Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

Сапожник допился до белой горячки,
Поэт дописался до белых стихов.
И белая пена в корыте у прачки —
Как белые овцы у ног пастухов.
И белые стены покрашены мелом,
И белый из труб поднимается дым,
И белый наш свет называется белым –
Не чёрным, не розовым, не золотым...

                                1965

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

В гостинице, в номере «люкс»,
Сижу, завываю, как люпус,
И на передвижников злюсь:
Зачем увеличивать скуку?
Как славно написана рожь,
Как вольно она колосится!
Как жаль, что сюда не войдёшь
В обнимку с молоденькой жницей.
Ты только что встал на постой,
Прилёг на казённой постели –
Приходит Саврасов седой,
Грачи, говорит, прилетели.
                                           1970

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

Собрать бы последние силы,
Склониться над белым листом
И так написать о России,
Как пишут о самом святом.
   Она тебе зла не попомнит.
Попросишь прощенья – простит.
Настанет твой час – похоронит.
Приидет пора – воскресит.
                                           1968

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

                                        Виктору Астафьеву

Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
    Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне. Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
                                           1997

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Ты слышишь, мама, я пришёл —
Твой милый мальчик, твой Алёша.
Нигде я, мама, не нашёл
Таких людей, как ты, хороших.
Руками жёлтыми всплесни:
Какое солнце над востоком!
Не бойся, мама, мы одни
На этом кладбище жестоком.
Уж сколько зим –
не знаю сам –
Скребётся вьюга по окошку.
А ты всё бродишь по лесам,
Сбираешь ягоду морошку.
                                            1965

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
                                            1996

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Бабочка петь не умеет.
Может, умеет она,
Только от счастья немеет –
Так в этот мир влюблена.
                                    13 февраля 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мне в окошко стукнул голубь.
Это был не благовест.
Это был безумный голод,
Наступающий окрест.
Я ему насыпал крошек,
А потом в теченье дня
Вспоминал людей хороших,
Не оставивших меня.
                                             25 декабря 2000

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.
Пронеслось на крыльях веретёшко –
То есть непоседа стрекоза.
Золотая заспанная кошка
Трёт зеленоватые глаза.
У калитки вся в цвету калина,
А под ней – не молод и не стар –
Сапогом, прошедшим до Берлина,
Дядька раздувает самовар.
                                           1960

                                      Публикация  Рины ЛЕВИНЗОН

Виталий Волович. «Мастерская. Записки художника». Москва.   Издательство «Кучково Поле», 2008. 528 стр.

     Виталий Михайлович Волович родился 3 августа 1928 года в городе Спасске Приморского края. В 1932 году семья переехала в Свердловск  (Екатеринбург). Там он окончил Художественное училище.  Виталий Волович – автор графических шедевров: «Средневековые мистерии»; серий «Цирк», «Женщины и монстры», «Моя мастерская» и других работ. Виталий Волович – Заслуженный художник России, Член-корреспондент Российской академии художеств, обладатель российских и зарубежных наград, участник  всесоюзных и международных выставок и конкурсов книги. 

    Работает в книжной и станковой графике: офорт, литография, акварель, гуашь, темпера. Работы Воловича находятся в Государственных музеях  –  в Третьяковской галерее, музее имени     Пушкина,  в Русском музее, во многих музеях Европы – Чехии, Германии, Англии.

    Офорты Виталия Воловича говорят сами за себя, перед нами предстаёт  одарённый  художник:  работы  «Тристан и Изольда», «Слово о полку Игореве», Эжена Ионеску, «Вересковый мёд» Стивенсона. И ещё, и ещё...
    Два офорта Виталия Воловича, предлагаемые читателям, посвящены двум городам, которые особенно дороги мне.

