запускающий дрожь

за ворот, океан, говорящий «Не трожь!»

Слишком сильный для лиц, ветер гасит слова,

но выпускает птиц в небо – из рукава.

Ньюпорт, 8 ноября 1988

ПЕТЕРБУРГ-ПОМПЕЯ

Город, гром городящий, горланящий горе, горлань!

Громом грянет ли, ниже ль гортанное тянет,

но, Голем-горицвет, но смотри же – смотри:

Время бьет в сухощавые торсы распластанных скал;

так в упругое темя, так в упрямое темя его – бьют

в гудящий, как улей разбуженный, гонг пустотелый;

черным словом таранящим – в медное тело Голема.

Ибо весь – чернозем! Ибо вишни ветшают от стужи!

Ибо град на колени встает перед страхом незрячим –

там, где мечутся сполохи в прутьях оград онемевших.

О, всегда беззащитный, как женщина, став на колени,

перед небом картавящий – ибо язык от гортани

не оторвать! (Разве олово льется на небо!

Разве медное небо гудит языком колокольным!)

О, как страшен язык его в бешеной пене плывущий,

там где небо и небо прошиты иглой колокольной! –

город, став на колени, гортанною кровью клокочет.

Гореград. Оградивший громадное тело зрачками!

Что осталось от зрения всходит в глазах горицветом.

Горе гордому городу, ибо язык его – черен;

ибо белое Время грядет в него болью подвздошной;

ибо в белых зрачках его пляшут костры колоколен;

с них ослепшее небо сползает на меркнущий остов.

1984

ИЗ ВСЕХ РАЗЛУК

Из всех разлук, одна – с собою –

нам не сулит в грядущем встречи.

Отпущенная тетивою,

в цветущий луг стрела не возвратится.

1986

ЕЛЕНА

Звонко косою тряхнув, говорит мне Елена:

Не отвращайся прошлого! Оно –

в пустынности грядущей утешенье.

И ветхой осени нагие гобелены

благоволят остаться на стенáх. 1980

СТАНСЫ ОСЕНИ

Снова осень вокруг. Я опять прижимаю к губам,

Одинокая Осень, осеннюю листьев усталость.

Снова осени сон, словно время на месте осталось,

Словно осень и сон замыкают разомкнутый круг.

Я в ладонь зачерпну очертившую круг темноту.

Приближаясь к руке опустевшими в осень глазами,

Что увидишь во тьме непрестанно ведущий черту,

Что услышишь во мне, населяющий тьму голосами?

Одинокое время! О, время летит сквозь листы,

Сквозь осеннее небо, сквозь редкие перья заката.

Осень – время отлета. Ступай, загостился и ты,

Засмотрелся в огонь, загляделся на тленное злато.

Но вращается круг, всё быстрее вращается круг.

И глядишь не дыша, не умея, не смея решиться...

Сколько листьев, душа, умирает без стона вокруг!

Сколько гаснущих листьев в темнеющем небе кружится!

Здесь, в скрещеньях теней, где листы отрывают от лет,

А звезда прорастает сквозь зыбкого неба каменья,

Совершается шаг, и дрожит, и дрожит арбалет,

Отпускающий время – творцу – на удел песнопенья.

Как печально вокруг! Я вернулся бродить меж дерев,

На пустынную землю я снова вернулся когда-то...

Что ты чертишь во мгле, сотворивший молчанием круг?

Что ты гасишь во мне, умирающих листьев анданте?

На колени упав, поднимаю лицо к небесам.

Через тысячу лет на земле не устанет свершаться

Одинокое счастье парящим во тьме голосам –

Одинокое пенье. И мертвые листья кружатся.

Ленинград, 1976

2015-Роман БАР-ОР

МАЯК MARBLEHEAD

Тысяча девятисот восемьдесят первого года,

августейшего месяца августина, дня

осьмнадцатого, сочиняю письмо домой.

