Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своём наряде.
В. Месяц, «Песня»

Что стрела – затупилась дорога,
Как в былине: где найдёшь – потеряешь.
Что же ты стоишь у порога
И меня узнать-не узнаешь?

Видно, рок тебе – да по небу громом,
И стрела твоя дугу не допишет...
Привечаю тебя пустующим домом,
Под дождями прохудившейся крышей.

А в домах у нас всегда хлебосольно,
На дубовых столах – чудо-скатерть.
Если любят, то – жарко и больно,
И целуют – единожды – насмерть.

Только время теперь семимильно,
Видишь, вороны уже – по-над полем,
И зерно-то в колосьях бессильно
Перед клювом, величаемым горем.

А далече, у царь-океана,
В чужедальних краях горько плачут,
Что ушёл ты так скоро и рано
За жар-птицею своей – на удачу.

Ты вглядись в меня, свет мой, дослушай,
Алы ленты да с хромом сапожки...
По лесам снуют совы-кликуши,
На душе скребут чёрные кошки.

Я одна тебя успокою,
Все ночны тревоги разглажу,
Чтобы нашей – певучей – рекою
Расплескалась – гладководная – ваша.

Доля дольняя привыкла к разлукам,
Но в очах моих – страшней да вольготней!
Привечаю тебя лазоревым лугом
На окраине, у хаты Господней...

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

Ревную тебя к тысяче глаз,
И дело даже не в цифрах: каждый – тысячекратен,
И к морю, которое видит тебя анфас,
И к горе, которой твой профиль под-статен,
И к голому ветру – из-за его наготы:
По руке, по плечу... Он тебе – по плечу, высокий!
И к горизонту, который с тобой «на ты»:
Жаркоголосый, горячий, огненноокий.
Ревную тебя к чужой молодости, к самой красоте,
А не к тому, кто красив или молод.
Почти как Нарцисс – к отраженью в воде
Луны, которой, словно серпом, распорот
Водоём. Ревную тебя к любви,
Потому что ни к ней, ни к тебе не нахожу рифмы...
Блажь или вздор? Как хочешь, так и зови
Этот корабль, бездумно идущий на рифы.
Ревную тебя к самому тебе:
К боли, когда болит, к грусти, когда тебе грустно.
Так любят то, что сокрыто – вовне:
Усердно, поборнически, искусно.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

                                                           В.Б.

Не пчела, а тружусь – учусь у своих полей,
Только жёлтого меду – и ложки не наскрести.
Не пчела, а крылья – далёких морей теплей,
Только что крыло – ни волну черпать, ни грести.

То ли ветер свищет, из труб выдувая медь,
Рассыпая лесное войско, метя, шумя,
То ли птица – с ветки, мол, некому больше петь,
Шелестящим крылом куда-то зовёт меня.

То ли праздник какой сегодня у тех холмов?
Вон как щедро и злато весь горизонт расшит!
Облака, как цепочка мудрых седых волхвов,
Закрывают звезду – ту, что ярче других горит.

То ли свет дрожит, то ли ты говоришь – о нас,
О пустых мелочах, о пчелином житье-бытье?
То ли слушаю, то ли жду: да настанет час – 
С губ слетят слова, что пыльца с цветка, о тепле.

Заблудиться в небе, покуда ещё светло,
Завернуться в осень, как в липкий, густой янтарь.
Всё, что было – сплыло, сгорело да отлегло,
Уж не мёд давно, а черна смола, киноварь...

Хочешь, стану просить за нас у чужих богов?
Здесь их – вон аж сколько, и каждый – не свят, так злат.
То ли кличет пастух за холмами своих коров,
То ли сердце вотще ищет пути назад.

О любви – тишина, будто нет её, светлой, нет.
Все слова – не о том – проплывают, цепляя вскользь.
Но не ветер из чащи, а звёздный колючий свет
Продевает меня, как пчелу на лету – насквозь.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Вот оно, долговязое (мост-рука
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стёртых до пят подошв,
В никуда устремлённое, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно,
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А всё, что в нём – высоко и, к счастью, смертно.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке, 
Снегом, кружевом, тонко плетёным льдом
Оседает песня – инеем на платке.

Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя чёрточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несёт дозор.

Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопалённый куст.


Не живём уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – понад-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – всё отдай.

Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Обьёмный, – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.

Извне подсвеченный, горящий, просветлённый,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется, раз-два, ошеломлённый
Своей новооткрывшейся природой.

Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.

Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.

А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущённый и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

                                        Я устала...
                                 А. Ахматова

Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят... O дёрнуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: «Я устала...»

Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По жёнам тоска, вся молодость – в чёрных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.

Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.

Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути...
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети...

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

Мышиное небо, серенькое, в хвостах
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих... Там – битва, а здесь – отбой.

Там, наверху – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полёт – не расправляя крыл.

Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.

Здесь устаёшь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слёзы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.

     Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Ещё не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в ещё необожжённой глине;
     Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – «А» и «Б» – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
                 поленья,
     Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
        бессонно и бессольно,
     Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – чёрен.