                         
      Екатеринбург и окрестности                                     Иерусалим 2
           
   
 Размышляя о книге Виталия Воловича «Мастерская. Записки художника», можно сказать, что он посвятил свой талант книге воспоминаний, хотя сила его искусства  – над сюжетом и над словом, ибо только ему доступны тайны мастерства, и он щедро делится с нами  своими секретами. Прочитав книгу, я написала Виталию  письмо. Часть текста предлагаю как обращение к автору и как своеобразную небольшую рецензию:
    «Дорогой  Виталий! Нет у меня точных слов для этой необыкновенной, умной и невероятно сердечной книги, такой жизнеутверждающей, хотя и годы, в ней описанные, и судьбы, и обстоятельства трагичны.
    У тебя много героев, в твоём описании, они все прекрасны и человечны. Суть как раз в этом  –  как мы смотрим на человека. У каждого взгляда есть радиус понимания, проникновения. Ты смотришь добрыми глазами. То же самое в твоих картинах.
    Ты видишь что-то, чего мы не видим...  И это всегда такая невероятная сила и энергия – всегда созидательная. Я поняла, что твоя книга полна такого же душевного материала, из которого сделаны и твои картины.  В них такая же энергия, те же поиски разгадок жизни.
    Серебряная книга твоей жизни написана серебряным пером. В чём же волшебство её?  Я думаю, прежде всего, это твоё трепетное, славянское, беспредельное сострадание. К любимой женщине, детям, маме, друзьям, бесконечным знакомым и незнакомым, бродягам, нищим... Ты всех помнишь, ты всё помнишь. Их слова, их беды и радости, их достоинства...  Забавно – недостатков ни у кого нет – ведь как это мудро и благородно видеть у всех, во всех – хорошее. Мне кажется, такой взгляд художника и создаёт добро. Вдруг вспомнила своё давнее стихотворение: «Я добрым мир хочу назвать, и, может, станет он добрее...». 
    Я открыла эту книгу не с самого начала, а наугад. Это была глава о Лёше Казанцеве. И замерла.  И на таком моём замирании – не потревожить бы – прочла я всю главу. Я и сейчас не пойму, что ты такое сделал, сколько в тебе любви к твоему другу, что он получился живым и прекрасным, наивным и безоглядным, верным и талантливым...  И ведь ни слова о чувстве, об отношениях, но всё таится, вернее, открывается между строк. И всё пронизано этим.  Такое подробное и сочуственное внимание к другому человеку. Да ведь нет этого сейчас почти нигде, ни в жизни, ни в литературе, ибо обычно человек так занят собой, что и не видит другого...
    Я задаю себе вопрос, откуда это в тебе.  И отвечаю: – мама твоя, от мамы. Ты знаешь, страницы о ней читать было почти невозможно. Так это оказалось больно, близко и безысходно. Но своим рассказом о ней ты сделал то, что подвластно большим художникам в живописи. Я почти вижу твою маму – хрупкая совсем, и ясный-ясный взгляд, прямой, внимательный и, несмотря на боль, возвышенный. И ни голоду, ни холоду, ни страху за единственного сына не позволила она в себе нарушить ею же установленные нравственные правила. То брёвнышко, которое ты взял где-то и принёс домой, чтобы согреть больную маму, а она, закоченевшая от холода, велела тебе тут же его вернуть. Ох, уж эти наши уральские холода...  Снег лежал внутри на стенах. Даже мыши вылезали из подполья, чтобы согреться. Ведь сказочный папа Карло стругал из такого же брёвнышка нашего любимца Буратино, Но не получилось из того брёвнышка ни маму согреть, ни Буратино выстругать. А получилось то, что мне, смиренному твоему читателю, вдруг стало необходимо оглянуться на свою прошлую  жизнь и понять, что эта – в холоде и голоде – нравственная высота твоей мамы будет мне теперь согревающим светом.
    Эта книга наполнена добрыми волшебниками – твоя Тома, Миша Брусиловский, Таня и почти все, кто живёт в этой книге, и она стала нашим домом... Сюда можно зайти, когда грустно, встретить чудесных людей – знакомых и незнакомых... Я встретила здесь своего Сашу. Он любил тебя. А для меня он был тем, чем Тома была для тебя. И мне тоже горько от позднего прозрения и чувства вины, и невозможности увидеть любимого,  хотя бы ещё на одну секунду, чтобы в этот раз успеть сказать: «Я тебя люблю!»
    И ещё об одном я бы хотела сказать, о меланхолии...  Никто не знает, что с этим делать, как нас утешить. И тогда обращаешься к Слову, своему, и тому, что в книгах.
    Как головокружительно ты свободен в своих картинах и в книге! Эта свобода – она так естественна для тебя, и ещё раз я убеждаюсь, что чувство подлинной свободы есть только у самых необыкновенных людей, – и ты имеешь, Виталий, право на грусть и на боль.
   Твоя книга прибавила мне сил. И тут ещё один её секрет. Она заряжена такой энергией, такой духовной верой в Творчество и Человека, несмотря на реальность жизни твоей, в которой всё так непросто. Она полна света и доброты. Знаешь, Виталий, вчера я попросила Б-га, чтобы появился ангел, над тобой и надо мной. И вот пока я писала тебе это письмо, я поняла что ангелы над нами существуют.  Они с тобой, они со мной, вокруг меня, протягивают мне крылья. Они верят в меня, они были всегда.  И я их услышала, когда читала твою книгу...».