Океан, в портулан португальского морехода

вошедший под флагами Моря Мрака,

туманной объятый мглой,

надежней стены крепостной и рва ограды меня отъяв от

взоров памяти вашей, где днесь ни следа, ни знака,

влажно лепечет у ног пространной, как слог, волной.

Двукрылые субмарины, меж коих и ангела взор едва ли

отыщет одну с херувимским помыслом,

по имени Джонатан,

промышляя бескрылую тварь марины,

низко кружат над водами,

рыскают над водáми и,

в явном неведении Высшего Промысла,

испещряют густой туман

возгласами, отдаленно напоминающими «шарман».

Меж тем и тем,

показавшись ближним сторонним созерцателем

проплывающего в кликах крылатых пернатых

трехмачтового питомца древних как Веды

(ибо Веды – как воды) вод,

представляю виданный так давно, что уже «когда-то»,

Царскосельский – в раскосых лучах заката –

Царский в Детском, закатный сад.

Представив сад, я в нем представил вас.

Я населил его что твой Буонаротти!

Я вас изобразил не хуже Удинотти:

в движении, в покое, в повороте...

Сад догорал. Стада печальных азъ

курчавый отрок с дудочкою пас

пред оком Атропос – и дымчатый топаз

туманился на долгой низкой ноте.

День шел вразброд. Шли кто куда горазд,

вздыхала Атропа и, тайный соглядатай шагов друзей моих,

я памяти дукаты разменивал, не открывая глаз.

Ах, дорогие мои! И еще раз «Ах». Воистину, brevis est

наша жизнь, и, по зрелом о ней размышлении, завры измов

отчасти правы. Несравненно подвержена солипсизму

долгая жизнь вдалеке от дома. Убеждаешься, что вы есть,

предварительно вывихнув все суставы

восприятия данности, т.е. сведя на нет

хитроумные плутни Ор и примат пространства.

Спор с реальностью чаще кончается к ночи.

Приглашенная на менуэт,

распрямляет усталая Мнемозина стан свой,

поднимает лицо, открывает слепыя очи.

Тихо в зале старинной пустынной музы́ка струится.

Плавно колышет жемчужные сны паутины

сквозняк бестелесный.

Раз – на три четверти – раз – поклон – реверанс –

по половицам движется медленно,

медленно кружатся в сумерках лица.

Под руку старую даму проводит на место

паж бессловесный.

Спор с реальностью чаще всего завершается к ночи.

Вот заалел на косе маяк. Усилился ветер.

Волны штурмуют скалы.

Выдуло прочь туман.

Скажем, следя за танцующим бликом алым:

«Наш приговор, за вычетом смерти, бессрочен».

И отзовется согласно беззвучно тьма.

III

Что же до смерти, клавир ее мною разучен.

Там одиночество, милые, только побочная тема.

Даже спасение душ – благодушная мифологема.

Было бы что спасать! Так представится, верно, и случай.

Ну а свидимся ли однажды – нам раскинет кости слепой,

и глухой отзовется на стук, и подскажет число немой.

И метнут их трижды, но дважды

упадут стороной не той.

Жаль, что всё нам «нечет»! Но, друзья не мои,

не затем ли и речь течет, как змея,

что безжалостно жало ее?

Две-три тени лизнет – не те! –

и нежнее извивы раздвоенного острия.

Так кого ж упрекнем мы – разве извивы музы́к? –

в том, что тонкою кистью узоры наносит Никс,

в том, что порознь наши печали и вздоры уносит Стикс,

что на лапу Азора упала лоза гюрзы.

Таковы, друзья мои, Магии Игр

не Солоном изданные законы.

Лоном Евфрата пленен, тоскует по Тибру Тигр.

Под скорлупою любых времен шевелится Время Оно.

Вот сквозь клочья тумана проклюнулся лунный зрак.

И придвинулась ночь, и к лицу поднесла дары:

дыры Дирака видеть стал.