                                                          Рина ЛЕВИНЗОН, Израиль

Виталий Волович. «Мастерская. Записки художника». Москва.   Издательство «Кучково Поле», 2008. 528 стр.

     Виталий Михайлович Волович родился 3 августа 1928 года в городе Спасске Приморского края. В 1932 году семья переехала в Свердловск  (Екатеринбург). Там он окончил Художественное училище.  Виталий Волович – автор графических шедевров: «Средневековые мистерии»; серий «Цирк», «Женщины и монстры», «Моя мастерская» и других работ. Виталий Волович – Заслуженный художник России, Член-корреспондент Российской академии художеств, обладатель российских и зарубежных наград, участник  всесоюзных и международных выставок и конкурсов книги. 

    Работает в книжной и станковой графике: офорт, литография, акварель, гуашь, темпера. Работы Воловича находятся в Государственных музеях  –  в Третьяковской галерее, музее имени     Пушкина,  в Русском музее, во многих музеях Европы – Чехии, Германии, Англии.

    Офорты Виталия Воловича говорят сами за себя, перед нами предстаёт  одарённый  художник:  работы  «Тристан и Изольда», «Слово о полку Игореве», Эжена Ионеску, «Вересковый мёд» Стивенсона. И ещё, и ещё...
    Два офорта Виталия Воловича, предлагаемые читателям, посвящены двум городам, которые особенно дороги мне.

                         
      Екатеринбург и окрестности                                     Иерусалим 2
           
   
 Размышляя о книге Виталия Воловича «Мастерская. Записки художника», можно сказать, что он посвятил свой талант книге воспоминаний, хотя сила его искусства  – над сюжетом и над словом, ибо только ему доступны тайны мастерства, и он щедро делится с нами  своими секретами. Прочитав книгу, я написала Виталию  письмо. Часть текста предлагаю как обращение к автору и как своеобразную небольшую рецензию:
    «Дорогой  Виталий! Нет у меня точных слов для этой необыкновенной, умной и невероятно сердечной книги, такой жизнеутверждающей, хотя и годы, в ней описанные, и судьбы, и обстоятельства трагичны.
    У тебя много героев, в твоём описании, они все прекрасны и человечны. Суть как раз в этом  –  как мы смотрим на человека. У каждого взгляда есть радиус понимания, проникновения. Ты смотришь добрыми глазами. То же самое в твоих картинах.
    Ты видишь что-то, чего мы не видим...  И это всегда такая невероятная сила и энергия – всегда созидательная. Я поняла, что твоя книга полна такого же душевного материала, из которого сделаны и твои картины.  В них такая же энергия, те же поиски разгадок жизни.
    Серебряная книга твоей жизни написана серебряным пером. В чём же волшебство её?  Я думаю, прежде всего, это твоё трепетное, славянское, беспредельное сострадание. К любимой женщине, детям, маме, друзьям, бесконечным знакомым и незнакомым, бродягам, нищим... Ты всех помнишь, ты всё помнишь. Их слова, их беды и радости, их достоинства...  Забавно – недостатков ни у кого нет – ведь как это мудро и благородно видеть у всех, во всех – хорошее. Мне кажется, такой взгляд художника и создаёт добро. Вдруг вспомнила своё давнее стихотворение: «Я добрым мир хочу назвать, и, может, станет он добрее...». 
    Я открыла эту книгу не с самого начала, а наугад. Это была глава о Лёше Казанцеве. И замерла.  И на таком моём замирании – не потревожить бы – прочла я всю главу. Я и сейчас не пойму, что ты такое сделал, сколько в тебе любви к твоему другу, что он получился живым и прекрасным, наивным и безоглядным, верным и талантливым...  И ведь ни слова о чувстве, об отношениях, но всё таится, вернее, открывается между строк. И всё пронизано этим.  Такое подробное и сочуственное внимание к другому человеку. Да ведь нет этого сейчас почти нигде, ни в жизни, ни в литературе, ибо обычно человек так занят собой, что и не видит другого...
    Я задаю себе вопрос, откуда это в тебе.  И отвечаю: – мама твоя, от мамы. Ты знаешь, страницы о ней читать было почти невозможно. Так это оказалось больно, близко и безысходно. Но своим рассказом о ней ты сделал то, что подвластно большим художникам в живописи. Я почти вижу твою маму – хрупкая совсем, и ясный-ясный взгляд, прямой, внимательный и, несмотря на боль, возвышенный. И ни голоду, ни холоду, ни страху за единственного сына не позволила она в себе нарушить ею же установленные нравственные правила. То брёвнышко, которое ты взял где-то и принёс домой, чтобы согреть больную маму, а она, закоченевшая от холода, велела тебе тут же его вернуть. Ох, уж эти наши уральские холода...  Снег лежал внутри на стенах. Даже мыши вылезали из подполья, чтобы согреться. Ведь сказочный папа Карло стругал из такого же брёвнышка нашего любимца Буратино, Но не получилось из того брёвнышка ни маму согреть, ни Буратино выстругать. А получилось то, что мне, смиренному твоему читателю, вдруг стало необходимо оглянуться на свою прошлую  жизнь и понять, что эта – в холоде и голоде – нравственная высота твоей мамы будет мне теперь согревающим светом.
    Эта книга наполнена добрыми волшебниками – твоя Тома, Миша Брусиловский, Таня и почти все, кто живёт в этой книге, и она стала нашим домом... Сюда можно зайти, когда грустно, встретить чудесных людей – знакомых и незнакомых... Я встретила здесь своего Сашу. Он любил тебя. А для меня он был тем, чем Тома была для тебя. И мне тоже горько от позднего прозрения и чувства вины, и невозможности увидеть любимого,  хотя бы ещё на одну секунду, чтобы в этот раз успеть сказать: «Я тебя люблю!»
    И ещё об одном я бы хотела сказать, о меланхолии...  Никто не знает, что с этим делать, как нас утешить. И тогда обращаешься к Слову, своему, и тому, что в книгах.
    Как головокружительно ты свободен в своих картинах и в книге! Эта свобода – она так естественна для тебя, и ещё раз я убеждаюсь, что чувство подлинной свободы есть только у самых необыкновенных людей, – и ты имеешь, Виталий, право на грусть и на боль.
   Твоя книга прибавила мне сил. И тут ещё один её секрет. Она заряжена такой энергией, такой духовной верой в Творчество и Человека, несмотря на реальность жизни твоей, в которой всё так непросто. Она полна света и доброты. Знаешь, Виталий, вчера я попросила Б-га, чтобы появился ангел, над тобой и надо мной. И вот пока я писала тебе это письмо, я поняла что ангелы над нами существуют.  Они с тобой, они со мной, вокруг меня, протягивают мне крылья. Они верят в меня, они были всегда.  И я их услышала, когда читала твою книгу...».