И зиял в них стоочий мрак.

О как в них мрак сиял!

Точно гекатонхейра безумные сотня глаз!

Одиночества мерой исполнились души нас,

чтоб безумие Отче в них пело на все лады!

Ибо бьется о ночи слепое лицо орды,

и под вспухшими веками чтицы клокочут сны!

Или в сточенный череп возницы сочится винцо луны,

что полночный извозчик бичом рассекает высь?

Лишь шарахнутся тени как кони,

и ночь им присвистнет «Гись!»

Вот и всё, дорогие мои друзья не мои!

Вот, собственно, и договорили до точки,

упавшей тому назад три строки.

Вслед ей ночь шевельнула бесформенной черной губой,

и вступает безмолвия матовый темный гобой,

до – безмолвней безмолвия – точки в сто адских зги.

Так слова заключились. Здесь им отведен предел.

Чайки и те подвластны стали небесной музы́ки.

Даже несметные стаи бесплотных тел

в такт ей колышут безмолвные крылья и лики.

Значит, время и нам. И закончим балет!

Там, где тень ковыляла, хмелея от лунных лоз,

на пустынные скалы, играя, бросают свет

Сизигийские волны, встающие в полный рост.

Роман Бар-Ор

2014-Роман БАР-ОР

Из баллады Обводного канала

Профиль птицы склонен к перу,

Напряженному, как у птицы –

Хвостовые перья; в ее пиру,

У чумы – похмелье; в ее ресницах –

Соляные копи от бывших слез.

Кто б не выплакал глаз,

Глядя на то, как рябеет Европы лик,

Как выводит ржа рыжий узор по стали,

Как мутнеет профиль ее, анфас –

Видишь, что явно нас

Плебс превзошел в благоустройстве родин.

Один в поле не годен.

В городах, принимающих снег что твоя Даная,

Серебро декабрей, оседая на лицах статуй,

Оставляет двуногим прочим, их тем сгибая,

Медь благих пожеланий. Как рок – крылатый,

Птицерукий кербер ночной центровой грифон

Ворошит под чешуями смерзшихся век чужие

Мимолетные жизни; сильнее, чем выйти вон,

Не бывает желаний (я думаю, сам Гурджиев

Согласился бы с этим); форель, разбивая лед,

Расчищает дорогу большой эскадре;

Смерть, как Кутузов – зимы, терпеливо ждет,

Передвигая флажки по карте.

Но не над рекой Ян-цзы –

По кабакам Вавилона

Сидим мы, как есть «сюй-цзы»,

И гао – «высокий» – дух Дао течет по усам гаона.

И Пизанскою Башней кренится Эмпайр Стэйт! –

То ли тень Галилея следит за паденьем разных

До падения масс,

То ль (сменив измеренье) набив – как сельдей, груздей

В бочки, – в стойла телячьи, стыкуется с тягой грязной

Набирающий ход под уклон состав!

Только рушатся лица наши во тьму прогонов.

Только черные спицы пляшут под лязг вагонов.

Только мажут глазницы окон огни застав.

Пусть не невский ветер нам остужает лбы,

Но когда досмотрим мы сон о жизни,

Полетит в канал беломор с губы

В полосатой от верст Отчизне. –

Там, где месяцам жарко от трудодней.

Там, где год начисляют зá том

Вермонтского узника. Там – видней!

Мы вернемся к родным пенатам.

На Обводном, сбросившем желтый лед, –

облакá в амальгаме зеленых жабр.

И твой дом проплывает зерцалом вод,

Как моторы застопоривший дирижабль.

ЖЕНЯ

Евгения! Какая нежность в твоих глазах!

Твой дом на Невском, бывший особняк, вход со двора.

На коммунальной кухнe, горелок газовых –

Что георгинов в Каннах.

В этом цветнике с тобою заполночь сидим мы.