                                                          Рина ЛЕВИНЗОН, Израиль

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

(1951, Москва - 2009, о.Сицилия)

поэт. Училась на мех-мат факультете МГУ, окончила математический факультет Калининского университета. Преподавала математику в вузах Москвы. В 1980-м году вышла самиздатская книга стихов (тир. 100 экз.). Позже печаталась в журналах "Юность", "Континент", "Комментарии", в газете "Русская мысль". Автор трёх книг стихов.

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это кто нас с больной душой
Выгоняет на двор большой?
Все мы съедены изнутри –
Посмотри.

Как по толю скакал дневной
Летний дождь на ноге одной!
Что ты ходишь, как тень, за мной
Мир иной?

Как варили из абрикос,
Отгоняя сомлевших ос!
Будешь пенку снимать с души –
Не спеши.

Загорелась – нельзя смотреть! –
Паука золотая сеть.
Непосильная мира связь,
Рвись, смеясь!

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

Это моя земля.
Воздух ещё не сжат.
Вздыбленные поля
неба – белы лежат.

Впившиеся любви
путы – ослабь слегка!
Видишь? – За мной пришли
Белые облака.   

                                       I

Перед праздником кущей Он в город спустился с горы
И очистил меня, словно ивовый прут от коры.
Я ощупал лицо – и увидел, что спала проказа.
(Там солдаты стояли, и с ними начальник большой.)
И сказал Он: «Иди. Тебе хватит для первого раза.
Попроси у Отца, чтобы то же Он сделал с душой.»

Гнали стадо с горы. Прокричали вдали сторожа.
И от бурой земли испаренья поднялись, дрожа. –
Это время уходит, с камней отступает, как море,
И, невзрачен на вид, обнажается остов земной.

А у крайнего дома сидит ребятня на заборе –
Мариам, Иегуда, Иосиф, что умер весной.

                                      II

Как кура, с насеста вспорхнула Суббота.
Уже на полях начинались работы,
Иуда–предатель нашел свой конец.
А мы вдесятером, запершися, сидели.
Лепёшек принес Иоанн Зеведеев,
И к брату потрюхал Иуда-близнец.

И вдруг наш Учитель вошёл через стенку:
«Ну что вы от страха поджали коленки?
Ведь Я же сказал, что воскреснуть могу.
Филипп, положи-ка Мне хлеба и рыбы!
Вы руки и ноги пощупать могли бы,
Когда б не дрожали, как зайцы в логу.»

На лбу от венца кровоточила рана,
Он взял полотенце из рук Иоанна,
И в доме запахло смолой из Ливана,
Как храмовый пахнет притвор.
А с нового неба созвездья глядели
На то, как тянулись с полей иудеи
И скот загоняли на двор.

                                       I

Перед праздником кущей Он в город спустился с горы
И очистил меня, словно ивовый прут от коры.
Я ощупал лицо – и увидел, что спала проказа.
(Там солдаты стояли, и с ними начальник большой.)
И сказал Он: «Иди. Тебе хватит для первого раза.
Попроси у Отца, чтобы то же Он сделал с душой.»

Гнали стадо с горы. Прокричали вдали сторожа.
И от бурой земли испаренья поднялись, дрожа. –
Это время уходит, с камней отступает, как море,
И, невзрачен на вид, обнажается остов земной.

А у крайнего дома сидит ребятня на заборе –
Мариам, Иегуда, Иосиф, что умер весной.

                                      II

Как кура, с насеста вспорхнула Суббота.
Уже на полях начинались работы,
Иуда–предатель нашел свой конец.
А мы вдесятером, запершися, сидели.
Лепёшек принес Иоанн Зеведеев,
И к брату потрюхал Иуда-близнец.

И вдруг наш Учитель вошёл через стенку:
«Ну что вы от страха поджали коленки?
Ведь Я же сказал, что воскреснуть могу.
Филипп, положи-ка Мне хлеба и рыбы!
Вы руки и ноги пощупать могли бы,
Когда б не дрожали, как зайцы в логу.»

На лбу от венца кровоточила рана,
Он взял полотенце из рук Иоанна,
И в доме запахло смолой из Ливана,
Как храмовый пахнет притвор.
А с нового неба созвездья глядели
На то, как тянулись с полей иудеи
И скот загоняли на двор.

                                       I

Перед праздником кущей Он в город спустился с горы
И очистил меня, словно ивовый прут от коры.
Я ощупал лицо – и увидел, что спала проказа.
(Там солдаты стояли, и с ними начальник большой.)
И сказал Он: «Иди. Тебе хватит для первого раза.
Попроси у Отца, чтобы то же Он сделал с душой.»

Гнали стадо с горы. Прокричали вдали сторожа.
И от бурой земли испаренья поднялись, дрожа. –
Это время уходит, с камней отступает, как море,
И, невзрачен на вид, обнажается остов земной.

А у крайнего дома сидит ребятня на заборе –
Мариам, Иегуда, Иосиф, что умер весной.

                                      II

Как кура, с насеста вспорхнула Суббота.
Уже на полях начинались работы,
Иуда–предатель нашел свой конец.
А мы вдесятером, запершися, сидели.
Лепёшек принес Иоанн Зеведеев,
И к брату потрюхал Иуда-близнец.

И вдруг наш Учитель вошёл через стенку:
«Ну что вы от страха поджали коленки?
Ведь Я же сказал, что воскреснуть могу.
Филипп, положи-ка Мне хлеба и рыбы!
Вы руки и ноги пощупать могли бы,
Когда б не дрожали, как зайцы в логу.»

На лбу от венца кровоточила рана,
Он взял полотенце из рук Иоанна,
И в доме запахло смолой из Ливана,
Как храмовый пахнет притвор.
А с нового неба созвездья глядели
На то, как тянулись с полей иудеи
И скот загоняли на двор.

                                       I

Перед праздником кущей Он в город спустился с горы
И очистил меня, словно ивовый прут от коры.
Я ощупал лицо – и увидел, что спала проказа.
(Там солдаты стояли, и с ними начальник большой.)
И сказал Он: «Иди. Тебе хватит для первого раза.
Попроси у Отца, чтобы то же Он сделал с душой.»

Гнали стадо с горы. Прокричали вдали сторожа.
И от бурой земли испаренья поднялись, дрожа. –
Это время уходит, с камней отступает, как море,
И, невзрачен на вид, обнажается остов земной.

А у крайнего дома сидит ребятня на заборе –
Мариам, Иегуда, Иосиф, что умер весной.

                                      II

Как кура, с насеста вспорхнула Суббота.
Уже на полях начинались работы,
Иуда–предатель нашел свой конец.
А мы вдесятером, запершися, сидели.
Лепёшек принес Иоанн Зеведеев,
И к брату потрюхал Иуда-близнец.

И вдруг наш Учитель вошёл через стенку:
«Ну что вы от страха поджали коленки?
Ведь Я же сказал, что воскреснуть могу.
Филипп, положи-ка Мне хлеба и рыбы!
Вы руки и ноги пощупать могли бы,
Когда б не дрожали, как зайцы в логу.»

На лбу от венца кровоточила рана,
Он взял полотенце из рук Иоанна,
И в доме запахло смолой из Ливана,
Как храмовый пахнет притвор.
А с нового неба созвездья глядели
На то, как тянулись с полей иудеи
И скот загоняли на двор.