Папа с мамой уже легли,

И ты, чтоб проводить меня до двери,

По коридору тусклому ведешь

И, нежно в глаза мне заглянув, «покурим?» говоришь.

Вот мы сидим и курим. Беломор, а может, Север.

Хоть не исключено, что и БТ,

Воображение тревожащий Марлбóро

(в поход Мальбрук собрался) или

Какой-нибудь дикорастущий Кент.

Спичек нет, и мы прикуриваем от цветка

Горелки газовой.

Какая, Женя, торжественность обряда курения у нас

В семнадцать лет!

Там, в юности, стоят сады в узорных

Оградах возле царственной Невы.

Там грезим мы, влюбляемся и плачем.

Там плещут волны, помнящие нас.

Горит огонь бессмертной белой ночи,

Звенят семь струн армянского Давида,

Невы полунощная Лета

Скользит в бесплотный Петергоф.

И каменный, гранитный, многотомный,

Сквозит Иерусалим меж финских берегов.

Звенят семь струн армянского Давида,

Горит огонь бессмертной белой ночи,

По эрмитажной набережной, словно

Церковный ход за бреющим крестом,

Скользит толпа, плененная певцом.

И вот с тобою мы, уже вдвоем,

Идем по набережным, через

Кировский мост на Петроградскую,

И в Петропавловскую крепость, обнявшись, входим.

Брезжит рассвет почти неотличимый от ночи,

Повсюду стаи бывших школяров.

Бьет петропавловская пушка.

Александр БАРШАЙ, Элазар, Гуш-Эцион

Журналист, публицист. Род. в 1941 г. в Киеве. Школу и университет окончил в городе Фрунзе (Бишкек). Работал в газетах Киргизии и Казахстана. В Израиле с 1995 года. Постоянный автор русскоязычных изданий Израиля. Автор двух книг.

Александр БАРШАЙ, Элазар, Гуш-Эцион

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ ВОЛОВИК (1931-2003) – родился в Нижнем Новгороде. С 1976 года жил в Иерусалиме.

    Когда умирает поэт, пристальнее вглядываешься и вслушиваешься в его стихи, и по-новому воспринимаешь слова, обращённые к тебе – живому. В отличие от прочих смертных, душа поэта, запечатленная в слове, в стихах, даже улетев на небеса, витает над нами, навсегда оставаясь среди нас. В этом и есть горькое, выстраданное, но и счастливое преимущество поэтов перед остальными людьми.
   Стихи ушедшего из жизни семь лет назад в Иерусалиме поэта Александра Воловика искренни и талантливы, поэтому, читая их, приобретаешь для себя мудрого собеседника в лице поэта, становишься его единомышленником. Поэт писал о себе, о своей нелёгкой судьбе. Но писал этот многогранно одарённый человек всё-таки, прежде всего, для себя, не случайно «должно писать для самого себя…» – было его любимым изречением Пушкина. В стихах Воловика предстаёт перед нами духовная исповедь большого поэта, который однажды сказал о себе с предельной доверительностью:
            Я – из довоенного теста,
            Из тех незабвенных расей…
            И плачу над глупостью текста,
            А, может, над жизнью своей.

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

            Стоило ли распахивать
            Тяжкой земли пласты?
            Стоило ли распахивать
            Руки – когда пусты?

            Сколько себя ни обхватывай,
            Этим объятьям не греть.
            Стоило ли после Ахматовой,
            Рядом с великими – петь?

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

«Безусловно, стоило» – теперь это убеждённо говорим мы, свидетели его последнего творческого взлёта, десятой, увы, предсмертной книги стихов, получившей простое название: «200 стихотворений». Стихотворения эти согревают нас добротой и душевной щедростью, они ещё долго будут согревать своим теплом многие поколения читателей. Александр Воловик, уже будучи тяжело больным, успел отобрать стихи из девяти предыдущих книг в эту, десятую. Она вышла в Иерусалиме в 2000-м году до обидного малым тиражом – всего 250 экземпляров. Увы, это вечная история: у поэта много стихов, но мало денег.
Впрочем, Воловик считал, что у него и стихов немного – всего-то две сотни, точнее, даже 199, ибо двухсотое было предпослано книге:

            Двести стихов осталось,
            Выжило, отобралось.
            Всё, что позёмкой стлалось,
            Всё, что добром казалось,
            Всё, что прошло сквозь злость.
            Всё, что виделось данью...
            Двести – и вся недолга.
            Взятые для оправданья
            В райские Божьи луга.

    Конечно же, стихов у Александра Воловика намного больше двухсот. Да и книг – не десять, а свыше двадцати – изданных и в России, и в Израиле. В них вошли и прозаические произведения, и стихи на иврите и английском, – поэт владел этими двумя языками в совершенстве – и переводы стихов многих израильских поэтов. Александр Воловик был также составителем нескольких поэтических антологий. Не будем спорить с поэтом, поверим ему, да и не в счёте дело, в конце концов, или верней, у поэта свой собственный гамбургский счёт.
    Но по какому бы «счёту» ни судить о поэзии Александра Воловика, мы должны признать, что он – один из самых значительных современных еврейских поэтов, мудрый и страстный. Да, поэта волнуют универсальные, общечеловеческие проблемы, Александр Воловик – автор прекрасных русских стихов, слог его поэтической речи вытекает из чистого родника русской поэзии. И в то же время поэзия, рождённая порывами его сердца и разума, есть поэзия еврейской души.
    Много лет назад поэт сказал о себе:

            Пророчествам не подлежу,
            Суду мне подобных не внемлю.
            Я просто мой путь прохожу
            В обетованную землю.

Этот путь, начатый почти сорок лет назад в Свердловске, Александр Воловик прошёл достойно, без шума и суеты, без ложного пафоса. Таков же его подход и к поэтическому делу:

            Это ремесло сурово,
            И возвысит нас всегда
            Не возвышенное слово,
            А простое – из гнезда.
            Потому-то к поднебесью
            На единственном крыле
            Нас вздымает только песня,
            Что сложили на земле.

Александр Воловик – поэт земной и возвышенный одновременно. Есть у него в книге «Судьба и Воля» небольшое, чуть ироничное стихотворение, которое заканчивается так: «Кому земля принадлежит? Тому, кто в ней не зря лежит». Не о себе, конечно, говорил поэт. Но сегодня мы понимаем, что это стихотворение и о нём, что прожил он на земле не зря.
Александр Воловик часто обращался к вечным темам – жизни и смерти, рассуждал о подведени итогов, о неизбежном уходе в небытие. Его философское осмысление этого процесса – без паники, но и без эпатажа:

            И мы когда-нибудь сгорим,
            Оставив тёплый след.
            И мы когда-нибудь поймём,
            Что этот срок ничей.
            И мы когда-нибудь уйдём
            В мерцании свечей.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

И только в стихотворении «Мои тысячелетья», где поэт отождествляет себя с еврейством, он позволил себе пафосный, оптимистический возглас, который впрочем полон горечи:

             … Вокруг костры горят.
            Но я иду. Но я живу. Я – вечен!
            И я оставлю правнукам седым –
            лишь только бы их возраст прерван не был! –
            огонь и память, красоту и дым,
            который – даже он! – ведёт нас в небо.

    Я вспоминаю вечер, посвящённый 65-летию Александра Воловика, где он негромко читал свои новые стихи из «Книги молений», которая в то время только ещё готовилась к печати в Екатеринбурге, городе, где когда-то жили Рина Левинзон и Александр Воловик.
    Поэт оставил замечательную любовную лирику, лучшие образцы которой войдут в сокровищницу мировой поэзии о любви. В концентрированном виде эта лирика предстаёт перед читателем в сборнике «Тебе и о тебе», вышедшем в Иерусалиме в 1999 году. Все стихи этого поэтического венка посвящены Рине Левинзон – Музе поэта, его жене и единомышленнице.

            И если сердце биться перестанет,
            Что тяжба душ, что перевес в борьбе?!..
            Дай счастья ей, когда меня не станет.
            Пока я здесь, я помогу Тебе!

«Моление о жене»

    Теперь эти строки тревоги поэта за судьбу любимой обрели реальность и стали символом любви до последнего вздоха…
    «Увы, я не успела ответить Саше своей книгой любви» – с горечью и слезами на глазах призналась Рина Левинзон на вечере, посвящённом памяти Александра Воловика.
    Такого переполненного зала я не видел уже давно. Кого только здесь не было! Известные писатели и обычные пенсионеры, студенты и солдаты, музыканты и журналисты, религиозные и светские, люди совсем не говорящие по-русски и те, кто ещё не овладел ивритом. «Никогда при жизни Саши в зале не было столько людей, – заметила Рина Левинзон. – Я себя тоже виню в этом». Думаю, что ей не стоит корить себя понапрасну, ибо она немало сделала для того, чтобы стихи Александра Воловика были услышаны, прочитаны, напечатаны.
    На вечере памяти поэта люди затаив дыхание слушали голос Александра, запечатленный на магнитной плёнке. Это было радиоинтервью с поэтом о творчестве их с Риной сына, – Марка Воловика – в связи с выходом в свет его книги стихов «Урожай», на английском языке. Выступил на вечере и Марк, унаследовавший от родителей любовь к языкам и поэтический дар. Многие говорили и пели об Александре Воловике проникновенные и нежные слова, запоздало осознавая, что слова любви и восхищения надо было говорить поэту при жизни. Но что делать? Александр Воловик уже на пути к вечности. Нам же остаётся только молить Всевышнего, чтобы всё было так, как это представлял себе сам поэт:

            Я выйду один на дорогу,
            Где путь, как известно, блестит.
            И всё, что я выскажу Богу,
            Он мне, я надеюсь, простит.

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

В другом стихотворении, «Стоило» – Александр Воловик, поддавшись минутному сомнению, мучительно размышлял:

И не совсем уверенно заключал:

… Стоило? Может, не стоило…
Стоило, говорят.

Но не надо бояться этого, поскольку:

Нет ни бессмертия, ни смерти.
Есть жизнь. И миг, где жизни нет.

«Моление о жене»

Александр БАРШАЙ, Израиль

Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне

Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Редактор и составитель антологии русских поэтов Германии «Муза Лорелея», 2002. Род. В 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ ( Смелость, Мысль, Образ, Глубина ). Автор романа-документа «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005; «Мой французский дядюшка», 2009; «Река Франкфурт», 2009 и др

Владимир БАТШЕВ, Франкфурт-на-Майне

КАПЛИ НА ЛИСТЬЯХ

Возвращение на сорок лет назад –
ах, какие детско-свежие-то были
наши лица, наши мысли и глаза!
До чего литературу мы любили:
в голове стучится тысяча стихов,
а кумиры – Вознесенский и Аксёнов
Я писал, писал, писал и не стихал –
просыпался – карандаш держал бессонный.
Если, нынче я о прошлом не пою:
значит, прошлое сегодня не поётся.

Помню – лето. Краснощёкий наглый юн
пролетарием корпел под красным солнцем.
На заводе я детали шлифовал,
верил – пять тузов в моей колоде!
В электричке до Раздор я шлифовал
строки снов, что вёз на суд дяде Володе.

Не седел тогда ещё и не сидел,
и устало руки не бросал я,
не отлынивал от мелких дел
и по жёнам чужим не таскался...

Но сегодня снова ласточки с утра,
и росой смородина нависла.
Неужели будут свежи, как вчера,
и глаза, и лица?
Может – мысли.

КАПЛИ НА ЛИСТЬЯХ

***